Текст книги "Четырнадцатое июля"
Автор книги: Ромен Роллан
Жанры:
Классическая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)
Жюли. Я знаю... Мне говорили... Я часто думаю об этом ночью.
Марат (гладя ее по головке). По ночам надо спать.
Жюли (помолчав немного, с живостью хватает руку Марата). Мы ведь освободим их, правда?
Марат. Как же это?
Жюли. Надо только пойти всем вместе.
Толпа (хохочет). Вот именно. Нет ничего легче!
Девочка поднимает голову и видит плотное кольцо людей, которые с любопытством смотрят на нее. Она облокачивается на стол Гюлена и от смущения прячет личико в сгиб руки.
Конта. Как она мила!
Марат (смотрит на Жюли). О, святость детства, чистая звезда доброты, как услаждает душу твое сиянье! Какой беспросветный мрак окутал бы землю, если бы не существовало детских глаз! (Направляется к ребенку и подносит к губам ее повисшую вдоль тела ручку.)
Женщина из народа (вбегая). Жюли!.. Как ты сюда попала?! Что тут происходит? Почему ее окружили все эти люди?
Демулен. Она держала речь к народу.
Хохот.
Мать. Боже мой! Она такая робкая! Что на нее нашло?!
Мать устремляется к Жюли, но не успевает прикоснуться к ней, как Жюли с ребячьим дикарством вскакивает и убегает, не произнеся ни слова.
Толпа (хохоча и хлопая в ладоши). Спасайся, чертенок!
В глубине сада слышны громкие крики.
– Бежим туда! Скорее!
– Что там случилось?
– Графиню купают!
Конта. Купают графиню?
Толпа. Она поносила народ; за это ее окунули в бассейн.
Конта (взяв Демулена под руку, хохочет). Бежим скорее! Господи! До чего же это забавно!
Демулен. Самое увлекательное зрелище во всей Европе!
Конта. Дерзкий!.. А наша Комедия?!
Рассмеявшись, оба уходят. Народ с криками и смехом убегает. На первом плане остаются Марат и Гюлен – первый стоит, второй сидит за одним из столиков кофейной. В глубине сцены – плотная толпа; некоторые, взобравшись на стулья, смотрят на что-то, происходящее за сценой. На втором плане, под сводами галерей, продолжают сновать прохожие.
Марат (угрожая толпе кулаком). Шуты! Им нужна не свобода, а зрелища. Даже в такой день, как сегодня, когда их жизнь поставлена на карту, они изощряются в нелепых выдумках. На все готовы, только бы потешить друг друга. Нет! Хватит с меня. Их восстания похожи на фарс. Если б можно было не видеть всего этого, запереться в подземелье, куда не доходят извне никакие звуки, – оградить себя от людской низости! (Опускается на стул и роняет голову на руки.)
Гюлен (продолжает спокойно сидеть, покуривая трубку и равнодушно, не без иронии, поглядывая на Марата). Полно, господин Марат, к чему отчаиваться? Не стоит. Они всего лишь большие дети – вот и забавляются, как могут. Вы их знаете так же хорошо, как я. Ведь это не всерьез. Зачем же принимать все так трагически?
Марат (поднимая голову и сурово глядя на него). А ты кто такой?
Гюлен. Я – ваш земляк из Невшателя в Швейцарии. Не узнаете? Я-то вас хорошо знаю. Еще ребенком видел в Будри.
Марат. Ты – Гюлен? Огюстен Гюлен?
Гюлен. Он самый.
Марат. Что ты здесь делаешь? Ты ведь был часовщиком в Женеве.
Гюлен. Там я жил спокойно. Но мое спокойствие длилось недолго. Мой брат занялся какими-то сомнительными махинациями и опозорил свое честное имя. Затем он счел за благо умереть, оставив жену и трехлетнего ребенка без средств к существованию. Чтобы вытащить их из беды, я продал свою мастерскую. Пришлось отправиться в Париж на заработки, и вот я поступил на службу к маркизу де Вентимилю.
Марат. Теперь меня не удивляют твои гнусные речи. Ты – лакей.
Гюлен. Не вижу в этом ничего дурного.
Марат. И тебе не стыдно прислуживать? Разве ты не такой же человек, как и он?
