Текст книги "Прорицатель"

Автор книги: Роман Светлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

Страх стихал вместе с ним, сердце распирало облегчение и смех. Свита отряхивала нарядные одежды, Иероним кряхтел, потирая ушибленный при падении бок, сзади доносилось приглушенное обильной пылью бряцание доспехов и оружия – армия собиралась двигаться дальше.

Вот только пыль. Она стояла в воздухе, местами столь густо, что закрывала местность непроницаемым облаком. Калхас чувствовал, как медленно и знакомо начинают неметь его ребра. Он не успел еще разобраться в своем состоянии, а рука уже потянулась к стратегу и дернула того за полу гиматия.

– Что произошло? – спросил Эвмен.

– Кругом слишком много пыли, – выдавил из себя пастух.

Разглядев выражение лица прорицателя, Эвмен насторожился.

– Ну и что?

– Помнишь, я говорил тебе, что нужно бояться пыли? Давай отступим. Следует укрыться среди войск.

– Чего хочет этот человек? – удивленно обратился к стратегу Филипп.

Эвмен колебался, явно не желая перед лицом свиты показаться встревоженным без видимой причины.

– Ты уверен? – спросил он у Калхаса.

Однако тот уже не слышал никого.

– Тиридат! Пусть телохранители прикроют стратега! И – назад! Все назад, к сакаскинам!

Свита пожимала плечами, но решительность в голосе аркадянина побудила Тиридата действовать. Армяне вырвались вперед и полукругом охватили стратега.

– Что теперь? – крикнул их командир. – Калхас, откуда опасность?

– Это здесь… – пастух не успел закончить фразы, ибо теперь все увидели, что сквозь облака пыли на них мчатся какие-то тени.

Раздался дробный стук – стук копыт более тяжелый, чем конские. Оскаленные, брызжущие зеленой пеной морды больших гривастых животных с уродливыми горбами на спине вынырнули из пыльного полумрака, и лошади свиты Эвмена попятились назад. Всадники в ржаво-терракотовых бурнусах, сидевшие на спинах чудищ, сжимали в руках дротики. Увидев перед собой спутников стратега, они испустили воинственный клич и метнули оружие. К счастью, парадные доспехи годились не только для создания праздничного настроения, а военачальники были еще и опытными воинами. Однако один из дротиков нашел жертву: телохранитель, закрывавший собой Эвмена, полузадушенно всхлипнул и, схватившись за древко, торчащее из плеча, упал на землю. Его тут же сменил другой. Тиридат с несколькими армянами бросился навстречу ближайшим из нападавших, стратега оттеснили назад. Калхас достал из ножен непривычно тяжелый кавалерийский меч, ожидая, что нападавшие неминуемо врежутся в свиту. Но в последний момент животные удивительно ловко избежали столкновения. Опять мелькнули дротики – и еще один армянин был поражен. Тиридат пытался одолеть сразу двоих всадников, но конь его не слушался, пугаясь горбатых страшил. Филипп успешнее справился со своей лошадью. Ускользнув от нескольких жал, он сбил одного из нападавших. Зверь, на котором тот сидел, взбрыкивая бросился прочь.

Калхас покрутил головой – Эвмена закрывали Иероним, армяне, несколько младших военачальников. Однако люди в бурнусах пытались обойти стратега сзади. Решительно ударив пятками по бокам своего храпящего коня, пастух послал его на одного из варваров. Заметив аркадянина, нападавший обернулся и попытался достать его дротиком. Калхас с силой парировал удар щитом, но, непривычный к верховому бою, едва при этом не оказался на земле. Нападавший тут же повторил атаку. На этот раз пастух отбил ее мечом – перерубленный у самого острия дротик отлетел в сторону. Человек в терракотовом бурнусе выхватил из-за пояса неправдоподобно длинный и узкий кинжал. На мгновения глаза сражавшихся встретились. Безумно расширенные зрачки нападавшего обожгли Калхаса черной степной ненавистью. И заворожили, сковали, как удав сковывает кролика.

