Текст книги "Мальви (Яничари)"

Автор книги: Роман Іваничук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Пришпорил коня, из-под его копыт полетели камни на крыши цыганских халуп, прилепившихся под отвесной скалой.

Предвечерняя прохлада выманила цыган из пещер. Они уселись за дастарханом, уставленным кувшинами и фильджанами. Старая цыганка разливала вино, два музыканта в бараньих шапках наигрывали веселую мелодию на цитрах, маленький полуголый цыганчонок плясал, и довольно улыбались две молодые цыганки с распущенными волосами и с длинными люльками в руках.

Очевидно, Ислам-Гирей проехал бы мимо, не обратив внимания на такой обычный для цыган отдых, но среди них он заметил плечистого парня с русыми волосами, который стоял у входа в пещеру. Он не был цыганом. Одетый в красный кафтан с голубым кушаком, он походил на казака. Откуда он мог появиться здесь?

Это заинтересовало Ислам-Гирея. Неужели прибыли послы от казаков в посольский стан Биюк-яшлаву, находившийся недалеко от Бахчисарая, и это один из них пошел развлечься к цыганам?

Он остановил коня, музыканты умолкли. Цыгане склонили головы перед ханским сановником. Они знали его в лицо. В этот момент из пещеры вылетела орава ребятишек, они окружили калгу-султана, протягивая руки. Старая цыганка цыкнула на голозадую малышню, но Ислам улыбнулся и бросил детям горсть медных монет. Поднялся крик и тут же утих, к сыну хана подошла молодая цыганка.

– Дай руку, я предскажу твою судьбу, рыцарь.

Глаза Ислама встретились с черными глазами красавицы.

– Мне еще рано обращаться к ворожеям, роза Индии. Я позову тебя тогда, когда сам начну решать свою судьбу, но не для того чтобы предсказала ее, а чтобы пожелала мне счастья. Такие уста не могут предсказать беды… Но ты скажи мне, что это за джигит стоит вон там? Откуда он тут появился?

Смущенная девушка попятилась назад, и вперед вышла согбенная старая цыганка с лицом ведьмы.

– О нем ты спрашиваешь, эфенди, пусть аллах благословит твое имя? – взглянула исподлобья и показала рукой на парня, неподвижно стоявшего у пещеры.

– Да, о нем.

– Это… это мой сын, – ответила цыганка, запинаясь.

– Врешь, старая ведьма! – крикнул Ислам. – А ну-ка, подойди ко мне, молодец, и поклонись, – обратился он к парню. – Ты почему не склонил свою голову передо мной?

Парень не спеша подошел к Ислам-Гирею и сказал:

– Мне никто и никогда не говорил, что нужно кланяться всадникам. А голову я склоняю ежедневно, выпиливая бодрацкий камень возле Мангуша.

– Кто ты такой?

– Не знаю, кто я такой. Зовут меня Селим, и я не похож на них, – кивнул он в сторону цыган. – Но вырос я в этой пещере, тут ем, и меня не бьют.

– Эта цыганка твоя мать?

– Я не знаю, что такое мать.

– Послушай, старуха. – Ислам-Гирей повернулся к цыганке. – Откуда он у тебя? Это же не твой сын. Для кого растишь его? Продай мне его, я заплачу за него не меньше, чем дадут тебе на рынке.

– Я не для продажи воспитывала его, эфенди. Там платят за людей, как за скот, – за упитанность, за силу. Его же я отдам тому, кто умеет ценить еще и рыцарский дух.

– А приобретал он этот рыцарский дух на бодрацких каменоломнях?

– Если он дан человеку от рождения, то не пропадет и в темнице. А ты присмотрись к нему. Сын казака, вскормленный грудью свободной цыганки, должен быть рыцарем. Он с Украины, эфенди.

– Ты хорошо умеешь расхваливать свой товар, сова, и знаешь, перед кем, – улыбнулся Ислам-Гирей. – Но если я не куплю его, то больше никто не даст тебе хорошей платы. Что ты будешь делать с ним? Цыгане не держат рабов, просить милостыню ты его не научила и сыном тоже не назвала.

– Когда-нибудь продам хану.

– Хану? Но ведь хан есть.

