Текст книги "Иджим (авторский сборник)"

Автор книги: Роман Сенчин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Не обращая внимания на колющую боль в правой руке, Юрий Андреевич разложил диван, разбросал как попало простынь, одеяла, подушки, быстро разделся и закатился к стене. Накрылся одеялом, спрятал лицо в ладони, до боли сжал веки… Скорей, скорей уснуть. Скорей оказаться в завтра. Может, завтра будет удачнее…

2006 г.

Сегодня как завтра

Прямоугольник окна становится все светлее. Шторы уже не могут сдержать утро, и оно вливается в комнату, наполняет ее гулом очнувшегося города. Забытье уходит, оставляя после себя привычную тяжесть неспокойного сна, которая сменится скоро другой – тяжестью очередного дня.

Ганин смотрит на будильник. Без пятнадцати семь; еще десяток минут можно полежать в тепле постели, позевать, «поваляться», как называла это когда-то мама. Впереди все известно, все столько раз пережито, что заглядывать туда нет никакого желания. Просто сейчас затарахтит «Рассвет» – и начнется.

Хрипло, нехорошо кашлянула во сне жена. Да, она часто просыпалась сегодня, кашляла, принимала таблетки. Ганин спрашивал, как ей, она шептала в ответ неразборчивое и засыпала. И он тоже скорей засыпал, словно ловил жадным сопением минуты бесчувствия… Татьяна на седьмом месяце, пора бы закончить с торговлей, – сидеть целыми днями на улице перед столиком с розетками, изолентой, электрокипятильниками, но сейчас это единственные денежные поступления, хоть небольшие (на самое необходимое), но постоянные. На заводе про зарплату совсем забыли. Вот четыре дня как слегла Татьяна, простудилась, и на хлеб уже нет. И обратиться не к кому, у всех такие проблемы.

Вот-вот сработает старый, но безотказный будильник, пять раз в неделю поднимающий Ганина на давно надоевшую работу, толкающий дальше по плоской, однообразной дорожке жизни. Многие ушли с завода: те, кто порасторопней и поумней – завели свое дело, другие – в грузчики или еще куда-нибудь, где за работу стабильно платят, пусть даже нанимают на один день. А Ганин остался. Уже и не надеется, что на заводе дела поправятся, но что он еще умеет? Как во время производственной практики получил специальность формовщика (каждую пятницу в девятом-десятом классах возили парней на шефский завод, обучали ремеслу изготовления железобетонных изделий), так и пошел туда в семнадцать лет. С тех пор там работает. Можно, конечно, уйти, найти место получше…

Минутная стрелка добралась до верхушки циферблата. Ганин вдавил кнопку, опережая тарахтенье «Рассвета», вылез из-под одеяла. Жена, потревоженная его шевелениями, проснулась, закашляла.

– Я сам соберусь, лежи, Тань, – шепнул Ганин, провел ладонью по ее волосам. – Как тебе?

– Да вроде температуру сбила…

Голос у Татьяны глухой, усталый. Он теперь обычно такой, эти годы замужней жизни…

Женились они восемь лет назад, в сентябре, будто начали новый учебный год, обоим не исполнилось тогда еще восемнадцати. И учились в одной школе, в параллельных классах. Татьяна сдавала выпускные экзамены беременной – «залетела», неизвестно только, от Саши Ганина или другого какого-то парня. Но женился на ней Ганин; они не любили друг друга, просто, наверное, нужно было жениться, поскорей уйти от родителей. И вот теперь живут в двухкомнатной, неплохой вообще-то квартире; мать Татьяны сошлась с мужчиной, переехала к нему в частный дом, освободила жилплощадь для молодых.

