Текст книги "Прорицатель"

Автор книги: Роман Светлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

Вот нужная комната. Рывок, второй – засов был отброшен. Задыхаясь, пастух распахнул дверь. На него хлынули черные, воздушные и ласково-тяжелые кудри.

– Я поняла, что это ты. Я знала, что ты вернешься.

Он обнял ее и повлек из темной, холодной комнаты к солнечному прямоугольнику, ведущему в сад.

9

Все любило его. Он чувствовал во всем любовь к себе. Радостный дух Калхаса сам готов был обнять целый мир, растечься в лучах доброй и ровной приязни. Гермес плыл над ним облачком, пролетал в неожиданном порыве ветра, бежал вместе с мягким, змееподобным течением студеных ручьев. Пастуху казалось, что небо – это огромный глаз, взирающий на него с Гиртеадой, а земля – ухо, прислушивающееся к их речам. Калхас чувствовал теплоту и участие богов на каждом шагу, даже в промозглых ветрах и в призрачных зимних тенях, отбрасываемых спящими деревьями. Боги были рядом с ним, ему не требовалось даже протягивать руку, чтобы ощутить их присутствие.

Боги светились в глазах Гиртеады, и это было так хорошо, что Калхас пел, перевирая слова и мелодии. А потом смеялся, представляя себя со стороны: долговязого, нескладного, беспорядочно взмахивающего руками. Ему вторила Гиртеада, а окружающие не сдерживали улыбок.

Иногда они убегали от телохранителей Эвмена, седлали коней и скакали в сторону от дороги, по которой шла армия – все равно в какую. Горные склоны плавными изумрудными и сиреневыми складками неторопливо расступались перед ними. Они поднимались по склонам, спрыгивали с лошадей среди пихт и черных сосен, приникали ртом к тонкой – в палец толщиной – струйке, бившей из-под их корней, и любили друг друга. Спугнутые птицы перелетали вглубь рощи и недоуменно перекликались там. Сухая, теплая, несмотря на зиму, хвоя, осыпавшаяся за многие годы, хрустела под руками, коленями, спинами, забиралась в пышные волосы Гиртеады. Лошади мирно щипали траву или, привлеченные возгласами хозяев, с невозмутимым любопытством наблюдали за их любовными играми.

Потом чувство времени подсказывало Калхасу, что им пора возвращаться. Легкая и быстрая Гиртеада взлетала на коня – Калхас в немом восхищении приникал к ее острому девичьему колену. Она мигом научилась ездить верхом – так, словно делала это с детства. Иероним, глядя на грацию и ловкость, с которой девушка обращалась с лошадью, вспомнил как-то о том, что Александр перед смертью собирался набрать сотню прекрасных женщин, научить их верховой езде, владению оружием и превратить в экзотических телохранителей.

– Гиртеаду он поставил бы во главе этих амазонок.

– Не хочу, – сказала девушка, когда Калхас рассказал ей об этом. – Не люблю оружие…

Возвращаясь из сосново-пихтовых покоев, Калхас лениво перебирал волосы Гиртеады, доставал колкие иглы, легонько проводил по ее спине кончиками пальцев, а когда она поворачивала к нему спокойное счастливое лицо, зажмуривался от радости. Он открывал новый мир. Нечастые воспоминания об Аркадии поражали его тем, что после бегства от Тимомаха прошла всего одна осень.

Они справили свадьбу через сутки после ухода из Тарса, когда вокруг них еще была Киликийская равнина. Посреди влажных садов, полей из-под ячменя и проса телохранители Эвмена обнаружили несколько гигантских платанов, окружавших древний алтарь в виде мраморной глыбы почти идеальной кубической формы. Жертвенный огонь, возжигавшийся на нем многими поколениями странников, закоптил большую часть куба, так что письмена и рисунки, украшавшие его грани, стали почти незаметны. Но массивный, вросший в землю, алтарь не терял своей многозначительности, притягивая взоры людей и богов.

Стратег приказал войскам располагаться на ночь рядом с ним. Над родником, питавшим платаны, установили шатер для невесты, за неимением цветов убранный пихтовыми ветками, и Иероним отвел туда Гиртеаду.

