Текст книги "Лед под ногами"

Автор книги: Роман Сенчин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

– Да вы сговорились, что ли?!

– Что? С кем сговорились?

– Все, я пошел спать. У меня завтра работа… – Чащин поднялся.

– Погоди, Дэн! Ну присядь, пожалуйста! Еще пять минут… Если б ты видел, что у меня внутри… Там кипит все. Я горы свернуть готов…

Знаешь, дома как?.. Мрак полнейший. Конец… Нужно что-то сделать,

Дэн, доказать, что мы не биомасса, которую… Попробуем, поиграем.

Вдруг получится. Да?.. Я тут твой “Джипсон” проверил – в идеальном состоянии. Вообще!.. Попробуем, ладно? Пожалуйста, я ведь иначе…

Понимаешь, я жить не хочу. Как все последние годы эти – не хочу.

Честное слово… Давай попробуем?..

9

Димыч ждал во дворе… Утром, делая вид, что очень спешит, Чащин туманно объяснил, где работает, в глубине души надеясь, что он заблудится, не найдет, и тогда с легким сердцем можно будет ехать домой, а не на какое-то сборище; для верности даже сотовый телефон отключил. Но Димыч оказался там, где договорились. Нетерпеливо дернулся, увидев:

– Ну ты чего?! Начало через сорок минут. Давай быстрей! И мобила не отвечает… Лимит, что ли, кончился?

От его возбужденного голоса, вида Чащин физически ощутил, как тают, испаряются остатки сил.

– Я не поеду, ладно? Устал, как собака. Сегодня самый тяжелый день… аврал.

– Ни фига, потерпишь. – Димыч схватил за рукав, потащил к

“Новокузнецкой”. – Счас по пивку возьмем…

Мяли снежную кашицу на тротуаре, лавировали меж прохожими. Не отпуская Чащина, Димыч то и дело вырывался вперед – идти парой было неудобно, – и Чащин плелся за ним, как слепец за поводырем. И слушал:

– С ребятами познакомимся. Там вообще историческое событие – выборы лидера. Я – за Сергея. Я его книгу читал, статьи в интернете. Давно таких парней не было. Двадцать пять лет, а уже… Ты-то Сергея читал?

– Нет, не читал. – Чащину было все равно сейчас, что это за Сергей, что за книга.

– Зря. Я потом дам… Он модный, в правильном смысле. Молодежь читает. Вообще лидер молодежного протеста. По телевизору иногда выступает…

Остановились перед шеренгой ларьков у метро.

– Какое берем? – Димыч наконец отпустил рукав и полез за деньгами. -

“Старого мельника”?

– Я “Туборг” пью.

Коротко, но цепко Димыч пробежал взглядом по бутылкам за стеклом.

– Оно дорогое.

– Да я сам куплю. – Если уж терять вечер, с кем-то ненужным знакомиться, то лучше быть пьяноватым – легче…

Когда спускались по эскалатору, Димыч достал записную книжку.

– Так, нам сейчас до “Чеховской”. А там… улица Большая Дмитровка, дом тридцать два, и где-то на четвертом этаже… Знаешь, где это?

Чащин пожал плечами:

– Примерно… Недалеко.

– Ништяк. А то ведь опаздываем. Слушай, а у тебя как с пропиской?

– Покупаю на полгода.

– Почем?

– Полторы тысячи.

– Рублей? М-м, все равно нехило, – Димыч глотнул пива. – А мне можешь купить?

На станцию как раз с воем ворвался поезд, и Чащин сделал вид, что не расслышал.

Долго искали нужный дом. Даже слегка заблудились на узкой, тесной

Большой Дмитровке. Повсюду были какие-то стройки, реконструкции, ограждения. Многие здания опутаны пыльно-зелеными ремонтными сетями, номера отсутствовали. Тротуары забиты автомобилями, и откуда-то растекался, перекрывая уличный шум, мощный женский голос, поющий какую-то арию… Димыч чуть не плакал, то и дело взглядывая на часы.

– Как на свидание торопишься, – усмехнулся Чащин.

– Ты можешь понять? – сегодня самый важный день…

– Да уж.

– Где этот тридцать второй?! Блин, ты ведь здесь десять лет живешь…

– И что, я каждый дом должен знать? Сбавь скорость, я целый день на работе.

