Текст книги "Иджим (авторский сборник)"

Автор книги: Роман Сенчин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Алло? – спросила испуганным, глуповатым голосом.

– Доброе утро, – ответили тихо, почти шепотом, но внятно, будто говорили, прикрыв трубку и губы ладонью. – Таня?

– Да. А кто это?

– Это я, Славик. Слава. Прости, не выдержал и решил позвонить.

– А-а, – кивнула Татьяна, не зная, как реагировать, но обрадовавшись. – Хорошо.

– Чем занимаешься?

– Я? Да вот… только встала. В магазин надо…

– Поня-атно. – Казалось, и он не находил, что говорить или как. – Да… А я, знаешь, всю ночь не мог уснуть – лежал, прокручивал, как мы сидели, какие произносили слова. Это, оказывается, очень сильный эмоциональный удар, когда после одиночества вдруг так общаешься, взахлеб. До сих пор не могу успокоиться – какое-то такое дрожание внутри. Приятное.

– У меня тоже… почти, – произнесла Татьяна, переминаясь босыми ногами на коврике.

– Правда? А знаешь, Тань, у меня предложение. Вы с Михаилом первые мои знакомые здесь ребята, и я бы вас хотел попросить… Покажите мне места живописные, интересное, что у вас тут есть. Но такое, где людей поменьше. Понимаешь?… Что-то зачах я в четырех стенах, чувствую – без пленэра совсем мне…

– Что? – не поняла Татьяна.

– Воздух нужен. Природа… Почему-то именно сегодня захотелось пейзажи писать или хотя бы посмотреть, найти. Солнце-то какое, а! У вас светит?

– Да, утро супер… Но я… Сейчас я с мамой поговорю… Я перезвоню сейчас, хорошо?

– Конечно, Тань. – Голос Славика улыбнулся. – Очень буду ждать.

Она вернулась на кухню.

– А что, сходите к монастырю, – посоветовала мама, – или на острова сплавайте. Лодка-то цела? Иди Мишку буди. Прогуляйтесь, и Славику очень полезно… Бедняжка.

Мишка сначала стонал и прятался под подушку, но в какой-то момент преодолел сон, вскочил, стал одеваться. Объявил, как решенный вопрос:

– На Монаший погоним! Он обалдеет… Только надо еще кого на весла.

Монаший находился в стороне от других островов; с пристани его даже не было видно – нужно обогнуть скалистую, похожую на разрушенную крепостную стену, косу и плыть на северо-запад. И постепенно, словно бы из-под воды, появлялись сначала синеватые пики елей, а потом и сам, похожий на большую кочку, Монаший остров… Татьяна была на нем всего один раз – прошлой весной они всем классом плавали туда на моторках после последнего экзамена. Жарили шашлыки, пели под гитару, парни рыбачили…

– Это же далеко очень, Миш, – сказала. – Как на нашей лодке туда? Давай на ближние.

Ближние – несколько маленьких, низеньких, заросших ивняком островков, – были всего метрах в трехстах от берега. Пацаны переправлялись туда играть в путешественников и войнушку, строили себе землянки, «штабы», мужчины ставили в укромных местах верши, случалось, кое-кто привозил полные ведра лещей, судаков, а то и пару-тройку стерлядок…

– И порыбачим там, – добавила Татьяна.

– Да ну. Если показывать, то Монаший надо. Там интересно. Колоду ему покажем, часовню.

– Какую колоду еще?

Лицо Мишки сделалось изумленным, чуть ли не возмущенным:

– Колоду не знаешь? Такая там лежит, как этот… ну, баобаб настоящий… Да там, – отмахнулся и продолжил одеваться, – много всего. И рыбалка круче.

Татьяна позвонила Славику; договорились встретиться через час на пристани. Он действительно совсем не знал города – пришлось объяснять, как до нее дойти. До самого популярного у них места…

Быстро позавтракали, взяли с собой на всякий случай перекусить; с тортом решено было подождать до следующих выходных. Может, тогда пригласят и Славика с Верой Ивановной… Мишка надел отцовскую стройотрядовскую штормовку с истертым шевроном, сунул Татьяне телескопическую удочку в чехле, сам взял весла.

– Осторожнее будьте! – сказала на прощанье мама.