– Я не хочу, чтобы служанки изображали ее подружек и родственниц, – сказал он, вернувшись. – Пусть она сама искупается в священной воде и приготовится к свадьбе.

Приличествующей торжественности не получилось, зато церемония прошла просто и ясно. Даже Тиридат возгласом выразил восхищение, когда Гиртеада, одетая в длинное – до пят – сирийское платье из ярко-красной ткани, появилась у алтаря. Она была юной, платье – взрослым и изысканным. Калхас видел перед собой уже не девушку с красивым и странным лицом, а прекрасную молодую женщину, смущенную силой, которую она открыла в себе. Историк, перекопавший в поисках подходящего одеяния половину скарба Эвмена, довольно улыбался и, поминутно дергал за рукав пастуха, пытавшегося подойти к зардевшейся девушке и расцеловать ее.

Роль отца невесты взял на себя стратег. Он принес жертвы Зевсу, Гестии, Артемиде, отрезал прядь волос со лба Гиртеады и бросил в огонь на алтаре. После этого он подозвал к себе жениха и, воздев руки горе, заговорил торжественно и чинно.

– Взываю к тебе, Зевс-мудрость, и к вам, Мойры-уделы. Взываю к очагу – Гестии, к Гере и Артемиде. Благословите меня в этот священный час… А теперь вы, друзья наши, – опустил он вниз свои длани. – Будьте свидетелями ты, Антиген, и ты, Иероним, и ты, Тиридат. Я отдаю эту девушку, Гиртеаду, мою дочь, в жены этому человеку, Калхасу. Отныне она не будет приносить жертвы предкам в своей семье. – Он повернулся к пастуху: – Бери ее. Считай мои слова отцовским благословением.

Ночью пили вино, в меру и неторопливо. Разговор вился пустой, но спокойный. Даже Антиген соизволил остаться у стратега до утренней стражи. Гиртеада, измученная массой событий, произошедших в последние дни, быстро уснула, и Калхас просидел свою брачную ночь вместе с пирующими. Над ним подтрунивали, а он и не думал отвечать на шутки: полусонный, клюющий носом, но счастливый тем, что находится среди людей, близко к сердцу принявших его горе и его радость, аркадянин терпел до последней здравицы.

Гиртеада настояла на том, чтобы у нее было собственное маленькое хозяйство. В палатке, которую отныне разбивали для них по вечерам, она устанавливала посуду, ухаживала за платьем мужа, брала на кухне Эвмена продукты и готовила что-либо по-своему. Калхас признавал, что София дала воспитанницам немало. Аркадянин понимал: девушка делала это не для демонстрации искусства бывшей воспитательницы, а ради самоутверждения. Гиртеада боялась превратиться в праздную и пустую игрушку, подобно многим женщинам, сопровождавшим армию. Калхас приветствовал это, принимая все – и удачи, и неудачи в их хозяйстве легко, с веселым интересом. Он нисколько не удивлялся ладу их жизни – все существо его верило, что иначе быть не могло.

Благодаря палатке они получили возможность принимать гостей. Любопытная это была вещь: в небольшой армии, которую Эвмен вел из Тарса, днем все были друг у друга на виду. Однако по вечерам Калхас с самым серьезным видом приглашал Иеронима, или Дотима, чьи потрепанные отряды догнали стратега на четвертый день после начала похода, и Гиртеада хлопотала, чтобы успеть приготовить им ужин. Калхас тоже оказывался втянут в хлопоты. Он приносил воды, выбрасывал какие-то очистки, а встретив на пороге гостя, озабоченно просил его обождать – еще чуть-чуть, ну совсем немного – дабы войти к окончательно готовому столу.

Калхас готов был забыть о том, что их палатка стоит посреди военного лагеря. Он готов был принять саму эту войну за доброе божество, которое помогает ему. Вначале она привела его в Тарс, а потом позволила бежать оттуда, сжимая в объятьях прекрасное и родное существо. Теперь она вела их на Восток, через Киликийскую равнину и через горы, что отделяют область Тарса от Месопотамии. Путь был красив, зима даже здесь, в горах, не пугала снежными зарядами – Калхасу эта война все больше казалась счастливым свадебным путешествием.