– Прям тетка с сумками – устала, целый день на работе… Во, гляди!

– Димыч с ухмылкой уставился куда-то вверх.

– Что опять?

На торце громадного темного здания светилась золотом надпись: “Совет

Федерации Федерального Собрания Российской Федерации”.

– Бред-то какой! – зло заликовал Димыч. – Люди, люди, обратите внимание – из шести слов три “федерации”! Х-ха! Вот одно это уже достойно того, чтоб давить этот маразм!.. Я такого еще не встречал…

– Ничего нового. Помнишь, как питерское метро называлось?

– Ну… Ну как – Ленинградский метрополитен…

– М-да, память у нас. – Чащин достал сигареты. – Везде было большими буквами: “Ленинградский ордена Ленина метрополитен имени Ленина”.

Похлеще этого.

– Вообще-то да… Но тот бред мы победили, теперь надо этот…

Т-та-ак. – Димыч бросился к очередному прохожему: – Простите, дом тридцать два не скажете?..

Не останавливаясь, прохожий что-то буркнул, пряча лицо в воротник пальто.

– Твою мать! Никогда подумать не мог, что в центре Москвы хуже, чем у нас в новой микражке. Хрен что найдешь…

Но – нашли. Четвертый этаж здания с облупленной вывеской

“Росагроснаб” совсем не походил на пустынный, сумрачный вестибюль – четвертый этаж был ярко освещен современными лампами, стены обшиты пластиком, стояли аппараты с горячим кофе, печеньем; в коридоре толклась молодежь.

– Ништя-ак, – облегченно выдохнул Димыч, – вроде не началось еще.

Чуваков надо найти…

В поисках этих чуваков оказались в полукруглом, с модным интерьером, зале. В таких, знал Чащин, проводятся утренние настройки персонала на рабочий лад. Корпоративные тренинги. “Мы самые перспективные?

Да-а! Мы самые креативные? Да-а!” Но сейчас вместо служащих в деловых костюмах – небрежно или слишком пестро одетые парни.

Свитера, майки с Че Геварой и Егором Летовым, стеганые рубахи, косухи, шарфы с символикой “Спартака”, “Локомотива”; было и несколько пиджаков, но совсем не офисных, не строгих. На столах – груды курток и пальто… Среди парней Чащин заметил двух-трех девушек и ухоженную женщину лет тридцати пяти с пышными черными волосами и слегка успокоился – их присутствие придавало сборищу не совсем уж маргинальный характер.

– О, здор-рово! – пожимал Димыч кому-то руки. – А я думал, уже вовсю началось.

– Да как всегда, – отвечали ему, – то одного нет, то другого…

Сейчас в кабинете закрылись – решают узким составом.

– А Сергей-то здесь?

– Само собой.

– Ну и нормал. Счас голоснем – и вперед! Кстати, – Димыч оглянулся на Чащина, – вот еще одного бойца привел. Денис Чащин, можно – Дэн.

Мой земляк, рок-музыкант, песни пишет. В Москве уже десять лет, журналист. А это, – указал на двух молодых, лет чуть за двадцать, ребят, – Андреи. Васильев и Тургенев. Барабанщик и басист. По интернету познакомились. Активисты движения.

Чащин поздоровался. Одеты прилично – джинсы не рваные, на одном серый свитер, на другом – черная, без надписей и рисунков, толстовка.

– Ребята наши старые записи слушали, – продолжал Димыч, – им понравилось.

– Да, – подтвердил один из Андреев, – есть сильные темы…

Димыч нетерпеливо перебил, обращаясь к Чащину:

– И вот планируем объединить усилия. От ребят как раз вокалист ушел, а нам ударник и басист нужны. Но, главное, чтоб идеологически все совпало…

При слове “идеологически” Чащин хотел усмехнуться, но сдержался.

– …И надо насчет репетиций думать.

– Идут! – тихо воскликнул Андрей в свитере, и лицо его просветлело.

