Текст книги "Привычное место"

Автор книги: Роман Солнцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

И ещё про сына своего я подумал:– бросил любимую теоретическую физику, изобретает охранные устройства для учреждений и вроде бы даже стал за это деньги получать… но недавно один банк обокрали, и теперь с Константина банкиры требуют заплатить хотя бы процент украденного – а это миллионы…

Сын судится с ними… адвокаты тоже не работают бесплатно… у невестки с сердцем плохо… ребёнок растёт болезненным, плачет… А у нас, у дедушки-бабушки, не плачено с Нового года за квартиру…

И сама жена моя года четыре уже толком не отдыхала летом, стала как седой одуванчик… Мы не ездим никуда… слава богу, хоть шесть соток дали… можно на скамейке посидеть меж двумя заборами…

Нет, нет, этого скрипучего щелкунчика надо давить, душить. И гнать из власти. Власть для таких – привычное место. Мы вот руки, ноги, даже, наверное, шеи ломаем по классификации врачей в «привычном месте», а они рвутся во власть, чтобы сесть там, устроиться на своём «привычном месте» и кровь из нас сосать через позолоченную соломинку…

– И ещё неизвестно, кто сейчас лучше для народа,– словно сквозь сжатые зубы, весь гудя от нетерпения, изрекал Туев.– Мы, несколько раз разочаровавшиеся во власти и всё-таки сохранившие веру в народ, в его здравый смысл, или мастодонты от КПСС, которые одним лишь могут похвалиться – что не меняли своих взглядов. Но не Пушкин ли… или Лермонтов, Николай Петрович? – Это он опять ко мне?! – Кто-то из них говорил: не настолько я глуп, чтобы за всю жизнь не поменять своих убеждений.

– Пушкин,– промычал я автоматически. И, уничтоженный своей вдруг явившейся суетливостью, снова засомневался. Да стоит ли нам останавливать этого заряженного, как шаровая молния, человека? Он всё равно пройдёт. Да и чем лучше тот? Господи, какое несчастье для России – вожди. У меня руку неожиданно пробило судорогой – я едва не потерял сознание. Наверное, дёрнулся в раздражении, что-то в ней пошевелил. С мольбою я глянул на своего бывшего студента – надо уходить.

– Так,– оборвал Саврасов наконец хозяина кабинета.– Всё ясно.– Сунул в карман бумагу.– Если коротко… одиночными патронами…

– Минуту! – Туев сел рядом с нами, спиной к камере, и включил вентилятор ещё пуще. Воздух заворчал перед нами.– Слушаю.

– По жеребьёвке в последний день слово имеет ваш оппонент…

– Это на госканале! – кивнул Туев.– Но есть ещё и частные студии…– Он намекает, что сумеет за деньги выйти на экраны буквально через минуту после выступления своего оппонента и дезавуировать любые его выдумки.

– Именно,– с улыбкой подтвердил Дима. Что означало: Дима также может через частный телеканал добавить оглушительного компромата.

Туев на секунду задумался, держа перед вентилятором растопыренную мокрую – я это заметил – ладонь.

– Давайте так,– проскрипел он наконец.– К тем делам я не имею никакого отношения. Сейчас нет порядка, почему и идём во власть. Бог знает, кто и где что творит…– «Строит», хотел бы он сказать, но слова этого не произнёс.– Если всё так, как вы говорите, после победы помогу оформить на вас. В конце концов, криминальные хлопцы наши же с вами деньги использовали… почему не передать хорошим людям.

– Его студентам,– подсказал Дима.

– Я люблю молодёжь! – закивал Туев, вставая.

– А если не победите?..– остановил его Дима.– Ну, если?! Разве ваши только что произнесённые слова не останутся справедливыми и в этом случае? У вас авторитет. При любом результате вас послушают. Лучше бы уж до пятницы всё и сделать.

На секунду лицо Туева затмилось – так по озерцу проходит тень тучи. Он стоял над нами, покачиваясь.