– Такому, которому нужны не скопцы, а рыцари.

– Язык твой, ведьма, злой. Твое счастье, что сердце мое не испытывает гнева. Отдай мне его, я нуждаюсь в рыцарях.

– Ты не хан, вельможа…

– Тогда возьми мою руку и поворожи. Если наворожишь мне ханство, тогда возьму твоего джигита даром, если же не наворожишь – голову снесу!

Старуха склонилась к земле, но на ее лице не видно было страха.

– Знаменитый вельможа, – промолвила она, – властелин, который грабит своих подчиненных, – плохой властелин. Народ боится его, но не любит. Такой хан проигрывает битвы. А за тобой когда-нибудь пойдет народ. Это говорю я – старуха Эмине, которой уже перевалило за восемьдесят. Говорю, не глядя на руку.

Ислам-Гирей вытащил из-за пояса мешочек, позвенел им и бросил цыганке. Она ловко подхватила его, глаза ее засияли.

– Это за рыцаря. А за гаданье?

Калга-султан сурово посмотрел на цыганку, но полез за пояс и бросил ей в лицо горсть золотых дукатов.

– Завтра приведешь его ко мне в Ак-мечеть. – А потом обратился к юноше:

– Ты, юноша, хочешь стать моим воином?

– О да! – восхищенно ответил Селим.

Ислам-Гирей пришпорил коня и поскакал, минуя Ашлама-сарай и медресе, к главному ханскому дворцу.

Остановился на мосту у ворот. Два медных дракона над воротами, которые уже сто лет перегрызают друг другу горло, блестели в лучах заходящего солнца, напоминая тем, кто входит в ханский двор, что именно это является гербом Гиреев, и пускай будет осторожным каждый вступающий сюда: военный министр или простой воин.

Оставив коня у ворот, калга-султан важно направился в опочивальню хана. Поднялся по лестнице наверх, минуя часовых у каждой двери; дверь ханской опочивальни открылась сама – за ней стояли, скрытые в нишах, немые рабы.

Бегадыр-хан сидел на подушке посреди комнаты, в чалме с зеленым верхом, в голубом кафтане. Он приготовился к приему брата, но лицо его было бледным, даже желтым и чем-то встревоженным. Ислам-Гирей подумал: видно, недолго проживет этот анемичный меланхолик. Снял с головы тюрбан, бросил его на пол, наклонился к брату и поцеловал полу его кафтана. Бегадыр вяло кивнул Исламу, разрешив ему сесть напротив.

– Ор-капу укреплен, хан, – доложил Ислам-Гирей. – Десять башен отстроили заново, ворота обили железом – ни одна живая душа не пройдет через них. С севера Крым в безопасности…

Бегадыр-Гирей сидел, свесив голову. Казалось, он не слушал Ислама.

– Гонец сегодня прибыл из Стамбула, – промолвил он спустя некоторое время. – Амурат умер.

Несдержанный и горячий Ислам вскочил на ноги.

– Он же бездетный! – сорвалось с его уст.

Бегадыр встревожился, посмотрел на немых рабов, прошептал:

– Не верь сегодня даже мертвым, Ислам. А султан будет. Род Османов еще существует. Завтра опоясывают мечом Ибрагима…

Бегадыр всматривался в глубокие глаза брата. Ожидал от него удивления, возмущения или даже смеха.

Но костлявое лицо калги-султана стало непроницаемым. Только хищные, злорадные огоньки на миг вспыхнули в его черных глазах и тут же погасли.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Сказал Пророк, – пусть над ним

будет мир: <О вы, стремящиеся к

власти, спросите себя, кого и что

вы любите?>

Из хадисов

Стамбул ожидал коронации нового султана и жил в напряженной тишине. Млели на солнце кипарисы, устремлялись вместе с ними к небу минареты Айя-Софии, по ту сторону залива притихла всегда шумная Галата, а султанский дворец Биюк-сарай притаился, словно перед прыжком, на холмистом клине между Босфором и Золотым Рогом.

На третий день после смерти Амурата с самого утра стали собираться люди возле Ат-мейдана*. Они устремляли свои взоры к султанскому дворцу, окутанному теперь тайной.