Прохладно, отопление еще не дали, а осень в этом году ранняя. Ганин поставил чайник, умылся, зашел к детям. Павлик и Людочка лежат в кроватках; мирно, спокойно дышат во сне. На стуле обложкой вверх раскрытая книга – «Остров сокровищ», – жена читала им перед сном. Поправил одеялко на дочке. Вот скоро станет она не младшим, а средним ребенком. Подумать только, Ганину и двадцати пяти нет, а сын во втором классе, Людочка в следующем году учиться начнет. И не запомнил, как время пролетело. Будто во сне всё. Вот так вот проведает каждое утро детей, стоит над ними и думает, пытается оставить в памяти эту минуту, но она уходит, плавно и безвозвратно, и на смену ей приходит другая, тоже проскальзывает, теряется в тумане прожитых часов, дней, лет; и мелькают они, как точки на электронных часах, и ничего не остается, не отмечается.

Милицейские «Жигули», завывая, пробиваются сквозь еле заметно двигающийся поток автомобилей; находчивые водители гонят машины по тротуарам, беспрерывно сигналя; пешеходы шарахаются к бордюрам, ругаются. Даже небольшой город в утренние часы становится тесным, набитым людьми, транспортом; его лихорадит, в нем нечем дышать. Все спешат, нервничают, шумят… Не видят, как умер и сорвался с ветки желтый листок, как выползает, привычно и все равно неповторимо, из-за цепи пятиэтажек солнце, осеннее солнце, которому нужно так много времени, чтоб обогреть землю, расцветить серость и уныние живыми лучами.

Утро сегодня чуть не предзимнее. На водянистой, ядовито-зеленого цвета траве лежит иней, воздух плотный, синеватый, наполненный гарью отработанного бензина; холод не дает ему подняться, прибивает к земле. Ноздри щекочет, тянет чихнуть. Ганин закурил, – вкус сигареты немного разбавляет этот душащий бензиновый дым; он подходит к остановке.

– Бляха, заколебать он, что ли, хочет? – ругается Костя Сергеев, сухощавый парень с остреньким нервным лицом, поеживаясь, сердито глядя на вереницу автомобилей. – Не май же месяц!

Ганин среди хмурых, кажется, навсегда уставших мужчин. Он бы тоже мог высказаться об опаздывающем служебном «Икарусе», но что толку. Поднял повыше воротник пальто, натянул кепку на уши и ждет; автобус почти всегда приходит на пятнадцать – двадцать минут позже положенного, не привыкать.

– А потом будут: «Давай, давай!» Всё бегом, бляха… – Сергеев со свистом втянул воздух, громко прокашлялся, сплюнул. – Ур-роды, бля!..

Счастливый парень, он хоть ругается, а остальные словно бы спят; кажется, могут стоять так и час и два. Какая разница, все равно что делать: стоять здесь или сидеть в раздевалке, мерзнуть сейчас или обливаться по€том немного позже.

– Вон, е-едет, – еще более недовольным тоном произнес Сергеев. – Соизволил наконец-то, спасибочки!

Мужчины затягиваются чаще, двигают головами, мнутся с ноги на ногу, освобождаясь от дремоты, чтобы войти в автобус и погрузиться в нее опять.

Завод находится на окраине города. Огромная территория огорожена забором из бетонных плит, а за забором несколько цехов, там днем и ночью работают люди. Ганин знает только свою линию, основную, где отливают панели для зданий; лет в шестнадцать бегал повсюду, было интересно, а потом, когда пришел в бригаду, ничего больше не замечал, не вникал ни во что – выполнял свои обязанности.

Автобус остановился у ворот, и люди потянулись через проходную. Так же молча, внешне равнодушно, лениво расходились по рабочим местам.

Цех сейчас пуст, ночная смена закончилась, через полчаса начнется дневная. Впереди – восемь часов в жаре глотать цементную пыль, глохнуть от шума механизмов. Вроде бы вросли в это, знают до мелочей, но все же первые минуты всегда тяжелы. Отвращение смешивается с привычкой. Отвращение к однообразной, ежедневной работе и привычка находиться здесь и делать эту однообразную, ежедневную… Она, работа, съедает остальную жизнь, и в выходные, в отпуск, после смены многие торопятся напиться, потому что не знают, чем заняться, на что убить время до следующей смены. Почти никто не читает, не ходит в музеи, театры – им это не нужно. Культурное времяпрепровождение – глядеть телевизор или беседовать о политике у пивного ларька. На огородных участках растет зачастую одна картошка, так как выбираются они на свои «дачи» несколько раз в году, сельским хозяйством, тем более садоводством, заниматься не умеют. Жены у одних бойкие, крикливые, у других, наоборот, тихие, но и те и другие удивительно жизнестойки, выносливы; большинство их теперь занимается тем, что торгует с лотков за проценты мороженой рыбой, книгами, канцтоварами, конфетами на развес. Жены не уважают, не любят мужей, а мужья жен, но для тех и других очень важны, очень дороги семьи, они заводят детей и мучаются, добывая деньги на еду, на кой-какую одежду. Большинство живет в старых домах, в квартирах, полученных их родителями, другие навсегда застряли в общежитиях для семейных.