Дотим, совсем недавно видевший кровь на своем оружии, даже не пытался разрушить эту иллюзию. В его победных рассказах все обстояло легко и весело.

– Туго нам пришлось только в самом конце, у последнего перевала! – с юношеским упоением живописал наемник. – Дорога там вначале поднимается вверх, проходит между двумя большущими скалами, а затем резко поворачивает направо – и вниз, в долину, в Киликию. Вот перед этим перевалом они впервые сбили нас с дороги. А что удивляться – варвары есть варвары! Пока мы вылавливали пленных или пускали издалека стрелы, варвары, которых добавил к моим аркадянам стратег, строили из себя героев. Как только пришлось сражаться по-настоящему, сирийцы, каппадокийцы, киликийцы – все подались назад, побежали! Одно им оправдание – Антигон бросил против нас фессалийскую и тарентинскую конницу, а еще – пельтастов. Варвары раньше таких солдат не видели и, конечно, перепугались, словно столкнулись с македонской фалангой. Те и вправду похожи на фалангу: огромные щиты, длинные копья, только шлемы и доспехи кожаные, легкие, а бегают пельтасты почти как наши пастухи. Хорошие воины. Менон, говорят, набирал многие тысячи таких среди ионийцев. Куда там моим варварам устоять против них! Те, что были конные, успели проскочить через перевал, а остальных отбросили в сторону от дороги, в горы. Пришлось мне самому с аркадянами раскрутить пращи – но проку все равно было мало. Пока мы отбивались от легковооруженных, по дороге мимо нас прошла конница, а следом за ней, бегом, еще один отряд пельтастов. Антигон знал, что за перевалом дорога поворачивает направо, он хотел окружить нас и поймать! – Дотим торжествующе смотрел на Калхаса и Гиртеаду. – Он думал, наверное, так: «Что мне этот глупый полуварварский сброд! Все, что они умеют – это бегать по горам и склоняться перед сильным!» Эйя! – Дотим давно приметил перевал! Дотим хорошенько подумал, прежде чем пошел навстречу Антигону! На скалах были груды камней, а также люди, ждавшие удобного момента. Когда конница Фригийца вошла в проход, они выбили клинья – и бум! трах! крак! – грохот стоял такой, словно началось землетрясение!

– Их всех раздавило?! – восхищенно спросил Калхас.

– Всех?.. – хмыкнул Дотим. – Ну, пожалуй, не всех. Двоих-троих придавило, вместе с лошадьми. Зато лошади испугались, остальные повернули обратно и едва не потоптали пельтастов. Замечательно! Мы безо всякой спешки одолели подъем и убрались из мешка!

Во время этих рассказов Калхас почти забывал об уродстве лица Дотима. Перед ним был удачливый Воин, чей дух почти превращал изувеченное лицо в лицо Героя.

Гиртеада отнеслась к наемнику с симпатией. Дотим сразу же обрушил на жену Калхаса бестолковую, но обильную лесть.

Девушка, смеясь, принимала ее, и, сама не оставаясь в долгу, придумывала комплименты по поводу внешности наемника. Их соревнование переходило в дружескую пикировку – Калхас иногда хохотал, слушая их, до колик в животе.

С не меньшим удовольствием Гиртеада встречала Иеронима. Внимание историка было ей приятно, она чувствовала, что имеет над ним власть и – Калхас видел это – ощущение власти придавало Гиртеаде чисто женской уверенности в себе. Аркадянин без всякой ревности смотрел на знаки внимания со стороны Иеронима, ибо уверенность эта не превращалась в кокетство. Девушка вдыхала ее почти бессознательно и взрослела прямо на глазах.

Вечера, проведенные с историком, были спокойными и рассудительными. Обычно Иероним неторопливо рассказывал им об Александре, почти всегда подчеркивая роль, которую играл при Царе Эвмен. Однажды Калхас прямо спросил у рассказчика:

– А твоя преданность стратегу никогда не подвергалась испытанию?

Иероним внимательно посмотрел на него:

– Почему ты спросил об этом?.. Или опять… боги? С времени начала вашей любви ты не беспокоил меня странными словами.

