Текст книги "Наш последний эшелон "
Автор книги: Роман Сенчин
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
* * *
Единственное удобное место, где можно укрыться от дождя и не терять из виду дверь заставы, – будка-разряжалка на краю плаца. За балкой, что держит шиферины крыши, спрятана книжка Чейза, только почитать-то ее вряд ли удастся. Аккумулятор ФАСа посажен, минут двадцать беспрерывной работы – и лампочка погаснет совсем.
Электричество отключают чуть ли не каждую ночь, Арбуз не успевает заряжать аккумуляторы, питающие «систему», не говоря уже обо всем остальном электрохозяйстве. Без электричества жизнь кислая, а поварам так вообще вилы. Бедная Лидия Александровна, жена прапора, печку топит сама, матерится: дрова не горят, вода никак не закипает, зато вся кухня в дыму. Настоящий повар, Муха, давно уже переведен в стрелки, забыл, наверное, как и макароны сварить… На заставе нашей, не считая двух офицеров и Хомута, прапорщика, и теперь без Лысона, двенадцать человек, когда как минимум – двадцать, ну, на крайняк – шестнадцать. Службу нести некому, спим по три-четыре часа, потом в наряд, потом еще пару часов пощемишь и снова одевайся, хватай автомат и – вдоль по «системе» пятнадцать камушков в быстром темпе. Иногда положенные восемь часов сна растягиваются на сутки.
Будка-разряжалка мало спасает. Капает, конечно, не очень, но сам воздух настолько напитан влагой, что заполярку вскоре будто в лужу окунули. Шапка тоже намокает, тяжелеет, гнет голову… Прижимаюсь боком к кирпичам стены, потихоньку начинаю дремать. Теплые, нежные волны подхватывают меня, как давно ожидаемого гостя, несут куда-то, где, я знаю точно, станет мне хорошо… И вот – ни фига ж себе! – и вот я узнаю свою комнату: маленький, родной пенал с окном на проспект. Я у окна, я смотрю, как по тротуару текут прохожие. Начинаю считать, но быстро сбиваюсь. А сколько машин! Красивые разноцветные легковушки, силачи-джипы, по сравнению с которыми наш «череп» – немощный, престарелый калека… Много-много, до самого горизонта – дома. Семь, девять, двенадцать этажей! Ха, это не двухэтажный убогий барак заставы… Черт, какое чудо! Поворачиваюсь, оглядываю комнатку. Телевизор, магнитофон, вертушка, все на месте. И тахта! Сейчас как завалюсь, как наконец-то высплюсь за всю х-ху!..
* * *
Еще до того, кажется, как скрипнула дверь, я оказался на плацу, зашагал по нему с закрытыми глазами. Не сразу получилось разлепить их, вырваться из сладкого омута – нехотя расползалась тахта, под настойчивыми ударчиками ледяных капель размывалась комната…
– Эй, Ромыч! – звал с крыльца Терентий.
– Чего?
– С «Киприды» машина выехала. Слышишь?
– Ну и хрен с ней! – Я готов в эту минуту долбануть по нему короткой прицельной очередью. – Уйди отсюда, кретин!
– Пикшеев приказал…
– И хрен с ним. Уйди.
Терентий помялся на крыльце, мыкнул что-то не членораздельное и исчез… Сука, сбил такой кайф!.. Чего он хочет? Да за полчаса до машины здесь и без моего доклада все оживут, на крыльцо вывалят – ведь дембеля надо проводить не просто, а с песнями, выкурить дембельскую колодку, вытолкнуть машину за ворота. Только трудновато будет толкать – людишек-то у нас негусто.
Завидно, конечно, с одной стороны, что еще один наш уезжает на волю, а я все еще здесь, но, с другой стороны, по случаю отъезда Лысона моя колонка (ну, служба часового) получается не такой уж однообразной. С час из четырех буду среди людей, покурю вволю, может, попою, машину толкну. Среди людей время как-то быстрее идет.
* * *
Покурить – самое большое и малосбыточное желание. С сигаретами вечно напряги, да такие, что чаще, кажется, мечтаешь, чем куришь. Автолавка бывает раза два в месяц, сигареты в ней почти всегда дорогие, так что купить денег хватает пачек на десять-пятнадцать, а это – несколько дней. Еще и сожрать хочется вкусненького, печенья там, сосисок в вакуумной упаковке, жвачки бы пожевать… А когда есть сигареты – летят они со страшной силой. Что бы я делал сейчас? Смолил бы, ясно, одну за одной. Но сигарет голяк, даже окурочка на черный момент, и приходится только мечтать. В «дипломате» лежат у меня вообще-то три пачки «Бонда»… Нет, это неприкосновенно, это – на дембель.
