Текст книги "Привычное место"

Автор книги: Роман Солнцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– А что так?! – допытывался мой бывший студент. – Сейчас же всем дают.

– Да говорит, у его мамы, в районе… а он, знаете, из Старо-Партизанского родом?.. у них огород. Как захочет покопаться в почве, так едет к ней.

– А кому принадлежит коттедж, который строится в «Солнышке» возле соснового леса?

– Ну, там много чего строится,– вдруг закаменел лицом хозяин кабинета. Он уже увидел камеру.– Я-то здесь недавно, всего год. Позвать Кирюшина? Он должен быть в курсе… – Никита Михайлович крупными шагами прошагал к столу, набрал номер и, не снимая трубки, буркнул в микрофон, торчащий над аппаратурой:

– Сан Саныч… я. Ну-ка зайди… тут телевидение.

– А что им? – быстро прощебетал невидимый Сан Саныч.

– Спрашивают про коттеджи возле Красного леса… – Хозяин кабинета отключил линию, махнул рукой, не глядя в глаза, на мягкие кожаные кресла. Мы с Димой переглянулись – у строительных участков уже есть свои, весьма красивые названия.

В дверь вбежал сухонький чиновник, похожий на кузнечика, подмышкой зажаты в прозрачных папках бумаги:

– Здрассьте, сдрассьте, господа… Вы про те строения? – Он положил на приставной столик папки, выстрелил пальцами над ними, как картёжник. – Трудно сказать. Внаглую лезет теневой капитал… построят без спросу – а их кокнут. Ведь не снести потом… А давать землю мы им не давали. Вот, – он стремительно вынул нарисованную на принтере схему. – Видите, участки номер двадцать, двадцать один… они ничьи!

– Но как же ничьи?! – хмыкнул Дима, давно уже направив снизу на Кирюшина телекамеру. – А строители говорят: Туеву строим… и сторож там живёт, говорит, по субботам Алексей Иваныч приезжает?

– Ну, может, он и приезжает… воздухом подышать! – стремительно заговорил чиновник, стреляя пальцами и собирая их под ладонь.– А эти строители, бомжи эти… они могут и про вас сказать, что вам строят.. а может, строят какому-нибудь Синему или Графу… – Кирюшин повернулся к Никите Михайловичу. – Надо бы милиции нашей там поработать. Ага, Никита Михайлович?

Хозяин кабинета не отвечал, глядя на него отчуждённо, как бы отстранясь, явно отдавая его нам на съедение.

– Разве неправда, Никита Михайлович? – простонал чиновник.

– Хорошо,– заключил мой бывший студент. – Вы можете сейчас дать справку, что этот участок… ну, который как бы туевский…

– Двадцатый? – понятливо спросил, всё ещё хлопоча руками над столом, Кирюшин.

– Да, двадцатый. Что он никому не принадлежит.

– Справку?.. – до Кирюшина только сейчас дошла суть просьбы. На него жалко было глядеть. Он покраснел, оглянулся на Никиту Михайловича, но понял, что помощи ему не будет.– Но ведь я могу чего-то не знать?.. Может, сам шеф в рабочем порядке кому-то пообещал… вот приедет – и уточним.

– Но пока-то, на сей момент, земля не отписана никому? – настаивал Саврасов, подняв на плечо телекамеру и снимая уже напрямую чиновника. – Пока что официально участок ничей?

– Формально… да… – пролепетал Кирюшин.

– Справку можете дать?

– Ну чего ты мнёшься, будто в чём-то виноват?.. – прогудел раздражённо заместитель мэра. – Ты же говоришь правду?! Вот и дай им, раз просят…

Кирюшин молча, враз намокшими глазками смотрел на заместителя мэра. И трудно было угадать, какой шёл между ними сейчас неслышный разговор.

– Иди, иди, пиши, ставь печать… Мы люди маленькие, действуем по закону. Пока земля ничья, она ничья… А я пока кофейком угощу.

Кирюшин выбежал, жестикулируя, как бы повторяя про себя все сказанные им самим слова – то ли сказал, так ли. А заместитель мэра тем временем нажал на кнопку, и секретарша с красной розочкой губ внесла поднос с двумя чашками и конфетами в вазе.

– Я сам не буду, давление… – пояснил человек-медведь. – Аппаратуру-то выключите, пожалейте аккумулятор. Я ничего добавить больше не смогу, говорю вам – человек новый. А может, и ненадолго сюда пришёл.

