Текст книги "Мальви (Яничари)"
Автор книги: Роман Іваничук
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Роман Иванович ИВАНЫЧУК
МАЛЬВЫ
Роман
Авторизованный перевод с украинского
К. Трофимова
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Разве вы не ходили по земле и
не видели, каким был их конец?
Были они могущественной силой, но
ничего не может ослабить аллаха ни
на небе, ни на земле.
Коран, 35-я сура, пророческая
Весной тысяча восемнадцатого года гиджры* вместе с многими галерами, каторгами и паштардами к Кафской** пристани причалил небольшой турецкий фрегат. С него сошел на берег седобородый мужчина в белой чалме и в сером арабском бурнусе. Его лицо пряталось в густой длинной бороде – трудно было определить возраст старца, но был он древний, как мир, и в глубоких темных глазах его таилась мудрость многих поколений.
_______________
* Г и д ж р а, точнее, х и д ж р а (арабск.) – переселение
пророка Магомета (правильнее: Мухаммеда) и первых мусульман из Мекки
в Медину в 622 году по нашему летосчислению; год хиджры принят за
начало мусульманского летосчисления. Таким образом, здесь события
разворачиваются в 1640 году.
** Город К а ф а или К а ф ф а (с 1783 года – Феодосия) в
Крыму был в 1475 году захвачен османской Турцией и вскоре стал
крупнейшим рынком работорговли.
Старец упал на колени, склонился к земле и прошептал:
– Здравствуй, благодатный край, после долгой разлуки. Кланяется тебе анатолиец, сказитель-меддах Омар, которого ты шестнадцать лет тому назад изгнал из Кафы мечом Шагин-Гирея*. Тогда я, не обиженный, а удивленный, пошел странствовать по всей империи от Карпат до Балкан, от Дуная до Нила, чтобы убедиться, действительно ли другие народы ненавидят нас, турок. А если это верно, то почему? Думал я, что встречу темноту и глупость, а встретился с благородным прозрением ослепленных богатырей; думал я, что увижу озлобленное отношение ко мне, турку, а увидел высокое благородство, уважение к уму, ненависть к цепям. И спросил я тогда себя, кто виновен в том, что мой народ стал носителем зла и неволи? Нужно ли это ему? Ведь анатолийский райя не стал богаче оттого, что завоевывает чужие страны… Я возвратился к тебе, мой Крымский край. Не мстить – твой гнев был жестоким, но справедливым, – я хочу посмотреть, крепко ли Осман** заковал тебя в кандалы; или, может быть, ты еще дышишь своей буйной непокорностью, по-прежнему топчешь чужие земли, следуя примеру своего соседа и повелителя, или, может быть, тебя осенил свет освободительного духа и дикие страсти твои сменились поисками правды?
_______________
* Ш а г и н – Г и р е й – татарский полководец из рода Гиреев,
который в 1624 году изгнал из Кафы турецких вассалов. Был разгромлен
турками и татарскими беями в 1629 году.
** О с м а н ы – династия турецких султанов, основателем которой
считается Осман I правивший с 1299/1300 по 1324 год.
Он поднялся. С галер выходили, спеша на ясырь-базар, турецкие купцы, маршевой колонной шли янычары – султанская охрана кафского паши, торопились мубаширы*, чтобы отсчитать пятую часть татарского ясыря для турецкого падишаха, – двигалась на крымскую землю ненасытная османская рать.
_______________
* М у б а ш и р – сборщик, получавший дань для султана (турец.).
Меддах Омар проводил их взглядом.
<О, народ османский… Когда уже ты будешь довольствоваться своим добром, заброшенным, нераскопанным? Зачем ты заришься на чужие земли, не вспахав свои, почему не насытишь собственным богатством родных детей, а принуждаешь их, голодных, рыскать не по своим полям и напрасно проливать кровь соседей? Когда уже ты утолишь свою неутолимую жажду? Сегодня у тебя есть власть, и ты своевольничаешь. Кто же защитит тебя от божьей мести, когда она грянет? А она придет. Уже сужается круг веков, и тебе придется вернуться туда, откуда пришел, исполнив свое призвание на земле. Вернешься, осуждаемый всеми.
