Текст книги "Лед под ногами"

Автор книги: Роман Сенчин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

– Нет – дальнейшему обнищанию граждан России! – неожиданно резко закричали в громкоговоритель.

– Не-ет! – дружно поддержала колонна.

– Да – отставке антинародного правительства!

– Да-а!

И снова песня, но на этот раз та, от которой закипает кровь:

Встава-ай, страна огромная,

Встава-ай на смертный бой!..

Димыч громко, не жалея связок на холоде, подпевал. Лицо одухотворенное, помолодевшее, глаза решительные… Чащин огляделся.

Многие вокруг были такими же. Настоящая армия, идущая на взлом обороны. Срежет пулемет первые шеренги, их заменят следующие, следующие, и пусть двадцатая, сороковая, но накатится на врага, задавит, порвет, втопчет в асфальт…

Всплыло, казалось, совсем забытое: середина восьмидесятых, 1 мая и 7 ноября. Парням в школе выдавали кумачовые транспаранты, портреты вождей революции и членов Политбюро на фанерках, а девушкам – связки разноцветных шаров на длинной палке (их надували всем классом до ломоты в висках)… После демонстрации относили инвентарь обратно в школу, сдавали завхозу, а потом пили бражку в скверике. Девушки, разгоряченные алкоголем, а больше праздником, кричанием “ура!”, позволяли в этот день себя поглаживать, даже целовать…

В восемьдесят девятом, в день очередной годовщины Великого Октября

(это было в Питере), Чащин тоже шагал в колонне, и тогда, единственный раз, шагал всерьез, с сознанием своей значимости – тогда впервые разрешили провести альтернативную демонстрацию.

Собрались и сбились в нестройные, но все же ряды демократы и диссиденты, анархисты, монархисты, всевозможные неформалы. Несли картонки с надписями “Долой 6-ю статью”, “Семьдесят два года в тюрьме. Хватит!”, “Что не анархия – то фашизм”, тянули вверх трехцветные, черные, андреевские флаги.

Живя в Москве, Чащин иногда натыкался на пикеты, какие-то митинги, демонстрации и старался скорее от них удалиться. Те, кто участвовал в этих акциях, казались ему неполноценными, обиженными судьбой, не знающими, чем заняться людьми. Потерявшие работу, не наработавшие на приличную пенсию, не поступившие в вузы…

Сейчас же он с удивлением наблюдал явно успешных, жизнерадостных девушек и юношей, которые зачем-то (из убеждений, что ли, действительно?) собрались к двенадцати утра, несмотря на холод, неуют улицы, и дружно пошли. А с тротуаров на них безучастно или враждебно поглядывали прохожие, на стенах домов висела разноцветная реклама, вывески – “Сбарро”, “Кофе Хауз”, “Подиум. Ювелирный салон”,

“Банк Москвы”, “Росбанк”, “Альфа-Банк”… И, заражаясь протестными криками в громкоговоритель, многоголосыми “не-ет!”, “да-а!”, Чащин почувствовал злость к этим жующим за окнами “Сбарро”, к витринам с безголовыми манекенами в космически дорогой одежде, и не отводил взгляд от объективов камер, фотоаппаратов, задирал взглядом милиционеров.

Но возле Тверской площади – у здания мэрии – у некоторых демонстрантов вдруг стали выпадать из рук серые пластиковые древки, и они не нагибались, чтобы их поднять, другие просто покидали шеренги, просачивались сквозь милиционерскую цепь. И таких становилось все больше. Вместо многоголосых “нет” и “да” раздавались теперь звуки падающей на стылый**асфальт пластмассы.

– Ребята! Ребята, куда вы?! – услышал Чащин слезный девичий вскрик, оглянулся.

Невысокая девушка в малиновом жилете с надписью “ПСМ” поверх зеленого пуховика собирала с асфальта флаги, пыталась остановить, задержать уходящих.

– Ну ребята!..

– Это же Юлька, – узнал Димыч и рванулся к ней. – Юль, что происходит?

– Что-что! Сваливают, уроды. Козлы! – Она сунула Димычу охапку древков с грязными тряпками. – Держи! – Нагнулась за новыми. -

Договорились до двух часов, еще заплатили… Сволочи!