– Сергей…

Места за столом на небольшом возвышеньице заняли пятеро молодых людей. По центру – светловолосый, в рыжеватом пиджаке, в очках, напоминающий мультипликационного грызуна; слева от него – высокий, чернобровый, с напряженным, сосредоточенным лицом, в алой рубашке; справа – бритоголовый, хмурый, угрожающе выложивший на стол сжатые кулаки; еще двое – обыкновенные, без особых примет, но, наверное, необходимые на любых собраниях, как необходимы неприметные консультанты в магазинах электроники…

С полминуты все пятеро посидели без движения, словно давая возможность желающим себя сфотографировать, разглядеть получше, а потом тот, что в очках, поднялся и не совсем внятно, без воодушевления заговорил:

– Спасибо всем, кто собрался. Рад видеть тех, с кем полгода назад мы начинали. А новые лица рад видеть вдвойне… Что ж, наш Союз -

Патриотический союз молодежи – окреп, число членов растет с каждым днем, – он опустил глаза на бумажку, – ведется активная работа, открыт сайт в интернете, выпускается ежемесячная газета… И поэтому… – Замялся. – М-м… В этот исторический период нашей истории, когда даже депутаты Государственной думы объявляют голодовку… В общем, исполком, – выступающий кивнул на сидящих за столом, – принял решение, что Союз должен возглавить более, в общем, активный человек. Процесс становления завершен, я перехожу на другую работу.

В тесно набитом зале становилось душно. Стеклопакеты были плотно закрыты, и почему-то никто не проявлял желания их открыть; Чащин снял пальто, но класть на груду одежды не решился. Сунул под мышку.

– Я долго искал достойную кандидатуру на этот пост, – продолжал очкастый, – советовался с членами исполкома, со старыми товарищами.

Мы спорили… Да, спорили и в итоге пришли к единому мнению – новым руководителем Патриотического союза должен стать известный русский писатель, неистовый оратор, сильный и смелый человек, русский патриот – Сергей…

– У-а-а! – с готовностью взорвалось собрание. – Серге-ей!

Юноша в алой рубашке заулыбался и одобрительно покивал. Это, как понял Чащин, и был тот самый знаменитый Сергей – лидер интеллектуальной молодежи.

А выступающий, увидев реакцию зала, почему-то окончательно сник.

– Значит, сейчас мы проведем голосование. Члены нашей… м-м… счетной комиссии перепишут ваши фамилии и паспортные данные. Это необходимо по уставу… А потом выступит Сергей…

– А военник подойдет? – крикнул кто-то.

– Что?.. А, да-да. Любое удостоверение личности… А пока… м-м… проводится поименное голосование, позволю себе зачитать обращение нашего Союза к мастерам культуры. Прошу его заслушать. Это касается каждого! – Выступающий взял со стола лист бумаги, прокашлялся и начал слегка нараспев: – “Вы – соль земли, совесть нации, с кем вы сегодня, когда народ и, главное, молодежь совершенно не имеет никаких положительных примеров для подражания кроме наглых бандитов из сериала “Бригада” да сквернословящего на всю страну Филиппа

Киркорова?”.

В частоколе стоящих людей завозились юноши с папочками и ручками.

Послышались шепотки, зашуршала одежда – началось это странное голосование-перепись. Чащин достал бумажник, надеясь найти какое-нибудь удостоверение или хотя бы водительские права. Давать паспорт было рискованно. И с какой стати?..

– “Вы, – повысил выступающий голос, – научные работники, литераторы, музыканты, журналисты, актеры, спортсмены, где ваши мысли, живете ли вы одной жизнью с народом России или вас нисколько не волнуют его чаяния и надежды?”

Члены исполкома сидели со строгими лицами, новый руководитель в алой рубашке поглядывал направо-налево, словно хищная птица, отыскивающая добычу. Правый угол рта и правая бровь время от времени приподнимались, и казалось, сейчас он сорвется с места. Начнет действовать.

– “Лично вы, – раскочегаривался выступающий, – Виктор Пелевин,

Сергей Безруков, Анастасия Мыскина, Егор Титов, что вы сделали для своей страны, своей Родины? Гордитесь ли вы ею или просто отбываете номер?”

– Напишите, пожалуйста, свое имя, фамилию, отчество, – добрался до

Чащина один из юношей с папкой и ручкой. – А вот тут – фамилию того, за кого отдаете голос, а тут – номер паспорта и где выдан.