_______________

* А т – м е й д а н – стамбульский ипподром.

В полдень Ибрагим, в султанском одеянии, выезжал в сопровождении анатолийского и румелийокого кадиаскеров в Биюк-сарай. Впереди на буланом жеребце гордо скакал ага янычар Нур-Али.

Три дня в Малом дворце на Петрони*, где обучаются военному делу молодые янычары, готовили нового султана к вступлению на престол. С Ибрагимом занимался шейх-уль-ислам. Учил его ритуалу коронации, советовал, как ему вести себя в первые дни правления.

_______________

* Один из кварталов Стамбула.

Ибрагим, словно новорожденный, не знал ничего – ни жизни султана, ни жизни простых людей. Еще шестилетним мальчиком его отлучили от матери и увезли в Бурсу, где он, едва став подростком, познал греховную прелесть разврата и пьянства. Сын султана паясничал в кафеджиях, на улицах и в цыганских притонах, пока Амурат не заключил его в темницу, чтобы не позорил султанский род.

Удивительна судьба престолонаследников. У нее нет середины – только небо и ад, золотой трон или вонючая тюрьма.

Регель знал, зачем готовится этот спектакль с Ибрагимом, – надо спасать династию. В душе же он противился: как можно полуидиота опоясывать мечом Османа? Ведь все, даже валиде, называли его юродивым.

Шейх-уль-ислам долго присматривался к жалкому Ибрагиму – он напоминал стебелек проса, выросший в подвале. Бледная, даже прозрачная кожа на лице, робко сжатые губы, но глаза – нет, не безумные, какие-то наивные, мальчишеские, и выслушивает он советы верховного душепастыря, как прилежный ученик в медресе. Его все интересовало, странно, непривычно было слышать даже человеческий голос после стольких лет одиночного заключения. Он хорошо запоминал, что должен сказать, когда его опояшут мечом, довольно быстро выучил на память речь, с которой нужно обратиться к янычарам.

– Ты должен быть осторожен с янычарами и пока что во всем слушаться великого визиря Аззема-пашу, который знает все подробности и тайны государственной жизни…

– Да, эфенди…

<Его можно научить быть и ремесленником, и имамом, – подумал Регель, когда подготовка спектакля коронации нового султана была закончена. – Он еще ребенок. Но дозревать будет на султанском троне. Что из него получится?>

…Ибрагим крепко держался за поводья, сидя на ретивом персидском рысаке, наклонившись вперед, чтобы не пошатнуться и не упасть; редкая белесая бородка торчала словно приклеенная; султанская чалма, втрое большая, чем его маленькая голова, сгибала тонкую шею. Ибрагим испуганно водил глазами – кто-то в толпе прыснул со смеху, вспомнив, очевидно, величественного Амурата, и пролилась первая кровь в жертву новому падишаху.

Обескураженный жалким видом султана, народ молчал. Но вдруг прозвучал чей-то зычный голос: <Слава султану султанов солнцеликому Ибрагиму>, а затем – вначале недружно, а спустя некоторое время удивительно слаженным хором – повторила этот клич толпа, раз, второй; призыв, видимо, обладал гипнотизирующей силой, потому что люди стали повторять его все чаще и громче, до беспамятства выкрикивали хвалу тому, которого готовы были осмеять.

Открылись главные ворота дворца, Ибрагим с почетным караулом въехал во двор, посреди которого стояла христианская каплица, вынесенная еще Магометом Завоевателем из собора святой Софии. Здесь все, кроме султана, слезли с коней, янычар-ага провел султанского коня ко вторым воротам, в которые Ибрагим вступил один. За этими воротами, на подворье, стояли спахи, выстроенные в два ряда. Султан между ними должен был пройти до дверей селямлика*. Он сделал несколько шагов, но, почувствовав, как у него начали дрожать колени, оглянулся – эскорта сановников не было, с обеих сторон на него смотрели каменные лица вооруженных воинов, и среди них Ибрагим был один. Страх парализовал его мышцы, спазмы сдавили горло. Ведь его снова отдали стражникам, и эти двери, к которым он должен пройти сквозь ряды спахиев, ведут не в султанские хоромы, а… в тюрьму! Он испуганно поглядывал то на один, то на другой ряд воинов, а они почтительно склоняли головы – и у Ибрагима немного отлегло от сердца. Поспешно прошел между рядами, побежал по ступенькам, дверь открылась и тотчас закрылась за ним. Ибрагим натолкнулся на ужасно безобразного человека, который стоял в коридоре, скрестив руки на груди.