Слова эти им были сказаны неспроста. Наверное, как и везде, в мэрии шла своя подковёрная борьба, и кто знает, не послужит ли таинственный случай со строительством дворца для Туева на не оформленной в собственность земле ещё одним полешком в огонь, который всегда горит под очередным мэром города.

Но Диму Саврасова в настоящую минуту эта борьба мало интересовала. Я помню его по институту: если он вцепится в одну тему, как бульдог, то, пока её не размочалит до полной ясности, не отступится. Так было, помню, с охотничьими приметами ангарчан.

Дима глянул на часы, подсел к столу, я – тоже, но у меня правая рука в гипсе, а левая дрожит, и вообще мне не до кофе. Саврасов же спокойно выпил чашку с чёрной жидкостью и сидел, отдуваясь. Наконец в кабинет вернулся совершено поникший Кирюшин. Он протянул Диме листочек бумаги. Дима глянул на текст, кивнул, и чиновник-кузнечик выбежал вон.

– Спасибо, – сказал мой бывший студент. Мы с ним поднялись и пошли прочь по красным коврам.

Дима, как я понимаю, ликовал, губы его дёргались, весело змеились, но он сдерживал себя. И лишь когда мы выскочили из здания на площадь, Саврасов расхохотался.

Мы прошли мимо чёрных лакированных «Волг» и зеркальных «Тойот» к замаранной грязью зелёной «Ниве» телестудии.

– Теперь – туда!.. – Мотор машины взревел, и мы покатили за город.– А теперь вот что. Вы, мой дорогой учитель, просто обязаны использовать сей фантастический, невероятный случай. Поскольку земля ничья, а Туев явно врал, что у него нет дачи, вы становитесь на законных основаниях владельцем прекрасного дворца и земли. А если где-то найдём ещё его машину, то и машины. – И, не давая мне возразить, Дима заорал: – И попробуй Туев скажи, что это всё – его!

– Ты… ты с ума сошёл!.. – у меня голос даже пресёкся.

– Это он сошёл с ума. И пока не миновал срок голосования, я думаю, надо везде заявить, что земля и коттедж ваши! И он не посмеет возразить, не будь я Дмитрий Саврасов. Слишком многое для него поставлено на карту!

– Да бросьте шутить, Саврасов!.. – застонал я. – Мне ещё не хватало на старости лет влезать в авантюры. Я вас попросил только развенчать, а вы…

– А мы и развенчаем! – рычал Дима, крутя баранку. – Я даже подозреваю, он сам вас упросит сказать, что всё – ваше! Под дулом телекамеры, конечно. Даже счастлив будет это сделать. Этот клоп… он же нашу с вами кровь пил всю жизнь… а сейчас – хватит! Баста!

– Нет! – схватил я его за руку на руле, и мы чуть не влетели в кусты. – Отвезите меня домой! Вы не понимаете, как всё это серьёзно… Там охранник… он вооружён…

– А вот с охранником говорить буду я, – Дима вынул из ниши под панелью диктофон, сунул в левый нагрудный карман джинсовой рубашки. – Я выйду первым, а вы останетесь в машине. Только нажмёте вот на эту кнопку и будете держать меня в кадре. Сможете левой рукой? Звук я запишу там… Мы снимем отличный фильм. Ну, Николай Петрович, не хотите – хоть подыграйте! Ну, для меня!.. А, Николай Петрович? – Он вильнул рулём – мы едва не задавили собаку.– Ах, как бы нам ещё самого Туева сюда заполучить? Чтобы подъехал… чтобы как рояль в кустах – всё сразу? – Он притормозил, открыл узкий ящичек между сиденьями, снял телефонную трубку: – Алё?!. Таня? Слушай, сделаем так… – Он говорил, как я понял, со своей студией. Ну, выдумщик, ну, дурила! Вечно такой! Помню, разыграл в Эвенкии местных жителей… В Эконду как раз привезли на самолёте водку, и к местному сельпо аккуратно выстроилось всё население фактории. Дима разлохматил волосы, заорал, что сообщили по радио: ожидается падение метеорита… через несколько минут треснет небо и огненный шар прокатится по тайге… Все эвенки легли в снег, закрыв уши. Дима спокойно купил ящик водки, вскинул на плечо и ушёл… Вот и сейчас он, блестя узкими карими глазами, что-то рычал интригующее в трубку. И положив её в гнездо, выпятив могучий подбородок, захохотал, как, наверное, хохотал Бетховен, только что закончивший пятую симфонию.– Так, Николай Петрович. Так! Они его сейчас найдут и отправят немедленно к даче.