– Что, Сэн, живой? – появляется из-за угла барака Арбузик.
– Живо-ой… Ты кочегаришь сегодня?
– Угу.
– А чего жидковатенько так? В кубрике дубак вообще.
– Да тухнет, – вздыхает Арбуз, – соляры бы хоть пару литров…
Мне хочется его задержать, поговорить.
– Сколько времени?
Он светит на часы.
– Без двадцати пяти.
– Бля, всего полчаса проторчал! – морщусь. – Буди там всех. Машина скоро придет.
– Вывести тебя веселить? – понимающе хмыкает Арбуз и скрывается в бараке.
Классный он парень, добрый, несмотря на всю долбоебень армейской житухи. Другие давно обозлились, того и гляди – или в морду залепят, или еще чего покруче сотворят. Есть в Арбузике что-то детски-девичье, что-то домашнее. Может, поэтому меня к нему и тянет… Служит он нормально, не гнется, но и без особых залетов; лучший сейчас специалист по «системе» – поэтому пока и не увольняют его. Комтех у нас молодой, самого надо учить еще да учить, вот Арбуза и держат до крайней возможности, чтобы совсем вся охрана к чертям не пошла. Хотя… хотя скоро, думаю, всё кончится. Кому служить?
Вот наших дедов здесь было одиннадцать человек, потом фазанов (это которых весной забривают) – семеро, нашего призыва, в общей сложности, девять. Новых фазанов – трое, наших сынов – пять. И совсем молодых весенников – два человека. Мы с Арбузиком дембельнемся – тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, – останется десять бойцов. К тому же один из наших сынов сейчас в отпуске по семейным обстоятельствам, другой – в госпитале (поскользнулся, удод, ключицу сломал). А для службы надо, блин: три часовых в сутки (две колонки каждому по четыре часа), два чела по два наряда на правый фланг по КСП, два – на левый. Считай, уже семеро. Да еще двое дежурных по заставе (по двенадцать часов сидеть, следить за аппаратурой). Девять. Кочегаров, по идее, – двое. Это сейчас тепло относительно, так один Арбузик справляется, по ночам только топит. Повар тоже нужен, гужбанщик, водилы два… Тасуют нас так и этак, но по тревоге вообще некому выезжать бывает.
А тревоги – сработки – частенько случаются. И тогда гонять в «черепе» к «системе» начальник заставы, комтех и Арбуз, водила, само собой, и собачник с овчаркой должен; только нету у нас уже ни одной собаки – перевелись… Так… А в заслон на шестьдесят шестом и пяти человек не наскребешь. А какой это заслон, если пятеро рассредоточены на несколько километров? Запросто «яшка» проскочит и не особенно хоронясь – так, если в курсе, сколько нас, прогулочным шагом…
Задви-игались. В окнах канцелярии, кубрика слабый свет фонарей и зажигалок. Проснулись, собираются проводить Лысона домой. На гражданку… Да нет, до гражданки еще далеко – еще в отряде помучиться предстоит. Вещи сдать по описи, получить в штабе военный билет, то-сё. И на губу напоследок загреметь можно запросто. Отрядное офицерье с жиру бесится, за любую мелочь может упечь. И сиди тогда вместо поезда в подвале, в дембельской парадке под конвоем ходи.
Не тороплюсь покидать разряжалку, наблюдаю за дверью. Да и поймай меня Пикша конкретно здесь закимарившим или даже на кухне за жаркой картошки (а было бы электричество, я, само собой, постарался бы намутить какой-нибудь хавчик), ничего страшного ему не сделать. Повизжит, побесится, на худой конец еще четыре часа накинет. Хотя это вряд ли совсем: все мы так измотаны, что можем натворить любых ужасов. Наши офицерики это понимают – самим не очень-то сладко.
Что-то не могу припомнить, когда в последний раз спал положенные восемь часов зараз; а были времена – по воскресеньям устраивали иногда «мертвые» дни. В субботу пидорили помещения с пеной, оружие начищали, потом – баня с раскаленной парилкой и холодным компотиком, а в воскресенье дрыхнули до упора или телик смотрели. Когда народу нормально, можно расслабляться время от времени. Теперь же и дежурку моем редко, в баню заползаем – лишь бы грязь смыть, телевизор стоит в Ленинской комнате запыленный, забытый. Теперь – только бы сожрать чего-нибудь, упасть на кровать; даже парадку нет сил забацать как следует. Какие там вставки в погоны, аксельбанты, шевроны, брелоки из патронов, растянутые фуры! В любой рвани, лишь бы скорее отсюда. Отсюда, домой.