Во дворе Мишка снова задумался:

– Блин, кого бы еще найти? Он-то грести навряд сможет.

– Почему это?

– Ну, видела же руки его? Он через пять минут выдохнется… И больной к тому же.

– Давай Саню тогда позовем.

Мишка остановился, посмотрел на Татьяну пристально и как-то вроде обиженно. Как младший брат, которому напомнили, что он младший брат… Они никогда не разговаривали о Сане, хотя считалось, что Татьяна его девушка. Мишке же это было на руку: сильный и авторитетный Саня явно его выделял среди молодняка, несколько раз заступался во время пацановских разборок; Мишка взрослел и солиднел, когда был рядом с Саней. Но сейчас Татьяна не могла не заметить: ему явно была не по душе их совместная поездка. Понятно, он хотел быть в ней главным. Но – дернул плечами, нехотя согласился:

– Ну, если хочешь…

Саня жил через пятиэтажку. Зашли.

– Звони ты, – подтолкнув брата к двери, сказала Татьяна.

Мишка что-то недовольно буркнул, нажал на кнопку…

Саня был дома, но заспанный и вялый.

– Здорово… – Жмурился и ежился, зевал, не открывая рта. – Чего случилось?

– Здорово, Сань, – ответил Мишка. – Эт самое… на Монаший поедешь?

– На фиг?

Теперь пришла очередь говорить Татьяне:

– Мы куда-нибудь сплавать решили, подальше. Вчера… в общем, с человеком одним познакомились… он недавно сюда переехал. Он художник, и он попросил показать…

– Чо? – глаза Сани наконец, но резко, рывком, распахнулись, округлились даже. – С этим, что ли?! А?… Вы ч-чо?

– Постой, – перебила Татьяна, – ты не понимаешь! Ему…

– Да понимаю я всё! Танька… Ну-ка, Мих, иди там… постой там внизу.

И Мишка тут же послушно и вроде бы даже с облегчением поскакал по лестнице. А Саня отвел Татьяну от двери, прижал спиной к стене:

– И чего? Дружка нашли этого?… Дода этого? Офиг-геть!

– Да перестань! Хватит! – Она совсем не ожидала, что Саня вдруг так… как с цепи сорвется. – Так нельзя. Он – несчастный человек. Что, камнями таких теперь закидывать?

– А чо ему надо? Чо он?… – Саня словно бы что-то вспомнил или о чем-то догадался: – Он там тебя ждет? – И дернулся побежать вниз; Татьяна схватила его за запястье, отметила, какая не по-живому твердая, как дерево, у него рука.

– Нет, он дома. Мы его пригласили на остров, чтоб… Он художник.

– Спидошник, блин… художник! – зло хмыкнул Саня и снова уставился на Татьяну, пригвоздив ее к стене глазами… Казалось, вот-вот ударит. И она почувствовала, как теряется, тает ее уверенность в себе, подаренная солнечным утром детская радость… И лицо Сани было сейчас таким отвратительным, почти уродливым и одновременно – притягивающим.

…У них были странные отношения. Жили рядом, играли на одних детских площадках, учились в параллельных классах: она в «б», а он в «в». Сначала Саня проявлял к ней внимание, гоняясь на переменах, но оберегая от других мальчишек; классе в четвертом стал провожать ее домой, даже портфель предлагал понести, угощал печеньками и яблоками, но потом это прекратилось – у него появилась своя пацанская компашка («толпа», как ее называли), и девчонок там принципиально не замечали…

В восьмом классе, когда их стали пускать на субботние школьные дискотеки в актовом зале, Саня пристраивался к ней танцевать, но на медленные танцы не приглашал – это было не принято у них, у таких пацанов, медленные танцы в обнимку… По вечерам они иногда сидели на скамейке во дворе вместе с другими парнями и девчонками. Пели песни с матерком или старую «В нашу гавань заходили корабли», выпивали за вечер на всех две-три бутылки пива… Несколько раз, доведя Татьяну до подъезда, Саня целовал ее в щеку. Неловко, неумело – скорее больно, чем приятно… И это продолжалось уже больше трех лет – общие со всеми танцы, общие со всеми посиделки во дворе, редкие и малоприятные чмоканья-тычки на прощанье. Одно и то же… Внешне он превратился в здорового, почти взрослого парня, а поведение осталось, как у тринадцатилетнего; он будто не замечал, что Татьяна ждет большего. А они даже никогда не разговаривали нормально наедине, не гуляли, а лишь перебрасывались какими-то короткими, мелкими фразками…