Гюлен. Тут нечего стыдиться! Все мы кому-нибудь служим, каждый на свой лад. Вот вы – врач, господин Марат. Целый день вы осматриваете всякие болячки и стараетесь возможно лучше лечить их. Вы ложитесь спать чуть ли не на рассвете и вскакиваете ночью по первому зову больных. Разве это не служба?
Марат. Я служу не хозяину, я служу человечеству. А ты пошел в лакеи к негодяю, к презренному аристократу.
Гюлен. Как он ни плох, он все же нуждается в услугах. Вы ведь не спрашиваете тех, кого вы лечите, хороши они или плохи. Они люди, я хочу сказать – такие же бедняги смертные, как и мы с вами. Когда они нуждаются в помощи, надо помочь – тут уж нечего торговаться! Богатство развратило моего хозяина, как и всех прочих ему подобных, и он не способен обслуживать себя сам. Надо не меньше пятидесяти рук ему на подмогу! А у меня сил хоть отбавляй, еще на троих хватило бы! Иной раз так и разнес бы все... Этому болвану нужны мои услуги – я ему продаю их. Мы квиты. Польза от этого не только ему, но и мне.
Марат. Но ведь ты продаешь заодно и свою свободную душу и свою совесть.
Гюлен. С чего ты это взял? Попробуй сунься кто-нибудь отнять их у меня!
Марат. Но ты же ему подчиняешься, не смеешь высказать свое мнение?
Гюлен. Какой мне прок от того, что я его выскажу? Что я думаю, то думаю. Только пустозвоны орут на ветер. Мои мысли – это мои мысли, – других они не касаются.
Марат. Ничто, даже твои мысли, не принадлежит тебе. Ты сам себе не принадлежишь. Ты только частица мироздания. Ты обязан ему своей силой, своей волей, своим умом, как бы мало всего этого ни было тебе отпущено,
Гюлен. Воля и ум – это не монета, которую отдаешь и получаешь всю целиком. На другого работаешь всегда хуже, чем на самого себя. Я обрел свободу. Пусть другие добьются того же.
Марат. Как я узнаю в этих словах моих ненавистных соотечественников! Оттого только, что природа наделила их ростом в шесть футов и здоровенными мускулами, они позволяют себе презирать всех, кто слаб и немощен. Управившись с работой на своем поле, собрав урожай, они усаживаются на пороге своих домиков с трубкой во рту и смрадным табачным дымом усыпляют свое и без того слабое сознание. Они считают, что их долг выполнен, и говорят всем, кто несчастен, когда те молят о помощи: «А кто мешает тебе делать то же, что делаю я?»
Гюлен (спокойно). Вы отлично разобрались во мне. Я именно такой и есть. (Смеется про себя.)
Гош (входит в мундире капрала французской гвардии. Через руку переброшены какие-то портняжные изделия. Обращается к Марату). Не верь ему, гражданин! Он клевещет на себя. Он не может видеть чужое горе без того, чтобы тут же не оказать помощи. На прошлой неделе, когда мы шли освобождать наших товарищей, французских гвардейцев, которых аристократы заперли в Аббатстве, он не только примкнул к нам, но пошел впереди.
Гюлен (не оборачиваясь, через плечо протягивает ему руку). Это ты, Гош? Что ты суешься не в свое дело? И рассказываешь всякие небылицы. Я уже объяснил, что мне некуда девать свою силу; когда она разгуляется во мне, я вышибаю ворота или ломаю стены. Да, черт подери! Если я вижу, что человек тонет, я его вытаскиваю – тут, по-моему, раздумывать нечего. Но я не подстерегаю людей, собирающихся топиться, и уж ни в коем случае не стану топить их для того, чтобы потом спасать, как поступают наши любители революций.
Марат. Ты стесняешься признаться, что способен делать добро? Я презираю фанфаронов, которые кичатся своими пороками. (Поворачивается к нему спиной; Гошу.)Что это у тебя?
Гош. Я вышиваю жилеты и ношу их на продажу.
Марат. Нечего сказать, занятие для солдата! Так ты шьешь одежду?
Гош. Не думаю, чтобы это было менее достойно, чем дырявить ее штыком.
Марат. И тебе не стыдно отбивать хлеб у женщин? Так вот чем ты занимаешься! Торгуешь, подсчитываешь барыши, стараешься загрести деньгу! И это в то время, когда Париж может захлебнуться в крови!
Гош (спокойно и немного пренебрежительно). Пока у нас еще есть время. Всему своя пора.