О, страшное у тебя призвание! Тебя обманули тщеславные и властолюбивые вожди твои, и ты, лицемерно взяв божье учение за оружие, залил слезами, кровью и ненавистью к себе полмира. А что ты получил за это? Сидишь, точно безумный скупец, среди сокровищ, награбленных в чужих амбарах; хлеб, отнятый у голодных, не лезет тебе в рот; сидишь в лохмотьях и нужде, не ведая, что делать с награбленным добром. Народы превратил в нищих, а сам обогатиться не можешь и лишь порождаешь лютую ненависть к себе.>
Купцы, янычары, мубаширы скрылись за воротами Кафы, а меддах Омар, высокий и величественный, направился в Карантинную слободу, где останавливались паломники, возвращавшиеся из Мекки.
…В этот год слишком рано началось лето в Крыму. Шелковица осыпалась, не успев созреть, виноград не завязался, опали пожелтевшие персики величиной с лесной орех, ветры не гнали по небу ни единого облачка. Созрел ячмень, едва покрывший собой серую каменистую почву, и развеялось половой выбросившее метелку просо.
А в июне на Кафские степи налетела саранча. Крестьяне вышли с кетменями копать рвы, появилась процессия дервишей в суконных серых одеждах, неся в круглых баклагах святую мекканскую воду, и стояли беспомощные, глядя, как вокруг гибнет все живое.
Среди толпы женщин, которые в отчаянии уже не думали о том, что в тревоге открыли свои лица, стоял седобородый мужчина в белой чалме и сером бурнусе. В его глазах отражалась тяжелая скорбь.
– Кара аллаха за грехи наши… Вот так чернеет и стонет земля, когда правоверные войска идут в чужие страны, – вслух подумал он, и люди повернули к нему головы, а стоявшие в стороне дервиши подошли ближе. – Такой же шум стоит тогда над землей, и так же раздается плач женщин и детей.
Один из дервишей нервно взмахнул головой, закачалась серебряная серьга в его ухе. Он подошел к меддаху Омару, заросший и босой, смиренные глаза наполнились гневом:
– В своем ли ты уме, старче, что накликаешь на нас кару христианского бога за джихад?* Кто ты такой? Да, видно, мусульманин. Но как ты мог забыть слова пророка: <В рай попадет тот, кто погибнет на поле брани о гяурами>?
_______________
* Д ж и х а д – <священная война> мусульман против <неверных>,
то есть против христиан и немусульман вообще (турец.).
– Но ведь сказано тоже в седьмой суре корана, отче, – спокойно ответил меддах Омар, – в пророческой суре: <Сколько селений мы зря погубили!>
– Если ты знаешь коран, пусть осенит нас свет единственно правдивого учения, – смиренно посмотрел дервиш на старика, – вспомни тогда слова пророка: <Мы будем держать свои знамена над всеми странами до тех пор, пока они не поймут, что это явь>.
– Но вторая сура, благочестивый, сура мединская, гласит: <Горе тем, которые пишут послания своими руками, а потом говорят: так сказал аллах>, потому что знамена, о которых ты говоришь, несут наши воины и в Азов, и в Багдад. И там, и там чернеет земля от наших ратников, точно Кафская степь от саранчи. Скажи же мне, какая война священна? Против христиан или против единоверных мусульман?
Задрожал посох в руке дервиша, а женщины с тревогой и надеждой смотрели в умные глаза седобородого аксакала – что скажет он еще, может быть, это пришел к ним вестник горя или радости?
Омар посмотрел на опечаленных матерей, сестер и дочерей воинов, которые отдали или отдают жизнь за Высокий Порог* на Евфрате и на Дону, – страдание сковало его губы, молчал старик; окинул взглядом проповедников священных войн – ярость обуяла его, и рассказал он дервишам пророческий сон:
– Когда султан Амурат находился у стен Багдада, ему приснился дивный сон. Будто бы к лозе подошел нож, чтобы срезать ее. А эта лоза отослала его к другой. И еще узрел падишах во сне коршунов, которые ели падаль и погибали, обожравшись нечистью. Позвал Амурат мудреца и спросил его, что означает сей сон.
_______________
* В ы с о к и й П о р о г (Высокая Порта) – правительство
султанской Турции.