И сейчас, глядя на него – на ее глазах, вместе с ней выросшего, которого все (и она сама) считали ее другом, но с которым, как она только сейчас ясно поняла, ее ничего не связывает и, может, еще много лет ничего не свяжет, – который сейчас стоял перед ней и, вместо того чтобы что-то сказать важное, нежное или повелительно-жесткое, просто прижал ее к стене, расставив ручищи, тяжело, словно пробежав три километра, дышал, она вдруг разозлилась:

– Всё, не хочешь – не надо! И пусти. Всё! – Оттолкнула одну из рук-дубин. – Он нормальный человек, с ним беда случилась… С ним говорить интересно!

– Ну дак!

– Да! – еще сильнее распалилась Татьяна. – И рисует классно!.. Ему надо помочь. Человек не может один.

– Ага!

– Вот, только агакать и можешь. – Она стала спускаться.

– Погоди!

– Что?

– Не надо с ним… Погоди, я оденусь и щас пойдем куда-нибудь… Давай в «Лакомку»? У меня башли есть…

«Лакомка» было лучшим кафе в городке. Но кафе не для взрослых. Там продавали вкуснющие заварные пирожные, в стеклянных холодильниках-витринах стояли лотки с разноцветным мороженым; детям там устраивали дни рождения… Татьяна громко фыркнула. Побежала вниз, шелестя по бетонным ступеням подошвами кроссовок.

Славик стоял на пирсе; всегдашний ветер с озера раздувал его длинные густые волосы, шевелил полы черного, совсем не для похода пальто. К ноге была прислонена деловая сумка с кармашками и молниями.

– Приве-ет! – увидел их, обрадованно махнул рукой. – Я здесь!

– Как в театр собрался, – поморщился Мишка.

Подошли, поздоровались за руку. Пальцы у Славика были длинные и подвижные, и, когда соединились с пальцами Татьяны, как-то легко с ними переплелись, но тут же выскользнули, исчезли.

– У нас лодка там, – мотнул головой Мишка в сторону кособоких крошечных сараюшек; всю дорогу сюда он помалкивал, ни к кому заходить больше не предлагал, да и у Татьяны настроение после стычки с Саней подпортилось…

Растащив в стороны просевшие воротца, Мишка вытянул за цепь к воде четырехместную старенькую дюральку. Цепь ссыпал на дно.

– Червей только копну – и поплывем. – С консервной банкой, развалисто, он направился к сваленным в кучу трухлявым доскам и обрывкам толя.

Славик сладковато вздохнул.

– Да-а, красиво у вас. Необычно по крайней мере… А летом жарко?

– Да нет, – пожала Татьяна плечами, – не особенно. С воды надувает…

– Вот это замечательно! Я жару, признаться, не переношу. Сразу плохо становится. Голову как будто горячий обруч сжимает…

– У-у…

– А мы на этот архипелаг отправимся? – показал Славик в сторону островков.

– Нет, Мишка решил на Монаший. Он там… Отсюда не видно.

Татьяна всё посматривала в сторону города – со страхом, но и странной надеждой, ждала, что вот-вот появится Саня. И что-то произойдет. Настоящее.

– Ну чего – садимся, – по-взрослому грубовато бросил Мишка, столкнув лодку в воду, – часа два плыть, а уже обед.

Грести Славик, как они и думали, не умел. Когда все же решил попробовать, лодку стало водить, она поворачивала то вглубь озера, то обратно к берегу; передохнув, Мишка снова занял место на веслах.

– А мотора… ф-фу-у… мотора нет? Я видел, на таких лодках с мотором… летают, – сказал Славик, загнанно отдыхиваясь.

– Хорошо хоть лодка есть, – бормотнул Мишка. – Батя еще купил.

Татьяна решила объяснить:

– Мотор продать пришлось. Да и таскать его туда-сюда… Он очень тяжелый.

– Не в тяжести дело, – перебил брат, равномерно, но резковато толкая воду веслами.