_______________

* С е л я м л и к – мужская половина турецкого дома, султанского

дворца.

Все… Конец!

Огромнейшая голова кретина каким-то чудом держалась на тонкой длинной шее, лицо без растительности пряталось в складках черной кожи, отвисшая нижняя губа открывала расщелину рта, зарешеченную желтыми редкими зубами.

Палач…

Еще мгновение – и пронизывающий крик нарушил бы тишину хором, но змеиный взгляд слезившихся глаз стал льстивым, чудовище согнулось в три погибели.

– Приветствую, солнце солнц! Я твой слуга, ничтожный раб кизляр-ага Замбул.

Ибрагим вздохнул, вытер холодный пот со лба и, брезгливо обойдя того, кто назвал себя главным евнухом, вошел в зал.

Высокая суровая женщина в черном платье шла ему навстречу. Узнал ее – это была его мать. Валиде подошла к сыну и протянула руки к его груди в знак кровного единения, но Ибрагим резко оттолкнул их.

– Где ты была, когда меня гноили в темнице? – воскликнул он, только теперь осознав, как жестоко поступили с ним.

Задрожала Кёзем, опустила руки. Ибрагим, видно, знает, что она тоже повинна в его заключении. И уже придумал для нее наказание. А наказание для матери султана единственное – в Эски-сарай. И тогда могущество валиде закончится навсегда. Ей до самой смерти придется жить в Старом дворце на форуме Тавра среди изгнанных султанских жен, постаревших одалисок, султанских мамок – среди мелочных женских интриг, ссор, ненависти и унижения. Те, что помоложе, живут там еще надеждами, что их возьмут замуж баши, ей же оттуда никогда не уйти. Заметив злой взгляд своего соперника кизляр-аги, валиде поспешила зарыдать и упасть на колени перед сыном.

– О сын мой! Одному только богу известно, сколько я выстрадала. Жестокий Амурат не знал границ своей зависти. Он упрятал тебя в тюрьму, боясь твоего светлого ума, твоей силы. Не помогли ни мои мольбы, ни материнские слезы…

Смягчился Ибрагим, велел матери подняться. Замбул же с ненавистью посмотрел на нее: перед султаном теперь стояла не испуганная, жалкая женщина, а властная валиде – повелительница двора.

Кланяясь и пятясь, кизляр-ага провел султана в тайную дверь, цвет которой сливался с цветом стены, вывел его по лестнице в зарешеченную темную галерею.

Ибрагим глянул вниз, узнал шейх-уль-ислама и Нур Али. Янычар-ага исподлобья пристально смотрел на бородатого старика в белой одежде. Позади него стоял немой слуга, держа над головой великого визиря бунчук с пятью конскими хвостами.

– Здесь заседает совет старейшин, повелитель, – прошептал Замбул. – Внимательно слушай, что будет говорить вон тот седобородый, великий визирь Амурата – Аззем-паша.

– Аззем-паша? – Ибрагим прирос к решетке. <Это тот человек, которого я должен слушаться, пока научусь управлять государством>.

– А потом сойдешь вниз, я проведу тебя в тронный зал.

На расшитых золотом подушках в зале дивана заседали четыре столпа империи: великий визирь, министр финансов, анатолийский кадиаскер и шейх-уль-ислам. Потому что на четыре части делится Алькоран, четыре халифа было у пророка, ветры дуют с четырех сторон света и четыре столпа поддерживают балдахин над султанским троном. Но в зале дивана присутствовал еще и пятый сановник – янычар-ага. Не предусмотренный ни традициями, ни кораном. Хранитель священного порядка Блистательной Порты.

Аззем-паша поднялся с подушки и промолвил, избегая пристального взгляда Нур Али:

– По воле аллаха ушел в царство вечного блаженства султан Амурат Четвертый, победитель персов. Мир праху его. Младший брат Амурата взойдет на престол, и наш долг – помочь ему управлять великой империей. – Он поднял голову и добавил, глядя на Нур Али: – Помочь империи.

