Текст книги "Из неопубликованного"

Автор книги: Роман Солнцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

– Откройте, парни!.. Выломаем на хрен!.. Не было сил пререкаться.

На наше счастье за дверью послышался женский голос, он увещевал. В ответ сорванный баритон старшего грозил танковой атакой. Женщина насмешливо захихикала, потом осердилась и пошла звонить, как мы сообразили, в комендатуру. Военные парни быстро скатились вниз, и если честно, я их искренне пожалел… Но они всё-таки поспали на наших местах. Дайте отдохнуть и нам.

Но только я полетел в сладкую бездну сна, как в дверь снова постучали. На этот раз тихо, деликатно. И я почему-то сразу догадался: Иван Иванович.

– Андрей?. – позвал он гнусаво из коридора (когда он обижался, всегда говорил гнусавым голосом) – Пустите. я просто посижу где-нибудь.

Не откликаясь, чтобы не разбудить кемеровчан, я поднялся, но Злобин – он тоже не спал, слышал – ядовито шепнул возле самого уха:

– На своё место положишь? Шестёрка!.. Я нерешительно замер.

– Андрей… – буркнул ещё раз из-за двери Иван. И замолчал. То ли ушёл, то ли остался стоять, прислонясь к двери.

– Ну, иди, зови! Но я тебя уважать не буду, если так пресмыкаешься перед ним.

Я сидел в темноте вонючей комнаты и вдруг вспомнил, как мы выпивали однажды в ресторане: Иван, я, некая девица и белобрысый парень. Иван знакомил нас: крашеная Алёна с белыми, как у березы, губами – будто бы журналистка, белобрысый Эдвард – тоже, как и я, учёный, из Москвы, судя по внешности – прибалт. Они расспрашивали меня о бедных рудах в наших краях (я кандидатскую защитил по бактериям, с помощью которых государство будет когда-нибудь обогащать руды), о заброшенных месторождениях золота и серебра, которые можно сегодня ещё вполне недорого купить… На следующий день Иван передал мне почтовый конверт с двумя розовыми бумажками – сто тысяч рублей – и пояснил:

– От Эдварда. за консультацию. Парень из Вильнюса в восторге. Но тут одна неприятность, выяснилось – подружка-то его из ГБ… Так что Эдварду не звони… хоть он и откроет у нас представительство.

– Да на что он мне нужен?. – хмурился я. Не нравилась мне эта история. – И деньги забери!..

– А вот это ни к чему! – сказал Иван. – Бизнес есть бизнес… Зря ты им целый час лекцию читал?..

Надо было вернуть проклятую сотенку – не вернул. За квартиру, что ли, срочно требовалось заплатить? А их я позже не раз видел вместе – Ивана и Эдварда. И сейчас, в дрянной аэрофлотовской гостинице, подумал: а не пугнул ли он меня тогда «гэбухой», чтобы я с этим Эдвардом больше не встречался. наверняка, не сто тысяч стоила моя «лекция»… директор элементарно поживился за счёт своего заместителя с учёной степенью… Он мог это запросто сделать, как делал не единожды нечто подобное с другими нашими компаньонами, подмигивая мне. И застарелые обиды зажглись во мне, как камни в печёнке.

Тем временем за дверью снова кто-то задвигался, задышал, заскрёбся:

– Андрей?.. Андрей Николаич?..

Он не ушёл! А спросить прямо сейчас, не открывая: «Это правда, что ты, как мне передавали, имеешь личный – вне нашей общей фирмы – счёт, куда тебе переводят таинственные огромные суммы?.». И ещё вспомнилось, как он пригласил меня с Таней в театр (И. И. купил костюм от «Ле Монти» и стал выезжать с молодой женой-переводчицей – знает английский и немецкий – на концерты, на спектакли). Так он умудрился и здесь заказать билеты «разного уровня уважения» – сам сел в нулевом ряду партера, а нам с Таней выдал билеты на балконе. Он не мог не знать, где партер, где балкон. Сверху ничего толком не видно и не слышно. Может, боялся, что я, посмеиваясь над актёрами, что-нибудь рассказывая из их жизни (я когда-то сам играл в самодеятельности), понравлюсь его Светлане?.. А так – на меня сразу ложилась тень оскорбительной насмешки. Согласитесь, если даже гений попал в дерьмо, вы обойдёте его – не захотите мараться.