Было тихо и пусто в воздухе, как это часто бывает осенью в хорошие дни… Брошенной таинственной крепостью казались сейчас старые, на высоком каменном фундаменте склады, как какой-то разбитый броненосец, чернела у пристани полузатопленная баржа; кое-где на глади озера застыли рыбаки с удочками. Вдалеке над одной точкой – над мертвой или больной рыбиной – суетились, но почему-то молчком, без криков, чайки… А высоко в небе дул, видимо, сильный ветер: мелкие хлопья туч мчались куда-то на юго-запад и то и дело заслоняли горячее солнце. И вода то искрилась и казалась прозрачной, доброй, то в один миг превращалась в почти черную, густую, тяжелую, как гудрон. Но тучи сдергивало с солнца – и снова вокруг веселело…

– Красиво как, – вертя шеей, щупая и запоминая окружающее, всё повторял Славик. – Озеро большое, да? Даже берегов не видно.

– Еще б! – гордо усмехнулся Мишка. – Самое большое по области… Это, Рыбинское, больше, конечно, но оно-то не настоящее, а наше… Наш город – в курсе? – один из самых старых вообще в России.

– Да? – недоверчиво, с полуулыбкой удивился Славик.

– Ну да. Киев, Новгород, Ростов, а потом наш где-то в то же время. Даже Ярославля еще не было!

– Интересно. Надо историю полистать…

Мишка положил весла на борта, с удовольствием морщась посжимал пальцы, покрутил плечами. Сказал совсем уже взрослым, старожильим голосом:

– У нас музей есть, там много про историю… Только город по-другому тогда назывался.

– А как? – Славик был похож на неопытного журналиста, которому дали вдруг сложное задание; Татьяна видела, что ему страшновато в маленькой, ненадежной лодочке вдали от берега. «Плавать, наверно, тоже не умеет», – подумала… Или это свое тревожное состояние она передавала ему?…

– Раньше Светлоозеро назывался. Это на многих картах… Потом уже, при Екатерине Второй, в Заволоченск зачем-то переделали.

– Мишка у нас самый специалист по истории, – вставила Татьяна. – По двум предметам пятерки сплошные – по физре и вот по истории…

– Ну, – Мишка смущенно хмыкнул, – надо ж знать, что раньше делалось.

Помолчали. Лодку медленно сносило к берегу незаметным течением… Славик всё оглядывался, глубоко, сладковато дышал. Татьяна словно бы его глазами увидела привычную ей, бескрайнюю гладь воды, ближние островки, напоминающие сбившихся в кучу ежей, покрытые ельником сопки, обступившие город, еле различимую отсюда стену монастыря, где когда-то, по преданию, несколько дней прожил Андрей Рублев…

– Светлоозеро, Беловодье, Лукоморье, – мечтательно произнес Славик и странно, обжигающе глянул на Татьяну. – Сказка наяву.

От этого взгляда или от голоса у нее запершило в горле; она быстро отвела глаза…

С того момента, как увидела его на пирсе, она, неосознанно, постоянно наблюдала за ним, ловила и замечала каждое движение, изменение выражения лица, вслушивалась в голос и сравнивала, сравнивала его с Саней. Да, не специально, не намеренно, даже не понимая, что сравнивает… И Саня вспоминался ей сейчас одним и тем же – прижавшим ее к стене, раскорячившим свои большие тяжелые руки; перед ней стояло его лицо, припухшее, распаренное долгим сном, покрытое на щеках и подбородке светлыми, почти прозрачными, тонкими волосками. Глаза зеленоватые, округлившиеся, а в уголках, у переносицы, – комочки сухих заспанок. И, будто можно потрогать, отпихнуть, торчала его розовая, толстая шея, какая-то слишком толстая и мощная, с бугорками мышц, похожая на комлистое ошкуренное полено. Из-под летней, без рукавов тельняшки выбился коричневый шнурок крестика… А в ушах неисчезающим эхом повторялось одно и то же, отрывистое, почти лающее: «Вы чо?! Чо?…»

Она оборачивалась к берегу, щурилась, напрягая зрение, и уже радовалась, что не видно сзади лодки с Саней, что он не догоняет их, чтобы устроить свои разборки: «Вы чо?! Чо такое?!»

Мишка завел дюральку в узкий заливчик с обрывистым, но невысоким берегом, выпрыгнул, обмотал цепью истертый, видимо, часто используемый для привязи ствол березы. Ловко поймал веслом борт, притянул лодку к себе. Велел:

– Выгружайтесь.

