Текст книги "Александр Башлачёв: исследования творчества"
Автор книги: Роман Сенчин
Соавторы: Сергей Васильев,Вячеслав Кошелев,Лидия Дмитриевская,Александр Пашков,Ирина Минералова
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)
В колокол, мирно дремавший, с налета тяжелая бомба
Грянула. С треском кругом от нее разлетелись осколки,
Он же вздрогнул – и к народу могучие медные звуки
Вдаль потекли, негодуя, гудя и на бой созывая.
Автор этого маленького стихотворения А. К. Толстой отмечал, что всего лишь описал действительный случай, происшедший во время Крымской войны. Сам образ колокола был достаточным основанием для того, чтобы воспринять этот случай как символический…
Колокольчик– это, по значению, идущему от словообразования, «маленький колокол». Помимо «маленьких» колоколов, употреблявшихся у ямщиков, были и другие: дверной колокольчик, ручной колокольчик (для вызова прислуги), колокольчик на шею скоту (ботало) и т. д. Однако значение, организующее поэтическую мифологию, приобрел прежде всего именно дорожный колокольчик, приобретший, как указано выше, функцию индивидуализации, выделения его носителя из ряда других личностей.
Поэтическое различие «мифов» колокола и колокольчика ярко определилось в одном из ранних стихотворений Игоря Северянина:
Глухо каялся грешный колокол —
Это медное сердце собора.
Он эфир колол, глубоко колол,
Как щепу, звук бросал у забора.
На эту «мифологию» в сознании русского человека нового времени неизбежно наслаивались еще и собственно политические мотивы. Россия, согласно официальной идеологии, сформировавшейся как раз в «пушкинскую» эпоху, изначально существовала как исконно «самодержавная» страна, и потому в ней в принципе не мог утвердиться иной образ правления. В противовес этой официальной идеологии возникал идеализированный образ «здравого русского вече» и «новгородской республики», существовавшей в истории более четырех веков. Символом республики и «новгородского вече» стал колокол.
Новгородская республика была разрушена в 1478 году Иоанном III, который, в частности, повелел отвезти в Москву символ этой республики – вечевой колокол. В пушкинские времена это деяние было осмыслено как национальная трагедия:
Вольницу избили,
Золото свезли,
Вече распустили,
Колокол снесли…
Э. И. Губер. Новгород, 1839
Именно «снесенный» колоколстановился тем символом последнего разорения, которое несло русской республике самодержавие. Новгородские «вольнолюбцы» разных эпох – Вадим, казненный еще Рюриком, или Марфа Борецкая – идеализировались и символически связывались с тем же колоколом. В 1840 году Л. А. Мей написал большую историческую балладу «Вечевой колокол», в которой трагедия «снесенного» колокола раскрыта в образе «тризны печальной», которая восстает из колокольного звона.
Сохранилось предание о том, что этот вечевой колокол так и не доехал до ненавистной Москвы: где-то под Валдаем он выпал из повозки и разбился на тысячи маленьких валдайских колокольчиков… Это предание тоже стало предметом известной баллады К. К. Случевского (1880):
Здесь «колокол» и «колокольчик» оказываются связаны самым непосредственным образом: «колокольчик» – специфический «наследник» мятежных общественных настроений «колокола». Если же учесть особенности отличия колокола от колокольчика в вещном аспекте, то выходит, что изначальная знаковая ориентированность колокольчика на символизацию человеческой индивидуальности, на обретение «своего голоса» оборачивается наибольшей политической опасностью для властей…
Поэтому кажущееся абсурдным сочетание «колокольчик Спасской башни Кремля» приобретает дополнительный оппозиционный смысл.
«Колокольчики мои, цветики степные…»
1859 годом датируется стихотворение A. A. Фета «Колокольчик», кажется, посвященное тому же поддужному инструменту:
Ночь тиха, как дух бесплотный,
Теплый воздух онемел;
Но как будто мимолетный
Колокольчик прозвенел.
Тот ли это, что мешает
Вдалеке лесному сну
И, качаясь, набегает
На ночную тишину?