– Но могу ли я быть уверен, что вы поддержите не коммуниста?

– Абсолютно,– отвечал Дима, также вставая и проходя к телевизионной машинке.– Но вы должны сказать это мне в камеру… не в ту, которая с решёткой, а сюда…

– Ваши шуточки,– кисло улыбнулся Туев, глядя на меня. Уж не ждал ли он от меня помощи? Знает, конечно, слабинку несчастных русских интеллигентов – мы все милосердны в последний момент.

Я уже рот открыл, но Саврасов перебил меня, диктуя:

– Что такой-то и такой-то участок не ваш… и конечно, вы поможете оформить… Клянусь мамой – эта плёнка останется просто как залог. Я её потом вам отдам.

Туев, глядя на меня, молчал. Я больше не мог выдержать этого двухслойного разговора.

– Постою на улице.– И вышел прочь.

В приёмной Алексея Иваныча сидели измученные пожилые женщины с прошениями в руках, по полу катался бородатый калека на дощечке с колёсиками и, короткими костылями в тёмных руках. Увидев меня, беловолосая секретарша вздохнула.

– Там ещё надолго?

– Не знаю. До свидания.

На улице тёплый ветер гнал мусор – афиши, полупрозрачные пакеты. Вокруг банка млели на солнце лиловые роскошные иномарки, в них слышалась музыка. За тёмными стёклами смутно угадывались водители и ещё какие-то люди. Наверно, охранники.

Мимо шли, крутя бёдрами, две юные красотки в коротких белых юбочках, ели мороженое на палочках. У одной из машин приоткрылась дверка – и мигом обе девочки с хохотом были затянуты внутрь. Они и не сопротивлялись.

«Ненавижу!..» – хотелось крикнуть, но умом я понимал: все страны прошли через эту полосу дикого капитализма, бесстыдную власть денег. Рано или поздно всё же что-то утрамбуется.

– Утрамбуется на твоей могиле,– сказал я сам себе язвительно.

Наконец показался с невозмутимой мордой мой Саврасов – несёт, как чемодан с золотом, телекамеру.

Я вопросительно глянул на Диму. У меня кружилась голова, от боли в руке и в сердце будто снова попал в день солнечного затмения.

– Всё о’кей,– буркнул мой бывший студент, открывая кабину. – Он мне даже баксы за помощь предложил… пять тысяч. Говорит, сейчас все так делают. Только чтобы я точно молчал, плёнку не крутил. Но я отказался… я и так держу слово…

Правду ли говорил Дима, не знаю. Мы сели в раскалённую на свету «Ниву». Мотор взвыл.

– А сейчас едем к его сопернику. Чтобы до конца железно всё обставить.

– Н-нет,– вырвалось у меня.– Домой!.. Я больше никуда не поеду.

– Эх вы, милый, добрый русский человечище, как говаривал Ленин в очерке Горького!..– Саврасов ощерил тёмные зубы курильщика.– Ну, хорошо. А хотите – в лес? Дом-то теперь точно ваш. Посидите там.

– Я в свой хочу…

– Ну, в ваш.– Он повернул машину за город.

Через полчаса я стоял в халупе из бруса и смотрел через мутное окно вниз, на голый чёрный огород. Вдали, в правом углу, под штакетником, кажется, ещё синел горб снега, а может, мне просто казалось.

Вообще в последнее время мне иной раз бог знает что кажется. Вдруг на улице в толпе вижу свою жену – но молодую, какой она была лет двадцать пять назад. Или и вовсе смешно – на экране телевизора среди жителей, например, Барселоны вижу себя. Ну, совершенно похож… только исхудал, что-то кричит… Не грозный ли знак – смотрю на себя уже со стороны? Не смерть ли ходит вокруг?

А насчёт сугроба… не бойся и пойди посмотри.