Марат. У тебя ледяное сердце. И пульс, наверно, едва бьется. Нет! Ты не патриот! (Гюлену.)А ты, ты преступнее любого злодея. По природе ты добродетелен, тебя тянет к добру, но ты стремишься извратить свою натуру. О свобода! Вот каковы твои защитники! Равнодушные к опасностям, тебе угрожающим, они пальцем не пошевельнут, чтобы отстоять тебя... Хорошо же! Пусть все покинут меня – я никогда от тебя не отрекусь. Буду блюсти интересы народа. И спасу его, вопреки ему самому. (Уходит.)
Гюлен (не двигаясь и не вынимая трубки изо рта, смотрит вслед Марату и усмехается). Веселый парень, нечего сказать! На все глядит сквозь розовые очки! Он ведь мой соотечественник, лекарь. Сразу видно, что привык отправлять людей на тот свет. Должно быть, в розницу ему это занятие прискучило, вот он и перешел к оптовой отправке, занявшись врачеванием человечества.
Гош (с выражением интереса и жалости провожает взглядом уходящего Марата). Честнейший человек! Страдания человечества терзают его сердце. Он не в состоянии рассуждать спокойно. Он болен добродетелью.
Гюлен. Откуда ты знаешь Марата?
Гош. Я читал его книги.
Гюлен. Не нашел занятия получше! Где ты их взял!
Гош. Купил на деньги, вырученные от продажи жилетов, которыми он так попрекал меня.
Гюлен (приглядываясь). А ну, покажись! Что это у тебя? Опять дрался с кем-нибудь?
Гош. Ты угадал.
Гюлен. Дикарь! Где это тебя так отделали?
Гош. На площади Людовика Пятнадцатого... Немцы. Наглость этих чужестранцев, расположившихся, как у себя дома, в моем Париже, взорвала меня. Я не мог удержаться и стал дразнить их. Они кинулись на меня – все на одного. Народ пришел мне на выручку, нас разняли, но я все же успел здорово отделать парочку-другую этих господ.
Гюлен. Нечего сказать, хорош! Дорого тебе обойдется твоя проделка.
Гош. Ерунда! Окажи мне услугу, Гюлен, прочитай это письмо.
Гюлен. Письмо кому?
Гош. Королю.
Гюлен. Королю? Ты пишешь королю?
Гош. А почему бы мне и не писать королю? Он такой же потомок Адама, как и я. Если я в состоянии дать ему хороший совет, кто может запретить мне советовать, а ему – слушать?
Гюлен (насмешливо.)Что же ты ему присоветовал – королю?
Гош. Вот что: я пишу ему, что следует распустить войска, вернуться в Париж и самому произвести Революцию.
Гюлен хохочет.
(Улыбаясь.)Спасибо. Я понял. Твои доводы великолепны, и к ним стоит прислушаться, но... они меня не интересуют.
Гюлен. Чего же ты хочешь в таком случае?
Гош (смущенно). Я не уверен насчет слога... и орфографии... Не очень я силен во всем этом.
Гюлен. Ты и вправду думаешь, что он станет читать твое письмо?
Гош. Неважно!
Гюлен. Ну, ладно! Я подправлю твое сочинение.
Гош. Ах, Гюлен! Какой ты счастливец, что получил образование! А вот я, сколько бы ни корпел теперь, никогда уже не наверстаю упущенного.
Гюлен. Наивный человек! Неужели ты и вправду рассчитываешь на это письмо?
Гош (добродушно). Сказать откровенно – не слишком. И все же неужели все эти скоты, которые управляют Европой, не могли бы хоть раз прислушаться к голосу разума, к самому обыкновенному здравому смыслу?! Ведь такое великодушие ничего бы им не стоило. А если не захотят – пусть пеняют на себя. Обойдемся и без них!
Гюлен. Чем заниматься переустройством мира, ты бы лучше подумал, как самому выпутаться из беды. На тебя донесут, если уже не донесли. Знаешь, что будет с тобой, когда ты вернешься в казарму?
Гош. Я-то знаю, а вот знаешь ли ты, что будет с казармой, когда я вернусь?
Гюлен. А что?
Гош. Увидишь.
Гюлен. Что ты еще задумал? Угомонись! И без тебя беспорядка достаточно!..
Гош. Когда порядок равносилен несправедливости, тогда беспорядок становится началом справедливости.