Последние годы становится все хуже и хуже. Завод назвали акционерным, но рядовые рабочие никаких акций не получили; несколько шебутных пытались было возмущаться, но потом бросили. Тогда зарплату еще платили вовремя, дирекция строила планы по расширению производства. Этот завод – один на область, плиты, панели – первое дело в строительстве; раньше везли из соседних регионов, своих не хватало. Но строительство пошло на убыль, начались перебои с поставкой цемента, керамзита, арматуры, а это тут же отозвалось на зарплате. Сначала отменили авансы, затем задержали зарплату на две недели, в следующий раз – на полтора месяца. И пошло – не остановить.

– Я вообще, получается, могу машину купить запросто, – по привычке возмущается, переодеваясь, Костя Сергеев. – Мне должны десять лимонов почти. Хе-хе, бляха, да! Только когда я их увижу? В кармане одна Нищета Ивановна…

Узкая комната-раздевалка, вдоль стен кабинки-вешалки. Рабочие, сидя на длинных низких скамьях или стоя, облачаются в грязно-серые спецовки. Наматывают на ноги портянки, – в кирзачах носков и на неделю не хватит. Курят. Холодный ветер, влетая через открытую форточку, беспокоит серый дым дешевых сигарет.

– У тебя жены нет, детей… – ответил Ганин и тут же пожалел, что это сказал. Сейчас Сергеев начнет с новой силой ругаться, слушай его.

Ночная смена оставила подарочек – в форме прикипевший кусок бетона, чуть не четвертая часть всей панели. Наверное, плохо смазали поверхность эмульсией или резко нагрели. Пришлось взять ломики и долбить. Этим занялась одна часть бригады, вторая, в том числе и сварщики, готовили другую форму. Носили со склада пенопласт, укладывали его, соединяли арматуринами.

Цех – как отдельный мир, забываешь, что есть за его стенами солнце, свежий воздух, скверики, уютные квартиры. Несколько минут работы, и люди становятся автоматами: они не разговаривают, перестают курить, шум и духота уже не раздражают. Не смотрят на часы в ожидании обеда. Каждый из них знает, что ему делать и что должен делать другой, и они не мешают друг другу, не толкаются: вроде бы каждый поодиночке, у них все отлажено. Когда в бригаду приходит новичок, работа на несколько дней расклеивается, начинают нервничать, выбиваются из колеи, но вот новичок втянулся, встал на свое место – и возвращается необходимый порядок.

Одни заняты пенопластом, другие арматурой, сварщики приваривают арматурины друг к другу. Подгоняют форму под бетоноукладчик, из отверстия сыплется густая, аппетитная масса раствора. Его разравнивают лопатами, забивают пустоты. Затем включают вибрацию. Форму трясет, бетон прессуется… Еще порция, еще раз вибрация. Потом – в печь на пропарку. Следующая форма. Снова пенопласт, арматура, вспышки сварки… На соседней линии плиты шлифуют, вставляют оконные рамы. Между линиями тоже кипит работа. Вот здесь щетками и струями воды сдирают бумагу с внешних панелей. На панели остаются маленькие белые, голубые квадратики – декоративная облицовка. Вот идет погрузка плит на грузовики, которые загоняют в огромные ворота в торце цеха; сейчас загрузят и повезут на стройку. Вот стоят аппараты точечной сварки, здесь собирают из арматуры сетку, чтобы плита была прочнее. Рядом станок для резки арматуры. На станке надпись белой краской: «Ласточка! Пятьдесят тысяч км без ремонта!» Надпись была и тогда, когда Ганин ходил сюда по пятницам на практику; интересно, сколько еще протянет эта «ласточка»…