Мы сидели под потолком, кивая Ивану со Светой, натянуто улыбаясь, а они, глядя вверх, тоже, конечно, кивали, а потом, отвернувшись, хихикали. Груб Иван, но психолог отменный.

– Андрей!.. я устал! Я только посижу.

– Да пусть ляжет на полу… я ему одеяло дам, – прохрипел я гневно Злобину (и самому себе) и открыл дверь.

На меня дохнуло водочным перегаром. Иван, тяжело опьяневший, топтался в темноте коридора – здесь свет был тоже погашен.

– На полу ляжешь? – в лоб спросил я.

Он молча сопел. То ли раздумывал, то ли не слышал. Нет, видимо, раздумывал, потому что вдруг пробормотал:

– Пойдём, где-нибудь поговорим?..

– Что?.. – я удивился. – Я устал. Я тебе одеяло постелю. ляжешь.

– В этом пальто?

– Ну, снимешь!.. – зазвенел из комнаты голос Злобина. – Не растаешь, не сахар. Где-то же ты ходил. чего вернулся?

– Я там в толпе стоял. И специально не шёл сюда, чтобы вы хорошо поспали. А сейчас не выдержал.

Я не знал, что и сказать. Злобин с грохотом перевернулся на койке.

– Иван, разговаривать нет сил. Не хочешь – не надо.

Может быть, он действительно ждал, что я уступлю ему кровать? По пьяной фанаберии испытывал? Этого не будет.

В конце концов, он даже на год моложе меня. А скорее всего, он понимал, что я не уступлю. Тем более при этих свидетелях.

Но ложиться на заплёванный пол – ниже его достоинства. Вот он и тянул резину.

– Ну, немного. – нудел он, щекастый, с утиным носом – при свете уличного фонаря я уже различал его лицо. – Я как раз о нашем общем деле думал.

– А он уходит от тебя! – радостно засмеялся из глубины комнаты Злобин, пытаясь, видимо, хоть как-то задеть толстую кожу Ивана Ивановича.

– Что?.. – пробормотал мой директор. Кажется, испугался.

– То.

– Как это, Андрей Николаевич?.

По отчеству! Уже дважды. Нет, зря тут мешается Злобин.

– Добавишь ему полмиллиона в месяц?.. – снова резанул тишину неугомонный Александр Васильевич, ноги которого, упираясь из короткой кровати в стену, ползли, как ноги паука.

– Я ему миллион добавлю, – тихо отвечал Иван Иванович. – Зачем вы меня так ненавидите? Два миллиона добавлю.

– Через год, когда инфляция съест деньги, как моль, – тихо пробурчал, чмокая губами, Махаев. – Ну, я сплю, сплю.

Серебров храпел в дальнем углу комнату, содрогаясь всем телом, словно стрелял из тяжёлого пулемёта.

– Хорошо, – вздохнул я. – Хорошо. – И вышел в коридор. В голове словно пламя крутилось. Я, наверно, сейчас упаду. Я прикрыл за собой дверь.

Иван обнял меня и захныкал.

– Ты… ты что?! Зачем напился?.. – я с трудом оттолкнул его.

– Хочешь?.. У меня полбутылки виски.

– Больше не могу.

– А я пью!.. – вдруг с какой-то горькой торжественностью объявил Иван Иванович. – Пил и буду пить, пока не вернёмся. Тебе надо денег? Любую сумму. Ах, Андрей, я же понимаю, о чём вы?. Но я тоже, тоже.

– Что?

– Я тоже… тоже – второй. Не ржи, как свинья во ржи. Никакой не хозяин. Мои хозяева – здесь, в Москве. Ты многого не знаешь, Андрюха. При всём твоём уме.

– Так ты же не говоришь!

– А где говорить? Когда? – Он перешёл на шёпот. – Везде уши.

Мы стояли возле чёрного ящика, висевшего на стене, – наверное, здесь свёрнутый шланг или вёдра на случай пожара. В конце коридора, в торцовом окне сиял аэропорт. Было невероятно тихо. Такого никогда раньше в аэропортах я не наблюдал. И на душе вдруг сделалось тревожно.