А как там будет, думать пока не хочется. Там будет видно…
* * *
На крыльцо вывалилась группка ребят с фонарями. У всех сигареты, дымят вовсю, громко, смакуя, затягиваясь. Стукнула гитара о перила, жалобным звоном задрожали струны… Среди грязных заполярок, бесформенных лепешек вечно мокрых ушанок выделяется шинель Лысона, зеленеет висящая на левом ухе фуражка.
Тихий, но возбужденный бубнеж осипших, хрипловатых со сна и простуды голосов. Смотрят на дембеля, точно прокаженные на здорового человека, готовые в любой момент сорвать с него одежду, натянуть на себя. И Лысон видит их зависть, ему неловко, ему тягостны эти минуты. Но терпит – последние минуты здесь все-таки.
– Курить осталось? – спрашиваю, подходя к крыльцу. – Где дембельская колодка?
Макар – длинный, слишком, как дистрофан, худой паренек весеннего призыва, плохо в чем разбирающийся, вечно перепуганный и голодный, – смотрит на меня, глупо мигая, прячет в кулаке окурок.
– Ну-ка, Макар, колодку живо сюда!
– Ага! – Метнулся на заставу, дверь со свежими пружинами яростно хлопнула.
– Что, Лысон, собрался?
– Да-а вот… – Он коротко взглянул на меня. – Может, и ты завтра… – пытается успокоить.
– Может, – соглашаюсь без особого энтузиазма…
Балтон, наш гитарист, хреноватенький правда, отщелкнул докуренный до фильтра хобец.
– Что, парни, споем?
– Давай, – поддерживает Арбузик, – погорланим, Лысон, напоследок.
Балтон щиплет струны, подтягивает колки.
Появляется Макар с деревянным бруском, где обычно стоят капсюлями вверх, в специально насверленных ямках, патроны по пятьдесят штук. Когда идешь после наряда докладывать, несешь в бруске вынутые из магазинов патроны: дескать, показываешь офицеру, что все нормально, оружие не применял… Сейчас в ямках вместо патронов сигареты – это и есть дембельская колодка, – ими угощает увольняющийся оставшихся тянуть службу.
– У-у, молодцы, хоть три штучки деду оставили, – укоризненно покачиваю головой, вытаскивая сигареты; две спрятал во внутренний карман кителя, одну скорей закурил.
Нестройно, жидко ползет забойная в общем-то песня. Лишь на припеве голоса крепнут, со злорадной веселинкой обещают:
Кто не был – тот будет,
Кто был – не забудет
Семьсот тридцать дней
В сапогах!
Лысон, стоя в центре, рядом с гитаристом, смотрит на пальцы Балтона, повторяющие по кругу три простеньких аккорда, кое-как подпевает. Лицо у него кислое, точь-в-точь как у мучающегося зубами Лехи Орлова, нашего сына по кликухе Орёль (мол, проводишь нас, Орель, переименуешься в Орла), – тот, с раздутой щекой, подплывшим глазом, тоже пытается петь, не отрывая глаз от дембеля. Что ж, Орель, годик тебе еще… Всего лишь годик. Целый огромный, бесконечно длинный годище…
А молодым фазанятам вообще полные вилы. Помню я проводы их прадедов, точнее – прапрадедов, и полтора с лишним года, что лежали впереди, казалось, пережить нереально, и вдруг вот переживший их, добравшийся до дембеля, представлялся мне сверхчеловеком каким-то, сказочным богатырем, осилившим огни, воды, медные трубы и прочий убийственный беспредел.
Нет, пройдут они, эти чертовы годы, пройдут, не боись – оглянешься и поразишься, и не поверится, что – всё. Почти всё.