Или этот, чуть заметный
В цветнике моем и днем,
Узкодонный, разноцветный,
На тычинке под окном?
Поэт как будто не может отличить дорожного колокольчика от цветка колокольчика – и тот и другой характерно «звенит»в ночи – который из них в этот раз? Существование колокольчика-цветка как бы подчеркивает живое бытие дорожного колокольчика, «удостоверяя» его природную сущность.
Современная биология выделяет целое семейство колокольчиковых (Campanulaceae), включающее около 2300 видов растений [95]95
Жизнь растений в 6 т. Т. 5. Ч. 2. М., 1981. С. 447–459.
[Закрыть]. Наиболее распространенным в средней полосе России является «колокольчик раскидистый» (Campanula patula) – дикорастущее травянистое растение, цветки которого по форме действительно похожи на маленький колокол. Кроме того, цветки обладают способностью позванивать на ветру; отсюда народное название этого растения – «балаболка».
Пятью годами раньше Фета А. К. Толстой опубликовал стихотворение о колокольчиках-цветах – стихотворение, тоже ставшее народной песней. Писалось оно в 1840-х годах и было не только собственно лирическим, но и политическим: «звон» цветков-колокольчиков связывался в нем с важнейшими событиями русской истории. В этом смысле наиболее показательной была ранняя редакция этого стихотворения:
Колокольчики мои,
Цветики степные,
Что звените вы в траве,
Темно-голубые?
Старину ль зовете вы?
Будущие ль годы?
Новагорода ль вам жаль?
Дикой ли свободы?..
Функция дорожного колокольчика, примененная к колокольчику-цветку, существенно видоизменялась. Тот своим характерным звоном должен был обозначать некоего индивидуального человека – седока или хозяина. Степные цветки никому не принадлежат – поэтому звонят, что называется, «обо всех» – и, конечно, о русской истории, движением которой определена жизнь и современная судьба этих «всех».
В последующих редакциях стихотворения было убрано это перечисление мотивов старины – тем «звона» колокольчиков. Зато появился мотив езды, бега, сопряженный с традиционным представлением о колокольчике под дугой:
Введенный мотив движения в данном случае еще более расширил исходную символику «колокольчика». Знак индивидуальности, звук отдельной «личности», колокольчик к тому же стал исполнять мелодию, сопряженную с исходной «оппозиционной» наполненностью этой личности относительно существующих порядков в стране, и при этом стал осознаваться, помимо всего прочего, живым, естественным, «природным» существом, кровно связанным с общерусскими задачами. Эта мифология «колокольчика» опять-таки преломляется в поэзии Башлачёва в очень причудливых образах:
Как ходил Ванюша бережком вдоль синей речки,
Как водил Ванюша солнышко на золотой уздечке.
Душа гуляла,
Душа летела,
Душа гуляла
В рубашке белой,
Да в чистом поле
Все прямо, прямо.
И колокольчик
Был выше храма…
Ванюша
Какой именно «колокольчик»? цветок?.. Наверное, цветок – потому что символ принимает в данном случае «сборный» облик: и цветок, и «однозвучный» предмет, который «под дугой», и сердце, которое «звенит под рубашкою» – все это становится «выше храма», ибо только оно своей знаковой символикой способно противостоять неуютному и неустроенному быту людей, которые «строили замок, а выстроили сортир»…
И рядом – та же непременная «тройка», способная «унести» куда-то в иной быт, к иным знаковым комплексам и превращается в знак лирического желания:
Кони мечтают о быстрых санях —
Надоела телега…
Осень
Звенели бубенцы. И кони в жарком мыле
Тачанку понесли навстречу целине…
Петербургская свадьба
Ни узды, ни седла. Всех в расход. Все до тла.
Но кой-как запрягли. И вон – пошла на рысях!..