Гюлен. Справедливость! Справедливо не требовать от жизни больше того, что она может дать. Мир не переделывают – принимай его таким, каков он есть. Зачем стремиться к невозможному?
Гош. Бедняга Гюлен! Ты так уверен, что знаешь, где границы возможного?
Гюлен. Что ты имеешь в виду?
Гош. Пусть только народ свершит то, что он в состоянии свершить, и ты увидишь, что мир можно переделать.
Гюлен. Если тебе нравится заблуждаться, оставайся при своих иллюзиях. Я не стану тебя разубеждать.
Гош. Почему же? Не церемонься со мной, Гюлен, разоблачай мои заблуждения. Я презираю игру в прятки с самим собой, трусливый идеализм, который закрывает глаза, лишь бы не видеть зло. Я вижу зло, и оно не смущает меня. Я знаю не хуже тебя нашу злосчастную, легковерную толпу, знаю, как часто она становится жертвой своих страстей, пугается тени и, забывая правое дело, предает своих друзей.
Гюлен. Так что же?
Гош. Ведь и пламя капризно: оно колеблется от малейшего дуновения, отклоняется в сторону, дым заволакивает его. И все же пламя горит и поднимается к небу.
Гюлен. Сравнение еще не доказательство. Вглядись в это сборище бездельников и болтунов, посмотри на этого смутьяна-адвокатишку, на эту здоровенную девицу, которой только бы орать на всех этих пожилых младенцев, заносчивых и трусливых!.. Верить народу! Да тебя обязательно надуют! Мое жизненное правило: ни на кого не рассчитывай! Оказывай им услуги всякий раз, когда сможешь, но сам от них ничего не жди. У меня голова на плечах и крепкие кулаки. Вот во что я верю: в себя.
Гош. Что и говорить, ты надежный товарищ. И все же в этой темной массе больше силы и здравого смысла, чем в любом из нас. Даже и нравственно она выше. Без народа мы – ничто. Откуда во мне эта жажда справедливости, это необъяснимое волнение, от которого у меня захватывало дух еще в детстве, когда к нам приходили вести из Америки, поднявшейся против английских деспотов? Откуда опьянение, которое я испытал две недели назад, когда наши депутаты поклялись не расходиться до тех пор, пока не освободят народ?
Гюлен. Откуда же, как не из тебя самого!
Гош. Нет, ты не понимаешь. Это такая сила, которая в тысячу раз превосходит мою. От нее распирает грудь. И я чувствовал ее во многих других простых людях – таких же рабочих и солдатах, как я. Ты не родился среди них, ты не умеешь читать в их сердцах. Да и сами они не разбираются в своих чувствах. Нищета, невежество, голод, заботы не оставляют им ни времени, ни сил познать самих себя. Они видят, но не верят своим глазам. Чувствуют, как бурлит в них сила, но сомневаются в ней – она пугает их. Чего бы только они не могли свершить, если б понимали свою силу! И чего они не свершат, когда поймут!
Гюлен. А что же способно объединить и направить в нужную сторону этот хаос?
Гош. Необходимость! Настанет момент, когда достаточно будет одного мановения – и миры рухнут.
Гюлен (ударяя его по плечу). Ты – честолюбец! Ты мечтаешь властвовать над народом.
Гош. Безмозглый силач! Нашел честолюбца! Ты и вправду думаешь, что втайне я мечтаю о чинах? (Оглядывает свой мундир.)
Гюлен. А тебе так уж ничего и не надо? Что это с тобой сегодня? У тебя такой радостный вид. Уж не произведен ли ты в сержанты?
Гош (пожимая плечами). Сегодня воздух насыщен радостью.
Гюлен. Однако ты не слишком требователен! Голод. Неминуемая резня. Твой народ на краю гибели... А с тобой что будет? Придется или идти против тех, кого ты любишь, или умереть вместе с ними.
Гош (улыбаясь). Ну и прекрасно.
Гюлен. Ты находишь, что это прекрасно? Вот-вот грянет гром и все сокрушит.
Гош (смеется). Да, прекрасно.
Гюлен (смотрит на него). Ты веришь в свою звезду?