По узкой, натоптанной тропинке между елей с сухими нижними ветвями пошли в глубь острова. Мишка с веслами уверенно впереди, Славик с сумкой на плече за ним, а сзади Татьяна, держа в одной руке удочку и червей, а в другой пакет с едой.

– Как холм, да? – заметив, что приходится все время подниматься, спросил Славик.

– Угу. Даже в самые наводнения не затопляет…

На вершине острова была поляна. Крохотная, почти скрытая обступавшими ее деревьями. На поляне – черное пятно кострища, рядом – несколько закопченных поломанных кирпичей, обугленные сучки… В метре от кострища лежал на боку покрытый снизу мхом и лишайником, зато отполированный поверху чуть не до блеска огромный чурбан – знаменитая колода.

– Глядите, – в голосе Мишки послышалось уважение и гордость, – чудо какое.

– В смысле?

– Ну, колодина… Вот как она здесь оказалась хотя бы? Здесь и таких деревьев нету. – Мишка кивнул на ближние ели; стволы самых крупных можно было легко обнять. – Да и не елка это – листвяк вроде бы… И как пилили ее?

– Пилой, как же еще. Такой… – Славик наморщил лоб, вспоминая, – пилой бензиновой. Нет?

– Бензопилой? Да колода тут всегда была, говорят. Сперва на попа стояла, а потом опрокинули, чтоб сидеть.

Славик подошел, поковырял ее ногтем – как каменная.

– М-да-а, – то ли сделал вид, то ли искренне разделил удивление Мишки, – интересно… Слушайте, а давайте костер разведем! У меня купаты с собой, сыр, мерло настоящего бутылочка. Устроим пикник, хм, на обочине… Только надо придумать, на чем купаты жарить – барбекюшницы нет, к сожалению…

Но перед костром Мишка показал остатки землянки – углубление на краю поляны с торчащими из него изгнившими бревешками – и маленькую деревянную часовенку рядом. В нишу под ее кровлей была вставлена покрытая пылью, с засохшими потёками грязной воды, икона – какой-то седовласый святой в белой одежде с черными крестиками…

– Вот тут вот монахи и жили, – объяснил Мишка. – Их трое было. Когда можно стало, наши часовню собрали.

– А когда они жили?

– В тридцатых. Монастырь закрыли когда, они сюда переправились. Одну рыбу ели…

Славик медленно покачал головой. Вид у него был, словно стоит перед могилой незнакомого человека в окружении его родственников… Погрустил и оживился:

– Смотрите, деталь интересная, – показал на россыпь почерневших, почти незаметных в низкой, засохшей траве и хвоинках, щепок возле часовенки, – целым сюжетом может стать для картины. Символом.

– А?

– Вот стоит произведение искусства, прекрасная постройка, а вокруг валяется лишнее – отброшенные при ее создании частицы. Понимаете?

Мишка и Татьяна промолчали.

– Гм!.. Как бы объяснить нагляднее? Понимаете, когда эти столбики, доски, щепки, стружки были все внутри дерева, ничего не было лишнего. Было живое гармоничное творение природы. А теперь… – Славик подобрал несколько свернувшихся, пористых стружек, размял их пальцами. – Часовня построена, она простоит еще, может, двести лет, а они – это лишнее – через два-три каких-нибудь года окончательно превратятся в прах. Исчезнут. В-вот… Я к тому, что какая-то несправедливость в этом…

– Что же поделать, – отважилась подать голос Татьяна – захотелось сострить, – говорят же: искусство требует жертв.

Ей тут же стало стыдно за свое неловкое остроумие, и в душе она ругнула себя. Отвернулась.

– И искусство, – услышала горестный выдох Славика, – и вообще развитие цивилизации. Справились с чумой – появился тиф, заглушили тиф – новое. Эт цетэра, эт цетэра… – И совсем другой, мгновенно повеселевший голос: – Ну что – теперь за костер, друзья?

Набрали сучьев, шишек, наломали сухих березовых и еловых веток и разожгли на старом кострище огонь. Колбаски-купаты нанизали на прутья молодой ивы. Стали поджаривать.

– И что случилось в итоге? – спросил Славик, сняв пальто и усевшись на корточки. – Расстреляли?