Поредевшая колонна удалялась; девушка, Димыч, а с ними и Чащин, еще десяток парней в малиновых жилетах медленно брели следом, груженные, как хворостом, древками… Вместо недавнего воодушевления в Чащине кипели досада и стыд, будто его внаглую, откровенно обманули. Да и возмущение – непонятно только, кому адресованное, – кололо: с какой радости он должен тащить куда-то ледяные пластмассовые трубки, путаясь в измазанных грязным снегом и реагентом флажках…

– А кому заплатили? – спросил Чащин девушку (в ней узнал ту невзрачную, из делегации, посещавшей голодающих депутатов), спросил скорее не из любопытства, а чтоб распалить, усилить в себе эту досаду и странно-приятное негодование.

– Да им, – кивнула она вслед колонне, – студикам. По триста рублей раздали. До двух часов должны были участвовать.

“Ну, за триста рублей я бы тоже не больше десяти минут мучился”, – усмехнулся Чащин, а мозг подсчитывал: “Tриста рублей умножить на тысячу человек, это получается триста тысяч. Не хило! Вот тебе и массовость, сила, мощь”.

После Тверской повернули налево – на Охотный Ряд. Пробрели мимо

Госдумы. У входа на площадь Революции были установлены рамки металлоискателей, перед которыми выстроились длинные очереди – люди входили по одному, показывали содержимое сумок. Некоторых, видимо, подозрительных, милиционеры прохлопывали.

– Протест, твою мать! – ядовито воскликнул Димыч. – Скоро на революцию будем разрешение брать.

Со своим грузом соваться в узкие рамки не было смысла. Девушка Юля отыскала глазами одного из старших милиционеров – похожего на пузырь подполковника, – подошла, стала объяснять, просила сгрузить флаги в организаторскую машину. Подполковник подумал, потрогал рацию и решился:

– Соберитесь здесь все, и давайте организованно…

В сопровождении нескольких милиционеров, гуськом Юля, Димыч, Чащин и остальные пробрались к стоящей за памятником Карлу Марксу “газели”.

Закинули ношу в кузов. Вернулись к рамкам и, как положено, вошли на отведенную для митинга территорию.

На высокой сцене артисты в уродливых масках и затасканных, лоснящихся фраках, изображая министров Кудрина, Грефа и Зурабова, дурными голосами совещались, как еще обобрать пенсионеров, отнять последнее. Делили пачки награбленных денег. Наконец появился рабочий с картонной кувалдой и надавал министрам-кровопийцам по башке…

После спектакля к микрофонам поднялись Дмитрий Олегович, еще несколько человек; среди них и Сергей. Дмитрий Олегович снял шапку и глубоко вдохнул, готовясь начать выступление…

Внизу переминались с ноги на ногу, курили, глотали коньяк из плоских бутылочек. Несколько парочек боролись с холодом поцелуями… Чащин чувствовал, что замерзает. За спиной, в каких-то ста метрах, был вход в метро. Через сорок минут можно оказаться дома. Упасть на диван, подтянуть к себе дистанционки… Но он продолжал стоять, продолжал слушать гневные речи ораторов, после которых, по логике, нужно идти и что-то делать, что-то менять, кого-то скидывать. На самом же деле в два часа дня, как было условлено с городским начальством, митинг окончился, его участники сдали флаги, транспаранты, жилеты и разошлись. Честно заработавшие свои триста рублей студенты отправились выпить пивка. На три бокала “Клинского” и пару пакетов фисташек трехсот рублей было вполне достаточно.

Активисты Союза отмечали акцию в клубе “Пироги” на Никольской улице.

– Сегодняшнее шествие, без сомнения, войдет в историю сопротивления антинародному режиму! – вдохновенно говорил Сергей, держа на уровне груди литровую кружку пива. – Впервые мы, Патриотический союз молодежи, открыто и недвусмысленно заявили о своей позиции. Мы показали себя грозной политической силой! – Официанты в это время расставляли на столе графинчики с водкой и кувшины с вином, тарелки с бутербродами. – А завтра, в этом я убежден, мы станем единственным в России молодежным движением, способным не только протестовать, но и созидать. Да здравствует великая Россия! – И, выбрасывая левую, сжатую в кулак руку вперед, юный вождь отчеканил: – Мы разгоним силы мрака! Утро! Родина! Атака!.. Ура, друзья мои!

– Ура! – дружно выдохнули за столом.

Забулькал в рюмки и бокалы алкоголь, моментально опустели тарелки.

Чащин с удовольствием выпил водки. Закусил бутербродом с сервелатом.