– А он не поедет.

– Они скажут: горит какая-то дача у Красного леса. Или она каменная? Значит, треснула… И будь я идиот, если он тут же не подскочит! Он же советское быдло, трусливое, только наглее нас. Сейчас… сейчас, Николай Петрович! Я для вас устрою гениальный спектакль. А вы снимете, хорошо?..

4.

Возле коттеджа суетились люди. Автокран подавал с гружёной машины длинную плиту, которая, видимо, предназначалась для балкона на плече второго этажа, под башенкой. Прямо скажем, при ясном свете дня архитектура дворца выглядела довольно странной. Смесь старонемецкого замка с вокзальным буфетом.

Наша «Нива», пройдя по дуге через цветущие кусты вербы, подрулила к вагончику сторожа. Чтобы строители не успели обратить на меня с камерой внимание, Дима вылез из машины и сильно хлопнул дверцей, замахал руками:

– Ну и где его тут «Тойота» или «Форд»?

Неловко обняв загипсованной и здоровой рукой телевизионную камеру, я приник к отводному глазку, стараясь, чтобы Дима был в кадре. Отсюда, конечно, техника не запишет звук. Дима сам зафиксирует его в непосредственной близости – недаром сделал вид, что почесал через рубашку грудь, это он включил диктофон.

Из вагончика показался жующий охранник. Усы его дёргались в разные стороны. Сегодня он был в сером свитерке, в милицейских синих брюках, в незашнурованных ботинках.

– Кого тебе?

– Говорил, что-то там у него заедает… японская техника, она ведь тоже…

– Ничего тут ни у кого не заедает… – отвечал сторож, подозрительно оглядывая гостя. – Ты, наверно, спутал адрес.

– Да? Алексей Иваныч сказал: конфиденциальный разговор. А он не тот, кто слово «прецедент» произносит, как «прецендент». Может, заменить кого хочет… Может, ты пьёшь тут, ворон считаешь?

– Я пью?! – вдруг обиделся сторож. – Да я вообще не пью… так, иногда за компанию… Если ты про четверг… я вот у них был… пять минут всего…

– Точно, точно! – выступил из-за урчащего автокрана мой знакомый бомж Сашка по кличке Зуб – у него, хоть он и юн, как школьник, ни одного зуба спереди. Страшно, когда смеётся.– У нас он сидел… даже не сидел, постоял и вернулся.

– А вы Туеву когда дом закончите? Всё резину тянете? Он обижался на вас за столом… Говорил, воруют.

– А ты кто такой?.. – оттолкнув Сашку-Зуба, вперёд шагнул основательный, крепкий мужичок – под стать самому Диме – в желтоватой штормовке, в сапогах.– А не пошёл ты на хер?!

– На хер? Вязать мохер? – подхватил весело Саврасов. – Мон шер, не хотите ли вместе со мной чесать мохер?..– Он притворился пьяноватым, но, боюсь, поздно.

Человек в штормовке вскинул седоватую голову – заметил нашу «Ниву» и, как я понял по выражению его лица, увидел в сумерках машины и отсверкивающее стекло объектива.

– А это ещё кто там?! А ну отсюда!..

– Да? – Дима сделал значительный жест рукой, полез в правый карман рубашки и вынул «корочки» тележурналиста. Открыл, показал, сложил, аккуратно спрятал. И, обернувшись, махнул мне рукой: вылезай, да с камерой, с камерой.

Я старый человек, бояться мне уже поздно чего-либо, но всё же вышел я из машины с неприятным ощущением на языке – словно предстояло лягушку глотать. Очень мне не нравились милицейские штаны сторожа, да и трое молчаливых строителей – у одного в руке топорик, у другого длинная выдерга, у третьего палка. В эти минуты моя неприязнь к Туеву как-то потускнела, ушла в прошлое, чёрт с ним с Туевым, подумал я. Уехать бы нам отсюда подобру-поздорову.

– Так это Николай Петрович!.. – вдруг радостно заорал беззубый Сашка и запрыгал перед дружками.– Он знаете какой весёлый! Петрович, спой частушку! Это учёный, учёный … – Зуб был как всегда пьян, ватная фуфайка нараспашку, на босых ногах тапки, он мычал от нехватки слов, заливисто смеялся чёрным ртом, стараясь втолковать строителям, что я не опасен.