Над огородом змеился жаркий воздух. Конечно, на земле в тени и клочка снега не осталось. Испарился, взлетел, весь ушёл в облака…

– Петрович!..– позвали меня из-за ограды. Радостный такой мальчишеский голос. Это Зуб. Рядом с ним стояли угрюмый Борода и Василий, они пьяны. Борода, приложив руку к уху, отдавал мне честь.– Это правду сказал Дмитрий Иваныч, что тот дом вам подарили?

– Правду.

– А этот отдадите нам? – хихикнул Борода и стыдливо закусил зубами клок рыжей растительности.

– Отдам.

Три бомжа перемахнули через штакетник так ловко, что я, вспомнив срезанные в прошлом году стрелки зелёного лука на грядке, понял: это, верно, они и лазили. Хоть и мои друзья. Но ведь и закусить зелёненьким хочется…

– Уважь, Петрович, выпей с нами.

Я уважил и выпил из облупленной железной кружки.

И очнулся поздно вечером на тахте. Небо светилось за окном, как «движущийся атом» (Тютчев? Заболоцкий?). Рядом на стуле сидела некая женщина и в ужасе смотрела на меня. Это была моя жена. Галочка.

– Я так испугалась. Тебе нельзя пить.

Уже в сумерках мы побрели домой – она поддерживала меня за локоть, как старика. Хотя мне пока ещё и пятидесяти нет. Но если в России живут до 57, а в Японии – до ста, то по-японски мне уже 89.

6.

И обрушился безумный, душный, прощальный апрельский снег в пятницу. Он шёл и таял... над страной плыл пар...

В субботу мы с женой шелушили на верандочке бобы для посадки вместе с картофелем в лунки. На южной стороне моего участка в тени штакетника ещё раз возникший нежный белый сугроб, похожий на женскую грудь, сиял надеждой на продолжение моей жизни.

Смотреть чужой новый дом мы, конечно, не ходили.

Правая рука в гипсе болела меньше, но страшно чесалась. Наверное, на неделе снимут этот «гроб», говоря словами Василия, одного из местных сторожей. Всё-таки жизнь была прекрасна.

Оказывается, наш внучек Иван уже заговорил. Заговорило мокрое солнышко на полу.

– Не может быть! – не поверил я жене. – Дети начинают говорить после двух. – И повторил по-ангарски:– Не могёт быть!

– А вот правда. Он мне вчера сказал: «Баба».

– А это он не «баба» сказал.

– А что он сказал? – оживилась Галя, подозревая подвох в моём упрямстве.

– А он сказал: «Ба!.. ба!..» – удивляясь миру. Наверняка он это имел в виду. А говорить он начнёт всерьёз со слова «дед». Вот увидишь!

Галя с улыбкой погладила мне седой ёршик и, забросив в печурку сухие скорлупки от бобов, попросила:

– Расскажи какую-нибудь народную притчу... ты их много знаешь.

Я приложил закованную в белый камень руку к груди, как делал когда-то в студенчестве.

– Письмо жане. Дорогая Дарья Ягоровна, я жив, здоров, чаго и табе жалаю. Я таперича не то, что давеча. У мене таперича ахвицерская кров тяче. И ты таперича не посто баба, а ахвицерская жана, а потому не дозволяй сабя Дашкой крикать. Пущай табя каждой Дарьей Ягоровной зоветь, как всех антилегентных зовуть. Посылаю табе пятьсот рублев денег. Купи сабе антрижерку с трюмой и часы с кукушкой. Свинью в хату не пускай. Найди сабе бабку, домработницей зовуть, пущай табе похлёбку варить. Справь сабе юбку с прорезой сзади и к низу, штыбы хвичура была видна какая.

– Ну, хватит!– рассмеялась жена.

– На польто на ворот навесь никакую нинаесть шкуру и зови мантой. Купи сабе розового мазила, что губы мажуть, схади к соседу Хведору, что у пруда живеть, пушай он табе волосы в гнедой цвет выкрасит. Косы не заплетай, а носи причёску як у гнедового воронка хвист да матри, не ослушайся, не то развод, я ведь таперича не то, что давеча. Ещё пудри харю, не жалей, будь антилегентной бабой, сходи к Петру-сапожнику, пущай он табе на тухли каблуки прибьёт, ходи задом виляй. Гармошку мою продай, купи пианину и поставь в угол, там, где телок стоял...