В груди потеплело, и теплые волны стали расходиться в стороны, окатили живот, руки, ноги, толкнулись в голову…

– Главное, момент не пропустить, – зашептал Димыч. – Ты мне тоже подсказывай.

– Что?

– Ну, с Сергеем-то поговорить! Контролируй ситуацию.

Чащин машинально кивнул.

– …Представляешь, – говорила пареньку в кожаном пиджаке сидящая напротив девушка с лицом индианки, – и вот – заявляется.

– Да? И как?

– А что я могла? – Девушка кокетливо-испуганно округлила глаза. -

Выслушала его и убежала. Всю ночь не спала, тряслась.

– Ань, а что случилось? – потянулась к индианистой невзрачная Юля.

– Ой, да это очень долгая история.

– Расскажи, пожалуйста, Ань! Расскажи-ы.

– Хорошо… Максим, налейте.

Чащин тоже протянул юноше в пиджаке пустую рюмку. Официанты принесли новые тарелки с бутербродами, мисочки с соленьями.

– Одни говорят, что я погубила человека… – с удовольствием начала Аня.

– Ты правильно поступила, – вставил Максим. – У зэков, я где-то читал, есть священное правило: не крысить. Поэтому с ним там и сделали такое.

– Может быть. – Аня поиграла плечами. – В общем, эта история давно началась. В другой моей жизни. Тогда я жила с парнем по имени Лёхан.

Он требовал, чтобы я его так называла. Даже в постели. Он был вором-домушником, уже два срока имел. Мне тогда нравились парни такого типа, и я его поселила в своей квартире, отмыла, обогрела.

Единственное мое требование было, чтобы краденое в дом не тащил.

– Друзья! Друзь-я! – призывающий к вниманию голос Сергея. -

Предлагаю выпить за наших старших товарищей! За Дмитрия Олеговича!..

– …И вот он уходил на сутки-двое, возвращался с деньгами, – Аня говорила, откровенно манерничая, но складно и довольно увлекательно,

– покупал мне кольца, сережки, шмотки разные. И таким образом наша жизнь продолжалась два месяца. А потом Лёхан ушел в запой – кореша его, что ли, повинтили, не помню, – воровать бросил, целыми днями сидел на кухне с бутылкой. Сначала я с ним тоже пила, потом деньги кончились. Я работала – правила всякий мусор в одном издательстве, – но на двоих денег не хватало. За сутки он выпивал около двух литров водки и еще что-то жрал. Стал таскать у меня свои подарки. Я терпела

– надеялась, запой кончится, он все вернет. Но, конечно, любовь гасла. Какая любовь может быть к туше мяса, которая все время торчит на кухне?

– Уху-у, – невзрачная сочувствующе покивала.

– Слышь, – толкнул Чащина Димыч, – как тебе Юля? Ниче?

– Смотря для чего…

– Ну, я с ней замутить хочу. Она, как я заметил, без парня.

– Давай, не самый плохой вариант…

– Я стала придумывать, – продолжала индианистая, – как его из квартиры убрать. Боялась, что или пожар устроит, или повесится, или меня зарежет. Совершенно невменяемый стал человек. И вот, – она в очередной раз округлила глаза, – прихожу однажды с работы, а моего музыкального центра нет. На столе штук десять бутылок. Я – к телефону… Короче, его забрали. Потом все дела вскрылись, он на меня стал валить, что я тоже участвовала. Даже обыск провели, рылись в моих вещах. Ничего, естественно, не нашли. Ему дали шесть лет.

– Мно-ого, – покачала головой Юля.

– Как рецидивисту.

– Жалко было?

– Видишь ли, Юлия, если бы его взяли на деле, я, конечно бы, плакала, передачи носила, просилась на свидания. Может быть, честно ждала. А когда так…

– Да, да, я понимаю.

– Но самое интересное… Максим, налей еще… Самое интересное произошло буквально на днях. – Аня одним глотком осушила рюмку, закусила ломтиком ветчины. – Я вхожу в подъезд, поднимаюсь на свой этаж, и тут – он. Стоит, ухмыляется. А ему еще года три сидеть. Я думаю: сбежал. И сразу же, представляете, опять чувства к нему.

Спрашиваю: “Лёхан, ты откуда? Ты совершил побег?”. “Я бы, сука, – это он мне, – мог тебя трахнуть сейчас, чтоб потом подыхала, как я.