– Может быть, они давали мне отдохнуть? – задумчиво произнес предсказатель. – Сейчас мне хочется сказать еще одну непонятную вещь: сегодня исполнился год со дня рождения человека, при дворе которого ты проведешь старость.

– Македонского царя? Ты мне уже говорил.

– Да. Может быть, это будущий царь.

– Странно и тревожно, – смутился историк. – В царской семье, даже в ее боковых ветвях, в прошлом году не рождался, по-моему, никто… А что касается преданности – да, она была испытана. Когда Эвмен укрывался в Норе, он решил попытаться связаться с Антипатром, тогдашним регентом. Мне удалось выбраться из крепости. Тайно побывал в Македонии. Но на обратном пути люди Антигона захватили меня. И… и не скажу, что те дни, которые я провел у него в лагере, были злыми. Он могущественный человек – и воин, и правитель. Очень властный, но всегда держит себя в руках. Очень умный, прозорливый, помнит все и всех. Видишь, даже сейчас я хвалю этого человека. Подчиниться, исполнить его волю казалось таким же естественным делом, как выпить заздравную чашу на пиру. – Иероним задумчиво потер лоб. – По-моему, я испугался именно этого. Из моей головы не изгладилась еще память об Александре – и я не могу при жизни его наследников склониться перед новоявленным царьком. Говорят, в жилах Антигона течет кровь вождей какого-то из македонских племен. Великий Филипп превратил его род в слуг, теперь же старая кровь пытается взять свое. Да, к счастью я помнил Александра, подлинного повелителя, и Эвмена, моего друга. По-моему, Антигон понял, что служить ему я не смогу. Он и отпустил меня в Нору… Интересно, но ощущение окончательно преодоленного искушения появилось только перед воротами крепости.

– Окончательного? – переспросил Калхас, сам удивляясь своему вопросу.

– Конечно! – возмутился Иероним. – К чему ты клонишь?

– Нет-нет, я верю тебе, – поспешно сказал пастух. – Не знаю, отчего вырвалось. Я не могу не верить тебе.

– И я верю, – добавила Гиртеада.

Калхасу нравилась ее дружба с Иеронимом и Дотимом. Но ему приходилось мириться с тем, что даже роль посаженного отца не избавила жену от недоверия к Эвмену. Может быть, это была обида за его слабость перед Софией, за страдания, слабостью этой вызванные. Может быть, она видела нечто, чего не замечал Калхас. Связно определить причину недоверия она не могла, лишь однажды сказала вещь, над которой пастух потом долго размышлял:

– По-моему, на нем лежит тень какой-то неудачи. Ты не боишься идти за ним?

Еще менее доверия у девушки вызывали Антиген и Тевтам.

– Они вообще не отсюда. Чужие всем – тебе, Дотиму, Эвмену. Злые старики. Зачем они стратегу?

Ее наивные вопросы ставили Калхаса в тупик. Он, конечно, объяснял Гиртеаде, что аргираспиды – знаменитые воины, что Антиген – сатрап Суз, а в Сузах – царская казна, но прекрасно понимал законность сомнений. Аргираспиды – при всей их доблести, при всей похвальбе былой близостью к Александру, – в борьбе за права царской семьи были случайными людьми.

Гиртеада обладала способностью прояснять то, на что Калхас бессознательно закрывал глаза. Несмотря на собственные предсказания, участие и внимание со стороны Антигена было ему приятно, а воспоминание об освобождении жены вызывало бурное чувство благодарности. Но осторожность Гиртеады заставляла взглянуть на македонян менее восторженными глазами, и иногда предчувствия омрачали радость пастуха.

Однажды эти предчувствия едва не подтвердились. Вечером, перед очередной ночевкой, пока разбивали лагерь, Калхас задержался, разговаривая со стратегом. Когда он наконец зашел в свою палатку, то увидел там насупленную Гиртеаду и молчаливо стоящих перед ней вождей аргираспидов.

– Почему твоя жена боится? – ухмыляясь, спросил Антиген. – Отчего бы это она стала такой пугливой?

– Что произошло? – спросил Калхас у Гиртеады.