Гош (со смехом пожимает плечами). Нет, Гюлен, не верю. Звезды – это для бездельников, для аристократов. У таких бедняков, как я, не бывает своей звезды. Ты-то знаешь, как я жил до сих пор. Крестной матерью мне была нужда. Ведь я сирота от рожденья и никогда не знал матери. Если б не моя старая тетка, торговка овощами, я бы воспитывался в каком-нибудь ханжеском приюте или был бы предоставлен своим дурным наклонностям. Благодаря тетке я познал трудолюбивую бедность, которая закаляет душу. Благодаря ей я узнал, сколько скрытых достоинств, сколько железной энергии в этом народе, над которым легко издеваться, сидя здесь, за столиком кофейной. Славная женщина! Всю жизнь она трудилась, как каторжная, но даже в старости так и не довелось ей узнать ни минуты отдыха; чтобы не умереть с голоду, она и в жару и в стужу выходила из дому и опухшими руками толкала свою тележку – и так до последних дней, когда она уже была тяжело больна и останавливалась на каждом шагу, до того мучило ее удушье. Но, несмотря ни на что, Гюлен, она умела смеяться! Я так и вижу ее румяное, улыбающееся лицо. Я, конечно, всячески старался найти себе в жизни какое-нибудь применение, снять с нее бремя забот обо мне. Начал я свой жизненный путь конюхом. Если меня произведут когда-нибудь в генералы, я не так буду рад, как в тот день, когда впервые заработал себе на кусок хлеба. Да! Это было совсем не плохое время! Даже и теперь я вспоминаю нашу конюшню с благодарностью! И есть за что! Там я прочитал Руссо. Как-то я подобрал в канаве грязные странички, вырванные из книги. (Я и сейчас не расстаюсь с ними.) Однажды в воскресенье товарищи мои разошлись, и я остался один в конюшне, растянулся на соломе подле лошадей и принялся читать... Нет, это было не чтение – я слышал, видел... Все окружающее исчезло. Дыхание Природы коснулось моего лица. Будто и не было между нею и мной Версаля. Я ощутил божественную силу сознания. Я остановился, я не мог читать дальше – я слышал, как кровь бурно приливает к сердцу, будто река струилась во мне. Я поднялся, плача и смеясь. Я кричал, я задыхался, я обнимал своих славных лошадок, я готов был заключить в объятья весь мир. Когда я думаю, Гюлен, что человек, даровавший нам такой неиссякаемый источник счастья, сам был глубоко несчастен, когда я думаю, что он, преданный друзьями, преследуемый глупыми насмешками, ожесточенный невзгодами, жил в убеждении, что все люди ненавидят и презирают его, – мне становится так стыдно, точно я сам повинен в этом позоре... Ах, зачем меня не было подле него, я бы защитил его. Теперь ты поймешь, почему я так сочувствую бедняге Марату, невзирая на все его заблуждения. Марат тоже страдает, как страдал Руссо, как страдают все, кто любит неблагодарный род человеческий. Я и сам часто только кажусь спокойным. Вот уж пять лет я под ярмом, которое на меня подлым обманом надели вербовщики королевской армии, но я не падаю духом: всюду можно трудиться на благо другим и прославиться. Конечно, не с легким сердцем я подчинился отвратительному произволу и позору этой жизни... Э! Насмотревшись и натерпевшись вдоволь, становишься неуязвимым. Вот и теперь я всего несколько дней как вышел из карцера, куда меня посадили по доносу клеветника. Три месяца меня гноили там, я терпел лишения, задыхался среди нечистот. Я бы умер, если бы мог умереть: ведь предусмотрительная природа дала мне такое тело, которое не дрогнет под любым обстрелом судьбы. Пять лет я надрываюсь и – все еще только капрал; никакой надежды выбраться из этой ямы, ибо нам запрещено все – даже мечты о повышении. Вот она, моя звезда, Гюлен! Жизнь жестока ко мне, и так будет всегда, я это чувствую. Я не из тех, кому везет от рождения. Что ж! Я не возлагаю никаких надежд на звезды. Единственное мое прибежище – во мне самом. И мне этого достаточно. Зло может неистовствовать сегодня; торжество несправедливости, все преступления деспотов и богачей, все безумие предрассудков, оглупляющих человека, не сломят моего духа, потому что свет во мне (показывает на свою грудь)и в сердцах моих братьев, таких же обездоленных, как и я. Ничто не способно погасить свет истины, она победит во всем мире! Но она не торопится – у нее в запасе вечность. Я тоже терпелив. Победа придет... Ты боишься грозы? Но ведь только во время бури вспыхивает небесный огонь. Так греми же, гром! Истина, испепели мрак!