Но я не буду. Живи долго и мучайся”. И бумажку сует: “Вот гляди, справка, что я ВИЧ-инфицированный. Там меня заразили, куда ты, сука, меня сдала. Мне жить полгода. А ты долго живи – живи и знай, что пацана убила. Из-за мафона сраного”. И ушел… Я теперь с ножиком стала ходить. Он наверняка отомстить захочет, а я ведь только по-новому стала жить. Смысл появился…

– Во-о, – опять шепот Димыча. – Сергей куда-то пошел. Как, подойти?

Чащин перевел взгляд с Ани на спину молодого вождя, сонно пожал плечами:

– Подойди.

– Может, он в туалет…

– Может.

– Тогда подожду… Блин, надо ведь решить в конце концов.

– Надо, надо! – очнулся Чащин, вспомнив свои планы-мечты, что вот

Димыч устраивается на денежную должность, сам снимает квартиру. -

Давай, поговори, конечно! А то это до бесконечности может тянуться.

– …Нет, ты правильно все сделала, Ань! – успокаивала Юля. – Я вообще не понимаю, как ты такая… такая яркая женщина, могла с зэком каким-то.

– Знаешь, героя хочется, – кажется, искренне призналась та. -

Смелого, настоящего парня. Ты из Долгопрудного, как я помню? – Юля кивнула. – У вас каждый второй там такой. А я всю жизнь на

Остоженке, в классе ботаны одни. Я поэтому и в Союз вступила – чтоб что-то настоящее… Настоящим делом заняться.

У стола появился Сергей. Приподняв правую бровь, оглядел сидящих.

– Я уверен, друзья, сегодняшний день нужно продолжить зажигательным, бодрым танцем.

И тут же из динамиков на стенах грохнула музыка Кустурицы. Несколько человек вскочили, выбежали на свободный пятачок между столом и стеной, стали дергать торсами, вскидывать руки. Аня тоже пружинисто поднялась и, обжигая взглядом Сергея, заизвивалась. Тот ответил своими, слегка ленивыми, точнее, солидно-сдержанными, извивами…

Слева, через два человека от Чащина, женщина с пышными волосами расталкивала своего задремавшего кавалера – тоже, видимо, желала танцевать.

16

Димыч сидел за компьютером – искал по интернету музыкантов, желающих играть панк-рок. Чащин лежал на диване, смотрел один из своих любимых фильмов “Четыре комнаты” и наслаждался бездельем. Сегодня впервые за долгие недели никуда не нужно было бежать.

Местами фильм захватывал, Чащин забывал про остальное, увлекался, но тут же находился повод вернуться в настоящее. То Димыч начинал злобно ворчать и яростно стучать по клавишам, то старая видеокассета рябила, а главное – в мозгу то и дело взбухал вопрос: сколько это может продолжаться?

Ну и что, что сейчас он вольно лежит на диване, смотрит то, что хочется, зевает, не прикрывая рот ладонью, почесывается. Но внутри сохраняется изматывающее, сосущее силы напряжение. И полного отдыха нет. Каждую секунду себя контролируешь, ждешь вскрика со стороны, тормошения, разрушения какого-никакого, но покоя.

Чащин казался самому себе забитым, затюканным мужичком, который во время похода с супругой на рынок, пользуясь тем, что она занялась выбором лучшего куска парной говядины, купил бутылку пива и с величайшим, но пугливым удовольствием, боясь поставить пакеты на землю, стал ее опустошать. Глоток, другой, взгляд на спину супруги, еще глоток, другой, счастливый выдох. И вот – рычание: “Эт-то еще что у меня?! Ну-ка иди сюда быстро, алкаш такой!”.

Сколько раз Чащин видел подобные сцены, из-за них во многом, наверное, и боялся всерьез связываться с женщиной, делать ее хозяйкой дома. Ведь в итоге рискует превратиться в такого же. А оказалось, и друг детства может стать мегерой; и, что самое неприятное и противное, безобразную, сварливую тетку Чащин все сильней ощущал и в себе… Нет, нет – надо что-то делать. Но ведь не гнать…

– Дим, перестань колотить по клавиатуре! – не выдержал. – У меня запасной нет.

– Да блин, они тут вообще! Сплошной авангард, фанк, трэш.

Хэви-метал!.. Кому счас метал нужен? Вот есть чувак, который панк играет, но в стиле “Люмен”. Шизанулись на этом “Люмене”!