– Ну, хватит, хватит! – смеялась жена, роняя на пол ошкурки бобов и сами зёрна, чёрные, будто лакированные.

В воскресенье были выборы губернатора – мы их проигнорировали. Галя мыла окна и пол на даче, я вытаскивал из погреба картошку на посадку – мы её рассыплем на газеты, пора проращивать.

А в понедельник с утра по радио и телевидению объявили: Туев выиграл. Может, вправду отдаст моим студентам для семинаров дворец с башней из «слоновой кости»? Мы бы наверху Пушкина и Блока читали:

И каждый вечер, в час назначенный

(Иль это только снится мне?)

Девичий стан, шелками схваченный,

В туманном движется окне...

Или Гумилёва:

Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд

И руки особенно тонки, колени обняв.

Послушай, далёко, далёко, у озера Чад

Изысканный бродит жираф...

Мы будем читать, а в наши окна, пролетая, будут заглядывать иволги с золотыми от света крыльями и зелёные синицы, пасмурные коршуны и яростные весёлые молнии...

Сразу после новостей в квартиру ввалился Дима со включённой телекамерой:

– Смотреть сюда! Исторический момент! Едем принимать!.. И вы, Галина Николаевна, с нами.

– А что принимать? – она ведь ничего пока и не знала. Если только бомжи ей не рассказали, когда она в поисках мужа пришла на огороды.

– Ни слова раньше времени! – попросил я.

– «Ни слова, о друг мой, ни вздоха!.. Мы будем с тобой молчаливы!..» – пропел хрипло Саврасов, нетерпеливо снимая на плёнку нас, наши стены, нашего кота на полу, сверкнувшего жёлтыми очами на незнакомого шумного человека.

Мы взяли с собой канистру с питьевой водой, прихватили бутылку молдавского красного вина, закуски, и Дима бешено погнал на «Ниве» в лес.

– А старик-то, коммуняка, мне тогда объяснил, как они с Туевым всех остальных одолели, вдвоём остались!.. – кричал Дима, повернув ко мне кудлатую голову. Я сидел на заднем сиденье, жена – рядом с Димой. – Не бойся, я всё вижу... Соперников средней руки купили, пообещали взять в аппарат администрации. Но был там, оказывается, неплохой паренёк, «яблоковец»... Так они его перед первым туром голосования в пятницу и завалили... через одного претендента, толстячка... Толстячок в голубом эфире поведал с печалью, что молодой человек был хозяином известной пирамиды «ААА», где и украл миллиарды народных денег... Как вы понимаете, всю субботу народ обсуждал, колготился... а в воскресенье, естественно, парня прокатили... Сейчас он в суд подаёт, но поезд-то ушёл... Парень и в самом деле числился одним из учредителей, но это было в первые месяцы, когда ещё никаких денег не было... Во как у нас откусывают голову! – Саврасов хохотнул. – А насчёт второго, вчерашнего голосования говорит: мы с Туевым... он его Туевым называет, извините, Галина Николаевна, за некое неблагозвучие... мы, говорит, условились: я с ним так, для порядка, борюсь. Конечно, если сейчас я сниму свою кандидатуру, то выборы будут признаны недействительными... и кто знает, не победит ли на новых выборах тот самый парень...

– Ах, надо было его уговорить так и сделать! – вырвалось у меня.

– А дворец поэзии и здоровья? – спросил Саврасов. – Я же их последние три дня держал обоих, как под выстрелом... они мне только в аппарат и говорили... меня не проведёшь. – Мой бывший студент кивнул: – Красота?!

Мы уже подъезжали к лесу, к поистине Красному лесу – утреннее солнце как бы раскалило сосны, их латунные стволы.