– Кого?

– Монахов, которые здесь прятались.

– Да нет, – Мишка пожал плечами, – сами умерли. Никого к себе не пускали, даже кто в бога верил. Говорили, что все антихристу продались. Ну а потом умерли. Они недолго тут были – замерзли, вроде. Да и не ели ничего, рыбу одну.

– Понятно, пассивный протест. – Помолчав немного, медленно повертев прутья с купатами, Славик заметил: – И мошкары нет… А знаете, я всё удивляюсь, не могу понять, как на острова попадают семена растений, насекомые… Я этот не считаю – он близко, так сказать, от материка, да и вода пресная, а например, остров Пасхи. Слышали про такой? На тысячи миль один-одинешенек в океане, а и деревья были, и животные. И люди как-то туда попали… Интересно, да?

– Вообще всё интересно, – согласился Мишка. – Всякая мелочь, если над ней задуматься…

– Вот-вот!.. Так хочется долго жить, читать, думать, загадки разгадывать… Я иногда раскладываю карту мира на полу и смотрю по полдня. Такой ведь мир огромный, разный, а я почти нигде не бывал, ничего не видел, в сущности… Я очень, признаться, не любил такого художника… его зовут, звали точнее, Константин Васильев. Он северные пейзажи в основном писал, людей таких, из былин, с огромными голубыми глазами… богатырей… А вот сегодня понял, что есть еще уголки, – Славик тепло взглянул на Мишку, на Татьяну, – и люди… Действительно, былинное что-то. И это – прекрасно.

На Мишкиной штормовке разложили сыр, печенье, хлеб, вареную картошку, огурцы. Открыли вино. Наполнили маленькие, взятые Славиком, хрустальные рюмочки. Вкусно пахло дымом, соком купатов; было тихо и неподвижно вокруг…

– Спасибо, ребята, что привезли сюда, – перед тем как чокнуться, произнес Славик. – У меня сегодня истинный праздник. Честно говоря, только познакомившись с вами, я здесь жить начинаю. Три эти месяца, как во сне… В тяжком сне.

То ли после окрика Сани, или устав работать веслами, Мишка был неразговорчив и мрачноват. Татьяна тоже больше молчала – ее все сильнее беспокоило чувство, которое начинала испытывать к этому юноше. Из брезгливости и осуждения, когда была с ним незнакома, через вчерашний интерес и сострадание, оно перерождалось сегодня во что-то новое. И как раз благодаря неприятному разговору (если это можно назвать разговором) с Саней в подъезде… Сейчас ей хотелось, даже ощутимо что-то тянуло, подталкивало, взять и пересесть ближе к Славику; ей не надоедало слушать его, нравилось, что он говорит, а больше – как… За свои шестнадцать лет она никогда еще не чувствовала такой странной, пугающей тяги к малознакомому, да вообще-то незнакомому еще человеку, тем более – к парню. И то, что он совсем другой, непохожий на всех, кого она знала, видела в их городке, что он обреченный, понимающий, что скоро умрет, только усиливало его притягательность… Она сердилась на какую-то новую, вдруг появившуюся часть в себе, на него, что он такой, что он ей встретился. Но это не помогало. Наоборот…

– А завтра, кстати, у меня намечается очень важный, быть может, переломный день, – сообщил он, светлея и оживляясь все сильнее. – Завтра отправляюсь на беседу с директором лицея… Два месяца обсуждали мою кандидатуру на должность преподавателя, и – в-вот, кажется… Очень надеюсь, что наконец-то… Они видели слайды с моими работами, мое резюме, и, по всем признакам, впечатлило. Единственное, конечно, что пугает – мой крест… И никакими испанскими прыжками его не сбросишь. Он навсегда.