А тут ещё Иван с лицом, мокрым от слёз, смотрел на меня и бормотал путаные, страшные фразы:

– Они наши истинные хозяева… я тебе не могу назвать фамилий. но это большие, большие люди… ты их по газетам знаешь… я в сравнении с ними так, муха… Они во все советы директоров вошли. им принадлежит промышленность, нефть, уран… все месторождения… местные власти для них – камуфляж… захотят – завтра подчинят нас всех напрямую – Москве… Ну, найдут какую-нибудь народность, подскажут объявить республику – и вместе с республикой – как субъект федерации – в прямое подчинение… А это большие, большие деньги, Андрей!.. – Он взрыднул и снова хотел обнять меня, но откачнулся и стукнул себе в лоб кулаком. – Извини. Извини. Я знаю, ты знаешь. я тебя обижал, обманывал.

– Идём, ложись.

– Но ты не знаешь, за какие крючки меня самого держали!.. – Он жарко задышал мне в щёку. – Открыли счёт!.. В Цю… Цюрихе. Веришь? А потом показывают плёнку – всё там записано камерой… ну, как передали мне номер счёта, ключик… То-есть, пока не рыпаюсь, деньги вроде у меня есть. а если что – всё это как лопнувший гандон. – Он коснулся мокрыми губами моего уха. – Хочешь, я и тебе сделаю валютный?.. Тут мало ли что… Начнут опять эксп… экспроприировать… Только не оставляй меня одного, Андрюха. Я глуп, как баран. Они помыкают мной. Я Светкой своей уже жертвовал, веришь?.. Ну, надо было узнать кое-что… и показать, что я их с потрохами… А Светка нам на Западе пригодится… все языки знает… Бл-ляха!.. – Он вынул из внутреннего кармана пальто бутылку. – Выпьешь из горла на брудершафт?! Я тоже – второй. Мы оба – вторые. Мы братья. Я хочу жить. Один я погибну. Хочешь – ты командуй!.. Идём, я лягу в твоих ногах!..

– Дело же не в этом!.. – застонал я. Умеет он простягой притвориться и до дна достать. – Я к тому, что неизвестно – полетим завтра или нет. нам обоим надо выспаться!

– Нет, ещё постоим!.. – Он медлил. – Мне плохо, Андрей. – Он отхлебнул из горлышка и покачнулся. Может быть, изобразил сильное опьянение, чтобы, наконец, пойти и упасть на пол – как бы уже без сознания.

Злобин, конечно, не спал. Я ввёл под руку Ивана в наш номер, временно усадил на кровать. Постелил на пол одеяло, сложив его пополам.

– Ложись.

Без слов Иван Иванович опустился на колени и, не снимая пальто, лёг лицом вниз.

– Молоток, – шепнул мне в темноте Злобин и, зевнув (интересное для него кино кончилось), тут же уснул.

А я не мог заснуть. Я вдруг услышал, как булькает, выливается на пол из пальто Ивана, из незаткнутой бутылки иностранная жидкость. Что делать? И. И. к утру провоняет, как пивной ларёк. Попытаться вытащить гранёный сосуд? А если разбужу?..

Мне приснилась моя дипломная работа – как мы воздействовали музыкой на рост цветов. Моцарт, Бах, Вивальди ускоряли рост цветов. Дисгармоничная, с быстрым ритмом-лязгом музыка губила цветы.

Со мной работала моя однокурсница Инка Петрова. Белозубая, светлая, тоненькая, она вслух удивлялась: «Надо же!.. Правда?» Я отвечал: «Правда», имея в виду свои смятенные чувства. Но наше поколение было робким… во всяком случае, я был и остался вторым. Сейчас Инночка вместе с мужем, академиком А., живёт в Лондоне.

Нас разбудил визгливый голос включённого во всей гостинице радио, громкий топот по лестничным пролётам, дальний, но различимый, содрогающий полы гром самолётных двигателей. Ивана в комнате уже не оказалось – я его увидел, только когда пошёл на посадку. Он был в новой зелёной куртке с капюшоном. Пальто, видимо, выбросил или сдал в багаж. С пасмурным лицом, но, как всегда, спокойный, важный, он кивнул мне.