– Так вот. Я, говорит, стар, а Туев молод... Но всё равно же он – мой, коммунист, пусть руководит, а я у него в советниках пребуду. Да чёрт с ними, верно?! – И Саврасов снова захохотал. И вдруг осёкся, даже привстал на сиденье. – Господа, что это?!

Перед нами красовалась ограда из фигурного железа, прочно впечатанная в серый бетонный фундамент. Чёрные прутья изображали из себя стрелы и розы.

Ограда отделила строящийся коттедж с башенкой от окружающего бора, прихватив, конечно, внутрь и несколько разлапистых ярких сосен. Когда успели?!

Ворота были заперты. По двору прохаживался знакомый нам охранник с усами, закрученными вверх, как у Чапаева, в полной милицейской форме, в начищенных ботинках.

– Привет!.. – окликнул его Дима, вытаскивая за собой из машины сверкающую телекамеру. – Ждёте нас?

– Вы в гости? – вежливо спросил охранник. – Алексей Иваныч мне ничего не сказал. Жена и его дети приехали, чай пьют. А он улетел в Москву.

– Позвольте... – впервые в моём присутствии растерялся Дима Саврасов. – Как в Москву?

– В столицу государства, – подтвердил милиционер. – По-моему, к Президенту.

– Но как же?.. – Дима потряс камерой, потом, вспомнив, вынул из кармана справку. – Вот же... в связи с этим...

Милиционер подошёл к забору и через изогнутые железные прутья глянул на бумажку.

– Старая.

– Что? Уже новую выписали? – воскликнул Дима.

– Печать, – кивнул сторож. – Без птички. А без птички недействительная.

Мы с Димой уставились на листок. Текст на оттиске печати гласил: «Городской исполнительный комитет». А внутри круга с буковками располагался герб с колосьями. Ещё тот, РСФСР-ОВСКИЙ.

Я засмеялся, словно мне пальцем в живот сунули. Ну, какие же они все молодцы! С первой минуты, начиная с мэрии, мы попали в хорошо налаженный театр. И Туев подыграл с наисерьёзнейшим видом. А уж справочку на свою землю небось задним числом сегодня и оформил, взяв в руки бразды правления.

Дима заорал:

– Гады! Разве так можно?! Так и жить не захочешь!.. Он же мне тут надиктовал, можно сказать, завещание у карты родной области!.. Вот, можешь в глазок посмотреть!

Милиционер с каменным лицом снял с рукава пушинку и пошёл далее вокруг дома.

– Да я сегодня по всем каналам прокручу!.. Да я!.. Он, можно сказать, гимн молодёжи пропел! Говорил, здесь будет сибирский лицей искусств! На золотой дощечке слова Пушкина напишем: «Друзья мои, прекрасен наш союз!» Обещал микроавтобус «Ниссан»!..

Дима трясся от смеха, словно рыдал, и телекамера с красным огоньком сбоку стукала его по коленке. Тут и до моей жены дошло, что нас обманули. И она тоже неуверенно засмеялась. И мы захохотали втроём, как сумасшедшие.

И захрюкал наконец и сам сторож. Снял фуражку и вытер лоб. И рабочие, выглянув из-за горы досок, из-за автокрана, заухмылялись. И мои бродяги, Василий, Зуб и Борода, выйдя из лесу, завизжали—кто сверкая жёлтыми зубами, кто пугая чёрным ртом.

Ехала и остановилась красивая иномарка с тремя антеннами, в ней сидели красивые, гладкие люди, и поверх опущенного тёмного стекла высунулась девочка с красной ниткой вокруг головы, с крохотной телекамерой «Sоnу» в руках:

– О, что случилось? Ой, можете повторить?.. А то все угрюмы... а вы так хорошо смеялись... Ой, ну пожалуйста!..

Мы продолжали хохотать, как послушные артисты, глядя ей в мерцающий объектив. Нам это было не трудно.

Только невесть откуда взявшийся узколобый дымчатый пёс вдруг зарычал и гавкнул на нас – и мы пошли вон.