– Что – нормальная группа, – буркнул Чащин скорее из чувства противоречия.

– Чего? Тебе эта попсня нравится?!

– Ладно, все. Не хочу я никаких споров. Я только прошу не ломать клавиатуру. – Чащин поставил видак на паузу – на экране застыл

Бандерас, – кряхтя, сполз с дивана, пошел на кухню.

В раковине завал грязной посуды, стол тоже загажен, на полу – пустые бутылки. Устоявшийся спиртовый дух… Вот хозяйка нагрянет… Да и вообще – какого черта он позволил превратить свое жилище в притон какой-то? Какой тут отдых может быть?! И Чащин чуть не крикнул:

“Дмитрий, иди мой посуду!”. Удержался, едко хмыкнул – так же, с обидой и негодованием, кричали иногда его родители, вернувшись с работы.

Закурил, включил чайник… Нет, правильно – тут любой нормальный человек возмутится. Мало ли что панк, но тарелку-то можно помыть за собой, бутылки к мусоропроводу вынести.

Вместо одной ложки кофе положил две с половиной. Надо взбодриться…

Сел между холодильником и столом, смотрел перед собой. Электроплита с коричневатыми потеками, стиральная машина, забитая бельем… Нужно рубашки выстирать, уже на работу не в чем ходить. Порошок, правда, кончился. Пиво есть время покупать, а порошок не получается…

Ладно, наденет завтра водолазку под пиджак.

“Вот-вот, сначала водолазку, потом футболку, потом можно вообще на работу не пойти”. И вдруг явственно представилось, что у него случился запой. Сегодня вечером напивается так, что завтра в восемь утра не может встать. Жестоко болеет, похмеляется, но перебарщивает и напивается снова. И так день, два, три. Сначала пытается врать

Игорю по телефону, что болеет, а потом уже просто пьет. Снимает деньги со счета, покупает водку, пиво, кой-какую закуску… В итоге приходит на работу и узнает, что его уволили. Пьет уже от безысходности. Денежные запасы быстро кончаются, за квартиру платить нечем. И – что? Месяца через три он вполне может оказаться на улице.

Без денег, без крыши над головой, без друзей. Игорь, конечно, не примет обратно, не поможет. Макс пустит переночевать пару раз, а потом пошлет; Димыч запросто уедет домой, а он не поедет, не вернется – взрослый все-таки человек. Стыдно. Когда-то сбежал от родителей, давал понять, что все у него отлично, всем доволен, и вот взять, заявиться: принимайте, старики, кормите…

Вошел Димыч, присел напротив, вздохнул, словно подслушал мысли:

– Да, Дэнчик, хреновые дела-а… Прикинь, на Сахалине для жильцов вводят платный проезд в лифтах. Это ж…

– Все! – защищаясь, Чащин вскинул руки. – Сегодня ни о чем!.. Я устал, я хочу отдохнуть.

Димыч понимающе покивал, достал из пачки свою “Приму” с фильтром, щелкнул китайской зажигалкой. Выдержал в молчании минуты две, потом признался с оттенком гордости:

– Я вчера с Юлькой трахнулся.

– Да?.. Поздравляю.

– Да не с чем.

Чащин усмехнулся. Он всячески внушал себе, что ему плевать, но любопытство росло, и наконец не выдержал, спросил:

– А когда вы успели-то?

– Ну-у… Да в клубе. Гуляли, потом зашли… В туалете. Мерзко, на самом деле. Я всегда мечтал в клубном туалете, думал, кайфово будет, как в фильмах, а оказывается… Да и Юлька, конечно… – Димыч поморщился.

– Что? Она же тебе нравилась.

– Так-то внешне ниче. А так… За собой вообще не следит… в смысле, как женщина. Под мышками волосы, ноги колючие. Запах какой-то… Б-бе… – Он затушил сигарету, глотнул что-то из чашки.

– Я даже спросил, почему она так. Ведь симпатичная. У нее сразу истерика, блин. Стала орать, что она не телка по вызову, что решила мне сделать приятное за то, что флаги тогда помог тащить, а оказался обычным. Дура, в общем, какая-то.

– Я-асно. – Чащину захотелось его подразнить: – А я ей как? Тоже ведь флаги таскал.

– Не знаю… Это у нее надо спрашивать… – Димыч, прищурившись, пытался определить, шутит Чащин или нет. – Знаешь, я все время про

Олесю вспоминаю. Вот девчонка! Всю бы жизнь, кажется, с ней прожил, и не надоело бы. Жалко, что проститутка… И эти максовские тоже…

Может, к Максу сгоняем?