В самолёте мы снова оказались в разных салонах – Иван в первом, я во втором. Да, не смотря на все ночные слёзы и разговоры, каждый из нас возвращался в свою жизнь, на то место, которое он заработал, к которому привык.

Впрочем, когда мы с Лёвкой Махаевым прощались (Злобин, хмуро кивнув, повёл невменяемого Сереброва в самолёт – тот, видимо, всерьёз разболелся, его корёжила неведомая мне болезнь), Лёвка, ощерив большой рот, оттянув углы его книзу, как паяц из оперы, сказал мне:

– А вообще, Андрюха, есть выход из замкнутого круга. Только надо убедить себя, что ты веришь в себя.

– Что?!. – я уже не хотел более этих разговоров. – Как можно убедить, если все уже привыкли, что ты такой, какой ты есть?

– Ты меня не понял. Пусть привыкли. Даже хорошо. И однажды ты говоришь: а я нарочно!.. А на самом деле я вас всех насквозь вижу. поскольку я – ясновидец! Только нагло, нагло! От отчаяния нагло должно получиться.

– Ну и что? – хмыкнул я.

– Как что?!. – голос Лёвы стал железным. Еврей заговорил, чеканя слова, как ефрейтор-украинец. – А вот що. «Я знаю, що буде з вамы через полхода!.. – это ты им говоришь. – Я знаю, что тебя, тебя ждёт. Я знаю, чем ты болен». И так далее. Люди боятся, когда им вот так говорят. Даже если подумают: а не шарлатан ли?.. всё равно пугает мысль: а вдруг??? Сейчас как раз время ясновидцев. Ибо грядёт конец века. И ты, наряду со всеми этими самозванцами, которые в золоте купаются, ж. й его едят, сразу же переходишь в разряд людей… даже нет!.. не первого сорта… Выше! Эти, которые первые, они же понимают, что ты всегда превосходил их умом… они тут же смирятся.

Мне надо было идти на посадку.

– Погоди!.. Когда ещё увидимся?.. – горестно опустил воловьи глаза Лёвка. – А может, брат, и первых-то нет, которых первыми мы считаем? Ибо они тоже чьи-то вторые. А те – вторые для ещё более могущественных… и даже… и даже… – Он шаловливо ухмыльнулся, не договорив. – Подумай в самолёте.

Но я в самолёте спал. Я видел озеро и туман, который отгибается, как уголок страницы… и под ним блеснуло красное золото огромной рыбины, которую я уже никогда не поймаю, но я знаю, где она есть. И ещё я знал, что в эти годы чёрной вольницы меня уравняет с хозяевами жизни только смерть… Правда, как я недавно подсчитал на компьютере – их шанс умереть раньше меня равен десяти-двенадцати процентам. Так стоит ли жрать черную икру чашками и спать на красных девицах, хватая за большие деньги любую из них с улицы, чтобы раньше сгореть в коттедже или рухнуть средь бела дня на улице с пулей в голове? Но, с другой стороны, что есть яркая жизнь? Долгая умная жизнь или жизнь, полная риска? Это я так, в порядке сонного бреда, пока самолёт, проваливаясь, идёт, кажется, на посадку. А может быть, и падает?..

И скажу напоследок, исчезая, как звёздочка, из ваших глаз, – американцу этого рассказа не понять.

Апрель-май 1995 г.

Старица

Фазилю Искандеру

1.

Вчера звонила из Урмана, с моей малой родины, моя мама.

– Здравствуй, сынок.

– Исанме, эни. – говорю по-татарски, как умею. «Здравствуй, мама».

– Как живёшь? Как здоровье, мой маленький, мой золотой?.. – на этом запас русских слов у неё почти исчерпан. И она переходит на родной язык. Говорит, что хворает, тяжело ходить – голова кружится. Но ведь и годы, тут же успокаивает меня, я уже как Брежнев-бабай, стара, давно все сроки вышли.

– Да что же ты такое говоришь?! – начинаю страстно возражать. – Вон в Америке, старухи до девяноста… – я спохватываюсь, потому что маме восемьдесят пять… – до ста живут, по всему миру ездят, на вулканы восходят…

Она тихо слушает.

– Ты мне, дорогой, напиши об этом, – говорит она. Конечно, говорит по-татарски. И, кажется, чуть иронизирует. У неё всю жизнь печальные глаза, но она умеет иногда и с такими глазами что-то насмешливое сказать.