– Ничего. По-моему, они искали тебя, – ответила девушка и, расслабившись, отвернулась к столику, на котором чистила овощи. Пастух обнаружил, что в складках туники она прятала большой кухонный нож. Македоняне тоже заметили это.

– Замечательно! – хмыкнул Тевтам.

– А я всего лишь сказал, что завидую тебе, – обратился к Калхасу Антиген. – Скажи ей, глупенькой, что, пожелай мы чего-либо худого, нож не помог бы.

– Если бы ты сказал ей только это, она не схватилась бы за него, – нахмурился Калхас. – Вы от меня что-то скрываете.

– Нет, нет. Так все и было, – слабо улыбнулась Гиртеада. – Просто… испугалась.

– Редко какая женщина желает постоять за себя, – неопределенно произнес Тевтам.

– Она у тебя как волчица, – Антиген пожевал губами. – Жаль, что боится и не любит нас.

– Вы пришли только для того, чтобы сообщить мне это? Садитесь, – Калхас указал на кожаные тюки, заменявшие ложа.

Аргираспиды сели, перекинув мечи на колени.

– Мы хотели посмотреть, как ты устроился, – сказал Антиген.

– Как видишь – хорошо. Гиртеада, налей нам вина, – внешне Калхас выглядел уже совершенно спокойным, но внутри весь был насторожен. Македоняне пришли не из праздного любопытства.

– Говорят, едва ли не каждый вечер у тебя бывают Иероним и этот безумный беззубый наемник? – Голос Антигена звучал дружелюбно. Затем в нем появился легкий упрек: – Отчего ты не приглашаешь нас?

– Считайте себя приглашенными. Если, конечно, вам интересно проводить время со мной.

Приторно улыбаясь вместо ответа, Антиген отхлебывал из чаши с вином. Тевтам выпил свою порцию сразу и теперь смотрел куда-то в сторону. Калхас кашлянул:

– Говорите лучше прямо; давайте не будем скучать, изображая приличия.

– Хорошо, не будем. – Антиген отставил чашу в сторону. – Твой даймоний тебе все равно подскажет наши намерения. Скажу откровенно, мы пришли к тебе, рассчитывая на ответную благодарность.

– Ответную благодарность? – Калхас удивился. – Что ты имеешь в виду?

– Моя благодарность приблизила тебя к стратегу. Мы с Тевтамом добыли тебе жену. Теперь я хочу, чтобы ты посодействовал нам.

Пастух вспомнил свой разговор с Антигеном в македонском лагере.

– Ты как-то уже просил не настраивать против македонян стратега. Но я и не делаю этого.

– «Просил…»– сморщился Антиген. – Скажем точнее: «предлагал». Не забывай, прорицатель, Царь оделял меня не меньшим доверием, чем Эвмена. А положение автократора – это все только нынешнее, сегодняшнее.

– Оно может и кончиться, – выдохнул Тевтам.

Калхас покачал головой.

– По-моему, вы сами себя настраиваете против стратега.

– Не будем препираться, – голос Антигена опять стал медоточивым. – Ради нашего блага, ради наших побед ты должен внимательно прислушиваться к Эвмену. Ты можешь направить его к доброму, предостеречь от дурных советов…

– И подсказывать то, что нужно вам. – Калхас усмехнулся. – Столько околичностей из-за простого предложения! Может быть, ты мне еще и деньги принес?

Антиген вспыхнул:

– Не превращай разговор в комедию.

Калхас с иронией посмотрел ему в глаза:

– Как это ты сказал: «Время не исчерпает моей благодарности…»? Так? Так вот: не стану говорить о нашей с Гиртеадой благодарности красивые слова, но, надеюсь, она не меньше твоей. Однако Эвмену я буду повторять лишь то, что говорят боги.

– Ты нас не понял! – протестующе поднял руки Антиген.

– Понял. Лучше не будем больше об этом. – Всем своим видом Калхас показывал, что поставил точку. – Гиртеада, принеси-ка гостям еще вина.

Переваривая его слова, македоняне приложились к чашам.

– Хорошая жена, – глухо пробасил Тевтам.

– Смелая, за себя постоит, – Антиген криво усмехнулся: – Красивая!.. Отчего же мы сразу про нее не узнали? Лучше бы украли для себя – такая девушка должна ходить в драгоценностях, спать на пуху, а не резать овощи. Ты согласен, прорицатель?