И останется главное: пережить всего-навсего последние две-три недели, как-нибудь додержаться, дотерпеть. И тоже не верится – не верится до самой телеграммы о твоем дембеле, что дотерпишь, еще даже сильнее не верится, чем все два года, оставшиеся теперь позади. Два года, из которых три месяца прошуршал в отряде, на так называемом курсе молодого бойца, а остальные полтора с лишним года – застава. День за днем в одном и том же месте, среди тайги и болот, в окружении двух десятков одних и тех же людей, занимаясь одним и тем же, протапывая ежедневно по двадцать-тридцать км, питаясь в основном всякой дрянью, хватая сон по минутам, тупея, грубея и (скрывая, заслоняя от самого себя главное мыслями о еде, о сне, о том, как бы похитрей косануть от службы) постоянно думая о доме, о родителях, о девчонке, которая могла бы быть, да благодаря армейке нету… Но все равно, все равно он придет, этот долгожданный и проклятый дембель. И за мной придет машина.
* * *
Гул на левом фланге. Далеко, за сопками, за стеной леса. Другие еще не услышали, а я уловил. Даже сейчас, когда рядом поют, переговариваются и я тоже подпеваю, как могу отвлекаюсь от ощущения, что я в наряде, я все же, против своей воли, в первую очередь – часовой и инстинктивно обращаю внимание на посторонние тени, звуки, движения.
– Тихо! Идет, кажется.
Парни притихли, напряглись.
– Точняк.
– Ползет, родимый.
Старый фазан, водила Салыч, говорит, извиняясь:
– Вот, Лысон, не получилось мне тебя на станцию прокатить. А хорошо б, с ветерком!..
– Н-да… – якобы расстроенно вздыхает дембель, но на самом-то деле ему наплевать, кто его повезет; важно одно – повезут.
Постепенно расплывчатый гул перерастает в урчание. Теперь ясно, что это грузовик, скорее всего «ЗИЛ».
– Э, Макар, – говорю, – пойди Терентию скажи, что машина с левого фланга. Пускай Пикше доложит.
Лысон нервничает, схватил «дипломат» и жадно смотрит туда, где все растет и крепнет звук мотора.
– Далеко еще, еще успеем дембельскую сыгрануть. – Балтон ударил по струнам, зазвучала торжественно-грустная мелодия; мы поддержали словами:
И вот последний мой боевой расчет,
Прекрасен он, словно обряд старинный…
Песня не получилась. Смялась, рассыпалась, потерялась во все усиливающемся напряжении ожидания.
– Э-эх, Лысончик, когда ж я так же?! – не выдержал Арбуз. – Не дотяну же, блин…
– Дотянешь, – заверил Лысон, обнял Арбуза.
И вот все лезут к дембелю, обнимают его, желают всего хорошего на гражданке, чтоб член стоял и деньги были; Лысон отвечает таким же традиционным – чтоб время летело пулей, нарядов было меньше.
Вышел на крыльцо Пикшеев, подтянутый, нахохлившийся. Сквозь хватающую его дрему топорщился проясняющимся взглядом на ребят.
– Едут, что ли?
– Едут, – выдохнул Лысон, сдерживая радость.
– Ну и ладненько…
Пикшеев поправляет шапку, закуривает. Смотрит в сторону левого фланга. Балтон перебирает коченеющими пальцами струны оказавшейся лишней гитары…
И вот чиркнул по верхушкам сосен слабый, дальний свет фар. Рыкнул мотор на переключении скоростей – минует грузовик последнюю сопку… На крыльце заставы горстка жалких людишек, все уставились туда, откуда появится сейчас машина. Лысон покачивает «дипломат», нетерпеливо топчет грязный мокрый половичок начищенными ботинками. Да, как долго, бесконечно долго ждал он этой минуты, и вот – она приближается с каждым проворотом колес, с каждым вдохом, с каждой затяжкой последней здесь сигареты… Даже Пикшеев, конченый солдафон, и тот в эту минуту волнуется – уезжает еще один его боец. Ступай теперь, парень, отдыхай.
«ГАЗ-66» выскочил из-за деревьев рядом с воротами, рокоча и трясясь на ухабах и колдобинах, обильно покрывающих проселок, щупая дорогу фарами. Не успел въехать во двор, как Лысон рванулся с крыльца под дождь, зашагал было навстречу машине. Потом одумался, понял, что слишком рано, вернулся. Снял фуражку, стряхнул капли и снова нацепил на ухо.
* * *
– Ну, Лысончик, мочи!
– Гражданке привет!
– Слышь, телок там… и за себя, и за нас…
– Выпить не забудь за тех, кто в наряде! – сыплется на дембеля со всех сторон.
Крепко обнимаем его, жмем руку, хлопаем по спине. Из затянутого брезентом кузова грустновато, с пониманием усмехаясь, смотрят отслужившие с соседних застав.