Он уже рванулся к пастуху, когда произошло что-то удивительное. Иглы – черные, трепещущие – усеяли тело человека в бурнусе и его уродливого коня. Они замерли, страшные, как скала, готовые обрушиться на Калхаса. Но вместо этого чудище стало оседать и во все стороны брызнула кровь. Еще несколько игл вонзилось в нападавшего. Стрелы! Черные, змееподобные стрелы сакаскинов пришли на помощь аркадянину. А потом появились и сами стрелки. Визжащая лава варваров поглотила необычных врагов и понеслась дальше, прямо в облака пыли.

Только теперь Калхас услышал, что воинственные крики раздаются отовсюду – видимо атака была организована по всей длине колонны. Вскоре они начали затихать, отдаляясь – воины Эвмена быстро оправились от неожиданности.

А Калхас не мог опомниться. Его губы машинально шептали благодарность Гермесу, но на сердце лежала тяжесть. Он чувствовал, что сейчас, во время этой короткой схватки, был гораздо ближе к гибели, чем когда-либо в своей жизни. Пыль – угрожающая, бесформенная, все еще не желающая оседать, вызывала у него страх, смешанный с омерзением. Что она еще породит?

Он хотел подъехать поближе к мертвому всаднику в бурнусе, но лошадь брыкалась, отворачивала голову и не слушалась. Тогда Калхас спрыгнул на землю. От мертвого чудища исходил острый и крайне неприятный запах. Моча, смешанная с перекисшим молоком, полынью, тошнотворным сладким духом пота пропитывали все вокруг горбатого животного. Передернувшись от омерзения, Калхас отошел в сторону.

Здесь его застали Тиридат и Иероним. Прерывая их тревожно-благодарные возгласы, аркадянин поинтересовался, не ранен ли стратег.

– Благодарение Зевсу! Нет, благодарение Гермесу и тебе! Он невредим. Он и Филипп вместе с сакаскинами преследуют кочевников, а нам приказано быть рядом с тобой.

– Зачем?

– Охранять тебя. Беречь. – В глазах Иеронима горело мальчишеское возбуждение. – Ты спас и его, и многих из нас. Страшно подумать, как все обернулось бы, не предупреди тебя Гермес!

Калхас не чувствовал себя героем. Наоборот в душе его клубились усталость и все еще не преодоленный страх.

– Так это были кочевники? – вяло спросил он. – Что это за звери?

– Верблюды. Неужели ты ни разу не видел их?

– Никогда не видел. – Калхас посмотрел на животное с меньшим страхом, припоминая рассказы, которые он слышал раньше. – Ну и запах!

– Гадкий, – согласился Иероним. – То-то лошади их пугаются.

– Откуда они пришли? – спросил пастух.

Иероним и Тиридат мрачно переглянулись.

– Селевк, – вздохнул историк. – Только он мог уговорить аравийских кочевников забраться так далеко на север. Следовательно, Вавилон совершил выбор.

Калхас равнодушно отнесся к последним словам. Как и после штурма Танафа, им овладело оцепенение. Наивную, воинственную радость этого дня скрыла плотная пыльная завеса, а впереди явственно была видна длинная нелегкая дорога, мысль о которой грозила новыми заботами.

Калхас медленно взобрался на коня. Нечто важное шевелилось в глубине его разума. Сосредотачиваясь, пастух сжал зубы, прикоснулся к шарику – и тут же хлестнул ножнами меча по конскому крупу. Через мгновение он несся в сторону обоза, к Гиртеаде, а Иероним и Тиридат, стараясь не отставать, скакали вслед за ним.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ГАБИЕНА

1

Год прошел незаметно – будто его и не было. Гиртеада ворчала из-за живота: «Он скоро дорастет до моего носа», – жаловалась она. Калхас шутил, утешал, старался отвлечь ее от нетерпеливого ожидания. Иногда Гиртеадой овладевало усталое смирение, отчего-то оно пугало пастуха более всего. В такие дни он почти ненавидел жизнь, бунтовавшую в чреве его жены, грозившую страданиями и неизвестностью. Но стоило Гиртеаде улыбнуться, Калхас готов был умереть от нежности перед чудом, участником которого боги позволили ему быть.