Посошок
Мы запряжем свинью в карету,
А я усядусь ямщиком,
И двадцать два квадратных метра
Объедем за ночь с ветерком…
«Мы льем свое больное семя…»
Мечта о «быстрой езде» остается мечтой – и, соответственно, уходит и «колокольчик», оставшийся непонятным и неясным «звоном», который оказывается во вполне чуждом контексте то смерти, то «вязкой копоти»:
Да кто вам сказал, что шуты умирают от скуки?
Звени, мой бубенчик! Работай, подлец, не молчи!
Похороны шута
Прозвенит стекло на сквозном ветру,
Да прокиснет звон в вязкой копоти,
Да подернется молодым ледком…
Егоркина былина
И звуковой образ «звона» странно сопрягается со зрительным образом «звезды»:
…ведь подать рукою —
И погладишь в небе свою заново рожденную звезду,
Ту, что рядом, ту, что выше,
Чем на колокольне звонкой звон.
Да где он? – Все темно…
«Сядем рядом…»
Звезда! Я люблю колокольный звон…
С земли по воде сквозь огонь в небеса звон…
Спроси, звезда
Самое интересное, что все эти видимые фантасмагории насквозь литературны: при желании здесь можно выделить десятки характернейших поэтических мотивов. Собственно, это обстоятельство признавал сам Башлачёв. В интервью, данном газете «Рекламно-информационное обозрение», на вопрос: «Что такое рок?» – он ответил: «Рок – это слияние разных мифов, только поданных в современном изложении».
С этой точки зрения лирика Александра Башлачёва – это реквием по русской классической поэзии, ориентированный на прошлый век и – конкретно – на «пушкинское» время. И если во «Времени колокольчиков» фигурирует Царь-колокол, то в стихотворении «Петербургская свадьба» – Царь-Пушкин. Обратим внимание: стихотворение написано в ноябре 1985 года, когда никакого «Петербурга» не было. Но не было, по существу, и «Ленинграда». Был «Питер», город, в котором, по выражению Башлачёва, «не можножить, а стоитжить».
В цитированном выше интервью приведено интересное рассуждение СашБаша: «Возьми хотя бы название города – Питер. В моей голове оно читается Пиитер.Постоянно. Помнишь: „Пиитер, я – поэт…“. Но это слово для меня связано не с пиететом, а с корнем „пить“. Это гораздо проще. Я, в основном, стараюсь идти к старым корням. Я глубоко убежден, что любой город хранит в себе свою древнюю географию. Люди ее не помнят, но она есть. В одном месте была березовая роща, а в другом рос столетний дуб, еще в каком-то была топь. И они естественным образом связаны с нашим временем. Эта нить – что называется, связь времен – никогда не рвалась. Скажем, где была топь, там никогда не построят храм. Через 200 лет на месте березовой рощи – спокойный район, а где была топь – наоборот, опасный так или иначе. А где был дуб – срубили его и построили храм. Самое главное, когда лес рубят, его рубят на корню, то есть корни всегда остаются в земле. Они могут тлеть сотни лет, могут смешаться с землей, но они остались– корни этих деревьев. По моему убеждению, это не может не влиять на весь ход последующих событий…» [97]97
Рекламно-информационное обозрение. 1988, № 2(18).
[Закрыть].
В «Петербургской свадьбе» это же рассуждение «опрокинуто» на общественные «корни»:
За окнами – салют… Царь-Пушкин в новой раме.
Покойные не пьют, да нам бы не пролить.
Двуглавые орлы с подбитыми крылами
Не могут меж собой корону поделить.
Подобие звезды по образу окурка.
Прикуривай, мой друг, спокойней, не спеши.
Мой бедный друг, из глубины твоей души
Стучит копытом
сердце
Петербурга.