– Я никуда не поеду. Я тебе уже сказал – мне надо отдохнуть.

– Ну и не поедем, – легко согласился Димыч. – Счас я посуду помою, приготовлю чего-нибудь. Похаваем, выспимся… Можно, я магнитофон включу?

– Включай. Только спокойное что-нибудь.

– Спокойное… – Димыч противно заскрипел подкассетниками. – “Кино” пойдет? У меня тут есть раритетные записи, где Цой на басу играет.

По-моему, лучшее, что он сделал. Послушаем?

– Ну давай.

Димыч вставил кассету в свой маленький “Philips”, вдавил клавишу

“Play”. Зазвучала мелодия песни “Последний герой”. Действительно, утяжеленная по сравнению с известной по пластинке фирмы “Мелодия”…

– Следующая тема вообще классная будет, – пообещал Димыч; помолчал и все-таки заговорил о том, что не давало покоя: – Скорей всего, ниче у нас с этими Андреями не получится. Для группы настоящие единомышленники нужны, а здесь… Это им не подходит, это надо подправить, это слово нежелательно… Как думаешь, окончательно с ними ругаться или еще попробовать?

Чащин в ответ прикрыл глаза, привалился затылком к стене, пожал плечами. Димыч вздохнул:

– Плохо, что ты равнодушный такой. Ты ведь не был таким, Дениска…

– Все, хорош. Давай послушаем.

Из маломощного и наверняка порванного динамика послышались щелчки поставленного на бешеную скорость метронома (но, скорей всего, щелкала драм-машина), затем вступил ударник, ритм-гитара, появились аккорды-крючочки соло-гитары, забубнил четко прописанный бас. И откуда-то из глубины инструментала всплыл почти неразборчивый, но надрывный голос:

Ты смотришь назад, но что ты можешь вернуть назад?

Друзья один за одним превратились в машины.

И ты уже знаешь, что это судьба поколений,

И если ты можешь бежать, то это твой плюс!

– Разбираешь слова? – тихо, потянувшись к Чащину, спросил Димыч.

– Я эту песню наизусть знал когда-то. Даже на гитаре разучивал…

Ты мог быть героем, но не было повода быть,

Ты мог бы предать, но некого было предать.

Подросток, прочитавший вагон романтических книг,

Ты мог умереть, если б знал, за что умирать…

– Слышишь, да? – глаза Димыча блестели. – Это ж про нас! Про тех, кто вот… повзрослел. Я ее сколько раз тогда слышал, лет в двадцать, и не цепляла, а сейчас – прямо взвыть хочется. Такое…

– Да, сильная тема, – согласился Чащин; но качество записи было ужасное, и он убавил громкость. – Голова болит.

С минуту Димыч посидел молча, а потом не выдержал:

– Все, я решил – уходим мы из Союза. Достала эта волокита вся.

– Кто – мы?

– Ну, я, ты… Или ты хочешь остаться? А? Блин, за какой-то месяц в гниль превратились! Не ожидал я от Сергея. Куча замов, секретарши, бумажки. Компьютеры закупили новые… Заросли херней.

Чащин хмыкнул:

– Ты ведь тоже хотел.

– Что хотел?

– Кабинет, бумажки…

– Я?!

– Только не ори. Спокойно. Говорил, что хочешь стать каким-то его заместителем.

– Ну да – по молодежной культуре. Хотел собирать творческих ребят, газету, может, выпускать, концерты устраивать. Все такое. Планов куча была. А тут… Шествие провели, и снова – тишь. Какие-то переговоры вечные в узком кругу, мониторинги… Гниль, говорю же.

– Слушай, Дим, а если бы тебя взяли в этот узкий круг, зарплату дали

– тыщу баксов, кабинет, компьютер, ты б возмущался? Только честно.

– Я бы…

– Честно давай, честно.

– Да, возмущался бы, если бы видел такое… Я и сейчас говорю.

– Вот и не берут поэтому.

Димыч фыркнул:

– Ну и хрен на них! Других найду – АКМ есть, НБП… Хоть как-то, но действуют. Наговорились уже, надо ломать. Достало!.. Кстати! – Он вскочил. – Я тут нашел в интернете. Пойдем в комнату.

– Не могу… А что?