– Вака, и тебя отпустили?! – удивляюсь я, узнав одного – знаменитого косуна и залётчика, прокочевавшего, кажется, по всем заставам нашего отряда, суток с сотню отсидевшего на отрядной и даже (редкий случай) десять суток на окружной губе. – Везет тебе, сволочь!
– Я последний с «Лебедки». Неделю служил один, наши все уж давно, – словно оправдываясь, объясняет Вака.
– Хрен с тобой. Мочи!
– Тебе, чтоб скорей…
Пикшеев протягивает Лысону свою маленькую, сухую руку.
– Счастливо, Лысенко, спасибо за службу. Успехов тебе, м-м, в гражданской жизни.
– Вам тоже тут… это самое… – не может подобрать дембель подходящих слов.
Из кабины высовывается сопровождающий – ка кой-то сверчок с отряда:
– Ребятки, пора! Влазь, кто там до дому.
Лысон прыгает в кузов. Макар подает ему вещмешок, Орель – «дипломат». Прощальным взглядом пробегает Лысон по плацу, давно не белённому бараку, гаражным боксам, бане, спортивной площадочке…
– Э, Сэн! – вспомнил что-то, манит меня. – Ходь сюда!
Я подтягиваюсь на борту, слышу торопливый шепот:
– Там, в собачнике, знаешь, за стендом, ну, где доски отходят…
– Ну?
– Там флакон затарен с «Флореной». Забыл совсем. Долбаните с Арбузом.
– Спасибо!
Грузовик тарахтит, но водила не спешит трогаться. По обычаю мы, провожающие, должны сами вытолкнуть машину за ворота, чтоб, дескать, скатертью дорога была.
Упираемся в борта, толкаем.
– Что он, со скорости, что ли, не снял? – сопит Салыч.
– Хоть на скорости, хоть нет, а тонн пять – не шутка, – отвечает Балтон.
Салыч не соглашается:
– Больше пяти… В этой дуре…
– Толкайте, хорэ звиздеть! – обрываю спор.
Вот кое-как сдвинули с места. Хорошо, что дорога идет под уклон. «Шестьдесят шестой» нехотя катится за территорию. Да, был бы это «зилок», черта с два мы б его ушатали.
Всё быстрее, быстрее. Водила газует, надсадно хрипнула коробка передач, и вот – побежал грузовик по дороге. Лысон машет фуражкой. Мы машем ему.
Поворот, деревья. Неверно, зябко замельтешили белые блики среди мокрой ночной черноты. Парни, ссутулившись, раскрылив замерзшие руки, торопливо направились на заставу.
– Погоди, – хватаю Арбуза за плечо. – Ты топить сейчас?
– Надо подбросить.
– Слышь, – я понижаю голос, – Лысон в собачнике адик заначил. За стендом, где собачьи породы…
– Правда? – по-детски радуется Арбуз. – Накатим?
– Сменюсь и тогда… Ты проверь сходи. И хавчик, может, намутишь. Пошарь в кухне, ладно?
– Ладно! – И Арбуз быстро, подпрыгивая, идет к забору, за которым пустые клетки для служебных овчарок и халупка собаководов.
2
Пятый час. До рассвета еще далеко. Он появится часов в девять – усталый, бледный, ленивый. Долго и трудно будет разбавлять тьму грязной, безрадостной хмарью; а солнце далеко-далеко, за пластами туч, и не определишь, где именно стоит оно – всюду одинаковая плотная серость. А уже после трех дня снова темнеет, а в четыре – почти ночь.
Колонка моя кончилась, теперь Макару мерить шагами скользкий плац. О чем-то размышляет он заодно тугой на мысли головушкой. Нет, это на одно у него голова тугая, а на свое, чем жил первые восемнадцать лет, наверное, легкая, светлая. Топает, вспоминает о своей деревне, скорее всего… Как-то в курилке слышал я разговор Макара с гужбанщиком Вовкой Шаталовым о лошадях (у нас здесь две штуки есть – иногда бывают конные наряды, да и в хозяйстве они нужны – сено возят с покоса, бревнышки, еще разный груз; с горючим для техники всегда трудности), и так они увлеклись, Макар с Шаталовым, что-то там стали друг другу советовать, заспорили, загорячились, но по-доброму, как два спеца спорят, чтобы лучше проверить знания собеседника, узнать от него полезное… А по службе Макар ни в зуб ногой пока, да и вряд ли сделается хорошим солдатом. И в общем-то, и дай бог, чтоб не сделался…
– Поехали, Арбузик, за все хорошее!