Члены дивана приложили руки к груди в знак согласия.

Ибрагим ждал советников в тронном зале. Он стоял у трона, не в силах отвести от него жадного взгляда. Это золотое кресло, которое когда-то было навеки утрачено для него, стояло тут, рядом. Еще минута, еще мгновение – и вместо сырого тюремного пола – трон, покрытый дорогими коврами, со шкурой леопарда у подножия, с золотой короной над спинкой. И на нем можно будет сидеть день, два, год, всю жизнь! Еще минута… Ибрагим знает, что скажет диван, но все же волнуется в нетерпеливом и сладком ожидании.

Вошли сановники. Все, кроме шейх-уль-ислама, пали на колени и поцеловали султанскую мантию. Ибрагим дал знак рукой, чтобы они вышли, а тогда упал на трон и стал целовать его алмазные подлокотники, как целует изгой порог отчего дома. Он еще не знал, что принесет ему это дорогое кресло. По-детски всхлипывал, прижимался головой к бархатистой леопардовой шерсти, шепотом благодарил бога и в эту минуту, казалось, чувствовал себя человеком.

В зале государственные деятели запивали пилав шербетом. Великий визирь давал обед в честь нового султана. Только сам он не прикоснулся ни к еде, ни к напиткам.

Тысячи людей стояли под палящим солнцем на улицах, ожидая выезда султана. Наконец главные ворота Биюк-сарая широко распахнулись, и толпа заревела. Бостанджи-баша* с полсотней субашей разогнали толпу с площади, освобождая дорогу для процессии.

_______________

* Б о с т а н д ж и – б а ш а – начальник субашей, в их

обязанности входила охрана общественного порядка в османской Турции.

Впереди на белом коне ехал султан Ибрагим. На его желтоватом восковом лице появился румянец, глаза смотрели спокойно, держался он прямо, выставив вперед свою коротко подстриженную редкую бородку. Время от времени Ибрагим взмахивал рукой с крупными бриллиантами на пальцах, бросал в толпу серебряные монеты.

Люди приветствовали султана, дрались из-за денег, обезумевшие дервиши извивались перед процессией, некоторые в экстазе вскрывали вены и падали под копыта коней, показывая готовность пролить кровь за падишаха.

Рядом с султаном ехал Аззем-паша, задумчиво опустив голову.

<Несколько дней тому назад эти же самые люди приветствовали Амурата, – думал великий визирь. – Приветствовали так же восторженно. Ныне его никто не оплакивает, ныне получили новую игрушку. Что это? Падение султанского престижа или безразличие народа к государственным делам, которые всегда вершатся без его ведома? Да и в самом деле, что остается людям, кроме зрелищ? Оттого, что сменяются императоры, не меняется человеческая судьба, а есть повод повеселиться в будний день. Но почему никто не возмущается, что белого коня, на котором сейчас едет Ибрагим, взял у персидского шаха храбрый Амурат, а большой алмаз на белой чалме султана – эмблема покоренного Багдада? Неужели никто не заметил такого страшного кощунства?.. А я? Я тоже еду рядом с Ибрагимом, одобряя своим присутствием это кощунство. Но ведь я один не в силах что-либо сделать, позади меня Нур Али с полками янычар… Вон тот бедный ремесленник, стоящий со свитком бумаги в протянутой руке, очевидно, хочет подать просьбу новому султану, а бостанджи-баша толкает его в грудь, чтобы не омрачал торжественности всенародного праздника. Этот бедный ремесленник и я, самый высокий государственный сановник, оба понимаем все, что происходит ныне, но ни он, ни я не можем протестовать. Наоборот, на свои деньги и своими силами устраиваем этот парад, а в душе смеемся. Все смеемся, кроме разве одного Ибрагима, едущего на белом коне. Как же выбраться из этого заколдованного круга?>

Дервиши гурьбой бежали впереди процессии, исступленно вопили, от их крика народ чумел, бился в конвульсиях, некоторые выбегали на дорогу, падали и целовали следы копыт султанского коня.