<Это предсказание на нынешний день, – ответил мудрец. – Лоза, которая отсылала нож к своей подруге, – это мы сами, ради своей корысти не щадящие брата. А коршуны – это опять-таки мы, это мы пожираем чужое добро, нас тошнит от человеческих страданий, и творим и творить будем то же самое до тех пор, пока не околеем от своей ненасытной жадности>.
Дервиши закричали:
– Ты шиит*, шелудивый перс! И мудрец тот тоже был персом-шиитом, пускай почернеет его голова, которую, наверное, отсек великий падишах!
_______________
* Ш и и т ы – одно из двух (наряду с суннитами) направлений в
исламе. Шиизм распространен в Иране, суннизм – в Турции, арабских
странах, Средней Азии.
Закричали остальные дервиши:
– Кто ты? Отвести его к кафскому падишаху!
Ни один мускул не дрогнул на лице аксакала.
– Я Омар-челеби, анатолиец. И этот ответ султану дал я.
Крики утихли, и шепот пронесся по толпе, имя Омара с трепетом на устах произносили пораженные монахи. О, его, этого путешественника, меддаха и хафиза*, на которого еще не поднялась рука ни одного властелина, знали в Стамбуле и Брусе, в Бахчисарае и Кафе.
_______________
* Х а ф и з – народный певец и сказитель; здесь: ученый
богослов, знающий коран наизусть.
– Молитесь, люди, – произнес меддах. – Голод бродит над степью. Молите бога, чтобы не сбылись слова пророка о семи тощих коровах, что пожирают семь тучных, о семи сухих колосьях, что пожирают семь наливных. Просите милости у всевышнего…
Он поднял руки, прошептал молитву и отправился в безвестность.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Зажурилась Україна, що нiде
прожити,
Витоптала орда кiньми
маленькiї дiти.
Малих потоптала, старих
порубала,
А молодих, середульших,
у полон забрала.
Украинская народная песня
В это адски знойное лето хозяин-татарин отпустил Марию на волю. Два года тому назад он купил ее с больным семилетним ребенком на ясырь-базаре и привел в свою тесную и темную саклю.
Посреди татарской сакли стоял ковровый станок, за ним на миндере* стонала больная жена. Она не поднялась, только сокрушенно посмотрела на невольницу, потом ее стеклянные глаза надолго впились в татарина и тотчас погасли, стали безразличными.
_______________
* М и н д е р – топчан (татар.).
– Якши гяурка, – сказала она. – Будет твоей.
Смущенный хозяин развел руками, показал на станок с натянутой на раме основой, и Мария поняла, что убогий владелец и купил себе ее – рабыню, очевидно, только для того, чтобы она ткала ковры, зарабатывая ему на жизнь.
Мария научилась ткать быстро. Сквозь натянутые нити смотрела, как подрастает ее дочь, тянется руками к яркому волокну, вплетает его в основу, становится помощницей. Прислушивалась к тому, как дочь училась разговаривать по-татарски, и сама разговаривала с нею на чужом языке, чтобы искоса не смотрели на них хозяева да чтобы ребенка не обижали, когда выйдет погулять на улицу. Ткала с утра до вечера и все напевала песню, да все одну и ту же:
Ой, що ж бо то та за чорний ворон,
Що над морем крякає,
Ой, що ж то та и за бурлака,
Що всiх бурлак скликає…
И странно было слышать, что дочь часто подтягивает матери на чужом языке.
Татарин продавал ковры, которые ткала Мария, и кормил больную жену, не обижая и рабынь.
Спустя год хозяйка умерла от чахотки. Мария знала, что теперь предложит ей хозяин. О чем только она не передумала, какие сомнения не терзали ее днем и во сне – где-то глубоко в сердце еще теплилась надежда вернуться на Украину.
А татарин и правда вскоре сказал:
– Мариам, будь моей женой.
Она заплакала. Просила пожалеть ее – не может она изменить своей вере, не может забыть своего мужа, знаменитого полковника Самойла.