Но его трезвые товарищи отчуждённо молчали, стоя полукругом. И сторож наконец меня, кажется, узнал.

– Стой там,– сказал жёстко Дима.– И снимай. Я, господа, представляю здесь студию «Глаза в глаза». Наверное, слышали… Вопрос: вы знаете, кому строите дачу, точнее – коттедж?

Строители молчали. Водители грузовика и автокрана вылезли было из кабин, но снова вернулись на место.

– Не знаете. И это правильно. Вот у меня справка из мэрии, получена сегодня… – Он развернул её и подержал несколько секунд перед седым мужичком в штормовке.– Вы тут главный, самый умный? Смотрите. Двадцатый участок… а это – двадцатый участок!.. – не принадлежит никому. На кого же вы горбатитесь?

– Ты бы, парень, не дурачился, а то худо тебе будет,– процедил сторож.

– Помолчи, дурак!.. – оборвал его бригадир. И, улыбнувшись, спросил у Димы: – Ну и какое тебе дело? Мы пролетариат, нам платят – мы строим. Зовут его, кажется, Егор Егорыч. Или Сергей Сергеич?

– Но земля-то ничья. Стало быть, строительство незаконно?

– Стало быть, так, – смиренно согласился строитель. – Но мы-то при чём?! Пошли, парни, перекусим, пока они тут что-то ещё снимают…

Грузовик взвыл и уехал, хлопая неподнятыми бортами. Наверно, левачит здесь парень, испугался. Водитель автокрана выключил движок. Стало тихо.

Дима мне кивнул – я погасил камеру. Дима сел на зыбкую гору досок и закурил.

– Ну, что ж, подождём Иваныча. А пока я вам стихи народные почитаю… Хотите послушать? – И зычным баритоном, напоминающим государственный голос Левитана, начал: – Молитва сибиряка.

 Благослови, господь, мои страданья

 И дай утеху мне и сладость упованья!

 И дай мне силу воли и терпенье,

 Дай зреть моих ошибок исправленье!

Рабочие остановились поодаль и, позёвывая, тоже примостились – кто на валяющемся брусе, кто на пластмассовом ящичке из-под бутылок. Бригадир закурил, невзрачноликий юноша, нёсший палку, достал из кармана конфету, а третий, с выдергой, так и сидел с ней, с тяжёлой, изогнутой на концах, ковыряя землю возле ног.

Пошли мне дух трудолюбия и чести,

Дух покоя, мира, совести душевной!

Да бежит от меня дух коварной лести

С его соблазнами и участью плечевной!

– Вам, наверно, интересней байки народные, меткие выражения?..– Дима кивнул в мою сторону.– Мы с нашим профессором много собрали интересного, только нынче это никому не надо. «Золото веско, а кверху тянет». «В Сибири сто рублей – не деньги, сто вёрст – не расстояние, человека убить – дальше Сибири не быть!» Ничего?

– А вот у нас в деревне,– с переменившимся вдруг, ожившим лицом отозвался тот, что сидел с выдергой,—говорили: нам что человека убить, что чеснок посадить.

– Очень интересно!– кивнул Дима.– Это у нас записано. А вот такой текст: «У него правды, как у змей ног, не найдёшь». А хотите загадку? Два убегают, два догоняют, а отдыхают вместе. Что?

 Бригадир пожал плечом, парень с выдергой наморщил грязный лоб, а третий, с невзрачным лицом, весь будто из похмельного тумана, нерешительно пробормотал:

– Что ли, зэки с ментами?

– Ну ты даёшь! – расхохотался Дима. Я с удивлением наблюдал, как он завладел вниманием совершенно случайных людей и уже не торопится далее, спокойно затягивается сигаретой. Сашка – Зуб, оказавшийся между рабочими и Димой, крутился туда—сюда, радостно сверкал глазами, как бы гордясь нами, как бы демонстрируя нас своим корешам. Только сторож скрылся в вагончике, но дверь оставил открытой – наверняка слушал странных, явившихся непонятно зачем гостей. – Не угадали? Да четыре колеса у телеги!

– Верно, – осклабился парень с выдергой.

– Петрович!.. – не выдержал от волнения Зуб, открыв чёрную пасть. – А частушки он знает?