В 1970-1980-е годы, время основного творчества А. Башлачёва, наблюдался характерный всплеск «всенародной» любви к Пушкину, к декабристам, очередной взлет «народного пушкиноведения», ознаменованный множеством книг разного толка о пушкинской эпохе… Эта эпоха в те годы стала знаковой: она была наиболее показательной с точки зрения противостояния множественным мерзостям современности. Элементом массовой культуры стали шариковые ручки, стилизованные под гусиные перья символ «свободного творчества», невозможного в новую эпоху. Явилось множество романизированных и идеализированных биографий «кавалергардов» и «синих гусар» – декабристов, «благородных» цареубийц. Возникла романтика дуэльных пистолетов, столь непохожих на автоматы Калашникова. Ну и, естественно, явилась «тройка удалая» и «колокольчик однозвучный»…
В единственном некрологе погибшего Башлачёва, напечатанном в феврале 1988 года в том же «Рекламно-информационном обозрении», было написано: «Когда-то Арсений Тарковский очень точно заметил: гений приходит в мир не для того, чтобы открыть новую эпоху, а для того, чтобы закрыть старую. Досказать то, что не смогли досказать другие, подвести итог и поставить точку. СашБаш закрыл собою время колокольчиков».
Грустно, но с этим приходится соглашаться.
Поэт без границ: творчество Александра Башлачёва и рок-традиция (Александр Пашков)
Александр Пашков, кандидат филологических наук, доцент кафедры русской и зарубежной литературы и методики Московского гуманитарного педагогического института
Трудно писать о поэте, к творчеству которого относишься с большой симпатией. Есть опасность впасть в субъективизм, сбиться на восторженный тон. Велика вероятность, что получится признание в любви к таланту художника. Статья останется фактом биографии критика и не добавит ничего нового к тому, что ранее было написано о поэте. При всем желании не могу скрыть от читателя, что Александр Башлачёв был и остается одним из любимых мною поэтов. А потому, работая над статьей, я старался осмыслить не столько мое личное отношение к Башлачёву, сколько значимость его дарования для моего поколения в целом. Возможно, такой подход позволит приблизиться к объективности в оценках и создаст благоприятную иллюзию взгляда не отдельно взятого критика, а целой возрастной группы, которая в силу объективных причин не могла слышать Башлачёва при его жизни.
Когда Башлачёва не стало, я был ребенком и даже не знал этого имени. Впервые фамилия «Башлачёв» отозвалась в моем сознании в начале 90-х, когда в какой-то телепередаче (возможно, приуроченной к пятилетию со дня гибели) в самых общих словах рассказывали об «известном музыканте» и его вкладе в отечественную рок-культуру. Песен Башлачёва в тот раз в эфире не прозвучало, его творчество было неведомо мне, но личность поэта уже тогда вызвала интерес.
Спустя некоторое время мы с другом купили в киоске аудиокассету под названием «Кочегарка», где был записан совместный концерт А. Башлачёва и Ю. Шевчука. Купили больше из-за Шевчука, уже тогда изрядно раскрученного и очень уважаемого нами. Но мой друг, покупая кассету, сообщил, что «Башлачёв – это тоже очень круто». Эти слова оказались более чем справедливыми.
В том, что «круче» не бывает и, наверное, быть не может, я убедился чуть позже, когда увидел концертную видеозапись, где Башлачёв поет «Время колокольчиков». Нечеловеческая энергетика, пронзительная искренность, фантастическая манера исполнения, казалось, должны вдребезги разбить экран телевизора. Как будто артист выступает не где-то там далеко, лет десять назад, а здесь и сейчас, в моей квартире. С тех пор я переслушал и пересмотрел все его сохранившиеся записи. Башлачёв стал для меня музыкантом и поэтом номер один. И не только для меня.
Тогда, в 90-е, песни Башлачёва не звучали в эфире, и все же некоторые мои ровесники, как и я, были увлечены его творчеством. Чем подкупили нас тексты и музыка человека, который принадлежал к другому поколению, жил в другом государстве, дышал воздухом иной эпохи? Разбирая произведения Башлачёва, сопоставляя их с творениями других авторов, я постараюсь ответить на этот вопрос.
По-моему, определяющая черта башлачёвского творчества – это преодоление и, шире, размыкание границ. Поэтических, музыкальных, географических, пространственно-временных… Кажется, дарованию поэта тесно в каких бы то ни было границах.