<Не единственное ли, на чем держится империя, – с ужасом подумал великий визирь, – это грубая сила и фанатизм, возбуждаемый вот такими зрелищами?>

Императорский кортеж направлялся к мечети Эюба, названной именем Магометова знаменосца, который в 48 году гиджры пошел завоевывать Константинополь и погиб там. Султан Магомет Завоеватель, овладев столицей Византии, соорудил возле гроба Эюба мечеть, в которой хранилась одна из четырех сабель халифов пророка – сабля Османа. Ею ныне должны опоясать нового султана Турции.

Ювелир Хюсам с женой Нафисой сидели на мостовой напротив янычарских казарм, возле которых должен был остановиться коронованный султан, возвращаясь из мечети Эюба. Нафиса еще надеялась увидеть своего воспитанника Алима.

Огромнейшие казармы стояли тут, в центре города, еще со времени Урхана, создателя султанской пехотной гвардии <йени-чери>. Ни один султан не осмеливался проехать мимо этих казарм, возвращаясь в Биюк-сарай с мечом Османа на боку. Мог ли предвидеть Урхан, что его идея обновления турецкого войска так жестоко обернется против наследников османского престола? Разве мог он предположить, что воины, которые должны были стать слугами трона, сами завладеют им и будут сажать на него угодных для них султанов?

Но тогда такое войско было необходимо. Турция воевала без передышки, не имея регулярной армии. Урхан собрал отуреченных пленников – босняков, греков, армян, обучил их, вооружил, требуя беспрекословного подчинения. Основатель ордена дервишей Хаджи Бекташи благословил новое войско. Опустив длинный монашеский рукав на голову первого янычара, произнес: <Называйтесь <йени-чери>. Пусть ваше лицо будет грозным, рука победоносной, меч острым, а храбрость пусть станет вашим счастьем>.

Для поддержания престижа нового войска Урхан сам вступил в первую орту*, а всему корпусу присвоил герб – ложку, чтобы напоминала воинам о том, что воевать они обязаны за султанское содержание. Такую эмблему воины носили на высоких шапках над челом. Ложка, символ наживы, понравилась янычарам. Вскоре они сами начали создавать такие эмблемы. Котел, в котором варилась пища, стал священным символом орты и равнялся знамени. Оставить котел в руках врага считалось самым большим позором, опрокинутый котел служил сигналом к бунту. Военные ранги тоже заимствовали из кухонного лексикона. Полковника орты называли чорбаджи – мастером огромного супника, лейтенанты назывались сакка-башами – водоносами. Аппетиты янычар росли и со временем стали проявляться не только в эмблемах и рангах. Янычары требовали повышения платы за службу, добились признания их кастой, равной улемам**, чтобы иметь поддержку духовенства, девяносто девятую орту закрепили за орденом Хаджи Бекташи. И наконец, начали диктовать свою волю султанам.

_______________

* О р т а – янычарский полк.

** У л е м ы – сословие богословов-законоведов, в ведении

которых находились школа, право, суд.

…Из казарм стали выходить янычары – сыновья Греции, Болгарии, Грузии и Украины. В коротких шароварах и кунтушах, в высоких из белого сукна шапках с длинными шлыками, они выстраивались в ряд для встречи султана.

Впереди первой орты, к которой должен был подойти Ибрагим, стоял молодой чорбаджи-баша.

Нафиса поднялась с мостовой.

– Хюсам, поглядите вон на того. Он так похож на вашего Алима.

– Сиди, сиди, – дернул Хюсам жену за фередже, – это командир орты. Алим же еще совсем молодой.

Засуетились люди на улице, зашумели, закричали. К янычарским казармам приближалась султанская процессия.

Ибрагим остановил коня возле выстроившейся первой орты. Нур Али подъехал к чорбаджи-баше. Молодой полковник с коротко подстриженными черными усами, орлиным носом вытянулся перед агой янычар, ожидая его команды. Нур Али довольно улыбнулся. Он не жалеет, что под Багдадом назначил гордого гяура башой первой орты. Только такие, сильные и бесстрашные, могут быть настоящими противниками своих храбрых соотечественников. Ныне же молодому чорбаджи выпало особенное счастье: приветствовать от имени янычар нового султана и записывать его воинов в свой полк.