– Продай ее мне, – неожиданно предложил Тевтам и оскалился – то ли улыбаясь, то ли показывая удивительно крепкие для старика зубы.

– Не говори глупости, – обрезал пастух.

– Отдай, он много заплатит, – вкрадчиво произнес Антиген. – Не отдашь? Тевтам, послушай, он не согласен. Но ведь мы можем поступить с ним так же, как с Софией, правда, Тевтам? Захотим – и заберем. Прямо сейчас. Как ты смотришь на это, Калхас?

Пастух улыбнулся, поняв, что они ждут от него испуганной суеты. Вместо этого он подошел к стоявшему у палаточной стены оружию, взял дротик, меч и встал перед македонянами.

– Ого! – воскликнул Антиген. – Что это значит?

– Уходите. Придете, когда разум опять вернется к вам.

– Ты что же, будешь драться? – скривился Антиген.

– Уходите.

Македоняне отставили чаши и поднялись.

– Так-то ты привечаешь гостей! – наигранно вздохнул Антиген. – Ладно, мы уходим.

Тевтам задержался у порога.

– И ты ударил бы его?

– Да, – не раздумывая ответил Калхас.

– И меня?

– Да.

– П-хе! – надменно выпятив губы, Тевтам вышел из палатки.

На двенадцатый день похода влажный морской ветер, долетавший с Киликийской долины, в последний раз заставил зябко передернуться их спины. Дорога, словно утомленная подъемом, пошла вниз, воздух стал теплее, суше и они оказались на пороге Месопотамии. Однажды вечером горы раздались в стороны, открывая вид на бескрайнюю, сливающуюся с сумеречным на востоке небом, равнину. Отсюда, из предгорий, горизонт казался необычайно далеким. Зрелище значительно превосходило даже то, что Калхас видел во время морского путешествия. Глаза пастуха долго не могли привыкнуть к обилию пространства. По телу пробегала дрожь от ощущения, что еще одно усилие – и он заглянет за край мира.

Кругом раздавались возбужденные голоса. Близость гигантской равнины опьяняюще подействовала даже на македонян. Калхас ощущал, что всех охватывает детское желание – сорваться и бежать вниз подобно камнепаду, мчащемуся по склону.

Среди пепельно-серых и бурых просторов, четко проступала темная, с синеватым отливом линия Евфрата. Ее плавно, едва заметно изгибающиеся берега окружали зеленые полоски рощ, садов, дикого кустарника. Легкие струйки дыма выдавали дома, укрытые среди зелени, а прерывающиеся светлые нити – дороги, соединяющие поселения.

Калхас обернулся назад. Солнце опускалось за горы, в Киликию, обводя хребты золотисто-алым сиянием. От гор на равнину падали гигантские угольные тени. Их вершины достигали Евфрата и даже перебирались через него. Чем ниже было солнце, тем более заметно для глаза тени ползли вдаль. И вдруг они поблекли, растворились в сумерках, опустившихся на землю – солнце окончательно скрылось за горами.

– Там теперь и лежит наша дорога, – негромко сказал Иероним.

– Такой простор! – поежился Калхас. – Боязно затеряться в нем.

– Ничего, привыкнуть к равнине легче, чем ты думаешь. Вполне возможно, что скоро она тебе надоест. Еще будешь скучать по горам.

Калхас видел, что с заходом солнца историком опять овладели заботы и магия пространств потеряла над ним власть. Но они с Гиртеадой обращали свои взоры на восток до тех пор, пока ночь не укутала Месопотамию темнотой.

Несколько дней они шли по предгорьям, к югу. И только там, где Евфрат стал забирать на восход, удаляясь от гор, повернули к реке. Здесь их встретил большой военный лагерь. Он был вытянут вдоль Евфрата на много стадий, а от гор его отделяли ров и высокий вал. По всему было видно, что войска стоят в нем давно: с внешней стороны рва в огромном количестве располагались повозки, палатки, целые деревни из шатров торговцев, компаний гулящих девок и прочего приблудного люда.