– Понимаете, я как бы… – Чащин хотел объяснить, что он здесь случайно, никого из кандидатов не знает, но поймал на себе несколько выжидающих взглядов, увидел, как пышноволосая женщина увлеченно переписывает из своего паспорта цифры и буквы, и сдался…

А со стороны исполкомовского стола продолжали лететь гневные вопросы:

– “Почему вы, Сергей Безруков, не читали Пушкина воинам Российской армии на передовой в Чечне? Вам, Сергей Шнуров, отрубили руки, как одному чилийскому музыканту, за исполнение песен протеста? Татьяна

Толстая, почему вы в своих книгах…”

– Вот, – Чащин вернул папку с бланком, прозрачную шариковую ручку.

– Сэнкью. – Юноша передал их Димычу. – Напишите, пожалуйста…

– Я знаю.

– “Почему вы, Егор Титов, не выиграли чемпионат Европы по футболу, не выполнили свой гражданский долг перед своей страной?”

– О, господи, – не выдержал Чащин, – бред-то какой. – Он толкнул

Димыча: – Слушай, я пошел.

– А?

– Я ухожу.

– Да ты что? Погоди, Сергей сейчас…

– Я не хочу ни в какие союзы, не хочу бредятину слушать. Меня пять лет в комсомол тащили, в армии под приказ ставили, чтоб вступал…

Да ну, – Чащин махнул рукой, – что тут говорить вообще. – И, грубовато проталкиваясь меж парней, стал выбираться из зала.

– “Доколе? – почти кричал очкастый, видимо, завершая чтение. -

Доколе лучшие сыны Отечества будут служить бездумными рабами массмедиа без обозначения своей гражданской позиции?!”

10

Старшим пограннаряда его назначили за полтора года службы на заставе один раз. Тогда, выслушав приказ и ответив: “Есть!” – Чащин со своим младшим – шпротом Макаром – дошел до пятого километра. Топтать дальше кочковатую тропу вдоль контрольно-следовой полосы, видеть спину Макара, бредущего по соседней тропе, бесконечный забор из колючки стало невыносимо, и Чащин велел младшему**перескочить КСП по выпирающим из пробороненной земли валунам… Залезли в старый, но сухой, с аккуратными кирпичными стенами финский ДОС и раздавили флакончик “Флорены”, запивая водой из фляжки. Помечтали о гражданке, и Чащин уснул, а Макар следил за часами.

Вернулись вовремя, но дежурный выбежал с перепуганной рожей:

– Звиздец вам…

За дежурным появилось и всё шакальё – начальник заставы, замполит, зампобою, прапор. И прямо тут же, у крыльца, началось: допросы, угрозы, стращания губой, прокурорским надзором, тактикой в ОЗКа…

Потом приступили к реализации.

Макару, конечно, досталось меньше – младший пограннаряда человек подчиненный, да и Чащин нашел в себе смелость сказать, что не дойти до положенного стыка с участком соседней заставы – только его идея.

И Макара вскоре отправили чистить бочки из-под протухшей квашенки, а

Чащин получил по полному расписанию…

Особенно свирепствовал зампобою старлей Пикшеев. Маленький, узкогрудый, с тонким визгливым голосом, но солдафон, каких поискать.

Занятия по строевой, дать ему волю, проводил бы по пять часов в день; в его дежурство чистка оружия становилась общезаставской пыткой, а если Пикшеев был ответственным за уборку, бойцы – и деды, и старики, и шпроты – метались со швабрами и ведрами с пенкой, как электровеники.

Но самое хреновое – Пикшеев любил следить за нарядами. Уходил тихо, так, что даже часовой не замечал, пробирался лесными тропинками к

КСП и наблюдал, как наряд выполняет приказ по охране границы, какова дистанция между старшим и младшим, молчат ли сосредоточенно или болтают, а главное – доходят ли до положенного места.

И в тот раз, оказалось, он тоже следил. Даже посидел возле ДОСа, убедился, что Чащин с Макаром дальше идти не собираются, сам сбегал на стык, забросал тропу сучьями – доказательство того, что Чащин на ней не был, и вернулся на заставу. Подготовил остальных офицеров к расправе.