– Новая песня Шевчука! Черновая запись, но кто-то выложил…

Актуальная тема!.. Можно, я колонку тогда сюда протяну?

– Только аккуратно…

Димыч возился несколько минут. Чащин сидел, закрыв глаза, в своем закутке.

– Вот, слушай. – Димыч упал на табуретку, опять закурил.

Зазвучала акустическая гитара, наигрывая невнятную, сырую мелодию, а потом послышался такой же невнятный, словно хмельной, голос Юрия

Шевчука:

Контрреволюция, наехав на нас,

Довела до больницы, вырос живот.

Рок-н-роллы стерты, я учусь играть джаз,

Но меня рвет – полный рот нот.

Старости нет, есть только усталость,

От баррикад ничего не осталось…

– Вот, вот, это! – вскрикнул Димыч. – Сейчас!

Есть в демократии что-то такое,

До чего неприятно касаться рукою.

Хрипит перестройка в переполненной кухне,

Ждет, когда эта стабильность рухнет.

– А? Охренительно? В самый точняк! – Продолжение песни Димыча явно не интересовало. – Как?

– Да никак. Обычная его конъюнктурщина. Когда надо, про мальчиков-мажоров запел, потом про церкви, теперь – это. Чувствует настроения, поэтому и держится на плаву… Никогда Шевчука не любил…

– Да какая, блин, конъюнктурщина?! Я к тебе как к человеку…

Приятная Чащину вялая пикировка превращалась в яростный спор. И он сорвался:

– Что ты от меня-то хочешь? Объясни, что? Все эти недели… Только коротко и ясно.

– Хочу?.. Счас. – Димыч сбегал, выключил звук. – Во-первых, я поставил тебе одну из немногих нормальных сейчас рок-песен. Хотел порадовать… А во-вторых, я ненавижу то, что происходит. Я хочу другого и буду этого добиваться.

– Ты уже говорил.

– Да, говорил. И буду еще и еще говорить… И в этих вот четырех строках – картина моего состояния. Я полностью подписываюсь. Да, демократия – это желе такое… вязкость… Согласись.

– Я слушаю.

– И она нас всех отравила. При демократии ничего невозможно делать – только лежать в этом желе и не шевелиться. А то совсем… И мы, мы – дети перестройки, мы хрипим, и задыхаемся, и ждем, когда что-то случится. Настоящее. Когда рухнет эта стабильность. Не так? Неужели не ждешь? Тебе не противно так жить?

– Все, Дим. – Чащину стало невыносимо. – Пожалуйста, иди погуляй.

Сходи куда-нибудь. Я тебе серьезно говорю – мне отдохнуть надо.

От-дох-нуть.

17

– Денис… Денис Валерьевич! – непривычно строгий оклик секретарши заставил вздрогнуть.

Чащин остановился, заглянул в приемную:

– Да?

– Игорь Юрьевич просил зайти, как появитесь. – Лицо хмурое, нет в глазах приятной и мудрой усмешечки, губы поджаты, уголки загнулись книзу. И Чащин, почувствовав нечто похожее на ужас – неужели в прошлом номере напортачил?! – чуть не вошел к Игорю так, в пальто и с портфелем. Опомнился, кивнул секретарше:

– Понял. Спасибо.

Да, было страшно, как когда-то, когда учительница писала в его дневнике: “Родители! Срочно явитесь в школу!”; когда его, в числе полусотни вчера еще свободных пацанов, вводили в ворота части, а из окон казармы засвистели, заорали с веселой кровожадностью:

“Шпротяры, вешайтесь!”.

Подрагивающими пальцами не сразу попал ключом в щелку замка.

Крутанул, открыл дверь. Вошел. Воздух за два дня выходных стал неживым, каким-то синтетическим, едко пахнуло кожзаменителем…

Чащин включил свет. Бросил портфель в кресло, стащил пальто. Уловил отражение своих шевелений в зеркале. Повернулся, присмотрелся…

Жалкий видок. Жалкий. Ничем не замаскируешь несколько сумбурных недель, ежедневные, то крупные, то мелкие вливания алкоголя внутрь; никак не спрячешь этот страх расплаты за сделанную кое-как работу…

Вчерашний трезвый и более-менее спокойный денек, сидение дома, молчащие телефоны – Чащин отключил и мобильный, и домашний, – кажется, восстановили силы. Даже работать появилось желание. Но вот одна фраза этой то ли Анны, то ли Алены – и все насмарку.