Его художественное наследие с трудом укладывается в рамки русского рока, авторской песни и других музыкально-поэтических направлений. В русском роке Башлачёв выглядит посторонним: слишком академичным поэтом, возможно, даже слишком (для русского рока) талантливым художником и, как это не странно, слишком рок-н-ролльным по своей энергетике музыкантом. А для приторно интеллигентной, законсервированной в узком кругу походно-туристических тем традиции отечественного КСП Башлачёв, подобно Высоцкому, слишком живой человек, слишком эмоциональный исполнитель, слишком «настоящий» автор. В то же время нахождение творческой индивидуальности Башлачёва поверх границ и барьеров подтверждается бесспорной предрасположенностью его художественного опыта к взаимодействию с другими творческими индивидуальностями. И, несмотря на очевидную инаковость Башлачёва, его творчество, как это ни парадоксально, характеризуется принципиальной открытостью для самых разных художественных систем. Поэт заимствует многое у своих предшественников, позже последователи многое заимствуют у него. Рассмотрим некоторые музыкальные и поэтические аспекты башлачёвского творчества с точки зрения понятия преемственности.
Русский рок принято считать логоцентричным. О приоритете его словесной составляющей над музыкальной писали так много, что этот посыл стал восприниматься как нечто само собой разумеющееся, превратился в общее место. Нередко приходится слышать, что музыка в нашем рок-н-ролле – своего рода «сопроводиловка» для талантливых стихов, ее вторичность по отношению к западным образцам многие считают самоочевидной.
Не тратя времени на оспаривание этого расхожего представления, заметим, что пренебрежение критиков к музыкальной стороне отечественного рока чревато однобокостью его осмысления; мелодия, ритм, техническое мастерство, манера исполнения музыкантов парадоксальным образом остаются за пределами внимания исследователей. Между тем, при всем уважении к поэтическим талантам наших рок-личностей, нельзя не признать, что тексты произведений рок-н-ролла не могут существовать в отрыве от музыкального ряда. Если бы Борис Гребенщиков, Майк Науменко, Виктор Цой, Константин Кинчев, Юрий Шевчук и другие были поэтами в академическом понимании этого слова, не писали музыки и ограничивались лишь книжными публикациями своих произведений, едва ли феномен отечественного рока достиг бы тех масштабов, которых он в конечном итоге достиг. Считается, что в авторской песне, с которой многие соотносят творческий опыт Башлачёва, музыка также представляет собой всего лишь немудрящий аккомпанемент к самобытной лирике бардов.
Башлачёв – один из самых профессиональных поэтов в вокальной музыке последнего двадцатилетия. С формальной точки зрения его стихи академичны, для них характерны перекрестная рифмовка, метрическая и строфическая выверенность. В отличие от текстов многих других представителей рок-сцены тексты Башлачёва органично воспринимаются не только в аудиозаписи, но и в книжной публикации; прекрасно читаются «с листа». Однако сам артист в интервью охотно рассуждал о своих композиторских принципах и признавался, что хотел бы играть с группой, если удастся найти подходящих музыкантов. Он был убежден, что песни его от этого только выиграют, будут звучать «богаче». Похоже, музыкальная сторона собственного творчества не была безразлична Башлачёву, он не сводил ее роль только к аккомпанементу для текстов.
Рассуждая о музыкальной стороне отечественной рок-музыки, Башлачёв заметил: «Есть формы рок-н-ролла, блюза, и мы должны вырасти из них, любим-то мы все равно немножко другое, это естественно, мы должны петь о том, что любим…» [98]98
Башлачёв А. Как по лезвию. – М.: Время, 2007. C. 205. (В статье все тексты Башлачёва даются по этому источнику).
[Закрыть]. Поэт считал, что готовые западные образцы могут быть полезны для новой отечественной музыки на раннем этапе ее развития, а в дальнейшем все равно придется искать формы, более подходящие для русского менталитета. Кажется, и в художественной практике Башлачёв поначалу, как и многие его современники, ориентировался на готовые музыкальные формы, но постепенно отталкивался от них, старался «вырасти» из них и создать что-то свое.