Татарин не настаивал. Когда прошел рамазан и мусульмане резали баранов на байрам, привел на праздничный обед женщину в белом фередже* – злоглазую турчанку. Догадалась Мария, что это ее новая хозяйка, и занемела от страха: теперь продаст ее хозяин. И тогда раскаяние, позорное и трусливое, охватило ее душу: почему она не согласилась стать женой татарина, а теперь их разлучат с дочерью!
_______________
* Ф е р е д ж – женская накидка поверх платья (турец.).
Новая хозяйка сразу дала понять, какие порядки она заведет в доме: вытащила из котелка баранью кость и швырнула ее в угол – подавитесь ею. Не нравилось это хозяину, но он молчал, а спустя некоторое время сказал Марии:
– Не продам я тебя, Мариам, пусть лютует. Ты добрая.
Еще вчера хозяйка толкала ее в спину и угрожала продать дочь, ведь от нее нет никакой пользы, еще вчера Мария падала на колени, обещая ночами сидеть за станком, лишь бы только не разлучали их… А сегодня утром, когда турчанка пошла на базар, татарин вошел в дом, жалостливо посмотрел на дочь Марии – у него не было своих детей – и чуть слышно сказал:
– Уходите, вы свободны…
Это слово <свободны> было неожиданным для Марии, оно ошеломило ее. Поклонилась хозяину в ноги, поблагодарила, наскоро собрала свои жалкие пожитки, схватила девочку за руку и выбежала на улицу. Помчалась по извилистым уличкам, замирая от страха, боясь, что вернувшаяся с рынка турчанка догонит ее, бежала, прячась за каменными стенами, закрывавшими окна домов, спешила к северным кафским воротам, чтобы вырваться из тесного города на волю. Ей казалось, что пройдет всего одна минута – и ворота закроются. Вот вышел из-под зеленого платана постовой, она крикнула ему:
– Я отпущенная!
Высокий янычар в шапке с длинным шлыком, спадавшим по спине до самого пояса, лениво потянулся рукой к ятагану и снова вошел в тень: иди, мол, бедняга, кто тебя держит. Зеленого цвета янычарский кафтан слился с листьями плюща. Постовой спокойно закурил трубку. От такого равнодушного отношения – ведь только одно слово <янычар> наводило страх на невольников – у Марии сжалось сердце: неужели это не последняя стена, ограждающая Кафу? Вышла на хребет Тепе-оба, что длинной насыпью отделял остальные горы от равнины, нет, дальше – простор и ни единой живой души в степи. Перевела дыхание и произнесла вслух:
– Я свободна! И Мальва моя тоже. О господи…
И только сейчас заметила, что ее больше не удивляет странное имя дочери. Так нарекла она свою дочь давно, еще в начале неволи. Ребенок был больной и бледный, казалось, не выдержит тяжелой дороги из Карасубазара до Кафы. Несла дитя на руках и подставляла спину нагайкам, заслоняя свою крошку. А под ногами то тут, то там встречались, видно занесенные ветром на чужбину, мальвы, те самые, что красовались вместе с подсолнухами, такие же высокие, возле белостенных украинских хат. Там красовались. А тут терялись среди колючего курая, низкие, хилые, но все-таки живые. И Марии казалось тогда: если она назовет свою дочь Мальвой, то она тоже выживет, как эти цветы на чужой земле.
Подумала и о том, что ее не удивляет больше ни длиннополый бешмет, ни турецкая шаль, которой уже привыкла закрывать свое лицо, ни даже то, что Мальва спрашивает у нее о том и о сем по-татарски.
Город остался позади. Его опоясывали вокруг зубчатые стены, массивные башни поднимались и давили, сжимали громады домов, мечети, армянские церкви и караимские кенасы. Город шумел и гудел, стонал. Внизу кишела смрадная яма невольничьего рывка, кричали, расхваливали живой товар татары и греки: на галеры, стоявшие в порту, отправляли партии отобранных, пригоняли новых; грохотали мажары, подскакивая на ухабах каменной мостовой, ревели, захлебываясь, ослы; выкрикивали азан муэдзины, призывая правоверных к обеденной молитве.