За его женой присматривало несколько повитух. Лучших из тех, что стратег мог найти здесь, в провинциальной Габиене. Они забрались так далеко на Восток, что отсюда бесконечно далекими казались не только Аркадия, но и Тарс. Габиена, область к северу от Персии, на дороге из Мидии в Сузы, была счастливым исключением среди вымороженных нагорий, выжженных песчаных пустынь и белых как снег солончаков, встречавшихся на их пути после Тигра. Здесь несколько горных гряд преграждали пусть северным ветрам; у их подножий на много дней пути раскинулись богатые деревни, окруженные полями и тщательно ухоженными финиковыми плантациями. Многочисленные речки сбегали со склонов, чтобы закончиться слепыми устьями, которые терялись в песчаных языках, глубоко проникавших с юга даже сюда.

Вода имела здесь горьковатый привкус, словно постоянно напоминая о близости сухости и смерти. Кустарник, росший на границе оазиса, достигал только пояса человека, но напоминал ежей с поднятыми иглами. Сглаженные временем величественные скалы походили на стены храмов, которые Калхас видел в Месопотамии, а еще на тиары военачальников из окружения персидского сатрапа Певкеста. Вдоль вершин горных гряд рос настоящий непроходимый лес из угловатых, побитых ветром дубов и кленов. Калхас не раз сопровождал туда на охоту Эвмена, поражаясь живучести и ярости медведей, кабанов, даже оленей, которых поднимали загонщики. Словом, Габиена была особым, отделенным от других областей мирком, плодородным, вполне подходящим для зимовки их уставшей армии, но подспудно чужим, неприветливым.

Да и весь Восток оказался совсем не таким прекрасным, каким его описывал Иероним. Прошлой зимой их одолевала пыль и бесплодие Месопотамской пустыни. Благословенные низины Тигра и Евфрата, куда спустился Эвмен весной, представляли собой смесь солончаков, болот и залитых водой полей. Вдобавок их армия едва не была утоплена Селевком, открывшим шлюзы на плотинах. Так и не добравшись до Вавилона, стратег свернул в сторону восхода солнца. В жаркой, нездоровой Сузиане они соединились с разношерстными бандами Верхних сатрапов. Неуправляемость их отрядов, пьянство, в которое погрузились войска, повергли Калхаса в уныние. Дабы новые союзники спокойнее мирились с тем, что начальником над ними стал грек, Эвмен опять извлек царский шатер. Перед доспехами Александра возливали вино, спорили из-за власти, хвалились славой и дутыми заслугами. Самого автократора «военные советы» приводили в бешенство. Калхас не раз пытался выяснить у него, отчего тот не хочет вернуться на запад. Иероним рассказал, что незадолго перед уходом из Тарса Олимпиада предлагала Эвмену прибыть в Европу.

– А как? – поднимал брови стратег. – Вплавь? Кораблей не будет. Один раз я доверился финикийцам, хватит. К тому же едва аргираспиды почуют запах Македонии, они уйдут. Там не удержишь их ничем. А Азия будет потеряна… Нет, не в Элладе решается дело; здесь.

Однажды Эвмен попытался развеять сомнения Калхаса по-другому:

– Обрати внимание: не сатрап выбирает сатрапию, а наоборот. Селевк стал хитер, как халдей, Пифон – алчен, как мидиец, Певкест – ленив, как перс, Эвдим – труслив, подобно его индийцам. Что касается Антигона, он властен, честолюбив, но, как и все фригийцы, предпочитает близкую выгоду далекой. За Фригию он сражался бы как лев, но станет ли бороться на чужой территории, ради чужих интересов? Сомневаюсь!

Изъян в словах стратега стал виден тем же летом. Антигон все-таки пришел в Сузиану и начались кровопролитные стычки, длинные, изнурительные переходы. Дважды разгорались настоящие сражения. Эвмен выходил из них победителем, но Антигон был упорен. Неуправляемость союзников стратега позволяла Фригийцу спасать армию, а ненависть к Эвмену, которую испытывали Селевк и Пифон, восстанавливать силы в их богатых провинциях.

Образовался порочный круг. Сатрапы грызлись и распутничали до тех пор, пока не приближались отряды Антигона. Тогда разногласия исчезали, войска требовали, чтобы во главе их встал Эвмен и стратег заставлял неприятеля отступать. Едва опасность отдалялась, вновь начинались словопрения, выручавшие Фригийца.