– Хорошо-хорошо, – обещаю я ей.

Я, конечно, напишу ей – и конечно, по-русски. Она вполне хорошо понимает русскую речь, если речь не сложная. А я понимаю по-татарски, если говорят о вещах обыденных и не быстро. А вот сказать сам на языке мамы не умею, и она не умеет выразить мысль на языке сына. Так разделила нас жизнь: тому виной служба отца-офицера, скитания по русским городам и военным лагерям, а затем русская школа.

Хотя в недавние ещё годы мать довольно бегло говорила на русском, а я – на татарском. Но из-за того, что я уехал по распределению в Сибирь, а мать осталась с младшей дочерью в татарском Урмане, язык детства у меня осыпался, как красные листья с казанских клёнов, а у мамы русский язык скукожился до уровня передовиц советских газет и слов о погоде.

– У вас холодно? – спрашивает она вновь по-русски.

– Юк, – по-татарски отвечаю я. Хочу сострить, сказать, что у нас не юг (слово «юк», означающее «нет», звучит похоже на «юг»), но не получается сказать, и я что-то мычу.

– Как здоровье, сынок? – снова по-русски.

– Рахмат, барсыда айбат, – спасибо, всё у меня хорошо.

Молчим. Мама вдруг начинает плакать, я это слышу.

– Мама, говори по-татарски, я пойму… – кричу я в трубку.

И она, успокоясь, вновь начинает рассказывать мне, что она плохо спит, на улицу боится выходить, потому что голова кружится. А Шурочка – это дочь, моя младшая сестрёнка – на работе с утра до ночи, в своей больнице, замуж так и не вышла, я виновата.

– Господи, чем ты виновата!..

– Он мне не понравился, её парень, от него всё время одеколоном пахло, сапожной ваксой.

– Мама, так ведь это когда было! – кричу я. – Тридцать лет назад! Она уж, наверное, десяток других парней рассмотрела… и если не вышла замуж, ну, не понравились!

– Нет, я, я виновата, – глухо повторяла мать в трубку. И что-то сказала такое, что я не понял. Прошелестели несколько слов, совершенно забытых.

Я начал объяснять маме, что нынче это не грех, не быть замужем, и даже не грех бы иметь ребёнка без мужа, потому что…

– Нерсе? Нерсе? (Что? Что?) – переспрашивает мать, не понимая, видимо, моих слов.

– Я напишу! Или давай – я перезвоню, мне жалко твоих денег.

– Нет-нет, – сказала мать. – Мне всё равно не на что тратить пенсию. Много ли мне надо? Хлеб есть, чай есть.

– Перестань! – теперь уже я сам едва не плачу. – Не говори так. Давай, я тебе подробно напишу. Моя дорогая, не болей, мы тебя все любим, живи.

– Зачем? – тихо спрашивает она по-русски. – Зачем?

– Как зачем?!. Ты нам нужна.

– Кушаю и сплю, всё. Зачем жить? – вновь по-русски жалуется она. И добавляет по-татарски, что, если бы не Шура, которая насильно делает ей уколы, она бы давно уже спокойно умерла. А Шура ставит и ставит уколы.

– Но это же хорошо!

– Что в этом хорошего, сынок?

– Мама, давай так. Я тебе пишу, ты мне. Напиши, как наше село. Его совсем уже нет? – Я не был там два года, никак не получилось приехать. Помню, начинали строиться красные коттеджи чужих и богатых. – Как наша речка, наша старица, куда я бегал рыбачить?.. Мне это поможет жить. А я тебе – про Сибирь… здесь хороший народ. тебе станет веселей.

– Хорошо, – еле слышно отвечает моя старуха и кладёт, наконец, трубку.

2.

И она прислала мне письмо, целиком посвящённое старице. Написала, понятно, по-татарски, написала, понятно, от руки, почерком старательным, с наклоном, всё-таки бывшая учительница. Подбирала слова очень простые, чтобы сын понял. И всё-таки смысл половины слов мне неведом.

Но о чём письмо, я, конечно, понял.