– И частушки мы знаем! – продолжал Дима.– И сказки. И приметы. «Кто на кошку наступил – жениться захотел». Интересно, ага?.. Или как прежде в Сибири говорили? Человек чихнёт – ему: «Салфет вашей милости!» А тот, кто чихал, в ответ: «Красота вашей милости!» А сейчас один другому готов голову оторвать просто так, а другой – ноги ему отвернуть. А вот на Ангаре есть мудрая сказочка...

Сам посветлев лицом, Дима рассказывал про старика и старуху (ведь помнит наши записи!), а я сидел и слушал птиц. Даже перезимовавшие синицы весною диковинно свистят:

– Ти-иу-у...– В конце завиток мелодии – как у лопнувшей серебряной струны... А эти «свирри-свирри» чьи? Чей этот еле слышный поднебесный свист? Точно же, свиристели с хохолками на старой черёмухе, против света и не увидишь сразу... похожи на комки живого пепла... всё сгорело, только музыка осталась.

– Тук-тук!.. – работает метроном. А это высоковысоко, на ободранной уже берёзе стучит желна, дятел в красной шапочке – этакий кардинал Ришелье леса... Господи, сколько уже птиц прилетело!

В небе кружит покрикивая, посвистывая – так тонко ржёт жеребёнок—чёрный коршун. А кто же это носатенький в кустах, вокруг клюва огненное пятно? Щегол, и ты здесь?! А в стороне – слышу – где раменье, дерутся дрозды... А подалее, в глубине тайги, небось уже и глухарь токует, ходит меж деревьев, чертит раскинувшимися крыльями круги на жёстком синем снегу... Весна, весна! Пробуждение страсти в этих тельцах крохотных...

Скворцов и горихвосток ещё не видно. В мае. Но что-то яркоцветное вспыхнуло... трясогузка? Брюшко жёлтое... какая же ты маленькая! Самоуверенный серый дрозд напугал тебя – пролетел рядом, крутя крыльями, как вертолёт лопастями...

На буграх кое-где уже травка зелёная, длинная обнажилась, снега почти не остаётся в чаще... скоро на яру, над водой, мохнатые прострелы выскочат... Боже, чем мы тут с Димой занимаемся? Истинная, замечательная жизнь проходит мимо нас.

Я стоял, держа в руках, вернее на одной левой, но придавливая и гипсовой дланью, тяжёлую японскую камеру, великолепное устройство из стекла, пластика и металла. И вдруг посмотрел на окружающее как бы и её светящимся фиолетовым, запоминающим навсегда оком. И обыденный мир вокруг мне показался на мгновение ярким, как в детстве, необыкновенным. Это как если новую рубашку наденешь или отец часы подарил – всё меняется кругом... Что нам ложь некоего Туева, его каменные хоромы? «Циви-циви, милые мои... тиу-ти-иу...»

Интересно, а как сейчас у меня на огороде? – Я на минуту,– буркнул я бывшему своему студенту и, приложив отводной объектив к глазу, медленно, наугад, страшно шатаясь (или это лес вокруг шатается в линзе?) побрёл в сторону деревянных дач. Вот и штакетник мой, выломанный мальчишками на углу огорода. Вот и снег, ещё оставшийся в тени, но уже съёжившийся, серо-чёрный. Отстранившись от камеры, я глянул вниз подслеповатыми от сияния глазами: рыжие семена берёз на снегу... сажа...

Но сугроб, съедаемый мощным жаром весны и ветром, хотел жить! Он простирал к небу белые отростки, хрустальные ладони, ледяные губы... Господи, чем я занимаюсь в последние дни? На что трачу остаток жизни? Мы все: и президенты, и воры в законе, и фарисеи от политики – уйдём, а земля всё так же будет возрождаться год от года, век от века, если, конечно, мы не уничтожим её своей химией, ревностью к новым поколениям, ненавистью... Но пока мы живы, надо бы радоваться и творить только добро...

И вдруг этот узкий сугроб в тени деревянного заборчика, этот сугроб потаённый, шуршащий и уменьшающийся на глазах, обрёл великий смысл под огненным небом. Мне показалось: некая пугающая связь установилась между ним и моей жизнью... Мне показалось: он растает – и я исчезну. Не схожу ли с ума? Не накрыть ли мешками снег, чтобы он дольше здесь пролежал?