Сидим в кочегарке. Здесь непривычно сухо и жарко. Огонь поедает потихоньку дрова, напитанные влагой, по трубам с медленным бульканьем циркулирует вода.
Кочегарка – довольно уютное место. Есть удобные сиденья, лежанка за печами, потемневшие от копоти картинки из журналов по стенам. Но главный признак уюта – здесь можно как следует согреться, просохнуть.
Развалились на тракторных сидушках, между нами – столик с коротко спиленными ножками. На столике маленький флакон «Флорены», пластиковая бутылка с запивкой, кусок хлеба, порезанная на дольки головка лука.
– Дава-ай! – выдыхает Арбуз и круто и резко запрокидывает назад голову, чтобы одеколон скорей проскочил в глотку.
Я с завистью смотрю, как он отдыхивается, жадно запивает, дергается и сокращается.
– Пробрало? – И плескаю себе в специально предназначенную для адика кружку.
Так же, как и Арбуз, глубоко выдохнув, вливаю в себя жгучую тяжелую жидкость. Широко глотаю, раскаленный комок катится по пищеводу, обжигая и оживляя меня. Язык моментом деревенеет, дыхание сперло, тело сотрясает выбитый изнутри одеколоном озноб.
Тянусь к бутылке с водой, делаю несколько глотков, вытираю слезы.
– Ништя-ак…
– Да-а! Спасибо Лысону, подогрел.
– Оставил напоследок подарочек…
Арбуз поднимается, достает откуда-то из сплетения труб аккуратно свернутую цигарку. Закуривает.
– Скоро, Арбузик, и тебя проводим.
– Хорошо бы, – бесцветно отвечает он, словно по-настоящему и не верит.
Раскуриваем цигарку. Выпиваем еще по чуть-чуть. Во флаконе теперь на донышке.
– Маловато.
– Ничего, скоро бухать будем так, что… За все два года, блин! – обещаю я. – Я к тебе обязоном приеду. У вас в Вишере кабаки есть?
– Е-есть… Там все есть.
Жуем хлеб с луком. Когда-то терпеть не мог этот лук, даже вид его вызывал тошноту, а теперь вот – жру без всяких. Радуюсь еще, что хоть лук нашелся.
– У меня мечта была, – тихим, доверительным голосом произносит Арбуз, – хотелось домой в девятнадцать вернуться. День рождения седьмого декабря… Вполне же могло получиться?
– М-да… Что делать… Как уж карта легла.
– А теперь, – не слыша меня продолжает он, – боюсь. Вдруг Новый год здесь придется встречать.
– Брось хрень молоть! Уволят.
– А вдруг что случится? – Арбуз смотрит на меня большими, девичьими глазами, взгляд его просящий, будто от меня что-то зависит. – Усиленную охрану введут или еще что придумают…
– С чего ее введут-то?! Кончай ныть. Давай лучше, – протягиваю ему кружку. – Уйдем, все будет нормально. Вздрогни!
– Сейчас…
Арбуз вскакивает с сидушки, суетливо подбрасывает в печи крупнонаколотые еловые поленья; из топок валит дым вперемешку с паром.
* * *
Соединенное с усталостью опьянение разваливает тело, гнет и крутит его. Ноги не идут, заплетаются, голова клонится, словно неподъемная гиря. Каждую секунду я ожидаю, что свалюсь, цепляюсь за ломкие ветви хилых березок, за окружающие плац стенды с марширующими бравыми солдатиками, акробатически задирающими ноги чуть ли не на уровень лба.
– М-макар! – громко рыкнул, останавливаясь у крыльца, ухватившись за перила. – Эй, часовой, твою мать!..
Появился Макар, вытянулся передо мной.
– А?
– Х-ху на! Слушай сюда, мужчинка. Слушаешь, нет?
– Так точно.
– Ты, – ткнул ему пальцем под дых, – ты еще охренеешь. Ты так охренеешь, бля!.. Все только начинается, для тебя. В курса́х? – Я понимаю, что порю ерунду, не нужную и противную самому себе, но остановиться не могу, продолжаю, тормоша Макара: – Дни считай, чувачок. Считай дни! И ты потом врубишься… Сколько отмотал? А?
– Скоро семь месяцев будет.
– А дней, дней?
– Не знаю…
Я размахнулся, хрястнул себя по грудине, гордо отчеканил:
– Семьсот сорок девять! Слабо́? Тебе слабо, чувак?
– Так точно.