Сынок, писала она, ты спросил про нашу старицу, которая когда-то не была старицей. А была она речкой, ты разве забыл? Здесь проходило русло. Однажды в половодье прямо перед селом случился ледовый затор, вода хлынула прочь и промыла новое русло через луга. Когда ты ходил в школу, в старице росли купавки, гуляла рыба, по дну ползали раки и пиявки – здоровая была вода. Она была чистая, потому что одним концом по-прежнему соединялась с речкой. Но в последние годы ты редко приезжал, поэтому не обратил внимания: новыми вешними водами и на устье намыло песку, образовался перешеек, даже выше самого берега. Наверное, потому, что тут кружило течение и сюда с усилием торкались льдины. И вот уже три или четыре года, как старица умерла. Она летом цветёт. Вода в ней не обновляется. Рыбу всю вычерпали с бреднем подростки, раков – шофера с камаза, пиявок – врачи из больницы. Говорят, пиявки снова, как и раньше, полезны… риабль-тированы, так, сынок? А в прошлом году и совсем ужас, ужас случился! Один шофёр мыл бензовоз, был пьяный, что-то не так повернул – и бензин потёк в старицу. А на берегу мальчишки жгли костёр. Полыхнуло над водой – словно молния прошла… мальчиков обожгло, бензовоз взорвался, а вот самому шофёру ничего не сделалось – он в это время в стороне закусывал. только глаза стали красные, и пуговицы расплавились на рубашке, так говорят. Теперь в старице никто не живёт, даже лягушки ускакали через кусты в речку. Шура говорит: должно пройти лет десять, пока перестанет пахнуть бензином из старицы.

Далее мать писала, что ей нравится новый президент, молодой, выступает без бумажки.

Но что плохо – лекарства нынче сделались дороги. Хотя Шура утверждает: лекарства старые, только названия у них новые, и коробочки теперь красивые.

А вот хлеб в Татарстане подешевел. И куры, и молоко дешевле, чем в Сибири, мама в газете прочитала. Бедный сынок, я бы послала тебе посылкой, но ведь всё испортится, пока дойдёт.

3.

Я ответил матери, стараясь писать буквы чётко, делать их похожими на печатные. Подбирал слова тоже, в свою очередь, попроще, чтобы она поняла русский текст. Я просил ничего не присылать, не так уж всё дорого в Сибири.

А живут здесь подолгу, потому что кедры, воздух ионизирован, как после молнии. да и зарабатываю я неплохо в своей геологической экспедиции.

И мама немедленно мне позвонила, как только, видимо, получила письмо. Хотя я просил её, что не надо звонить, я сам ей буду звонить.

– Здравствуй, сынок.

– Исенме, эни.

– Как жизнь? Как погода, сынок?

– Барсыда айбат. Всё хорошо, мама.

– Как Люба? – Это она про мою жену. – Люба хорошая.

– Спасибо, мама, всё хорошо.

– Как Надежда Ивановна? – Это она про тёщу. – Привет ей.

– Спасибо. Она тебе тоже кланяется.

– Надежда Ивановна очень, очень хорошая.

– А как твои-то дела?

– У меня всё хорошо.

Но я чувствовал, что она звонит неспроста. И вот, наконец, моя дорогая старушка тихим голосом, сдерживая рыдания (господи, что случилось? Не с Шурой ли?) начинает говорить по-татарски, что видела по телевизору наш город, возле которого много-много атомных бомб.

– Мама, это не бомбы! Это твелы… урановые сборки.

– Урановые, урановые! – подтвердила мама по-русски. И продолжала по-татарски. – Я слышала, если на этот склад упадёт метеор или ударит молния, от вашего города останется одна большая яма. – и по-русски. – Диаметыр сто кило-метыр. – И в голос запричитала.

– Мама! Эни!.. Откуда здесь бомбы, откуда молнии???

– Ты же сам написал: молнии. Надо большой громоотвод поставить, скажи начальникам. Или уезжай оттуда.

– Мама, я имел в виду свежий воздух! Ионизация, ионизация! А по телевидению глупости говорят! – я уже сердился. – Зачем ты телевизор смотришь?

– А что же мне смотреть, сынок? Я в эти три окна всё уже увидела и запомнила. Читать не могу – глаза болят. Радио слушать – голова кружится, да и новости… то убили, то подожгли… А в телевизоре люди ходят, не всегда одетые, но красивые.