Выключив камеру, я запрокинул голову. Зажмурившись то ли от слёз, то ли от солнца, я медленно вернулся в Красный лес, на поляну, где Дима Саврасов, восседая на пахнущих мёдом досках, рассказывал рабочим мужичкам одну из жутковатых историй, записанных нами лет пять назад у старух в Мотыгино. Вернее сказать, это песня:

Я стояла, примечала, как река быстро течёт...

Река быстра, вода чиста, как у милова слеза.

Не прогневайся, друг милой, что я буду говорить:

«Ты родителев боишься, ты не хошь меня любить.

Я не вовсе девка глупа, не совсем я сирота.

Есь отец и есь мати, есь и два брата-сокола.

Два вороные коня, два вороненькие...

Два черкацкия седла, два булатные ножа.

Уж я етими ножами буду милёнка терзать —

Ты рассукин сын, мошенник! На дорожке догоню!

На дорожке догоню, твоё тело испорю.

С твово бела тела пирожков я напечу!

С твоей алой крови я наливочку сварю!

Из твоих костей-суставов кроваточку сделаю!..»

Потягиваясь, Дима встал на досках и сверху сказал слушателям:

 – Во как раньше любили, какие страсти были! – Глянул на часы. – Так, нету Иваныча. Сами к нему проедем в штаб.– И небрежно объявил, увидев выглянувшего из вагончика сторожа: – Мы тут проверяли вас на вшивость. Он будет доволен.

Лицо охранника радостно расцвело, все веснушки мгновенно проступили, как загораются люстры театра по окончании спектакля. Но тут же недоверие затмило его лицо, и он пробормотал:

– Я ничего не знаю.– И хотел было снова уйти.

– Стоп! – Дима властным окриком остановил сторожа. – По той причине, что участок отныне отдан Николаю Петровичу, вот этому, дом принадлежит ему. Передашь, если мы случайно с Туевым сегодня не увидимся? Запомнил?

– А платить он же будет? – ухмыльнулся Зуб, который всё стоял неподалёку, бомж несчастный. – Петрович, а мне зажилили червонец, а я доски эти складывал. Знаешь, какие тяжёлые.

Дима не отвлекался, смотрел на сторожа в милицейских штанах.

– Платить за всё будет Туев. А дом и земля подарены Николаю Петровичу. Потому что он, Николай Петрович, одним своим словом обеспечит победу Туеву на выборах. Как – это его проблемы.

Рабочие хмуро издалека слушали разговор. Они уже пообедали, бросили комки недоеденного хлеба птицам на тропинку, возле золотых, как бы дымящихся верб.

– Ну их в манду,– сказал старший в жёлтой штормовке. – То ли правда на выдержку пытают, то ли из милиции. Но мы люди маленькие, пошли вкалывать.

– За рассказ спасибо,– сказал невзрачный парнишка, давно уже отбросивший в сторону палку.– Во была жизнь!..—Он вздохнул и побрёл за бригадиром.

Парень с выдергой, расслабленно глядя на мокрую землю, заключил:

– Жалко, Андропов не дожил... он бы навёл порядок... и чуркам бы власть не отдал в русских городах...

Вечерело. По лесу шли красивые девочки с огромными овчарками. Старик проплёлся с мешком за спиной – там звякали бутылки. По небу проплыл, треща лопастями, как огромный дрозд, зелёный вертолёт. Туева не было. И, наверное, уже не будет.

– Поехали... – кивнул Дима.

И когда мы уже катили по шоссе в гору, в город, он сказал:

– Ему, конечно, доложат. Да я думаю, и по звонку со студии он догадался... и был бы дурак, если бы тут появился. Но возможен шантаж со стороны его людей... Если что – сразу мне звоните. А завтра мы что-нибудь придумаем.

– Не надо!..– простонал я. – Я ничего больше не хочу!.. Я тебя умоляю, Дима,– забыли. Ну их всех к чёртовой матери!...

Саврасов пожал плечами, молча довёз меня до дому и уехал.

И снова жена сама открыла мне дверь, услышав, как лифт остановился на нашем этаже. Я через порог закричал:

 – А если хулиганы? Почему отпираешь?

– Я же тебя увидела в окно сверху.

– Больше не отпирай. Слышишь?..

И тут же позвонил телефон. Он у нас стоит в прихожей. Жена сняла трубку:

– Алло?.. – послушала и протянула мне. – Говорит, передай мужу.

Начинается.

– Алло? – напряжённым голосом отозвался я. – Что вам угодно?