– Так-то… Вот пришел бы «ЗИЛ» за Лысоном, мы бы его не смогли толкнуть. Понимаешь? – Я вдруг почувствовал, что вот-вот заплачу. – Да. Не смогли бы, в курсах… Мда-а… – Встряхиваюсь и слегка трезвею. – Ладно, Макар, иди в будку вон, там посуше… Простывать нам нельзя!
* * *
Сон, какие-то разноцветные блики…
И опять этот отвратительный полушепот Терентия:
– Ромыч! Ромыч, слышишь, вставай!
– Чего?
– В наряд тебе…
– Какой наряд? Сколько времени?
– По «системе».
– Ты щас в морду схлопочешь, долбон! – просыпаюсь я. – Совсем охренел! У меня две колонки сегодня! Ну, я встану, я т-тебе, гамадрил!..
Он что-то замямлил, и я снова стал засыпать.
– Там, это… Пикшеев ждет… Наряд готов… Ну вставай, Ромыч! – И Терентий боязливо тряхнул меня за плечо.
– Да ённый рот! – взрываюсь. – Иди в жопу, дебилина!
– Пикша приказал. У Салыча что-то – подняться не может.
– Я тоже, блядь, не могу.
Сон развеялся окончательно, захотелось пить. Садясь на кровати, я уже спокойней спросил:
– Что с этим Салычем?
– Сэн, действительно хреново мне, – застонал сам Салыч со своей койки. – Совсем хреново…
Замечаю, что горит дежурная лампочка.
– Блин, хоть свет дали, – бормочу обидчиво. – И на том спасибо.
– Со вчерашнего знобило, а теперь… горю весь… Какие-то пузырьки по коже, лопаются…
Вошел в кубрик Пикшеев.
– Давай-давай, Сенчин, после доспишь.
– Да уж… – Натягиваю отсыревшую вонючую одежонку. – На какой фланг хоть?
– Правый.
– Н-да…
Это еще более-менее. Левый фланг на три километра длиннее, и постоянные сопки – подъемы, спуски, болото в одном месте такое – идешь по наложенным бревнам, как циркач под куполом… Правый же терпимо… Хотя, блин, четырнадцать камушков туда-обратно – тоже не халява.
– И колонку потом тянуть?
Пикшеев кивает утвердительно.
– А не боитесь, что сдохну так? И дембеля своего не увижу…
– А что делать? – раздражается лейтеха. – Некому больше. У Сальникова ветрянка, похоже… Уже сообщили, с первой попуткой – в госпиталь. Кстати, Сальников, – Пикша подошел к его кровати и прикрылся ладонью, – переберись в другой кубрик. Это болезнь, м-м, заразная… Понимаешь меня?
У нас три спальных помещения – кубрика, но живем теперь все в одном – так теплее, да и веселей немного, когда кучей.
* * *
Быстро завтракаем перловой кашей, не в обиду закусываем ее дарницким хлебом. Пьем чай. Кружку свежего молока (Шаталов только что подоил коровенку) оставляю, чтоб выпить, когда вернусь. После такой прогулки жрать будет хотеться – и куску сухаря обрадуешься…
– Поторопитесь, – робко говорит Терентий, заглядывая в столовую.
– Заткни-ись!
На кухне гремит бачками Лидия Александровна, время от времени слышны шипенья ее ругательств. Она женщина хорошенькая, лет тридцати, хохлушка. Муж ее, прапорщик Хомутенко, тоже с Украины; они откуда-то из-под Львова. Как говорится, волею судеб оказались в карельской тайге… На Лидию Александровну заглядывается весь «сержантско-солдатский состав». Да тут, в общем-то, на любую заглядишься. За двадцать один месяц, что я на заставе безвылазно, два раза – на День пограничника – привозили школьников из соседнего села; среди них были и симпатичные девчонки. Одну мне даже пощупать слегка довелось… А так, бля, и на картинки из «Крокодила» встает…
В комнате приказов тесно. Почти вся застава собралась. Терентий сдает дежурство успевшему заматереть за год с небольшим службы сержанту Гурьянову. Да, Гурьян – единственный, пожалуй, настоящий солдат из тех, кто остается после нас. На него вся и надежда… Да ну, что я забочусь! Пропади она пропадом, эта граница, эта гребаная застава. На хрена это надо? Кроме лосей и медведей никто «систему» штурмовать и не пытается; тем, кому надо в загранку без документов, – за пятьдесят баксов через таможню проходят, а местных жителей и так пускают, наведываются друг к другу в гости чайку попить.