Кажется, она уже иронизирует, не смотря на плачущий тон.

– Куда же мне смотреть, сынок? Я с помощью Шуры вчера сходила на старицу, посмотрела на неё, тебе письмо отправила. А сегодня твоё получила. Ты моё ещё не получил?

– Нет, мама. Спасибо, мама. Я внимательно прочту.

– Позвони мне, если сможешь.

– Сразу же позвоню.

– Спасибо, сынок, сынок.

– Тебе спасибо, мама. Я тебе сам позвоню. Меня не было неделю – летал на север.

– На самолёте?

– Нет, на вертолёте. Что, мама? Голос её снова еле слышен.

– Не летай на вертолёте. Они падают.

– Да брось, мама! Наши не падают.

– Все падают. Я в газете читала в прошлом году. Поклянись, что будешь летать только на самолёте. Который с пропеллером.

– Мама, там самолёты не садятся. Лес, горы.

– Хорошо, перед каждым полётом ты мне будешь звонить, а я буду просить.

– Что ты будешь просить?

– Я буду просить аллаха, чтобы он не разрешил упасть вашему вертолёту. – Слово вертолёт она произносила по-русски, но искажённо: виртулит.

– Рахмат, эни. – Спасибо, мама. Попросив её не болеть, слушаться Шуру, я положил трубку.

4.

В следующем письме она вновь писала про нашу старицу, бывшую речку. Когда речка была ещё речкой, в ней во время половодья утонул отец мамы, мой дед. Он ехал на санях, льдины разошлись – и вместе с лошадью сани ушли в воду. И дед мой в тулупчике тоже утонул.

Бывают такие промоины, писала мама. Дальше я строк пять не понял. Я купил на днях татарско-русский словарь, порылся в нём, смысл отдельных слов мне был ясен (хэсрет – несчастье, муен – шея…), но что мама хотела сказать этими словами? Может быть, какое-то время дед плыл по шею в воде?

Далее она писала, что и я, когда мне было пять лет, едва не утонул в полынье. Вы, мальчишки, прыгали через проруби. Ты быстрый был мальчик, прыгал хорошо и далеко, но однажды, визжа, как девочка, прыгнул, перепрыгнул – и заскользил по гладкому льду прямо к полынье. все ахнули: думали, улетишь под лёд… Но тут один взрослый парень снял с ноги валенок да с силой бросил в тебя. получилось сбоку. ты ехал к воде на спине, раскинув руки. И когда валенок тебе попал в бок, ты очнулся, подскочил и, царапая ногтями лёд, отпрыгнул в сторону. пролетел мимо воды. а потом и сам валенок палкой вытащил. Помнишь ли ты этого парня? Его звали Ислам.

Нет, я не помнил такого дядю. Наверно, от пережитого страха всё забыл, да и этот Ислам, конечно, был слишком взрослым для меня. Нет, помню какого-то дядьку, который иногда со мной здоровался – высокий, с папироской в смеющемся рту.

Так вот, сыночек, он умер на днях. Он механиком работал в МТС, потом в совхозе. Говорят, когда работал, иногда во рту держал болтики или гайки… наверное, в лёгкие попал болтик. Так говорят. Шёл по улице, схватился за грудь и упал.

А ещё в нашей речке утонула моя подруга Рабига. красавица была, пела, как соловей.

А зачем я тебе пишу, сыночек? А сейчас, сыночек, старицы уже нет.

Я разглядела вчера – она вся засыпана песком, сором, какими-то колёсами. Здесь растёт тальник, камыш… даже не скажешь, что вода была. Что тут люди тонули.

Вот и моя жизнь, сынок, как эта старица. Живого места не осталось. Копай не копай. Помирать пора.

5.

Дочитав письмо, я тут же позвонил маме. Было воскресенье.

Сестра Шура сняла трубку. От её быстрого весёлого говорка мне стало легче:

– У нас всё хорошо, всё хорошо.

Хотя она всегда так говорит. Даже когда беда. Я помню, лет семь назад мама на улице в гололёд ногу подвернула… и Шура уговорила маму не говорить мне, чтобы не расстраивать.

– А что с мамой?

– Мама немного болела, но сейчас уже ей лучше. Я ей делаю уколы… кокарбоксилазу… бе один, бе шесть.