Некоторые из ранних песен Башлачёва (1983–1984 годы) построены на традиционных гармониях западного рок-н-ролла, апеллируют к так называемой «разговорной традиции», идущей от Боба Дилана. Таковы «Рыбный день», «Черные дыры», «Новый год». В дальнейшем в поисках собственного музыкального пути художник обращается к отечественным традициям. Так в ряде песен 1983–1985 годов отзываются ритмико-мелодические ходы, характерные для советской авторской песни. Вальсовый строй и тихие проникновенные интонации «Петербургской свадьбы», «Абсолютного вахтера» и «Грибоедовского вальса» вызывают ассоциации с творчеством Александра Галича и Булата Окуджавы. Отголоски городского романса и трехаккордного шансона «Хозяйки», «Триптиха», «Подвига разведчика», «Слета-симпозиума» отсылают к наследию Владимира Высоцкого.
В своих зрелых произведениях Башлачёв старается преодолеть музыкальное влияние как западных, так и отечественных предшественников. Не вовсе отказаться от этого влияния, а творчески переосмыслить его, соединить авторскую традицию с элементами сокровенных народно-поэтических художественных форм. Такой синтез удался Башлачёву в «Егоркиной былине» и «Ванюше», его итоговых программных вещах.
«Надо найти содержание свое и вложить его в совершенно новые, иные формы», – утверждал Башлачёв. «Конечно, это не будет принципиально новая форма, потому что принципиально новые формы невозможно придумать. Это будет развитие прежних. Частушка и рок-н-ролл – я просто слышу, насколько они близки. Когда я слушаю Боба Дилана, я слышу в нем русскую песню, и не только русскую народную песню, а просто слышу в нем корень и вижу, что от этого корня идет» [99]99
Там же. – С. 196–197.
[Закрыть].
Как видно из этой цитаты, стремление к постоянному преодолению границ было неотъемлемой чертой башлачёвского дарования. Границ не только жанровых, стилистических, но также ментальных, национальных. Для художника было важно не просто пересечь и ни в коем случае не уничтожить эти границы, а занять творческую позицию где-то над ними.
В «Егоркиной былине» и «Ванюше» автор органично соединяет сокровенные формы русской народной поэзии с сокровенными формами западного блюза и рок-н-ролла, как будто находя в них «общий корень». Здесь психоделическая завораживающая монотонность сочетается с магией уникального исполнения, возможно, позаимствованной артистом у северных русских сказителей. Песни характеризуются исповедальностью, эпической масштабностью замысла, стремлением прорваться сквозь музыкально-поэтическую оболочку к высшим сокровенным смыслам.
Сходную эволюцию претерпела и поэзия А. Башлачёва. По справедливому наблюдению исследователя С. Свиридова, «художественная динамика Башлачёва прослеживается по нескольким семантическим и поэтическим линиям, которые все подчинены одной главной, определившей сюжет Башлачёва-поэта, а может быть, и Башлачёва-человека. Это взыскание смысла. Путь поэта – …к прорыву в высшее бытие, к realiora» [100]100
Свиридов С. В.Поэзия А. Башлачёва: 1983–1984 // Русская рок-поэзия. Текст и контекст. – Тверь, 2000. – Вып. 3 – С. 163.
[Закрыть]. Новая музыкальная форма необходима Башлачёву для выражения не просто нового, а единственно возможного, «последнего» поэтического смысла.
Опираясь в своей художественной практике на различные музыкально-поэтические традиции, Башлачёв в свою очередь наметил определенное направление для дальнейшей эволюции отечественного рока. Трудно рассуждать, повлиял ли Башлачёв на творчество других рокеров как композитор, ведь, в отличие от него, большинство его последователей выступали на сцене в составе групп, в сопровождении музыкальных инструментов. Следовательно, их музыка существенно отличается от музыки Башлачёва. Зато влияние Башлачёва-поэта нетрудно увидеть в текстах многих рок-авторов последних двадцати лет. Поэтические открытия Башлачёва творчески использовали в своих произведениях К. Кинчев, В. Цой, Ю. Шевчук, Д. Ревякин и другие.