Гюлен. Я не боюсь грозы. Все, о чем я говорил тебе, не пугает меня. Я не боюсь за свою шкуру. Но куда идти? Если у тебя глаза зорче моих – укажи дорогу. Всюду, где потребуются крепкие кулаки, смело рассчитывай на меня, я не промахнусь. Руководи мной. Что нужно делать?
Гош. Не надо составлять планы заранее. Наблюдай за ходом событий и в подходящий момент не упускай случая, хватай его за гриву и держись крепко в седле. А пока займемся нашими обычными делами... Будем торговать жилетами...
Толпа вновь вторгается на сцену, давая знать о своем приближении громкими криками и хохотом. Верзила-носильщик несет на плечах мальчугана лет семи. Их сопровождают смеющиеся Конта, Демулен и другие.
Ребенок (пронзительно кричит). Долой аристократов, аристокрашек, аристокривляк, аристокровопийц!
Гюлен. Во что это они играют? Ага! Суд над аристократами. Сейчас это их излюбленное развлечение...
Носильщик. Внимайте голосу народа! К чему мы присудим... Эй, Леонид, ты что, уснул? К чему мы присудим д'Артуа?
Ребенок (писклявым голоском). К железному ошейнику!
Носильщик. А Полиньячиху?
Ребенок. К порке!
Носильщик. А Кондэ?
Ребенок. К виселице!
Носильщик. А королеву?
Ребенок. К шлюхам ее!
Толпа дико хохочет; крики одобрения; ребенок, вне себя от собственного успеха, пытается перекричать всех. Носильщик уходит, унося его на плече.
Конта. Ах, милашка! Он так хорош, что прямо съесть его хочется!
Демулен. Ну что ж, проглотим мальчишку! Браво, гроза аристократов! Господа! Юный Леонид забыл еще одного нашего друга, господина де Вентимиля, маркиза де Кастельно.
Гюлен (Гошу). Слушай! Это он о моем хозяине.
Демулен. Господину де Вентимилю мы и впрямь кой-чем обязаны. Маршал призвал его охранять Бастилию совместно с господином де Лонеем, и он поклялся, что через два дня мы все, босиком и с веревками на шее, будем молить его о пощаде. Я предлагаю кому-нибудь из присутствующих пожертвовать веревку этому другу народа.
Толпа. Спалить его!.. Он живет неподалеку!.. Подожжем его дом – пусть сгорит все его добро вместе с женой и детьми...
Вентимиль (холодный и насмешливый, внезапно появляется в толпе). Господа...
Конта. Что это? Боже мой!
Гюлен. Гош! (Хватает Гоша за руку.)
Гош. Что с тобой?
Гюлен. Это он.
Гош. Кто?
Гюлен. Вентимиль.
Вентимиль. Господа! Ваш покорный слуга – торговец мебелью. Я поставщик господина де Вентимиля, и я прошу слова.
Толпа. Пусть говорит мебельщик!
Вентимиль. Господа! Без сомнения вы правы, намереваясь подпалить этого злобного аристократишку. Он ведь насмехается над вами, презирает вас и не устает повторять, что, когда собака показывает зубы, ее полезно отхлестать. Подожгите его, господа! Жгите, будьте беспощадны! Но остерегайтесь, как бы правый гнев, который вы обрушите на него, не обратился против вас самих; как бы вместе с его добром не погибло и ваше. Прежде всего, господа, справедливо ли разорять вместе с господином Вентимилем и тех, кто его разоряет? Я говорю о его кредиторах! Разрешите мне просить вас не трогать хотя бы мебель, которую я поставил ему и за которую этот выжига не заплатил мне ни гроша!
Толпа. Это справедливо! Забирай свою мебель!
Вентимиль. Успех моей просьбы придает мне храбрости, и я хочу указать вам, господа, еще одного кредитора – архитектора. Так же как и мне, ему не посчастливилось даже прикоснуться к деньгам господина де Вентимиля; будь он тут, он бы просил вас взвесить, какой огромный ущерб вы ему причините, сжигая недвижимость, которая является единственным залогом расплаты с ним.
Толпа. Не трогать дом!
Вентимиль. Что же касается его жены, господа, зачем жечь то, что принадлежит вам самим? Его жена – публичная девка. При дворе, да и в городе, и среди духовенства, и среди разночинцев – все имели возможность неоднократно оценить ее отменные качества. Она чужда социальных предрассудков, – все три сословия равны перед ней. Она как бы объединяет нацию. Отдадим должное столь редкой добродетели, господа! Пощадим супругу и мать!