Чащин был плохим солдатом. Ленивым, неиполнительным, а главное – протестующим вообще против армейской службы со всеми ее законами и мелочами. Он не гордился личным АК и даже не помнил его номер, не испытывал благоговения, набивая боевыми патронами автоматный рожок, не старался выглядеть бодрым, завидев старшего по званию, не готовил на дембель парадку и альбом с фотками и стихами “И вот последний боевой расчет. Прекрасен он, словно обряд старинный”, написанными красивым почерком… На протяжении всех двух лет Чащин не мог смириться с тем, что его взяли и выдернули из нормальной, с концертами, свободным гуляньем по Невскому, с пивными павильонами, жизни, обрили наголо, одели в пятнистые штаны и рубаху и поселили вместе с еще сотней таких же ошалевших пацанов в одном помещении.

Когда после учебки Чащина отправили на заставу, он немного воодушевился. Но не из сознания, что близка государственная граница, которую ему оказана честь охранять и, если случится война, доведется стать одним из первых защитников Родины, а – некоторой волей. На заставе можно было спрятаться в горе дров и подремать или помечтать, можно было уйти к забору и попеть вполголоса любимые песни или, прикинувшись больным – медсанчасти на заставе не было и проверить, действительно ли боец болен, никто не мог, – сутки спокойно пролежать в кровати… Да и вообще жизнь здесь была в смысле дисциплины легче гарнизонной. Пикшеев заступал на дежурство не каждый день, а остальные не буйствовали. Зато изо дня в день приходилось отправляться в наряды.

Чащин не понимал, зачем тревоги, зачем походы по флангам, одуревший от тоски часовой, который все равно не предупредит, если что. Зачем эта бесконечная, изматывающая игра? И кто полезет через границу? Тем более – с Финляндией. Повсюду пооткрывались таможенные проходы – в

Светлогорске, в Вяртсиле, да возле каждого крупного приграничного поселения. Пропускали любого – хоть с документами, хоть без. Наши погранцы брали за пропуск блок сигарет, финские – три батла водки. А тут отдавай офицеру честь и притворяйся, что ты бравый боец, топчи эти тропы и делай вид, что граница на замке.

И пока Чащин ходил по тылам и флангам младшим, он мог лишь ворчать, но как только назначили старшим – решил забить на приказ. И сразу же поплатился.

На губу не отправили – застава боролась за звание образцовой, – угрозы насчет прокурорского надзора тем более остались просто угрозами, но попотеть, помучаться, принять несносные для деда унижения Чащину все же пришлось.

Сначала гонял Пикшеев. ОЗК, противогаз, полный боекомплект плюс пятнадцатикилограммовая рация на спине; окапывание саперной лопаткой, отжимание, подтягивание, марш-бросок… Чащин демонстративно не выполнял ни одного норматива, чем доводил зампобою до истерики. Даже побаивался, что от визга у Пикшеева что-нибудь лопнет в голове… И все-таки победил, и около часа ночи был отпущен спать.

За два часа до подъема его взял в оборот прапор. Для начала велел подмести плац, протереть запылившиеся стенды с марширующими по уставу солдатами. А потом отвел к летнему сортиру и поставил задачу вычистить выгребную яму… На заставе имелся вполне цивилизованный, с фаянсовыми о€чками и сливом, туалет, но в теплое время года его запирали, и личный состав справлял нужду в деревянном щелястом строении.

Прапор выдал двенадцатилитровое ведро и веревку, указал место, куда таскать – болотистый овражек метрах в двухстах от заставы.

– А рукавицы дайте, – попросил Чащин.

– Ничего, без них веселее. – Прапор сел поодаль, на врытую в землю покрышку для физических занятий, закурил. – Приступай, не стесняйся.

Было раннее утро понедельника, кончался август. Чуть больше месяца оставалось до приказа об увольнении – до дембеля. В каптерке у

Чащина стоял наготове дипломат с кое-какими вещами, на плечиках висела пусть не забацанная – без аксельбантов, вставок в погоны, ручной работы шеврона, без кованых крабиков на петлицах, – но чистая и отглаженная парадка…

Спускал ведро в отверстие, зачерпывал желтовато-коричневую, с черными клочьями раскисших газетных обрывков жижу, поднимал и, икнув от отвращения, обнимал склизкую дужку ведра пальцами… Если ведро было не совсем полным, прапор возвращал, заставлял зачерпывать по новой – “не скупись”. А потом, когда Чащин тащил ведро, бросал пожелания-приказы:

– Не расплескивай. Аккуратненько.