Так, мир песни Виктора Цоя «Звезда по имени Солнце» строится на романтически противопоставленных образах «растрескавшейся земли» и города на ней с одной стороны и «Звезды по имени Солнце» с другой стороны. Создавая песню, Цой, по всей вероятности, ориентировался на балладу Башлачёва «Спроси, звезда». В ней образ «ясной звезды» как чего-то светлого, чистого, яркого, как воплощение высокого романтического идеала противостоит земному холодному и безжизненному миру «синего льда». «Небо в кольчуге из синего льда» не является у Башлачёва началом, противоположным земному, образ неба включается в круг явлений негативного смысла. Похоже, речь идет о внешней стороне неба, наряду с другими образами природы ограничивающей земное холодное пространство (ср. «сабля ручья спит в ножнах из синего льда», «белым зерном меня кормила зима»).
У Цоя земное пространство воплощается в сходных с башлачёвскими образах «белого снега» и «серого льда». Несколько меняется цветовая гамма. У Башлачёва холодный синий цвет сочетается с белым цветом смерти; у Цоя с тем же белым соседствует серый как цвет повседневности, ординарности и грязи. Разбавить бело-серую рутинную палитру способна только «красная кровь», пролитая романтическим героем. Возможно, этот образ также восходит к наследию Башлачёва (ср. «кровь на снегу» в песне «Имя Имен»). В обоих текстах «зимние образы» снега и льда, и шире – все земное – являются знаком мертвенности, противостоять которой, а значит пробудить жизненное начало, может только свет высокой звезды.
А. Башлачёв
Спроси, звезда
Звезда! Зачем мы вошли сюда?
Мы пришли, чтоб разбить эти латы из синего льда.
В. Цой
Звезда по имени Солнце
Красная, красная кровь —
Через час – уже просто земля,
Через два – на ней цветы и трава,
Через три она снова жива
И согрета лучами звезды по имени Солнце.
Сюжеты обоих произведений характеризуются трагической развязкой («Мы сгорим на экранах из синего льда» у Башлачёва, «И упасть опаленным звездой по имени Солнце» у Цоя). В обоих случаях источником смерти становится огонь, но у Башлачёва этот образ строится на оксюмороне (источник огня – ледяные экраны), а у Цоя, как это ни парадоксально, смертельная угроза исходит от романтического образа «звезды по имени Солнце», заявленного в первых куплетах в качестве идеала.
Возможно, песня Цоя содержит отсылку к трагической судьбе самого Башлачёва. О нем или о таком, как он, сказано: «Кто живет по законам другим и кому умирать молодым». А цоевская строка «и способен дотянуться до звезд» напоминает о попытках лирического героя Башлачёва вступить в диалог с «ясной звездой» («Ой-ей-ей, спроси меня, ясная звезда»; можно вспомнить также слова «Сорвать с неба звезды пречистой рукою» из песни Башлачёва «Тесто»). Трагизм усиливается за счет того, что эти попытки в трактовке Цоя оказываются тщетными («И способен дотянуться до звезд, не считая, что это сон»).
У Константина Кинчева башлачёвскими мотивами пронизан весь альбом «Шабаш». Программным можно считать вошедшее в него стихотворение «Емеля», исполненное автором именно как стихотворение, в отсутствие музыкального сопровождения. Возможно, поводом для создания этого текста и его образно-эстетической основой стала песня-поэма А. Башлачёва «Ванюша». Подобно Башлачёву, лидер группы «Алиса» дает главному герою имя, отсылающее к русской народной традиции. Влияние Башлачёва на Кинчева прослеживается на тематическом, образном, пространственно-временном, морфологическом и синтаксическом уровнях произведения.
А. Башлачёв
Ванюша
Как ходил Ванюша бережком вдоль синей речки
Как водил Ванюша солнышко на золотой уздечке
Душа гуляла
душа летела
душа гуляла
в рубашке белой…
К. Кинчев
Емеля
Лесной стороною
Под ясной звездою
Тропою оленя
Гуляет Емеля.