И еще на одно обратила внимание Мария: все это было для нее давно привычным, словно никогда и не было другой жизни. А минутная радость ощущения свободы вдруг стала угасать, и в сознание постепенно заползало тупое чувство безысходности… Серый хребет Тепе-оба и дуга высокой городской стены тесно окружили ее, будто обвили петлями – стеблями крепкого крымского плюща, и никуда отсюда не уйдешь, и будешь жить в этом мире вечно…
А что было?
Шли хазары, половцы, печенеги, кто только не шел? Падали травы и люди, на превратившейся в месиво под копытами коней земле умирал растоптанный дягиль. Сокрушалась Украина, ведь шли ляхи на три шляхи, а татары на четыре, и плакало небо над молочной степью и над людьми, которые падали ниже травы. Черным, Кучманским, Покутским и Муравским шляхами* с гиком пролетели татары – кто теперь остановит их? Подкову замучили ляхи**, Сагайдачный умер от турецких ран***, Остряницу убили свои же на поселении в Чугуевом городище, внук Байды Ярема украсил дороги трупами своих братьев****, и наступило на Украине позорное время равнодушия. Скрылись за холмами низенькие хаты, стекались в Крым обозы с ясырем, стали янычарами юноши, и родили турченят степные девушки.
_______________
* Названы дороги от Перекопа, которыми пользовались крымские
ордынцы для набегов на Украину и в Россию. Ч е р н ы й ш л я х шел
по правому берегу Днепра на Волынь. От него ответвлялся
К у ч м а н с к и й ш л я х, который вел на Подолию и в район
Львова. П о к у т с к и й (Молдавский) ш л я х проходил междуречьем
Днестра и Прута, М у р а в с к и й – через Левобережную Украину в
Россию.
** Запорожский казак И в а н П о д к о в а стал героем
совместной борьбы украинского и молдавского народов против султанской
Турции. Казнен в 1578 году во Львове по решению польского сейма.
*** Гетман украинского реестрового казачества П е т р
К о н а ш е в и ч – С а г а й д а ч н ы й был смертельно ранен в
Хотинской битве 1621 года с войсками турецкого султана. Умер и
похоронен в Киеве.
**** Князь И е р е м и я (Я р е м а) В я ш н е в е ц к и й
(1612 – 1651) – ополячившийся украинский магнат, отличался
жестокостью при подавлении крестьянско-казацких восстаний. Был
внучатым племянником черкасского и каневского старосты, основателя
замка на Малой Хортице Дмитрия Вишневецкого, казненного турками в
1563 году. Некоторые историки сопоставляли Д. Вишневецкого с Байдой -
героем украинской народной песни.
Ой, що ж бо то та за чорний ворон,
Що над морем крякає… -
затянула Мария. Певучая Мальва стала подпевать матери, но тут же оборвала пение и спросила:
– Что это за песня, мама?
Больно поразило Марию чистое татарское произношение дочери, ей хотелось сказать, что они уже на свободе и никто теперь не имеет права запретить им разговаривать на своем родном языке. Но рыжий хребет Тепе-оба будто заслонил свет Марии и придавил к колючей земле, чтобы не двигалась и видела перед собой только невольничий рынок и галеры.
Это то, что есть… А что же было?
Был казак Самойло. Прятала губы от поцелуя, хотя знала, что поцелует, убегала от Самойла через мостки, хотя знала, что не убежит, сопротивлялась казаку в пьянящей полыни, хотя знала, что не защитится, и родила ему двоих сыновей-соколов…
Ой сыны, сыночки!.. Чьи руки расчесывают ваши кудри, какая мать укрывает вас в постели? Где вы теперь, казацкие дети? Ходите ли вы еще по белу свету или ваши глаза выклевали ястребы в Ногайской степи, а головушки моют дожди, густой терн расчесывает волосы, буйный ветер высушивает их?
Были не похожи друг на друга, словно и не близнецы. Один в Самойла: черноволосый и темноглазый, другой был белокурый, точно подсолнух, с голубыми глазами, как у Мальвы, да нынче не помнит и лица его – пропал белокурый, когда ему еще и года не было. Положила его спеленатого в саду под яблоней, сама в огороде возилась – и не нашла. Мимо села тогда проходили цыгане. Погнались люди за ними, обыскали их шатры, но не нашли ее сына. А отец, как всегда, в походе…
Потом ушел сотник Самойло с гетманом Трясило на Крым, и тогда второй – ему уже было четырнадцать лет – пропал в степи. Этого татары в плен взяли. Дорого заплатил отец за разрушенный Перекоп. Погрустили-погрустили, а потом и дочь родилась. Назвали ее Солимией.