О приближении стратега в лагере были предупреждены. Вдоль дороги, ведущей к воротам, выстроилась почетная стража: воины от каждого из отрядов, находившихся здесь. Навытяжку стояли македонские гипасписты, греческие пельтасты, варварские лучники, конница, набранная в предгорьях Кавказского Тавра. Они долгими криками приветствовали проезжавшего мимо Эвмена. Их командиры встречали автократора около самых ворот. Ярко начищенные доспехи, дорогое оружие, разноцветные плащи, отдохнувшие и сытые лица; как-то сама собой душу Калхаса наполнила гордость за Эвмена и за себя, едущего совсем рядом с могущественным полководцем.

Словно в пику свежим, бодрым войскам, находившимся в лагере, аргираспиды приняли мрачный вид, а их запыленные одежды только подчеркивали его. Калхас прекрасно понимал, в чем тут дело: теперь армия под командой Эвмена насчитывала почти полтора десятка тысяч человек и ветераны, соответственно, составляли немногим более одной пятой ее состава. Отныне они ожидали от стратега большей независимости и взирали на войска с востока с тем же подозрением, что и на разношерстный сброд Дотима.

Наутро Калхас убедился в обоснованности беспокойства аргираспидов. Такого обилия войск он не видел еще никогда. Вначале пастух растерялся перед суматохой и беспорядком, сопровождавшими выход армии из лагеря. Ему казалось удивительной невозмутимость стратега. Однако постепенно суматоха обернулась внушительной, величественной картиной. Ярко и холодно струилось солнце по тысячам мерно колыхающихся копий; рыжими, серыми толпами ехали фракийцы и вооруженные подобно им варвары. При приближении стратега рой мечей выскальзывал из тяжеловесных, широких ножен и вместе с дротами вздымался к небесам. Горячили лошадей легкие, дикие сакаскины, почти невесомо вспыхивали их расшитые бисером колчаны и ножны для кривых скифских ножей. Пращники, лучники, метатели дротиков окружали тучей походных застав вытянувшуюся вдоль Евфрата колонну. А сзади еще был обоз и особые отряды, охранявшие его. Аргираспиды терялись в этом суровом многообразии.

Армия грузно двинулась вниз по течению Евфрата. В переходе от лагеря находились пригодные для переправы броды, которые охранял предавшийся стратегу сатрап Верхней Месопотамии Амфимах. Войск у него было немного, но врагов пока не опасался ни кто: Птолемей воевал только на море, Селевк еще не решил, на чью сторону стать, Антигон же задержался у Тарса.

Поэтому отряды шли неспешно и шумно. Их вид, вызвавший поначалу у Калхаса возбужденное – словно перед грозой – состояние, постепенно становился более спокойным, расслабленным.

После полудня стратег занял место перед сакаскинами, двигавшимися во главе колонны. Теперь его сопровождала целая свита, среди которой выделялся полугрек-полумакедонянин Филипп, командовавший в лагере в отсутствие Эвмена. Статный, седеющий мужчина, немногим старше стратега, он, как заметил Калхас, принадлежал к таким же почитателям Кардийца, что и Дотим. Обращаясь к стратегу, он почтительно склонял голову, а когда тот отвечал, блестел глазами и раздувал ноздри, словно горячий жеребец. В его преданности было что-то неистовое и безрассудное. Калхасу такая горячность показалась даже чрезмерной и не приличествующей человеку, начальствовавшему над большим количеством войск. Но наблюдать за ней ему было приятно. Вокруг пастуха начинали происходить большие события. Эвмен, Иероним словно стали выше, величественней, армия выглядела могуче, и самого себя Калхас ощущал по-другому, чем неделю назад. Сознание важной, большой ответственности накладывало на всех отпечаток приподнятости и внутренней собранности.

Аркадянину хотелось, чтобы Гиртеада видела сейчас и его, и всех остальных. Но время, когда они свободно разъезжали вокруг расположения войск, кончилось. Гиртеада осталась в обозе, там же, где были и остальные женщины, где была и сама жена стратега.