Нур Али кивнул головой.

Чорбаджи подали чашу, наполненную шербетом, и он, чеканя шаг, подошел к султану.

– Великий из великих, султан над султанами! – произнес он громко. – Твои рабы, непобедимое войско янычар, хотят встретиться с тобой в стране золотого яблока – на Дону, Днепре и Висле!

Ибрагим взял чашу из рук чорбаджи, выпил до дна, наполнил ее до краев золотыми монетами и крикнул янычарам:

– Воины! Вспомните славу римлян, бывших повелителей мира. Продолжите их славу. Победы магометан пусть обрушатся на неверных карой небесной!

Великий визирь, почтительно склонив голову, промолвил:

– Пусть слова великого Магомета Завоевателя вдохновят сердца воинов.

Ибрагим сверкнул глазами на Аззема-пашу. Он понял, что визирь насмехается над ним.

Янычары дружно ответили:

– Кызыл ельмада герюшюрюз!*

_______________

* Мы встретимся в стране золотого яблока! (турец.).

А когда затихло эхо и над площадью залегла минутная тишина, вдруг раздался возглас женщины:

– Алим, сын мой!

Старая женщина старалась прорваться сквозь цепь субашей, протягивала руки, повторяя:

– Ты жив, Алим, сыночек мой!

Чорбаджи повернул голову в сторону крикнувшей женщины. Он узнал Нафису, покраснел, взгляд его встретился со взглядом Нур Али. Видел, как субаши тащили женщину через улицу, избивая и толкая ее, но даже глазом не моргнул.

На следующий день в часы приема великий визирь Аззем-паша зашел в тронный зал сообщить падишаху о состоянии государственной казны. Ибрагим сидел на троне и настороженно смотрел на величественного старца, который гордо, не кланяясь в пояс, шагал посередине зала. Молодой султан знал, что этот человек сейчас является хозяином империи и еще долго Аззем-паша будет решать государственные дела, не советуясь, а докладывая о них султану. Так сказал шейх-уль-ислам. Ибрагим был доволен этим, ведь он ничего не знает, но ему припомнились слова визиря во время парада, и в его душе невольно созревал протест против любого его предложения.

– Я должен, – начал Аззем-паша, – познакомить тебя, о султан, с состоянием государственной казны, на которой держится этот трон. Долголетняя война с персами опустошила казну, а добытое багдадское золото не пополнило ее. Кроме этих мешков с деньгами, которые стоят напоказ у дверей зала дивана, в личной султанской казне найдется немного. Не следует ли уменьшить вознаграждение?

Ибрагим поднял руку, останавливая великого визиря. До сих пор он был лишен необходимости мыслить, но вчерашнее провозглашение его султаном заставило подумать об ответственности. Ему еще хотелось по-мальчишески крикнуть: <Дайте мне покой, я хочу отдохнуть>, но понимал, что должен что-то делать в этом государстве, которым ему велено руководить. Как руководить? Чьими руками, чьим умом? Советовали слушаться великого визиря, но Ибрагим не желает, не хочет! Перед глазами промелькнули образы скрытной валиде, омерзительного кизляр-аги Зайбула, и мысль остановилась на фигуре Нур Али, который, словно ангел Монкир, что ведет человека вдоль ада в рай, появился несколько дней тому назад в дверях дворцовой тюрьмы.

– Вели пригласить сюда Нур Али, – сказал Ибрагим. – Он воевал с Амуратом в Багдаде, ему лучше знать о военных расходах.

– Левая рука, султан, не ведает, что делает правая. Нур Али воевал в Багдаде, я же оставался в столице. Янычары дрались храбро, однако требуют слишком высокую оплату за пролитую ими кровь. Это хорошо известно министру финансов и мне – великому визирю.

Замбул, стоявший за портьерой, подслушивая, вмиг выбежал, и через минуту перед султаном стоял, низко кланяясь, янычар-ага.

– Я слушаю тебя, султан.

Ибрагим подавил удивление: как быстро все делается! Только захотел вызвать Нур Али, а он уже тут, словно на расстоянии угадывал мысли султана.