Потер туфли обувной щеткой, поправил прическу, вышел из кабинета.

Захотелось спросить секретаршу, зачем вызывают, что стряслось, но сдержался – это уж будет совсем неприлично. Стукнул костяшками в дверь. Приоткрыл.

– Можно?

Не получив ответа, открыл шире.

Игорь сидел в глубоком кресле возле журнального столика. На столике

– бутылка коньяка, рюмка, тарелка с лимоном.

– Можно? – повторил Чащин громче. – Вызывал?

Игорь поднял голову:

– Что?.. А, Денис, да… Заходи.

– Что-то случилось?

– Случилось. Случи-илось… – Игорь наклонился, достал из тумбочки еще одну рюмку, плеснул в нее коньяка. – Падай.

Чащин опустился на край соседнего кресла. “Ну вот, сейчас начнется”.

Дыхание перехватило, словно он уже хлопнул коньяка и подавился.

– Помянем давай Геннадия Борисыча.

– В смысле? А что?

– Выпей сначала.

Чащин выпил и не почувствовал вкуса коньяка. Только тепло. Сначала в груди, потом в животе.

– Утонул. Такие дела… Вчера вечером позвонили… дочь его… В том же месте, где мы тогда рыбачили… Я как раз на “Эксплоитед” собирался… не пошел, конечно. Тебе звонил, что-то не дозвонился. У тебя мобила, что ли, сломалась?

– Да нет… так, – Чащин вспомнил, что мобильный у него до сих пор отключен, – разрядился.

– Э-эх-х, – протяжно вздохнул Игорь, – прав он был, не так мы живем.

Совсем не так. Вроде, и возможности есть, и силы, а… Ведь этот журнал-то я зачем замутил? Чтоб легче было свои группы пробивать, пиарить. И тебя, Дэн… И вот – затянуло, и ничего уже не хочется.

Музыку не слушаю практически, ничего не читаю, ни за чем не слежу.

Жена, дочки, а тоже… настоящей любви к ним нет. Одноцветность изо дня в день. И как из нее выбраться… Как у “Зоопарка”, помнишь? -

“Ты видела свет, ты писала стихи. Скажи, куда все это ушло”. А вот ушло, и хрен знает куда.

В дверь поцарапались.

– Можно? – голос Наташи.

– Да, заходи, – отозвался Игорь. – Садись. – Полез за рюмкой.

Чащин уступил ей кресло; Наталья тут же провалилась, колени взметнулись выше лица.

– Ой! – Выбралась, торопливо-смущенно стала оправлять юбку, пряча под ней продолговатые, стянутые коричневыми колготками ляжки; Чащину вспомнилось стихотворение про женщину, которой все дарят цветы, но не делают главного. Наталье, наверно, и цветы не особо дарят – просто поглядывают на нее с ленивым, полусонным вожделением…

– Выпьешь, Наташ? Сегодня надо, – говорил Игорь, наполняя рюмки. -

Геннадий Борисыч погиб. Поехал на рыбалку, и – лед провалился…

Помянем.

Наталья смотрела на начальника и сочувствующе кивала. Выпила, осторожно соснула дольку лимона. Наконец отважилась спросить:

– Извини, Игорь, а кто это?

– Что?

– Геннадий Борисович?

– Да Дегтярев! Приходил к нам такой… богатырь. Мы его статьи давали о туристах. Помнишь?

– А, да, да. Ужас какой…

– Да-а. У меня статьи лежат его новые, фото. Надо дать в ближайшем номере… Вообще, – Игорь отвалился на спинку кресла, – посвятить бы ему, по-хорошему, большой материал. Таких людей теперь единицы…

Пришел верстальщик Егор, и ему Игорь сообщил о гибели Дегтярева.

Помянули. Потом появилась Настя из отдела спецпроектов, потом – Инна из отдела красоты и здоровья… Бутылка опустела, и Чащин вызвался спуститься в ближайший минимаркет за следующей. Прикупил еще и лимонов, горького шоколада. На душе было свободно и легко, как бывает после сотни граммов коньяка; Игорь из грозного начальника снова стал другом… Чащин с трудом сохранял на лице траурную маску.

18

– Ну шевели-ись, опаздываем! – Димыч снова тащил его куда-то.

Было еще светло, хотя солнце скрылось за многоэтажками, под ногами похрустывал ледок, но ветер дул теплый, словно бы из метро.