– Мне угодно...– в трубке зашелестел сиплый мужской голос,– если ты такой шибко умный... если не хочешь, чтобы тебе шею свернули, как цыплёнку... Володьку больше не трогай...– Какого-то «Володьку» приплели. Это, наверное, чтобы зашифровать угрозу, если я умудрюсь записать разговор на магнитофон. Но у меня нет магнитофона. – Ты понял? Нет, ты понял?!. Ну и что, что он твою Таньку повёз в Канск... дело молодое. .. Он, может, на ней женится...

Постепенно до меня дошло, что всё же звонят не мне. Я положил трубку.

– Что?!– встревоженно спросила жена. – Стал прямо белый.

– Да нет... ошиблись...– Надо бы куда-то деться от её вопрошающих глаз. Постоял перед туалетом, зашёл в ванную. – Я голову вымою. В лесу так хорошо...

– Давай я тебе помогу... как ты с одной рукой?

– Ах, да.

Жена помогла мне снять рубашку, майку, я нагнулся над ванной, и она начала мне мылить волосы и полоскать под горячей острой струёй. И снова я будто в детство вернулся—точно так же мама меня, помнится, мыла, трепала по башке, шутливо за ухо дёргала... Попросить Галю, чтобы и она меня за ухо дёрнула? Подумает, совсем спятил. Господи, как быстро жизнь уходит... Ночью обещают плюс девять. К утру узкий фиолетовый сугроб на моём огороде исчезнет...

Надо садиться за статью – о меняющемся говоре ангарцев. Утром у меня нет лекции, вот и примусь за работу...

5.

Но на рассвете в квартиру ворвался мой лохматый Бетховен, совершенно не имеющий музыкального слуха,– Дима Саврасов. С порога диковато пропел:

– Он сказа-ал: «Пое-ехали!..» – Что-то ему вспомнилась песня про Гагарина.– «Вы знаете, каким он парнем был?». Это я про Туева.– И уже полушёпотом.– Сейчас едем в логово врага. Я уже позвонил. Он ждёт. Я сказал: мы хотим поговорить о будущем нашей области.

С его помощью, с трудом, я натянул глаженую рубашку, вдел левую руку в рукав куртки, правая под полою повисла на марлевой перевязи.

– Главное – улыбаться и молчать. Когда человек не говорит, значительно улыбается, собеседнику страшно. Я-то про него узнал всё! Старую дачу на полустанке Таёжный они переписали на тётю, другую – на Бирюсе – продали. Имеется две машины: «Volvo» записана на жену, южнокорейская «Sonata» – на шестнадцатилетнего сына. Но даже если!.. Он уже понял, что мы его поймали. Не кретин же! Едем!

«Зачем мне всё это?..» – морщась от боли в руке, думал я, садясь рядом с Димой в его пропылённую «Ниву». Но он так яростно убеждал, он кричал по дороге:

– Чёрт возьми, вы можете не брать этот дом!.. Так отдайте его своему институту… там можно проводить семинары. А?

И в самом деле, подумал я. В лесу, на воздухе, говорить о здоровье нации, о духовности куда более пристало, чем в бетонном каземате с тусклыми старыми окнами, где белая краска на рамах горбами и облупилась, как береста на весенних берёзах. А то, что я услышал про две машины Туева и про две… даже три дачи, вновь тоской и ненавистью переполнило душу. Вот они, политики, воры эпохи! Как это у Даля? «Доворуешься до кобылы». «Люди воруют, да нам не велят». Точно!

– Вы слышите, шеф?..– донеслось до меня.

Вдруг я обиделся, в ответ яростно замычал:

– Не смейте меня так называть! Это они – шефы! Профи! Мафи!

– Николай Петрович, да что с вами? Подъезжаем. По опросам социологов он в этом туре может победить… Значит, любая неприятность ему сейчас – нож к горлу!

– Накажем,– пробормотал я.– Только не гони так.

Штаб Туева располагался в здании банка «Сибирский дом». На входе нас оглядели с головы до ног нарочито вялые парни в широких пиджаках, вопросительно кивнули на телекамеру. Дима показал им «корочки», и мы поднялись на второй этаж, в приёмную.

За столом сидела круглолицая девушка с туманными глазками, с пышной белой косой на спине,– прямо-таки Алёнушка с картины Васнецова. Перед ней на стекле истекал ароматом букет кремовых роз, на стульях вдоль стены лежали кожаные папки, папахи, сабли. Пахло ваксой.