Демулен. Пощадим эту парижскую богоматерь!
Толпа (смеясь). Да, да, пощадим женщину!
Вентимиль. Наконец... Но, может быть, господа, я злоупотребил...
Толпа. Да нет же! Нет!
Вентимиль. Наконец, господа, намереваясь спалить детей господина де Вентимиля, не уподобитесь ли вы нашим вульгарным трагикам и не станете ли вы, так сказать, детоубийцами поневоле?
Толпа (надрываясь от хохота). Ха! ха! ха! Да здравствуют ублюдки!
Вентимиль (меняя тон к концу речи). Что же касается его самого, господа, повесьте его, зарежьте, сожгите! Больше того, если вы его не сожжете, то уж он-то сожжет вас наверняка. (Спрыгивает со стула и смешивается с толпой, которая одобрительно шумит и смеется.).
Конта (подбегая к Вентимилю). Скорее уходите! Они могут узнать вас!
Вентимиль. Вот так встреча! Конта! Вы были тут? Что вы делаете среди этого сброда?
Конта. Незачем дразнить собак, пока еще не выбрался из деревни!
Вентимиль. Не все собаки, которые лают, кусаются... Идемте.
Конта. Не сейчас. Позднее.
Вентимиль. Назначаю вам свидание. В Бастилии.
Конта. В Бастилии – согласна!
Вентимиль уходит.
Гош. Мерзавец! Каково бесстыдство!
Гюлен. Бесстыдство, не лишенное, впрочем, смелости!
Гош. Не такое уж редкое сочетание у тех, кто стоит над нами!
Гюлен. Этот субъект начал свою карьеру, женившись на одной из любовниц бывшего короля. Подумать только, что такой человек мог совершать чудеса при Крефельде и Росбахе!
Старуха-торговка. Дети мои! Что это вы все толкуете о том, чтобы жечь, вешать да грабить? К чему это приведет? Я отлично понимаю, что ничего такого вы не сделаете. Тогда зачем же зря трепать языком? Ну, сварите вы в вашей похлебке несколько аристократов, но станет ли она вкуснее? Аристократы удерут и золото свое с собой захватят, а мы останемся и будем еще несчастнее, чем до сих пор. Я так думаю, что надо принимать все как оно есть и не верить лжецам, которые говорят, что они все могут исправить своими криками. Послушайтесь меня! Мы здесь зря время теряем. Ничего не произойдет. Ничего и не может произойти. Вам угрожают голодом, войной, светопреставлением. Все это выдумки газет, которым не о чем писать, да всяких агентов. С королем мы не поладили, это верно, но все устроится, если каждый из нас спокойно вернется к своему делу. Король у нас хороший – он нам обещал сохранить нашего доброго господина Неккера, а Неккер даст нам хорошую конституцию. Тут и сомневаться нечего – во всяком случае, людям здравомыслящим. А почему не может так получиться, как думают здравомыслящие? Я, например, верю, что получится. Я тоже тут ротозейничала, вроде вас, и потеряла добрых четыре часа! Пойду торговать – меня моя репа ждет!
Толпа (одобрительно). А ведь она права!
– Ты права, мамаша!
– Расходись, ребята, по домам!
Гюлен. Ну, что ты скажешь?
Гош (улыбаясь). Она мне напомнила мою старую тетку – та всегда говорила о терпении, когда собиралась меня колотить.
Гюлен. А по-моему, она правильно рассуждает.
Гош. Я бы очень хотел обладать ее верой. Преклонение перед здравым смыслом так естественно! Я сам, если б думал, что противник способен стать на защиту разума, доверил бы ему это. Но увы, мой жизненный опыт не оставляет места самообольщению. Вот и сейчас я не могу не видеть, что Гоншон и его приспешники торопятся закрыть свои лавки. А они ничего зря делать не станут. Опасаюсь, что это внезапное спокойствие лишь затишье перед бурей. В глубине души никто сейчас не верит в успокоение. Ты заметил: никто не двинулся с места, даже сама старуха? Они пытаются обмануть сами себя, но это им не удается. Вот они и мечутся, как в лихорадке. Вслушайся в гул толпы. Теперь она уже не вопит, а чуть шепчет... Словно листья, что шелестят под ветром, который предвещает бурю... (Хватает Гюлена за руку.)Постой!.. Прислушайся! Гюлен!.. Вот! Вот!