Поначалу запах был терпимый – Чащин работал с верхним, свежим слоем,

– потом началась синева. Вроде бы и не особо вонюче, но так, что в животе сжималось и посылало вверх рвотные спазмы. Хорошо, что желудок был пустой…

– Товарищ прапорщик, – Чащин не выдержал, – разрешите за противогазом сбегать.

– Слушай, боец, может, тебе женщину в целлофане?

– Ясно…

Еще ведро, минут десять, изо всех сил не спеша, до овражка… А если исчезнуть? Уйти по лесу куда-нибудь, забиться в одном из многочисленных ДОСов? Свернуться на сухом полу, уснуть. Пускай ищут… А что потом?.. Осторожно, чтоб не обрызгаться, Чащин выливал жижу и брел обратно. Минут пять отдыха.

– Разрешите перекурить?

– Дочистишь – перекуришь, – с издевательским великодушием отозвался прапор. – Перед свинарником.

Но до свинарника не дошло. Даже сортиром не успели по-настоящему загнобить. Часа через полтора на крыльцо выскочил дежурный – сержант

Саня Гурьянов, – необычно для себя заполошно крикнул:

– Товарищ прапорщик, срочно в канцелярию! Очень срочно!

Прапор поднялся:

– Продолжай. И без перекуров! – Пошел и тут же остановился. – Что нужно ответить?

– Есть.

Конечно, как только он скрылся, Чащин забежал за сортир, вытер о траву руки, вытряхнул из мятой пачки “памирину”. Несколько раз затянулся, с удовольствием выдохнул едкий, серый дым изо рта и ноздрей. Прокашлялся. Выглянул из-за угла – прапор не появлялся. Еще покурил. Затушил чинарик, сунул за отворот камуфлированной шапочки-пидорки. Вошел внутрь сортира, зачерпнул очередное ведро.

Поставил рядом с отверстием. Снова посмотрел на дверь заставы.

Пусто. Подождал, потом отнес ведро, вылил в овражек. Вернулся.

Прапора не было.

Почувствовав тревогу, Чащин медленно, осторожно стал приближаться к крыльцу. Он был почти уверен – сейчас в канцелярии решают что-то насчет него. Неужели на губу? Вполне могли сообщить в гарнизон о его залете – стукануть-то есть кому… Приоткрыл дверь, сунулся в дежурное помещение. Что-то строго бубнило радио…

– Гурыч, – позвал Чащин, – прапор где?

Дежурный поднял на него глаза, сморщился, словно отвлекли от важного дела какой-то мелочью, махнул рукой, зашептал:

– Иди в баню, послушай. Я транслятор включу.

– Что слушать? Где прапор?

– Иди, говорю!..

В предбаннике на подоконнике стояла колонка, из которой во время помывки звучала музыка, иногда прерывающаяся взвоем сирены – значит,

“система” сработала, надо одеваться и бежать за автоматом… Сейчас же вместо музыки и сирены – голос диктора. Не спуская глаз с крыльца заставы, стоя на пороге, Чащин слушал.

– …Воспользовавшись предоставленными свободами, попирая только что появившиеся ростки демократии, возникли экстремистские силы, взявшие курс на ликвидацию Советского Союза, развал государства и захват власти любой ценой…

За последние годы он много чего видел и слышал, с удовольствием наблюдал по телевизору за словесными баталиями на съездах народных депутатов, на партийной конференции, привык ухмыляться многочисленным заявлениям, но сейчас было что-то особенное, что-то из ряда вон.

– В целях преодоления глубокого и всестороннего кризиса, политической, межнациональной и гражданской конфронтации, – чеканил фразы диктор, – хаоса и анархии вводится чрезвычайное положение в отдельных местностях СССР, а для управления страной образуется

Государственный комитет по чрезвычайному положению в СССР – ГКЧП СССР.

Стало жутко, тело стянул, съежил страх. Более острый, чем вчера, когда, вернувшись пьяноватым, отдохнувшим, умиротворенным, увидел на крыльце выстроившихся офицеров, их злобно-кровожадные рожи… Но вместе со страхом, каким-то обрывом внутри плеснулся и азарт любопытства.