По левому флангу мотает Комтех с Мухой (Муха, кстати, по штату повар), на правый – я с Орёлем. Часовым идет Балтон. Макар отправляется щемить после колонки. Арбуз, наверное, видит десятый сон в кочегарке…
Пикшеев, захлебываясь, сыплет заученными приказами. Старшие пограннарядов отвечают ему: «Есть выступить на охрану…» Потом Терентий ведет нас заряжать автоматы. Гурьян проверяет журналы, считает оружие, боевые припасы.
Отстегнув магазин, дернув затвор и спустив курок, Макар, высоко задирая свои длинные худые ноги, рысью побежал к крыльцу. Мы, наоборот, пристегиваем магазины – наша долбень только начинается.
* * *
Небо уже не такое беспросветно черное. Теперь чернота чуть разбавлена густой, словно чернила, синью. Впрочем, без фонаря по-прежнему ни хера не видно…
Если считать со стороны тыла, т. е. территории России, – застава находится за «системой». Это значит, что от основной страны мы отделены забором из колючей проволоки и здесь у нас полоса шириной километров в пять российской земли, а дальше сопредельное государство – Финляндия.
Доходим до КСП (контрольно-следовой полосы), Орель и Муха переходят ее, заравнивают следы граблями, бросают их нам. Комтех прячет грабли в куст вереска. Орель и Муха пойдут по узкой полоске между «системой» и КСП, а мы с Комтехом – старшие нарядов – с другой стороны полосы.
– Ну, пока, – невесело прощается Комтех, закуривая измусоленный коротенький окурок.
Я киваю и скорым шагом направляюсь знакомой до последней кочки и ямки тропе, не сторонясь облепленных водой (все равно одежда сырая донельзя) стеблей мертвой травы; с них градом осыпаются капли, чуть только дотронешься. В голове простая формула: чем скорей дойду до стыка, вернусь, тем скорей завалюсь на кровать. Поспать-то вряд ли получится до следующего наряда, так хотя бы полежать часок.
Орель на несколько шагов впереди меня. Свет его ФАСа шарит по колючке, мой – по вспаханной и проборонованной КСП.
Время от времени Орель останавливается, вынимает из-за пазухи фляжку, полощет рот.
– Что, фраерок, коньячком греешься? – шучу я.
– Мм, – мычит Орель, потом яростно отплевывается. – Зуб… мочи нету… Капец! Всю скулу разламывает. Содой вот… пока держу – терпимо, а так…
– Ладно, и ты до дембеля доживешь.
Бесконечная, кажется, линия КСП, бесконечный ряд прокреозотенных (чтоб дольше не гнили) столбов с натянутой на них колючкой. Если оборвать хоть одну проволочку – на заставе сработает сигнализация, взвоет сирена, заставу поднимут «в ружье». По осени и весной от сработок крыша съезжала – лоси так и ломятся через «систему». Миграция у них, что ли, в этот период?.. Бывает, срабатывает вообще случайно, достаточно замкнуть проволоки между собой снегом или листьями сырыми, или в баках какой-нибудь диод перегорит…
Нет конца и края. И действительно – нет. Вся страна огорожена таким вот забором, полоса вспаханной земли рядом, и на ней отпечатываются следы зверя и человека, и идут сейчас вдоль «системы» сотни пограничных нарядов. От Никеля до какой-нибудь там Кореи. Но (это главное!) есть конец у нашего участка – стык, – дальше уже забота соседней заставы.
Постояли на этом стыке, сделали вид, что перекурили, и таким же образом, в быстром темпе, обратно.
3
Там, где утром расходились на левый и правый фланги, в «системе» есть калитка – для выхода в наряд по тылам. Давным-давно не было таких нарядов, тропа совсем заросла.
Возле калитки – вышка, где в светлое время суток положено нести службу часовым. И с радостью слышу я в стрекотне прокурорско-дьяконовской скороговорки Вадика (у начзаставы кликуха такая), что он отсылает меня туда. На вышку. Ништяк! Можно пощемить неплохо, да и вообще – спокойно посидеть в кабинке, укрытым от ветра и дождя. А дождь-то опять разошелся. Кажется, природа все-таки специально делает все возможное, чтоб доконать нас, утопить в вязкой жиже, по крайней мере – выжить отсюда. Каждая низменность стала озером, каждое неутоптанное место превратилось в болотце. За что ни возьмись – покрывает липкая пленка, одежда вечно отсыревшая и вонючая, воздух настолько напитан влагой, что порой боишься им захлебнуться.