Гул, сначала смутный, потом все более явственный. Все встают и смотрят в ту сторону.
Человек (запыхавшись, с непокрытой головой, одежда в беспорядке, выбегает на сцену и кричит в ужасе). Неккера изгнали!
Толпа (потрясенная, устремляется к нему). Что? Что такое? Неккер!.. Нет! Не может быть!..
Человек (кричит). Неккера сослали! Он уже изгнан из Парижа!
Толпа (ревет). Смерть агенту!
– Это агент из Версаля! Смерть ему!
Человек (в страхе отбивается). Что вы делаете? Вы меня не поняли! Я вам говорю, что Неккер...
Толпа. В бассейн его! Топите сыщика!
Человек (задыхаясь). На помощь!
Гош. Спасем его, Гюлен!
Гюлен. Чтобы спасти его одного, пришлось бы укокошить не меньше двадцати человек.
Они тщетно пытаются пробиться сквозь толпу, которая уволакивает несчастного. Робеспьер, внезапно появляясь, вскакивает на стол и делает знак, что хочет говорить.
Гош. Кто этот тщедушный человек?
Демулен. Это Робеспьер, депутат от Арраса.
Гош. Гаркни, Гюлен! Заставь их замолчать!
Гюлен. Слушайте! Слушайте гражданина Робеспьера!
Робеспьер вначале так волнуется, что за ревом толпы его слов совсем не слышно, раздаются возгласы: «Громче!»
Демулен. Говори, Робеспьер!
Гюлен. Не бойтесь!
Робеспьер смотрит на него застенчиво и вместе с тем презрительно.
Демулен. Он еще не привык выступать перед народом.
Гош. Да помолчите же, друзья!
Робеспьер (подавляя волнение). Граждане. Я – депутат от третьего сословия. Я только что из Версаля. Этот человек сказал правду: Неккера прогнали. Власть перешла к врагам народа: де Брольи, Фулону, Бретейлю. Резня, Грабеж, Голод – вот наши теперешние министры. Это – война. Я пришел сюда к вам, чтобы разделить с вами вашу участь.
Народ (в ужасе). Мы погибли!
Демулен. Что же нам делать?
Робеспьер. Достойно умереть.
Гош (пожимая плечами). Адвокатишка!
Гюлен. Поговорите с народом, господин депутат!
Робеспьер. К чему слова? Пусть каждый прислушается к голосу своей совести!
Гош. Они совсем обезумели. Если сейчас же не заставить их действовать, они в самом деле погубят себя.
Робеспьер достает из кармана листки рукописи и типографские гранки.
Гюлен. Что он там? Читать собрался? Оставьте в покое ваши бумаги. Одно мужественное слово стоит в тысячу раз больше, чем вся ваша писанина!
Робеспьер (развертывает рукопись и читает бесстрастным, слабым, но резким голосом). «Декларация прав...»
Гош. Слушайте!
Робеспьер. «Декларация прав, предложенная на заседании Национального собрания вчера, одиннадцатого июля: «Национальное собрание провозглашает перед лицом Вселенной и всевидящего ока Верховного Существа нижеследующие права человека и гражданина: Природа создала людей свободными и равными...»
Гром аплодисментов заглушает конец фразы.
«Все люди рождаются с неотъемлемыми и нерушимыми правами: свободно мыслить, заботиться о своей чести и жизни, распоряжаться по собственному усмотрению своей личностью, стремиться к счастью и противиться гнету».
Аплодисменты, возгласы одобрения со всех сторон.
Гош (выхватывая саблю). Противиться гнету!
Мгновенно толпа ощетинивается пиками.
Робеспьер. «Все общество испытывает гнет, если угнетен хотя бы один из его членов. Если отдельный член общества подвергается угнетению, угнетено все общество».
Гоншон. Долго они тут будут канителиться? Надо удалить отсюда всех. Пусть подставляют свои головы под пули в другом месте – ведь войска могут с минуты на минуту войти в Париж. (Что-то шепчет своим людям.)
Робеспьер. «Верховная власть принадлежит Нации...»
Доносится чей-то крик. Толпа содрогается и слушает Робеспьера уже рассеянно.
Гош. Пришло время браться за руль, Гюлен! Буря разразилась.