Первые холода развели армии по зимовкам. Теперь из разделяла солончаковая пустыня. Военная дорога, построенная еще Дарием Великим, шла в обход ее, и Антигону пришлось бы до первых лагерей союзников более двух десятков переходов – расстояние более чем достаточное для того, чтобы изготовиться к обороне. Путь напрямик был втрое короче, но решиться на него мог только самоубийца. Расстояние вселяло в войска Эвмена беспечность, а в сатрапов – наглость.

Их было семеро: Певкест, Тлеполем, Андробаз, Амфимах, Стасандр, Эвдим и Антиген, после Сузианы не одевавший уже доспехов аргираспидов. Дополнял число избранных вечно молчащий, независимый Тевтам. Отряды этих людей разделили Габиену на маленькие сатрапии, внутри которых признавали власть только своего владыки. Несмотря на то, что войск у Эвмена было столько же, сколько у всех у них вместе взятых, безопасность лишала его львиной доли авторитета.

Встречи сатрапов обставлялись так, словно это были переговоры независимых правителей. Непременная свита, до сотни богато вооруженных всадников, сопровождала каждого. А если они съезжались вместе, палатки и шатры образовывали настоящий лагерь.

Через три дня после зимнего солнцеворота такой лагерь вырос на территории Эвмена. После совместной охоты сатрапы собрались в шатре Александра и устроили перед царским троном пир. Калхас в охоте участия не принимал – Гиртеада жаловалась, что ребенок в ее животе очень беспокоится – и на пир появился к тому времени, когда он достиг зенита.

Гигантский шатер наполнял жирный чад от жертвенного алтаря, установленного перед доспехами Царя. На столах лежали остатки запеченной, зажаренной дичи, кое-где были видны розоватые лужицы вина. Только что внесли новые блюда – фрукты в меду, медвяный горошек, сладкие хлебцы и сладкую кашу из пшеницы. Виночерпии наполняли колоколообразные кратеры тягучим сладким вином, разбавляя его водой, пахнущей розовым маслом. Служки разносили их по столам, подковой охватывавшим царский трон и разливали смесь в чаши пирующих.

Калхас устроился между Иеронимом и Филиппом. Некоторое время он пил вино, не обращая внимания на то, что происходит вокруг. Гиртеада тяжело переносила последние недели беременности, и это все больше заботило его. Только третья чаша сумела отвлечь и успокоить. Калхас стал оглядываться по сторонам и обнаружил, что почти все пирующие внимают стоящему перед алтарем Певкесту.

Певкест был низким, грузным человеком. С трудом верилось, что когда-то он слыл храбрейшим из телохранителей Царя. Несколько лет, проведенных во главе богатой, изнеженной провинции превратили его в мирное существо – по крайней мере внешне. Сбитый к верхней губе, массивный нос делал Певкеста похожим на овцу. Борода – завитая, крашеная на персидский манер охрой – вместо толики величественности добавляла к его облику обывательскую нелепость. Человек не знающий не принял бы Певкеста за сатрапа. Скорее он напоминал пожилого добропорядочного отца семейства. Сегодня винные пары привели его в сентиментальное и одновременно приподнятое настроение. Со слезами на глазах и воодушевлением в голосе он в несчетный раз уже рассказывал о своей преданности Александру.

– …Я был там – в земляном городе маллов, где Его ранили, и кровь Царя лилась на мои руки. Лестница обломилась, когда Он уже спрыгнул на ту сторону стены. А мы – нас-то с Ним было всего трое! – не успели Его остановить. Мы последовали за Царем. Абрея тут же убили, Леонната поразили в ногу, лишь я остался рядом с Ним. – Певкест молитвенно протянул руки к трону: – Царь, Ты не думал об опасности! Ты один мог бы разогнать толпу этого полуголого сброда. Но они пустили тучу стрел и несколько вонзилось в Твою грудь. – Сатрап закрыл глаза. Его лицо омрачила тень от болезненного воспоминания. – Ты рассвирипел. Ты завалил мертвыми врагами все вокруг себя. Но по Твоим доспехам текла кровь… Я увидел, что царская рука слабеет, а движения становятся неверными. Он покачнулся, – Певкест качнулся сам, – и под восторженные вопли индийцев упал на землю. Я проклинал небеса, проклинал этот злосчастный город, проклинал себя. Мы с Леоннатом – тот стоя на одном колене – прикрыли тело Царя, думали умереть тут же, рядом, но Зевс над нами смилостивился. Пришла наконец подмога и, словно почувствовав это, Царь зашевелился. Опираясь на мое плечо, Он поднялся на ноги и смотрел, как избивают индийцев.