– …Приостановить деятельность политических партий, общественных организаций и массовых движений, препятствующих нормализации обстановки. Временно ограничить перечень выпускаемых центральных, московских и областных общественно-политических изданий следующими газетами: “Труд”, “Рабочая трибуна”, “Известия”, “Правда”, “Красная

Звезда”, “Советская Россия”…

С каждым словом на Чащина все сильнее наползало что-то уродливое, тупое, как газета “Советская Россия”, которую даже офицеры, не раскрывая, передавали личному составу для подтирания.

В двенадцать весь немногочисленный личный состав построили на плацу.

Гурыч, как в праздник, поднял на флагштоке вылинявший до розовости красный флаг. Погода была отличная – тепло, но не жарко (солнце за дымкой), сухо; вкусно пахло вызревшими травами, начавшими опадать и преть березовыми листьями… Многие из парней ничего о случившемся в

Москве не знали и сейчас пытались друг друга расспрашивать.

– У Горбачева инфаркт или что-то там… Янаев теперь президент.

– Какой Янаев?

– Ну, который вице-президент.

– Ой, твою мать!.. А министр обороны?

– При чем здесь министр обороны?! Мы лично президенту подчиняемся.

– Че?

– Дебил ты, Терентий. Второй год служишь…

Чащин стоял на своем месте, за широкоплечим Макаром, и улыбался. В отличие от других он был в курсе, успел оценить, решить, как будет себя вести.

Гурыч набрал в легкие воздуха и скомандовал:

– Застава! Станвись… р-равняйсь… смир-рна-а! – И ушел докладывать.

Через пару минут напряженной тишины и бездвижности появились начзаставы и остальные. Одеты были не в повседневные скучные камуфляжи, а в полевую форму офицеров Пограничных войск КГБ СССР.

Стянутые ремнями и портупеями, с наградными колодками на груди; над правой ягодицей у каждого – кобура. Лица торжественные, движения четкие. Почти по-строевому спустились на плац, расположились согласно порядку: начзаставы по центру, замполит справа, на шаг сзади, зампобою – слева. Прапор метрах в двух от зампобою, напротив хозотделения…

Оглядывая бойцов, начзаставы остановился на Сане Кукавко.

– Ефрейтор Кукавко, – произнес с гневным изумлением.

– Йя!

– Где ваша медаль?

С полгода назад, будучи часовым, Саня увидел в небе маленький спортивный самолет. Конечно, доложил дежурному на пульте, дежурный на пульте – дежурному офицеру, а тот – в штаб отряда. Оттуда тоже, наверное, куда-то там доложили. В итоге Сане вручили не какой-нибудь алюминиевый значок или часы, а самую настоящую медаль – “За отличие в охране государственной границы СССР” – в бархатной коробочке и с удостоверением, подписанным председателем Верховного Совета. Такой медали ни у одного офицера на их заставе не было. Обмывали с шутками: “Побольше бы таких нарушителей”, – потом фоткались, цепляя ее по очереди на свои парадки.

– В тумбочке лежит, товарищ капитан, – тревожно ответил Кукавко.

– Не дело награду держать в тумбочке. Даю минуту, чтобы надеть и встать в строй.

Саня убежал исполнять почетное приказание, а начзаставы продолжил ощупывать взглядом личный состав. Чащин спрятался за спину Макара, уставился в неокантованный, клочковато заросший затылок с двумя торчащими по бокам ушами… Команды “вольно” все не было. Видимо, начзаставы хотел придать внезапному построению особую торжественность и значение.

Но, будто издеваясь над армейским порядком и священной тишиной, на одном из ближайших к плацу деревьев на все лады заливалась какая-то птичка.

– Тью-тью-тью! Ю-у, ю-у… Тью-тью-тью! Ю-у, ю-у…

Вернулся Кукавко с медалью на груди.

– Команду “смирно” никто не отменял! – вдруг рявкнул начзаставы.

Бойцы напрягли ноги, задрали подбородки, выпятили грудь. Снова пауза, длинная и напряженная, а потом:

– Здравия желаю, товарищи солдаты!