– М-м, – вырвалось у Татьяны, и она скорее запила этот полувздох-полустон вином. А Славик загорячился, словно бы доказывая кому-то, какому-нибудь директору лицея:

– Но, понимаете, это ведь собственно и не болезнь. У человека при ВИЧ понижается иммунитет, и можно умереть от чего угодно – от гепатита, от пневмонии, от гриппа даже бывает. А большинство… большинство людей, получивших вирус, остаются просто носителями. Да. Они и не подозревают об этом – считаются здоровыми и полноценными. У них, – он едковато усмехнулся, – у них всё нормально. Как все… А мне не повезло, меня, так сказать, обнаружили, и вот теперь я изгой. – Покачал головой, глядя на огонь, и тут же встряхнулся, глаза блеснули, как будто он увидел то, что может спасти. – Но, знаете, я стал понимать, что это, наверное, даже к лучшему. Дано мне на высшее благо! Гоген, Мане, Ван Гог, Лотрек, еще десятки великих болели страшной, позорнейшей болезнью. Неизлечимой тогда болезнью. И – творили. И болезнь помогала им в творчестве. Понимаете? Благодаря болезни происходит обострение восприятия. Болеть даже необходимо. Это Паскаль сказал, кажется… Благополучных гениев не бывает. Да!

Славик рванул сухую траву, бросил на угли затухающего костра. Травинки изогнулись, съежились, как живые, и вспыхнули; потом почернели, рассыпались…

– В последнее время я очень много читаю. И столько всего, оказывается, столько проблем… Вот смотрите – ведь в обычной жизни нашей… – Славик запнулся. – Извините, я такую тему затрону… Вот явно существует какое-то презрительно-ироничное отношение, скажем, к геям, к лесбиянкам, трансвеститам. Так? В шоу-бизнесе этим играть пытаются, превращают в клоунаду настоящую. Верка Сердючка сплошная… А ведь это – это ужасная гендерная проблема! Да-да! Оказывается, столько по-настоящему несчастных людей – они не могут понять, мужчины они или… гм… или нет.

Мишка сдавленно хмыкнул, Славик не обратил внимания:

– По всем внешним признакам он, так сказать, стопроцентный мужчина, а внутренне, даже не психологически, а еще глубже, – женщина. У него…

– Да как это? – не выдержал, перебил Мишка. – Таких, ну этих, их сразу можно вычислить.

– Минутку. Сейчас. – Славик, мягко и грустно улыбаясь, взял бутылку, аккуратно наполнил рюмочки. – Как это ни фантастично звучит, но ученые не так давно выявили у человечества не два, а пять полов. С одной стороны, да, мужской пол, с другой – женский, а между ними три промежуточных… И к ним, к этим промежуточным полам, относится около сорока процентов людей на Земле. Представляете, какая огромная цифра? Около сорока процентов!.. Странно, да? Но – правда.

– Хе… Хе-хе! И что, сорок процентов, что ли, таких? – И Мишка состроил смазливую гримасу. – Как-то это…

– Нет, дело сложнее. Внешне это выражается у единиц, но на генном уровне… Это сложно понять и им самим – многие создают традиционные семьи, рожают детей, пытаются вести нормальную жизнь. То есть такую, какая принята. Понимаете? Традиционную. И их жизнь становится мучением, потому что психологически всё это им совершенно чуждо. Им требуется… организм требует совершенно другую модель взаимоотношений, другого партнера…

Татьяна молчала, ей хотелось сделаться незаметной, невидимой, спрятаться; вопросы, протесты, горячие и лихорадочные, у нее, конечно, были, даже съязвить тянуло, но она чувствовала – не стоит, нельзя. Да и эти дикие вроде бы, страшные слова Славика оказывались не так уж дики, если вспомнить, что показывают по телевизору, что иногда встречалось ей в газетах, в журналах. Да и в жизни – правда, в основном среди женщин. Мужеподобных теток в их городке хватало…

– И очень быстро, по эволюционным меркам, происходит биологическое изменение человечества, – неспешно, размеренно, как-то учено-безжалостно продолжал говорить Славик. – К концу двадцатого века, недавно узнал, гормон, который определяет мужскую принадлежность, у молодых мужчин в мире составил в среднем меньше пятидесяти процентов. А норма – не ниже восьмидесяти. И через сто пятьдесят тысяч лет мужчины вполне могут исчезнуть…

– Кхе, – снова хмыкнул Мишка, – интересно, а у братьев Кличко сколько этих гормонов. Наверняк – за сто.

– А может быть, и пятидесяти нет, – отозвался Славик. – Понимаешь, Миш, внешне человек может выглядеть безупречно с точки зрения половой принадлежности, а на генном – генном! – уровне… – Он взглянул на Татьяну и замолчал; на лице мелькнул испуг, и тут же появилась жалковатая, извиняющаяся улыбка. – Совсем вас запугал, запутал! Ересь несу всякую… – Поднял рюмочку. – Всё будет отлично. Тем более – в ваших заповедных краях!