У Башлачёва дан предельно обобщенный образ русского человека, подчеркнут трагический характер героя, возможно, в нем присутствуют автобиографические черты. В герое Кинчева имеет место ярко выраженное революционно-анархическое начало («И славит свободу // Сквозь дыбы изгибы // На радость народу»). Обращают на себя внимание сходные пространственные координаты, связанные с образами природы (герой Башлачёва гуляет «бережком вдоль синей речки», герой Кинчева – «лесной стороною»; образ ясной звезды явно тематически связан с песней «Спроси, звезда», рассмотренной выше).
Морфологически оба персонажа характеризуются через глагольные формы. Ключевым словом здесь становится глагол «гулять». Действие, обозначаемое им, в контексте обоих стихотворений приобретает почти ритуальный характер (у Башлачёва слова «душа гуляет» в качестве рефрена повторяются несколько раз). Кинчев вслед за Башлачёвым использует простые синтаксические конструкции «подлежащее + сказуемое». (Ср. у Башлачёва «ходил Ванюша», «душа гуляет»; у Кинчева «гуляет Емеля»). В обоих произведениях присутствует мотив гибели героя. В песне Башлачёва гибель состоялась («Гулял Ванюха… // Ходил Ванюха, да весь и вышел»), а в песне Кинчева гибель только предчувствуется (стихотворение «Емеля» предшествует на альбоме песне «Чую гибель» и связано с ней на сюжетно-композиционном уровне).
Вообще, в песнях Кинчева нередко слышны отголоски башлачёвского художественного наследия. Лидер «Алисы» охотно обращается к темам и мотивам, которые ранее разрабатывал Башлачёв. Так, например, блокаду Ленинграда Кинчев вслед за Башлачёвым изображает как кровожадное существо, которое пожирает все живое (Башлачёв: «слизнула языком», Кинчев: «чавкала»).
А. Башлачёв
Петербургская свадьба
…и мы с тобой хлебнули
За совесть и за страх. За всех. За тех, кого
Слизнула языком шершавая блокада.
За тех, кто не успел проститься, уходя.
К. Кинчев
Шабаш
Башлачёвская оппозиция «замок/сортир», которая присутствует в песне «Черные дыры» как антитеза высокого и низкого, трансформируется у К. Кинчева в оппозицию «храм/сортир» в песне «Стерх» и «музы/сортир» в песне «Все это рок-н-ролл».
А. Башлачёв
Черные дыры
Мы строили замок, а выстроили сортир.
К. Кинчев
Стерх
Где сортир почитают за храм, – там иду я.
Все это рок-н-ролл
Где музы облюбовали сортиры,
А боги живут в зеркалах.
Альбом «Шабаш» лидер «Алисы» позиционировал как своего рода «отпевание» Башлачёва, дань памяти другу и единомышленнику [102]102
Там же. С. 219.
[Закрыть]. Ключевой образ заглавной песни, вынесенный в название пластинки, также позаимствован у череповецкого коллеги. Два предложения из башлачёвской песни «Имя Имен» дали импульс для синтаксического построения довольно большого фрагмента кинчевской песни «Шабаш».
А. Башлачёв
Имя Имен
Шабаш! Всей гурьбою на башню!
К. Кинчев
Шабаш
Шабаш! Солнце с рассвета в седле,
Кони храпят да жрут удила.
Шабаш! Пламя таится в угле.
Небу – костры, ветру – зола!
Объемистый фрагмент текста Кинчева мы приводим здесь частично, однако уже эти четыре строки позволяют говорить о сознательном цитировании. У Башлачёва в приведенном отрывке присутствует звуковая игра, основанная на созвучии слов «шабаш – башня». Кажется, Кинчев вслед за адресатом своего альбома продолжает эту игру. Возможно, в названии альбома «Шабаш» и одноименной песни присутствует анаграмма. В обиходе русского рока 80-х годов за А. Башлачёвым закрепилось прозвище СашБаш, что, по всей вероятности, К. Кинчев обыгрывает на фонетическом уровне («Шабаш» – СашБаш – созвучие очевидно).