Все двигается, каждый метр цеха занят, повсюду что-нибудь делают. Как оазисы – собранные из ДСП, с большими окнами, будки, в которых сидит мелкое начальство: технологи, мастера, всевозможные замы начальников линий; они что-то рассчитывают, озабоченно разговаривают по телефонам. Ганин наткнулся взглядом на одного из них, – нес с напарником сетки из арматуры и, подняв глаза, увидел в окне лицо с телефонной трубкой у рта, – инженер кричал в трубку уверенно и недовольно; увидел белую рубашку и галстук, а поверх рубашки чистую спецовку, на голове – каска. И подумал с неожиданной злостью: «Дирижеры!» Тут же почувствовал глупость своей злобы, но она разрасталась, к ней примешалась обида. Руки отяжелели, дальше идти не хотелось. Бросить эти железки к чертовой матери… «А получают-то больше нас раза в три, и получают… с ними считаются… Зачем ему каска? Каска, галстук…» Рабочие не носят касок, они неудобны, при резких движениях наползают на глаза, голова под каской сильно потеет. Начальники же, наоборот, каски любят, – что им, пройдутся по цеху, проконтролируют что как и обратно к себе в будочку… Нет, злиться нельзя, это просто, как говорится, усталость накрыла; пора, что ли, обедать… И действительно – Сергеев бросает лопату, снимает верхонки:

– Шабаш, ребята, айда жрать!

Шум постепенно стихает, станки выключают, рабочие тянутся к выходу. Часовой перерыв на обед.

Столовая на первом этаже центрального здания завода. В этом здании дирекция, бухгалтерия, много-много разных кабинетов, где планируют, думают – руководят. По лестницам, коридорам мягко снуют рыхлые, лысоватые мужчины в костюмах, полные дамы с жидкими, завитыми в колечки волосами. У них там, на пятом, кажется, этаже – свой буфет, в который рабочие не заглядывают, – в спецовках и кирзачах туда не пойдешь, да и денег на буфетные деликатесы, конечно, нет. Мало кто из рабочих бывает выше первого этажа – первого этажа вполне хватает: слева столовая, справа касса и отдел кадров.

Кормят комплексными обедами под запись. У поваров журналы по цехам с фамилиями рабочих, за каждый обед нужно расписываться в особой клеточке. Когда появится наконец зарплата, из нее вычтут за эти обеды.

Встают в очередь, берут подносы и тихонько двигаются вдоль стеклянных прилавков. Тарелка с салатом из свежей капусты, сдобренной растительным маслом; борщ с ложкой сметаны, второе – «хлебные» котлеты и отварной рис; кислый компот; три куска хлеба. Затем женщина, сидящая на том месте, где была некогда касса, находит фамилию, ставит галочку, а рабочий расписывается.

Ганин сидит за одним столом с ребятами из своей бригады, хлебает борщ. Потный, нахохлившийся Сергеев ворчит, глядя в свою тарелку:

– Сваливать надо отсюда. Сейчас этого встретил, бляха, из бухгалтерии: не обещают, говорит, в ближайшие дни. Куда, скажите, деньги деются? Работаем, как эти, работаем, а деньги где?

– Помолчи, а, – устало попросил пожилой, грузный Дугин. Его в бригаде уважают, он здесь дольше остальных, чуть ли не с самого открытия завода, считается одним из опытнейших формовщиков. – Переживем как-нибудь.

Сергеев закинул в рот несколько ложек борща, откусил хлеба. Жевал, смотрел недовольно на Дугина.