Но не успел Самойло – казачий полковник – нарадоваться дочерью. Пошел Тарас Трясило на Дон*, четвертовали Сулиму в Варшаве**, ляхи казнили Павлюка***, разбили казаков Остряницы, Гуню. А зимой 1638 года собрали победители казацких старшин под Масловым Ставом возле Канева и приказали сложить под ноги клейноды своей славы – бунчуки и знамена. <Все бывшие права и старшинства и другие казацкие привилегии из-за бунтов утрачены ныне, – клинками падали на оголенные казацкие головы слова польского гетмана Потоцкого, – и отнимаются на вечные времена, ибо Речь Посполитая желает превратить казаков в своих хлопов>.
_______________
* Т а р а с Ф е д о р о в и ч (Т р я с и л о) – гетман
реестровых казаков, возглавивший крестьянско-казацкое восстание на
Украине в 1630 году. С частью украинских казаков в 1635 году подался
на Дон.
** И в а н С у л и м а – гетман нереестровых запорожских
казаков. В 1635 году казаки во главе с Сулимой захватили замок Кодак
– форпост Речи Посполитой на Днепре. Однако после боя реестровые
казаки выдали Сулиму польским властям, и он был казнен.
*** П а в е л М и х а й л о в и ч Б у т, которого в народе
называли П а в л ю к о м, в 1635 году принимал участие в штурме
Кодака, а в 1637 году возглавлял крестьянско-казацкое восстание. Был
взят в плен и тоже казнен в Варшаве.
Победитель диктует законы!
Вернулся полковник Самойло из Маслового Става обесчещенный, без бунчука.
– Стыдно нам жить теперь на этой земле, – сказал он, запряг волов и быков и отправился следом за Остряницей в чужую сторону – Слободу.
Скрипели возы, разносилась над Украиной прощальная песня, тонула в холодном тумане, тянулся обоз из семисот семей казачьих изгоев в Белгород присягать на верность соседу, чтобы приютил в своих хоромах.
Замкнулся в себе, отупел Самойло. Сидел изо дня в день на пасеке, и не знала Мария, о чем думает бывший полковник, да и думает ли? Он так и не двинулся с места, только ссунулся с колоды на землю и сидел с рассеченной татарским ятаганом головой, и не рыдала тогда Мария, не могла. Горела только что построенная хата, а ее с Соломией повели на привязи в Перекоп.
Ей посчастливилось – по пути заболела дочь лихорадкой, и поэтому их не разлучили, а на рынке в Кафе продали за бесценок бедному безалтынному татарину.
…Воля. Проходили минуты, и это слово как бы становилось меньше, теряло свой смысл, его величие, пугало неизвестностью: а что будет дальше? Куда деваться? У хозяина они имели кусок хлеба, а кто сейчас прокормит бездомную гяурку? Страшное слово – гяур, – которое лишает работы, доверия, какого-либо права, которое ежедневно проклинают хатибы* в мечетях.
_______________
* Х а т и б – мусульманский проповедник.
Но нет, есть еще надежда. Мария хорошо помнит дорогу до Перекопа. Ведь она свободна и может вернуться на Украину. Еду как-нибудь раздобудет по дороге. Выпросит у чабанов, утащит… Бог поможет…
Взяла Мальву за руку и вывела ее на тропинку, которая тянулась мимо стен в степь. Увидела, как из ворот вышел человек в серой рясе, босой, в плоскодонной войлочной шляпе на патлатой голове.
– Остановись, женщина, – сказал он тихо и властно.
Мария ужаснулась. Она догадалась, что это за человек с четками в руках и с серебряной серьгой в ухе. Испугалась не дервиша, а мысли, которая когда-то в очень тяжелые минуты жизни сверлила мозг и не давала спать по ночам, настойчиво принуждая покориться. Шагнула в сторону, закрывая подолом Мальву, но дервиш замахал руками и закричал:
– Я-агу!
Это непонятное слово было похоже на зловещее заклинание, и Мария остановилась.