Подобно опытному актеру Певкест сделал задумчивое лицо и ненадолго умолк. Пирующие знали его рассказы досконально, но каждый раз шумно выражали одобрение.

– А когда мы вынули из Его груди наконечники, кровь хлынула мне на руки, и Царь потерял сознание. – Было видно, что сатрап готов заплакать. – Она все шла, и мы никак не могли ее остановить. Он был белее снега на вершинах Тавра… Его положили на корабль, повезли к лагерю. Там уже распространился слух, что Царя убили. Ты, Эвмен, ты, Филипп, ты, Эвдим, – все вы были на берегу вместе с тысячами воинов, с тысячами воинов… Помните, как сняли палатку на носу судна – и Он поднялся с ложа, дабы помахать всем вам рукой?

– Мы рыдали! – воскликнул Филипп.

– Рыдали! Больше я никогда не увижу так много радости в слезах. – Певкест наклонился к щиту Александра, стоявшему у подножия трона, и облобызал его.

Когда сатрап повернулся к залу, лицо его стало пасмурным. Не доходя до своего ложа, он остановился и обратился к Эвмену:

– Но ты был в лагере, когда Царь истекал кровью.

– Это упрек? – спокойно спросил стратег.

– Один я из всех присутствующих здесь был рядом с Царем! – лицо Певкеста изменилось. Оно стало надменно-ледяным. – Я слышал его слова, которые мне казались последними, и которых не знает никто. Многие сейчас почитают себя за близких к Царю людей, но им ни разу не приходилось закрывать его грудью от врага.

По залу пробежал настороженный гул. Антиген с холодным любопытством смотрел на Эвмена. Иероним сокрушенно качал головой. Остальные перешептывались, смущенно прятали глаза.

– Честь тебе и хвала, – не менее спокойно, чем мгновением раньше сказал стратег. – Однако я думаю, что услуги, которые оказали Царю другие, например те, что сейчас пьют вино в одном с тобой шатре, также немалы.

– А я говорю о спасении жизни, – опускаясь на ложе негромко, но внятно, проговорил Певкест.

– Должность архиграмматика тоже почетна, – безучастно промолвил Тевтам.

– Старые разговоры, – Эвмен невозмутимо помешивал вино миртовой веточкой. – Неужели вы не устали от них? По-моему, я доказал, что понимаю, когда стоит обижаться, а когда – нет. Ну а услуги Царю… Тебе ли, Певкест, не знать, почему до сих пор царские сокровищницы в Сузах, Кинде, Эктабанах набиты золотом, – и война, которая не стихает после Его смерти, не может исчерпать их до дна? Ну а ты, Тевтам, наверное, не забыл, что случилось сразу после кончины Царя, и кто предотвратил бойню. Думаю, что большинство из нас ныне бродило бы по Аиду, если бы резня между фалангой и царской гетайрией все-таки началась. Между прочим на смертном одре Царь молил нас об одном – о согласии. Я не люблю хвалиться старыми заслугами и не хочу продолжать. Давайте прекратим препираться. Безнадежное дело – выбирать лучшего. Безнадежное и глупое.

Тлеполем, сатрап Кармании, словно не слышавший предыдущего разговора, взахлеб принялся вспоминать о пожаре, который хмельной Александр устроил в персидской столице, и Калхас почувствовал, как облегченно вздохнули Иероним с Филиппом. Пастух поблагодарил богов за то, что Дотим в это время нес со своими стрелками дозор на границе солончаковой пустыни. Аркадянин обязательно устроил бы скандал. Если даже вожди аргираспидов приводили его в невменяемое состояние, то разглагольствования сатрапов действовали как запах крови на обезумевшего быка.