– Конечно, бляха, переживем! На горе и выживаем… Надоело! Пойду вот в охранники, тем более друг зовет. В армии я отслужил, молодой, как раз…

Дугин поставил на пустую тарелку из-под борща второе, усмехнулся, снова попросил, но уже мягче:

– Ешь давай, Костя, силы нужны. – Ломая вилкой котлету, добавил задумчиво: – С завода счас сбежать немудрено, только потом жалеть будешь, когда наладится…

– Да не наладится, дядь Юра! – вырвалось у Ганина. Он доел уже, поскорей поднялся, отнес поднос на стол для грязной посуды. Сам себе повторил твердо: – Не наладится.

К трем часам стало почти тепло, но это ненадолго – солнце спрячется и сразу похолодает. Скоро зима. Картошки достаточно, Ганин накопал около двадцати мешков (еще б как-нибудь в город с дачи перевезти), могло быть и больше, но воры перерыли с треть деляны, мешков пять, по крайней мере, там было… Вообще, дачи чистят только так. Рассказывали соседи: посадили они рассаду помидоров, а на следующий день приехали, ее нет – кто-то выкопал и унес. Может, свои же, с ближайшего участка, теперь не знаешь, от кого чего ждать.

Забравшись на подогретые солнцем плиты, Ганин курит. Перед глазами невеселый пейзаж: пыльно-серые корпуса цехов, склады, огромные резервуары для цемента. Кучи, целые курганы песка, керамзита, гравия. И снова странное, мутное чувство мучает Ганина. Отвращение, усталость, обида, злость, привычка и даже какая-то нежность к этому грубому, металлическому, одноцветному миру… Всё вместе. Да, прав Сергеев: нечего здесь ловить, на заводе. Выдавливаешь силу, здоровье, а денег, хоть какой-то компенсации или что там бывает, нет. Наворует дирекция и закроет завод… Надо искать, куда бы устроиться, поговорить со знакомыми, объявления посмотреть… Куда-нибудь…

Закончился перерыв. Ганин бросил окурок, спрыгнул с плит. Ладно… Можно и в деревню, одноклассник уехал вот, как пошутил, на подножный корм. Адрес оставил. Списаться, узнать, как устроился. Можно, конечно, в деревню, там-то легче… Ладно…

Разделались наконец с той плитой, где прикипевший бетон. Зачистили, обмазали эмульсией, принялись закладывать: сначала декороблицовку, потом арматуру, пенопласт, еще арматуру. Успеют, наверное, с ней. Значит, три панели за смену. Неплохо.

Подошел Генка Антипов, «печник».

– Ребята, там опять застряла, собака. Помогите.

Идут к камерам пропаривания. В одной из них заклинило форму, не выезжает. Это частенько случается, оборудование старое, половину работы, рассчитанной на механизмы, приходится делать вручную.

Забрались в печь, двинулись, пригибаясь, к форме. Над головой стальные трубки, из них бьет по плите пар, снизу такие же. Сейчас все отключено, конечно, но жара страшная. Моментом одежда наполнилась влагой, голова отяжелела. Воздух раскаленный, пускаешь его в себя маленькими дозами, чтоб легкие не обжечь.

Форма стоит на рельсах, почти на уровне груди. Генка пролез под ней, проверил, не попал ли на рельсы камень или еще какой предмет, помешающий форме двигаться. Выбрался, сказал на выдохах:

– Чисто… Проводка, наверное… Ну, взялись…

Уперлись руками в бок формы, толкнули. Она нехотя, сопротивляясь, пошла. Рукам в тонких верхонках горячо, приходится то и дело менять положение. То ладонями, то пальцами, то плечом.

– Осторожно… Переступаем… – предупреждает «печник», остальные послушно поднимают ноги, перешагивают через ряды трубок.

Идти все сложнее, силы тают, расплавляются, превращаются в пот. Тело становится ватным, сапоги от пола не оторвать. Хочется лечь.

– Еще немного, парни…

И когда кажется, что вот-вот действительно упадешь и уснешь здесь навсегда, в лицо ударяет свет, а следом – свежий, взбадривающий поток кислорода. Форма упирается в стену, под кран, здесь она и должна стоять. Все. Люди валятся рядом, жадно дышат. Холодно, по коже пробегает озноб, хотя в цехе градусов тридцать.

Достают сигареты, скорей закуривают.