– Я вижу твое горе, женщина, и молюсь, чтобы аллах – пусть будет благословенно имя его – ниспослал тебе добрую судьбу, – сказал дервиш.
– Мне твой аллах не пошлет доброй судьбы, – тихо ответила Мария.
– Если бог закроет одну дверь, то откроет тысячу, только надо приходить к нему с верой и покорностью. Я дервиш, женщина, мюрид* ордена самого умного шейха из шейхов – Хаджи Бекташи**. Пергамент, на котором описана наша родословная – шередже, – самый длинный среди шередже других орденов, но он короче, чем дорога к невольничьему рынку. Пойдем по нему, женщина. Покорись словам Мурах-бабы.
_______________
* М ю р и д – послушник.
** Х а д ж и Б е к т а ш и – основатель ордена мусульманских
нищенствующих монахов (дервишей-бекташей); по некоторым сведениям,
эта монашеская община возникла в XII или XIII веке.
– Сегодня я стала свободной! – резко ответила Мария. – И не хочу снова идти в неволю – твою, твоего шейха и твоего бога.
– Нет, дочь, свободных людей на этой земле, – дервиш, прищурившись, глядел на Марию, перебирая четки в руках. – Ты была рабыней у хозяина и тяжело работала, но никто не упрекал тебя за то, что ты христианка, потому что невольники все христиане, нет рабов-мусульман. А теперь, когда ты стала свободной, твоя вера станет для тебя новым рабством. Тебе, освобожденной от принудительного труда, никто не даст заработка. Ты будешь слоняться по базарам, выпрашивать хлеб для своего ребенка, а на тебя будут плевать правоверные, и это рабство станет во сто крат тяжелее. Но ты можешь принять мусульманство, наречься рабой аллаха – и тогда…
– Нет! – воскликнула Мария. – Нет, только не это рабство!
– Сто самое легкое рабство. Оно окупится. За него дают хлеб.
– Купить своей совестью?
– Совесть – тоже рабство. Нет свободных людей, женщина, – покачал головой дервиш и сказал тихо, почти шепотом: – Пусть в душе ты не смиришься с новой верой, кто же будет знать об этом или поносить тебя за это? Если бы ты родилась среди тигров, разве знала бы о том, что на свете живут и олени? Подумай о дочери, у нее жизнь только начинается. А о том, что сможешь вернуться на свою родину, забудь. Ор-капу* закрыт на семнадцать замков. От Борисфена до Гнилого моря** возвышаются одна возле другой семнадцать башен, ни один человек не пройдет через перешеек без грамоты хана.
_______________
* О р – к а п у – Перекоп, в переводе с татарского – двери
крепости.
** От Днепра до Сиваша.
– А с грамотой? – поторопилась спросить Мария.
– Ее может получить только мусульманин.
Дервиш повернулся к Марии спиной. Зашептал слова молитвы, медленно направился в противоположную сторону, а она стояла, побледневшая, без надежды, опустив руки и не замечая, как синеглазая Мальва беззаботно бегает вдоль хребта, срывает желтые цветы, прижатые головками к сухой земле.
– Нет, нет! – воскликнула она. – За это накажет бог. За отступничество никого не минует кара… Но как еще тяжелее может наказать меня мой бог? Я нынче второй раз утратила волю – что еще более страшное может придумать он для меня? Муки совести?.. А тебя, о господи, не будет мучить совесть, когда погибнет мое дитя? Одно-единственное окошко осталось для меня, через которое я еще могу вырваться на волю, – грамота. А если не открою его, то когда-нибудь постигнет меня самая жестокая кара – проклятие родной дочери.
Душу терзали сомнения, в голове роились смутные мысли о прошлом.