– Что можешь ты сказать о расходах на войну с персами, Нур Али? – спросил султан.

– Много крови пролилось, султан. Сумеют ли самые большие мудрецы мира назвать сокровище ценнее крови султанских рыцарей? Она проливалась невинно, не в боях, а в казармах на Скутари от меча жестокого Амурата. И ни единого акче не уплачено ни за багдадскую, ни за скутарскую кровь. Твои воины ждут платы, султан, – вызывающе закончил янычар-ага.

Ибрагим понял: Нур Али не просит, он требует. Понимал, что значит, когда янычары требуют денег, а султан не может их дать. Султана Мустафу впервые в истории Турции свергли с престола янычары, когда тот снизил им плату. Но его хоть оставили в живых. Более жестокой была судьба его сына Османа II. После поражения под Хотином янычары потребовали такой же платы за кровь – золотом. Не найдя ни алтына в пустой казне, Осман велел переплавить золотую посуду, хранившуюся в крепости Эдикуле. Золото оказалось низкопробным, на рынке резко упал курс денег. Тогда взбунтовались шестьдесят янычарских орт, весь стамбульский булук. Янычары перевернули на кухнях котлы с пилавом, забарабанили по ним ложками, побросали тарелки и вышли на площадь перед сералем. Смертельно перепуганный Осман приказал снять голову великому визирю и выставить ее на золотом подносе перед воротами – вот, мол, виновник. Но это не остановило разъяренных янычар, они ворвались в тронный зал и потребовали платы настоящим золотом. Осман указал на министра финансов – это он растратил казну, но и это не помогло. Янычары набросили на шею султана аркан, вытащили его на улицу и мертвого потащили по городу на устрашение потомкам Османа.

Не избежал насильственной смерти, наконец, и могущественный усмиритель янычар Амурат IV. А он, Ибрагим, их ставленник. Янычары посадили его на трон, они же могут и свергнуть. Не как повелитель, а как невольник, готовый дать за себя какой угодно выкуп, он торопливо произнес:

– По пятьсот пиастров на орту… По пятьсот!

На лице Нур Али засияла радостная улыбка – плата щедрая, а Аззем-паша ужаснулся. Янычар-ага, окинув визиря взглядом победителя, вмиг исчез за дверью тронного зала.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

В Туреччинi та на брамi

кам’янiй

Там сидши два братчики

молодiї.

Один сперся на поруччя,

задумався,

Дрiбненькими слiзоньками

умивався.

Ой стiй же ти, милий брате,

не журися,

Яка красна Туреччина -

подивися!

Украинская народная песня

Мешки с деньгами развозили по казармам, бросали по одному перед каждой ортой. Из казарм выбегали янычары, стремясь опередить друг друга, – кто первым схватит мешок, тот получит в награду десять пиастров.

Чорбаджи Алим – чернобровый красавец, одетый в дорогой красивый кунтуш, стоял в стороне и ждал, когда его заместитель по казарме ода-баша подаст ему мешок с деньгами. Опустил руку в мешок, вытащил золотую монету, подал ее победителю, а когда янычары разделили золото между собой, торжественно произнес:

– Свою долю я отдаю вам, храбрые воины, чтобы вы сегодня попировали в честь султана Ибрагима.

Сегодня он мог быть щедрым. Алиму выпало счастье, которое случается раз в десять лет одному из тысяч: он подал коронованному султану чашу шербета. Ему только двадцать пять лет, а он уже чорбаджи, завтра с благословения султана станет булук-башой, послезавтра – янычар-агой. Как переменил его судьбу тот день, когда крымский хан Джанибек-Гирей двинулся по трем дорогам на Украину, чтобы отомстить казацкому гетману Тарасу Федоровичу за разгром Перекопа. Щедрую мзду взяли тогда ногайцы с Украины безнаказанно. Тысячи пленников пошли на привязи к Перекопу, не надеясь ни на освобождение, ни на выкуп. И слава аллаху.

Янычары пировали. Усевшись вокруг котла с дымившейся ароматной каурмой*, они ели и украдкой запивали вином; сбоку на ковре, у подноса с ананасами и апельсинами, сидел Алим и тоже пил вино.