– Он прекрасно умеет затыкать рот, – негромко произнес Иероним. – Боюсь только, что это опять ненадолго.

– Наш союз напоминает мне семью, где муж с женой терпеть не могут друг друга, а дети из-за постоянных скандалов готовы бежать из дому, – сказал Калхас.

– Горько, – мотнул головой историк.

– Они никак не могут вколотить в свои ожиревшие мозги, что стратег – единственный из них, кто умеет побеждать. Остальные могут только ворчать. Еще подчиняться. Подчинение должно быть их главной добродетелью, – зло пробубнил Филипп.

Когда закончились воспоминания Тлеполема, Эвмен, как ни в чем ни бывало, обратился к присутствующим:

– Перед охотой персидский сатрап хвастался своими флейтистками. Не забыл ли он про них? По-моему вина выпито достаточно, теперь можно посмотреть и на девушек.

Под одобрительные выкрики послали за флейтистками. Филипп презрительно скривился:

– У них даже не хватает духу раздуть настоящий скандал!

– Да убережет нас от этого Зевс! – Иероним смотрел на сатрапов более опасливо: – Может быть, они просто не хотят сейчас раздувать скандал? Что-то общее в их действиях есть. Обрати внимание, Филипп: Тевтам последнее время все чаще поддакивает Певкесту. И бьют они в одну точку – мол, положение автократора – дело временное. До какой только поры? Что они этим хотят сказать?

– А! Пустые угрозы! – отмахнулся Филипп.

– Боюсь, нет, – Иероним повернулся к Калхасу: – Боги не подсказывают тебе?

– Молчат. И без богов ясно, что дело неладно.

– Вот только что у них на уме? – Иероним теребил нос, вглядываясь в пьянеющие лица сатрапов. – Как узнать? У них какие-то свои взгляды, совсем не дальновидные интересы. Знаешь, Калхас, когда я думаю об этом, мне всегда в голову приходит одна и та же картина: рыбы, вытащенные на берег. Они вращают глазами, пусто, бессмысленно. Мне кажется, что рыбы нас не видят – мы в каком-то другом мире, непроницаемом для их глаз. А что они видят – не знаю. Так и эти сатрапы. Я не понимаю их и, боюсь, уже не пойму. А они не понимают Эвмена.

– Тогда не ломай голову. – Филипп принял из рук слуги чашу с горячим хиосским вином. – Поедая рыб, я никогда не думаю, видят они меня, или нет.

Смуглые персиянки, облаченные в праздничные одеяния афинских флейтисток, присаживались на ложа к пирующим. Их одежды распахивались, обнажая загорелые, округлые колени. Калхас, чьи мысли вернулись к Гиртеаде, машинально обнял одну, потом заставил встать и подтолкнул к Филиппу.

– Иероним, неужели ни один из лекарей стратега не понимает в беременности ничего? Честно говоря, мне становится не по себе, когда эти габиенские старухи начинают бормотать свои заклинания или размахивать вокруг Гиртеады волчьими хвостами.

– Не волнуйся, – историк понимающе улыбнулся. – Чем меньше лекарь вмешивается в это дело, тем лучше. Здесь все происходит само собой: хлоп! – и готово.

– Ты меня не успокаивай, – мрачно покачал головой Калхас. – Я сам хочу присутствовать при этом. Хочу держать ее за руку. И прицеплю себе на пояс меч: чтобы колдуньи не смели вытворить какую-нибудь гадость.

– Ну, если тебе будет спокойнее – присутствуй. Только выпей прежде вина. И побольше. Говорят, смотреть на это тяжелее, чем испытывать самому.

С приходом флейтисток хмель окончательно овладел сатрапами. Казалось, они готовы были совокупляться с персиянками прямо здесь, перед троном. Эвмен приказал слугам уводить самых нетерпеливых в боковые помещения шатра. Только Тевтам оставался равнодушен к женским прелестям. Калхас тайком наблюдал за тем, как его взгляд обращается то к Певкесту, то к стратегу, то к Антигену, причем вид последнего вызывал в душе аргираспида какие-то неприятные мысли. Глаза Тевтама становились темными, непроницаемыми и пугающими. Калхас понимал, как далек был от истины Дотим, считавший этого человека тупицей. Пожалуй, он был самым страшным среди македонян. Что-то мертвенное виделось пастуху в том, как Тевтам относится к жизни. Последнее время он опасался, что аргираспид может выкинуть неожиданную и губительную для всех вещь.