От впечатлений вчерашнего дня или от вина – алкоголь она пробовала еще считанные разы – спала плохо. Что-то постоянно снилось, тревожило, тормошило, но треск будильника стёр кошмары, оставив лишь нехорошее ощущение…

Зевая и дрожа от озноба, Татьяна вяло оделась, выпила чашку чая, с трудом, чувствуя тошноту, съела бутерброд с сыром, собрала сумку и пошла в школу. Мама, занятая сборами на работу, слава богу, не заметила ее состояния, не приставала, только посоветовала взять зонт: небо всё в тучах… Брат, как всегда по утрам, был ершистый и злой.

Кое-как отсидела первый урок. На перемене ходила по коридорам, высматривала Саню – почему-то очень нужно было его встретить, может, услышать от него пускай обидные слова насчет вчерашнего, зато искренние. Сильные, чтобы внутри что-то прорвалось, какой-то горький пузырь, появившийся вчера, взбухший за ночь… Но Саня не встретился. Прозвенел звонок.

На следующей перемене она забрела за спортзал, где пацаны обычно курили, базарили, иногда выясняли отношения «до первой крови»; на нее посмотрели как-то странно – как ей показалось, враждебно и с опаской, как на завуча. Сани среди пацанов не было… И Татьяна пошла домой. Сидеть и слушать учителей было муторно, а отвечать у доски, решать задачи, расписывать всякие химические цепочки она, кажется, при всем желании не смогла бы. Голова была тяжелая, и что-то давило, росло там непонятное, ядовитое. Хотелось уснуть. Глубоко, надолго. И проснуться такой, как вчера. В воскресенье.

Комната увиделась другой – тесной, неприятной, захламленной, заросшей вещами. Вдруг бросились в глаза давно примелькавшиеся вещи, родные, но за которые стало бы стыдно, окажись здесь посторонний. Ее детские рисунки на стенах, постер Сергея Бодрова, висящий на дверце шкафа лифчик, старенькая, жидковолосая, когда-то любимая и драгоценная Барби на письменном столе под лампой… Захотелось немедленно наводить порядок, выбросить или запрятать подальше ненужное в ее взрослой жизни или слишком личное… Но сил не было.

«Грипп, что ли, начинается?»

Не переодеваясь, в свитере и юбке, она легла на кровать. Полежала без движения, почувствовала сыроватый озноб и вытянула из-под себя покрывало. Накрылась. Вжала в подушку голову… Было обидно, что вчерашний, не то чтобы очень приятный, светлый, но уж точно необычный, останущийся навсегда в памяти день сменился таким – невыносимо тоскливым, когда места себе найти невозможно, вдыхать-выдыхать тяжело. И не понять, из-за чего…

Постель стала вдруг колючей, пыльной. Казалось, полежи в ней еще минуту, и задохнешься.

Вскочила. Тянуло куда-то… Сначала утянуло из дома в школу раньше времени, потом – из школы домой, теперь тянуло опять. Куда? Зачем?… Да, такого с ней еще не было…

Прошла от кровати к окну. Шторы висели по его краям морщинистыми длинными тряпками, и окно казалось огромным, таким, что запросто можно выпасть… За ним – буровато-оранжевое, как мокрая дресва, небо, пыльно-белая пятиэтажка напротив. Внизу, между домами, два ряда бетонных гаражей и детская площадка. Турник, катушка, песочница давным-давно без песка, качели, «черепаха», чтоб лазить… На качелях, на этих именно, Татьяна очень любила качаться.

Она знает их с тех пор, как себя помнит. Когда-то ее поддерживали родители, мама или отец, осторожно двигая влево-вправо железную ручку-трубу, а потом, постепенно, она сама без боязни стала забираться на них… Иногда она видела, как парни качают девушек, а те смеются счастливо, вскрикивают, и ей в такие моменты становилось не по себе. Какая-то злость появлялась. Недавно она поняла, что и ей хочется, чтобы ее так же качал парень… Саня этого никогда не делал, даже если она, сидя уже на качелях, притворялась, что не может раскачаться сама…