Ее привезли в лагерь за несколько дней до автократора. Утром Калхас мельком видел эту женщину. Несмотря на долгую разлуку с мужем, она вела себя сдержанно, держалась в стороне. Но ее совиные, широко открытые светло-голубые глаза внимательно рассматривали окружение мужа. Дотим попытался завести с ней разговор – женщина, приветливо улыбнувшись ему, ответила кратко, односложно. Она была осторожна – то ли хотела подчеркнуть свое положение жены стратега, то ли стремилась разобраться в новых соратниках Эвмена.

Чем дальше на запад уходили горы, тем пустыннее становилась местность. Только берег Евфрата отвлекал глаз нескончаемыми рощами тополей, плакучих ив, лавра, сквозь которые иногда проглядывали заводи, словно копьями утыканные сухими стеблями камыша. Зимние, понурые рощи были все же живыми, не то что пустая, выжженная степь, раскрывавшаяся между горами и рекой.

Ближе к вечеру небо на юге затянула белесая хмарь. Оттуда потянуло глиной, песком и безнадежной серой сухостью.

– Опять ветер, – сказал Филипп. – Иногда здесь бывают настоящие пылевые бури.

– Может, остановить армию? – предложил кто-то из военачальников.

– Не надо, – после некоторого раздумья произнес стратег. – Будем надеяться, что до бури дело не дойдет.

Хмарь сгущалась, темнела. Калхасу чудилось в ее глубине скручивание каких-то гигантских волокон. Медленно, медленно она затягивала небосвод, и вместе с ней пастуха начали окатывать волны тревоги. Фыркали кони, до свиты стратега стали доноситься беспокойные голоса сакаскинов. Воины не останавливались, но все бессознательно замедлили шаг.

– Скоро мы подойдем к лагерю Амфимаха, – попытался успокоить свиту Филипп.

– По-моему, буря придет гораздо быстрее, – буркнул Эвмен. – Останавливайте армию.

Пока свита передавала его приказ, Калхас заметил впереди неясное движение. Оно расширялось и приближалось, охватывая весь южный горизонт. Оно было и его не было – на армию неслось что-то невесомое.

Ветер! Его выдала долина Евфрата. Совершенно беззвучно – так быстро неслись могучие невидимые крылья – рощи по берегам реки склонялись перед ним, и эта волна в несколько мгновений достигла войска.

Конь под Калхасом встал на дыбы. Иероним упал и барахтался на земле, пытаясь выбраться из-под копыт испуганных лошадей. Пастух натягивал поводья до рези в ладонях, а кто-то серый, прозрачный, пришедший с юга, наваливался на него, толкая назад, вбок, вперед. Ветер гудел в мириады воинских труб, он срывал с деревьев листья, ломал ветви, вздымал к небу тучи пыли.

Перекрывая грохот, Эвмен и Филипп приказали свите спуститься с лошадей. Сакаскины уже сделали это; спрыгивая на землю, Калхас заметил, что вся армия садится, прикрываясь от ветра щитами и конскими телами. Он вспомнил о Гиртеаде, и им овладел страх за нее, но ужасное, грандиозное зрелище, неожиданно открывшееся им, заставило пастуха забыть обо всем.

Огромная, неизвестно откуда взявшаяся колонна, нет, огромная змея стягивала небо и землю. То иссиня-черная, то пепельно-синяя, она изгибалась и шла, шла на север. Тучи, вслед за ветром наполнившие небо, вращались вокруг нее, скрывая верхушку, а внизу тянулись клубы развороченной почвы. Ветер начал каждое мгновение меняться, забивая уши, нос пылью, захлестывая лицо полами одежд. Стон шел от земли – словно смерч высасывал из нее соки. Калхас был уверен, что он уничтожит всю армию, но, когда колосс приблизился к ним, стало ясно, что он идет по другому берегу Евфрата. Смерч метался из стороны в сторону, угрожающе приседал, наклонялся к людям, но проходил мимо. На краткий страшный миг потоки воздуха потянули их туда, к вертящейся, растирающей все в пыль громаде. И вдруг они кончились. Внезапно налетевшая буря прекратилась так же неожиданно. Еще громыхала вдали колонна – змея, еще проносились в воздухе то ли всполошенные птицы, то ли листья пальм, то ли комья земли, но ветер начал стихать.