Видимо, почувствовав взгляд Калхаса, македонянин начал встревоженно крутить головой. Аркадянин тут же опустил глаза к остывавшему вину. Делая вид, что его больше ничего не интересует, бросил в кубок несколько сушеных фиников. Ожидая, пока их мякоть станет сочной, пастух старался справиться со своими опасениями. В конце концов Тевтам пока выполнял распоряжения стратега. А во время последнего сражения аргираспиды смели всех, кто осмеливался встать на их пути.

Когда Калхас поднял голову, Тевтам уже сидел около Антигена и вполне дружелюбно внимал тому, что тот говорит. Судя по улыбкам на лицах, слова были несерьезными. «Может, я ошибся?»– засомневался в своих ощущениях Калхас. – «Не стоит принимать всерьез все, что приходит в голову после вина».

Гермес нечасто вещал его устами в этом году. А являлся и того реже – лишь однажды. Вокруг не было ни золотых чертогов Зевса, ни прекрасных светлых сфер, вокруг не было вообще ничего. Они падали в туманную бездну, а откуда-то снизу до них доносились ужасные, раздирающие душу стоны.

Гермес, тем не менее, улыбался и со спокойным вниманием рассматривал Калхаса.

– Зачем? – только и мог воскликнуть пастух.

– Тартар, туманный Эреб. Там корни Земли и Океана. Там вечно умирают титаны, – молвил Гермес. – Ты ведь хотел их видеть?

– Нет!

– Ты хотел. – Бог дотронулся до его груди своим посохом. – Ты любопытен, а это – обычная человеческая черта. Увидев Зевса, желаешь увидеть Тартар. Словно от этого зрелища прибавится мудрости, или счастья!

– Я не хотел!

– Хотел. – Гермес умиротворенно смотрел на Калхаса. – А ныне тебе страшно признаться в своем желании.

Туман – бесцветный, неощутимо-податливый, клубился вокруг, и пастух давно позабыл уже, где верх, где низ, в каком направлении они падают. Титанические стоны то замирали, то, подобные удару грома, заполняли все вокруг. Он не чувствовал веса своего тела; руки, ноги – все казалось безвольным, чужим, непослушным. Бешено колотилось, готово было выпрыгнуть из груди сердце.

– И страх твой станет возрастать все больше, – продолжал Гермес. – Пока не убьет. Ты умрешь прямо на лету, еще не достигнув Тартара. Да и не достичь его. Он есть, но падать в него приходится бесконечно долго.

– Унеси меня… унеси отсюда, – взмолился Калхас.

Свет разлился вокруг Гермеса, и клочья тумана в мгновение ока умчались от них. Они стояли на высоком зеленом холме, с которого было видно, как готовятся к битве войска Эвмена и Антигона.

– Лучше умереть здесь, чем падая в Тартар, – вырвалось у пастуха.

– Ты не знаешь смерти, и потому – торопишься. – Гермес улыбнулся. – Предсказывай, незачем умирать!

– Ты говоришь просто и ясно, но за твоими словами всегда чувствуется нечто, чего я понять не могу, – набрался храбрости Калхас. – Так и твой облик. Иногда я думаю, что за ним скрывается другой. Но какой? Скажи мне!

– Просыпайся, – сказал Гермес. – Всему свое время.

С тех пор прошли лето и осень, а Бог все не открывался ему. Калхас боялся, что допустил в своей речи что-то неблагочестивое, но стеклянный шарик изредка все же наливал грудь тяжестью и пастух предсказывал, с облегчением думая, что Гермес его не забыл.

Тем неожиданнее была ночь после пира в шатре Александра. Калхас даже не помнил, как заснул. Едва голова его коснулась ложа, он увидел, что находится в гигантском сводчатом помещении, чем-то похожем на пещеру. Темнота источалась незримыми стенами, но – удивительно – она не мешала чувствовать эти стены и видеть блистающий трон, на котором восседала гигантская человеческая фигура. Трон, сам гигантских размеров, стоял прямо посередине залы и был сделан из вещества, противоположного ей.