– Спасибо, парни, выручили! – Генка жмет каждому руку, уходит, утираясь грязным платком, пошатываясь.

– Банька, бля… – Сергеев дует дымом себе под спецовку. – На хрена мне это надо…

После «баньки» работа двигается кое-как, сил нет, движения вялые, в голову будто свинца налили, глаза слипаются. Часто курят, чтоб немного ожить.

С трудом справились с третьей плитой, отправили печься. На часах почти шесть, рабочий день заканчивается. Сбивают раствор с лопат, складывают инструмент на положенное место, окидывают взглядом линию и направляются в раздевалку. Цех пустеет на пару часов, до ночной смены.

Душевая не действует уже давно, да и нет времени и желания мыться. Сейчас хочется скорее домой, многим пора на подработку, – в основном подрабатывают на оптовых рынках грузчиками. Утром и вечером там грузчики нарасхват.

Торопливо переодеваются, споласкивают лица над раковиной и уходят. Автобусы везут их в город.

Ганин оказался на сиденье по соседству с Сергеевым. Сергеев смотрел в окно, жевал, часто щелкал резинкой. В его волосах застряли зерна пенопласта. Большие грубые руки устало лежали на коленях ладонями вверх. Неплохой парень, и видно, что мучается ужасно, не знает, как быть, что делать; ерепенится, злится, грозится уйти с завода, но этим пытается он скрыть беспомощность и растерянность.

– Женюсь на днях, – повернул он к Ганину острое, нервное лицо. – Заявленье подали…

– У, поздравляю, Костя!

– Да не с чем. – Сергеев поморщился, снова уставился в окно. – Подруга вот забеременела, а денег нет на аборт этот… Да и сама рожать хочет, ребенка ей надо… А-а, хрен с ним, бляха…

Ганин вздохнул:

– А мы третьего ждем.

– Вот этого я вообще не понимаю. – Сергеев повернулся, глаза его по обыкновению были сердиты. – Один, это еще ладно, хрен с ним, но трое… Зачем, бляха, нищету плодить?

Ганин ничего не ответил. Это и так ясно, что троих детей не прокормить, двухкомнатная квартира слишком тесна для семьи из пяти человек, но почему-то он с трепетом, нетерпением ждал этого третьего, уже сильнее, казалось, любил его, чем Павлика и Людочку…

Дети были во дворе. Сын с мальчишками играл в войнушку на развалинах ларька для приема стеклопосуды, Людочка и подружки соревновались, прыгая в «резиночку». Людочка, хоть и маленькая, но прыгает вроде не хуже других, которые повзрослее. Ганин стоял в стороне, курил, смотрел на детей. Потом вошел в подъезд. Пусть играют, вечер выдался хороший, мягкий. А скоро ждать снега – первые числа октября… Еще успеют дома насидеться.

– Привет.

– Привет.

Коротко, привычно поцеловался с женой.

– Как себя чувствуешь?

– Лучше… Таблетки весь день пила. Завтра, думаю, уже можно будет…

Ганин хотел сказать: «Нет, больше ты никуда не пойдешь. И надо сдать все недопроданное обратно». Но не сказал. А на что жить? Стал раздеваться, медленно, виновато.

– Подожди, Саш, сходи в магазин. – Татьяна протянула ему пакет и пачечку мелких денег.

– Откуда?

– Вот починила те рваные всякие… Сходи, купи гречки хоть, тут как раз на кило хватит.

– Уху… – Ганин принял сотки, двухсотки, склеенные скотчем; у Татьяны накопились за время торговли грязные, порванные, затасканные, теперь вот и они сгодились. – Уху… Нам не обещают пока, спрашивали… Нет, говорят… – Зачем-то сказал это, ведь Татьяна и так знает, что денег ему в ближайшее время вряд ли дадут.

И она ответила, как отвечала много-много раз; сказала с безысходной, механической надеждой, надеждой, без которой нельзя:

– Что ж, как-нибудь…

Как-нибудь, как-нибудь… Все спасаются этим «как-нибудь». Что еще остается…

1997 г.