– Здравия… желаем… товарищ… капитан! – выплеснул волнами строй.

– Воль-льно. – Еще пауза; начзаставы поправил ремень. – Сегодня средства массовой информации нашей страны сообщили, что президент

Советского Союза Горбачев по состоянию здоровья больше не может руководить государством. Вся полнота власти переходит к Комитету по чрезвычайному положению. В него вошло все руководство: наш непосредственный начальник – председатель Комитета государственной безопасности Крючков Владимир Алексеевич, министр обороны, председатель Верховного Совета, председатель Совета министров.

Повторяю: все руководство страны. – Начзаставы выдохнул и продолжил зычно, как на митинге: – И в этот судьбоносный для нашей Родины день, товарищи бойцы, я от имени руководителей государства требовательно прошу вас сохранять спокойствие, не терять бдительность в деле охраны государственной границы! Помнить слова присяги! Именно сейчас возможны любые провокации, беспорядки, попытки дестабилизации. И тому подобные действия. Армия, и в первую очередь мы, пограничники, не имеем права ввязываться в политическую борьбу. Наша задача – охранять рубежи Родины! – Лицо капитана покраснело, брови угрожающе сдвинулись. – Приказом командующего

Северо-Западным округом вводится усиленная охрана границы. За небрежность, нарушения приказов виновные будут нести строгую ответственность, вплоть до военного трибунала. Курорт кончился! Пора наводить порядок. – Речь стала терять видимость непредвзятости. -

Страна наша катилась к анархии, всяческая шелупонь задрала голову. И вовремя нашлись люди, решившие все это вымести. Остановить распад государства! – Начзаставы увидел Чащина, зло улыбнулся: – Что, рядовой Чащин, расстроился? Ничего-о, мы тебя перевоспитаем.

Вылечим. Ты ведь у нас не комсомолец? Нет?

– Нет…

– Не слышу.

– Никак нет, – громче пробурчал Чащин.

– Так, завтра после утренней поверки жду заявления о вступлении.

Ясно? И, – начзаставы пробежал взглядом по строю, – это касается других внесоюзных. Терентьев, Малых… Кто еще?

– Салин, – подсказал замполит.

– Неужели? Так хорошо служит и не комсомолец? Чтоб завтра заявления лежали у меня на столе. Всем ясно?.. Расслабухи теперь не будет.

Хватит! Дорасслаблялись.

Но именно в тот день расслабуха и началась. После построения офицеры скрылись в канцелярии; Ленинская комната, где стоял телевизор, была заперта на ключ. Свободные от нарядов торчали в летней курилке – под навесиком в углу заставского двора, – обсуждали последствия случившегося. В основном прогнозы были мрачные – усиленная охрана границы всегда сулила неприятности: у очередников накрывались отпуска, нарядов становилось больше, и восемь положенных на отдых часов растягивались на целые сутки – спали урывками. Но те усиленки вводились на короткое время – государственные праздники, выборы, партийные съезды, побег заключенного, а в этот раз… Да, дембель откатывался куда-то в неопределимую даль.

Один из тех, для кого скорое увольнение со службы грозило стать отдаленным, Леха Балтин, грустно наборматывал веселую вообще-то песню. Подыгрывал себе на единственной, без второй струны, растрескавшейся гитаре.

Уезжают в родные края

Молодцы-погранцы, дембеля,

И куда ни взгляни в эти зимние дни,

Всюду пьяные ходят они-и…

– Э, – оборвал Чащин, – не трави душу. Дай мне.

Леха вздохнул, протянул гитару. И, не проверяя, как она настроена,

Чащин тут же забряцал простенькую, колючую мелодию, хрипловато запел:

Они не знают, что такое боль,

Они не знают, что такое смерть,

Они не знают, что такое страх -

Стоять одному среди червивых стен.

Майор передушит всех подряд – он идет,

Он гремит сапогами, но упал – гололед!

А мы лед под ногами майора.

Мы лед под ногами майора!

В девять вечера набились в Ленинскую комнату смотреть программу

“Время”. Мероприятие это было обязательным, и офицеры не решились отменить его сегодня, наоборот – расселись у самого телевизора, положив ногу на ногу. Голенища хромовых сапог ослепительно блестели.