– У него казаки…– прошептала секретарша.– Сейчас заседание закончится – и Алексей Иваныч вас примет. Кофе? Коньячку?

– Выпьем после победы…– туманно отозвался Дима, поправляя на коленях камеру и незаметно включив её,– лампочка сбоку затлела, как спелая брусничина.

Дверь распахнулась, и оттуда вышли, молодцевато поправляя широкие ремни, обхлопывая груди с крестами и прочими старинным орденами, человек семь местных ряженых. За ними в проёме двери показался неспешный, коренастый, с тонкой улыбочкой Туев.

Увидев Саврасова (кто же Саврасова в городе не знает?!), он начальственно повёл рукою, чтобы мы проходили.

Кабинет у претендента был просторный, светлый, на стене висела полутораметровая карта нашей области с флажочками на иглах, красными и белыми. Как на фронте. Дима небрежно опустил камеру на край стола и отвернулся от неё – мол, пусть пока отдыхает. Но вряд ли Туева можно был провести таким простым манёвром…

– Садитесь, земляки,– предложил он негромким, но чётким, уже снящимся мне во снах скрипучим голосом. Мы продолжали стоять. Он начал говорить, не дожидаясь вопросов, расхаживая перед нами, как маленький Сталин.– Чё делать-то будем? Коммунистов поддерживать или народную силу? Я тоже был в партии, хотя никогда не страдал глупостью объяснять всё Марксом-Энгельсом. Но и светлые идеи демократии наши реформаторы подзагубили. Заставь дурака богу молиться…

– Мы не по тому поводу пришли, Алексей Иваныч.

– Я знаю,– кивнул он.– Но я должен объяснить вам свои взгляды… Хотя… можно и с другого конца… сядем вон там.– Он показал на кресла в дальнем углу кабинета, где стоял круглый столик-зеркало с минеральной водой и бокалами.– Машинку-то свою выключите.

Дима погасил телекамеру, мы с ним прошли и сели.

– А эту можно включить.– Туев нажал кнопку, и возле столика с шелестом закрутились лопасти вентилятора.– Жарко, пейте. Вода у нас своя, из здоровых сибирских недр. Водку-то ещё рано.. надо выиграть… Вы, кстати, за меня? – Как бы небрежно осведомился он.

– Конечно,– засмеялся Дима, наливая и выпивая стакан хрустальной, в пузырьках жидкости.– Иначе мы бы пошли с нашими наблюдениями к вашему сопернику.

– Кстати, тоже патриот, неплохой человек,– не останавливался Туев, как бы не понимая, зачем и с чем мы явились. Но он всё понимал, и мы понимали, что он понимает. Я сидел, убаюканный его неостановимым жестяным голосом, если можно быть убаюканным подобным голосом,– так скрежещет море по гальке или ест робот жесть килограммами, метрами. Алексей Иванович ходил перед нами, маячил, затянутый в тройку, в багровый галстук, крепкий, скуластый, шарики гуляют под щеками.– Но он старше меня лет на двадцать… а ведь работа губернатора – это не в домино играть, верно? – Он на секунду остановился, выжидающе глядя на Диму.

Тот мгновенно развернул и молча сунул ему под нос справку, полученную нами в мэрии.

Туев глянул, кивнул и продолжал:

– Меня поддерживает молодёжь… студенты… они понимают, что рынок предполагает талант и риск… я эти десять лет безвременья готовил себя всерьёз… Поверите, Николай Петрович?.. прочитал всего Бердяева, Соловьёва, Ильина… Стыдно, что раньше не знал… Как сказано у Николая-то Александровича: «Если труд должен быть освобождён, то это не значит, что он должен быть обоготворён, превращён в идола. Человеческая жизнь есть не только труд, но и созерцание…» – Он что, этот Туев, готовился ко встрече и со мной, специально листал час назад Бердяева или действительно глубже и умней, чем кажется? – Тут и Достоевского можно вспомнить с его великой мыслью: красота спасёт мир.

Но, глядя на Туева, вспомнив про его три дачи и две машины, я подумал о нашей тётке Рае, которая в деревне живёт на одной картошке и свёкле. Мы посылали ей деньги, отрывая от своей и без того крохотной зарплаты,– накопила, отнесла в детдом в районном центре. Она бездетная: один сын умер маленьким, а другого в расцвете сил пьяного, задавили в соломе трактором…