Как это объяснить? Такое можно увидеть летним безоблачным утром, когда вслед за ясной, нарядной зарей из-за горизонта вдруг начинают плескать потоки горячего, ярко насыщенного света. Он густой и подвижный одновременно, он переливается через восточный край земли и сверкает как мириады корундов. В эти мгновения в нем все цвета, которые может увидеть человеческий глаз, и все их оттенки, улавливаемые разом, без всякого напряжения. Отовсюду раздается шум – это птицы взмывают к небесам, чтобы приветствовать Его, Жаркого Повелителя. Сейчас мир наполнится их песней, а еще – порывами теплого, солнечного дыхания, несущего покой и радость.

Все это было в троне. Осторожно ступая по невидимому полу Калхас шел к нему. Гигант приближался неестественно медленно – не сразу пастух сообразил, что здесь ничего нельзя оценивать человеческими мерками. Трон был гораздо дальше, чем он думал вначале. Перепуганный мыслью о том, что гигант окажется выше любой из Габиенских гор, Калхас хотел остановиться, однако какая-то сила понуждала его идти вперед.

Восседавший на троне оставался недвижим как статуя. И тем не менее он жил. Каждой частичкой своего тела пастух ощущал царственную мощь, исходящую от него. Она, словно дуновения ветра, заставляла ослепительно-белые облачения гиганта колебаться. Он смотрел куда-то в темноту, но смотрел не так, как это делает предающийся размышлениям человек. Он был внимателен, ибо что-то видел там, но сколько Калхас не оглядывался назад, разглядеть это в темноте глазам пастуха не удавалось.

Путь закончился неожиданно. Еще мгновение назад Калхасу казалось, что гигант все так же далеко от него. Но словно невидимая длань скользнула по его глазам, раскрывая их – и аркадянин обнаружил, что стоит прямо перед троном. Каждая из золотых сандалий гиганта была больше человека во много раз. Калхас не поднимал взора, он боялся, что один вид того, кто восседает на солнечном свете, раздавит его как муравья. А когда он заметил, что гигант перешел в движение – отпрянул в ужасе, закрывая руками голову.

Однако чужая воля вновь овладела им и удержала перед троном. Затем пропал ужас, а глаза оказались в состоянии без страха взирать на гиганта и – более того – видеть его всего. Лицо хозяина этого странного места менялось, черты его смягчались и становились все более знакомыми.

– Гермес! – воскликнул пастух, узнавая своего покровителя.

– Да, – произнес бог. – Ты жаждал видеть мой истинный облик.

Калхас хотел с благоговением опуститься на колени, но Гермес мановением руки запретил ему делать это.

– Где мы? – возбужденно спросил аркадянин. – Я думал, твой трон на Олимпе.

– Это и есть подлинный Олимп, дельфийский омфал, земной якорь. Это самая сердцевина мира. Золотые чертоги – для Зевса, который правит. Сердцевина мира – для меня, который предопределяет. Я – вестник, но я – и тот, кто подает весть. Время верным псом бежит по моему следу. Зевс – другой, но Зевс – это тот же я, и мое лицо, которое ты видишь сейчас, далеко не единственное. Вот знание, о котором ты мечтал.

– Чем я заслужил?..

– Ничем, – засмеялся Гермес. – Я вложил в твое сердце умение слышать. И я же привел тебя сюда. Ты услышал мой зов.

– Благодарю тебя, но не понимаю. Гермес, Величайший, твои вести спасали жизнь Эвмену и Дотиму, я уверен, что это ты помог мне вернуть Гиртеаду. Ты приблизил меня к событиям, от которых зависит судьба стольких людей. Но я не чувствую себя избранным. Я по-прежнему ничего не понимаю и не знаю своего предназначения. Каждый раз, когда Ты открываешься мне, я оказываюсь в еще большей тьме и неведении. Вместо мудрости я нахожу в себе растерянность. Твой смех не дает мне молиться о близких, а я желаю им блага гораздо больше, чем себе. Но Ты обращаешься только ко мне. Зачем я нужен Тебе? В чем моя цель?