А может, не надо вспоминать о том, что было? Стоит ли вспоминать о том, как сокрушалась Украина, что горько ей жить? Украина… А разве я сама не Украина – униженная, поруганная, обездоленная, как моя земля? Вот передо мной рыжий хребет Тепе-оба, позади – кафский рынок, и ничего и никого больше нет у меня, кроме Мальвы. Вот они, желтые, квелые цветы, забыли свою землю и живут. А если бы они пышно разрослись, так же, как у нас на Украине, их тут же сожрали бы верблюды и ослы. Но они смирились со своей участью… Что мне теперь думать об Украине, когда ее уже нет на свете. Ее втоптали в болото на Масловом Ставу свои же вожаки-полковники, и с тех пор я уже не почитаемая всеми людьми жена полковника Самойла, а нищая… Нет Украины… Так почему же я должна убивать юную жизнь дитяти лишь ради памяти о своей земле? Нет Украины – есть Ляхистан с костелами, а чем они лучше мечетей? Но все-таки я хочу вернуться туда, поэтому, боже, прости мне мое отступничество. Если мы вернемся, я искуплю свою провинность: молитвой, кровью, жизнью.
Мария опустилась на землю и стала бить последние христианские поклоны. А беззаботная Мальва приминала худыми ножками высохший тамариск, срывала желтые цветы и с любопытством всматривалась в степную даль: перед ней открывался еще неизвестный мир, тот, что был до сих пор почему-то закрыт решеткой из нитей на кроснах. Из детской памяти исчезли, не оставив и следа, саманная сакля с темным подвалом и брань хозяйки – мир засиял перед ней красным кизилом, завязью шиповника, желтоголовым держидеревом и обилием жаркого солнца. Волшебный! Шумный город, гладь тихого моря, красочные галеры, величественные башни, стройные минареты.
Мария решительно взяла Мальву за руку и потянула за собой, туда, где шумел невольничий рынок, где, надрываясь, муэдзин призывал своего бога восстановить на земле справедливость. Она последовала за дервишем.
Мурах-баба ждал. Он видел, как женщина отбивала поклоны, и знал, что она придет к нему. Она была нужна ему: и как монастырская кухарка и наложница, и как душа, обращенная им на путь истинной веры. А дочь станет красавицей, и он получит за нее большой бакшиш от любого мурзы.
Дервиш сказал:
– Тропинка, по которой мы идем, ведет к нашему монастырю. Став на эту стезю, ты приближаешься к богу.
На окраине города, в долине, показался среди квадратных глинобитных саклей покрашенный в зеленый цвет фасад дома, от которого по обе стороны тянулись высокие кирпичные стены, ограждавшие просторное подворье.
Мурах-баба расправил спину, поманил рукой Марию, и она, как завороженная коброй зайчиха, направилась с Мальвой вслед за ним в ворота.
Дервиш приказал им снять обувь и обмыть в бассейне руки, лицо и ноги. Потом он снова поманил рукой и пошел впереди, ведя их в сумрачное здание мечети. Указал на ступеньки, ведущие вверх, а сам зашел внутрь. Мария стала подниматься по ступенькам на зарешеченную галерею и, затаив дыхание, стала смотреть на то, что происходит внизу, судорожно сжимая руку Мальвы.
Один за другим в мечеть вошли дервиши с опущенными головами и стали в круг. Последним вошел шейх в зеленой чалме. Он уселся посредине на бараньей шкуре, и все остальные последовали его примеру. Минуту стояла мертвая тишина. Вдруг вбежали два послушника, таща за собой длинные, словно цепи, четки с зернами величиной с грецкий орех. Каждый из монахов взял по зерну в руки, и тогда шейх затянул:
– Вы увидите бога-творца в последний день суда лицом к лицу, так, как видите теперь подобных вам. Все, кто поклонится идолам вместо истинного бога, будут сожжены на вечном огне.
Четки пошли по рукам монахов. Сосед передавал соседу, а при прикосновении к бусинке громко восклицал: <Аллах!>
Мария видела, как вздрогнула Мальва, услышав первый крик, и удивленно подняла глаза на мать, потом устремила свой взор в зал и уже не могла отвести его от дервишей. Слово <аллах> повторялось столько раз, сколько было зерен на длинной нити, оно настойчиво проникало в уши, дурманило, и казалось, ничего больше нет на свете, кроме этого слова. А когда мусульманский бог был уже прославлен девяносто девять раз, дервиши вскочили на ноги и начали свое безумное радение – зыкр, им мало было зерен на четках, они кричали, называя имя аллаха сотни раз, бились в конвульсиях, падали на каменный пол, в экстазе захлебываясь слюной.