– А что случилось? Что-то же случилось?

– Слабость, больше ничего. Она немного упала. – Сестра, прекрасно говорящая по-русски, иногда вот так, слегка по-татарски ломает речь. – Совсем немного! Хорошо упала – виском никуда не попала… У нас всё хорошо. Как ты там? Не болеешь?

– Подожди. Она дома? К телефону не подойдёт?

– Она недавно уснула.

– Тогда не надо.

– Нерсе, эни? (Что, мама?) Услышала… сейчас я помогу ей встать. немножко поспала.

В трубке наступает тишина, слышен какой-то шорох, треск. Лезут чужие голоса. Боже, когда в России будет хорошая телефония? У мамы с Шурой телефонная линия включена в электросеть. Да и то хорошо для села.

– Здравствуй, сынок, – слышу, наконец, слабый голос мамы. Она пытается говорить по-русски. – Как твои дела? Как погода?

– Да при чём тут погода! Мамочка, тебе лучше? Ты слушайся Шуру.

– Я слушаюсь. – Мама переходит на родной язык. – Она меня опять колет, как сено вилами, я уже лежать не могу.

– Но так надо.

– Ой, сынок. Надо ли? Зачем? Недавно моя старая подруга умерла… а она была на год моложе. Румяная была, красивая… и вдруг упала. Говорят, гриб.

– Грипп?!..

– Шура подсказывает: не гриб, а тромб. Оторвался и куда-то ударил. – И она заплакала. – Сынок, если я ходить не могу, если всё забываю. зачем жить?

И я снова говорю те же слова, искренне, с великой болью в душе:

– Ты нам нужна!.. Эни! Багемем! (Родная) – пытаюсь ввернуть татарские слова. – Мы тебя любим. Мы тебя очень любим. Живи, как родной наш Урман, сосновый бор. Помнишь, я тебе рассказывал? Шишкин в нашем районе своих мишек рисовал. Всю жизнь, куда ни приезжал в России, в любой столовой висело «Утро в сосновом бору»… и так на сердце становилось радостно, словно к тебе приехал.

– Ты редко приезжал.

– Мама!.

– Понимаю. У нас тут нефть открыли, всё открыли. А в Сибири ещё не всё открыли, я понимаю.

– Да, мама.

– А наш Урман рубят вовсю. Скоро будет степь.

– Ты нам, как солнце, нужна, – я бормочу. Я знаю, мама всю жизнь любила высокие слова. – А солнце никто не погасит.

На мою старуху эти слова, кажется, произвели впечатление. Плачет, но молчит, не возражает.

– Мама, я тебе напишу письмо… а потом позвоню. Дай Шуре трубку.

Вновь слышу весёлый говорок Шуры. Так и вижу её, быструю, со шприцем или с чашкой в руке, скуластенькую, с улыбкой до ушей, которую она никогда не снимает с лица. Кажется, даже во сне улыбается. И вовек не поймёшь, что у неё на душе.

– У нас всё хорошо, – говорит Шура. Она одинаково быстро говорит и на русском, и на татарском. – Я за ней слежу, ты не беспокойся. А если беспокоишься, я тебя прошу: купи глицин и под язык. У нас даже врачи его сосут.

– Погоди! Может быть, что-то надо для мамы? Какие-то лекарства? Я достану.

– Всё есть.

– Денег пришлю.

– Ни в коем случае! – возмущается Шура. – У тебя семья, ты мужчина, нет! Я получаю достаточно, у мамы пенсия. Не надо.

– Тогда я буду звонить.

– Конечно, звони. Мы всегда рады. – И уже перед щелчком аппарата тихая её просьба. – Мама, не плачь.

7.

Я получил ещё одно горестное послание от мамы, почти повторяющее по смыслу её прежнее письмо – про старицу. То ли забыла, что уже писала мне, то ли решила какие-то мысли уточнить.

Она писала, что иногда летом можно увидеть ночью – из этой тины и песка, из гнилого камыша пламя синее вьётся. наверное, души погибших людей и рыб.

А ещё вспомнила – шофёр, который налил бензин в старицу, спился и умер прямо на берегу этой старицы, так говорит народ. Аллах милосерден, но и гневлив.

Нет уж, не вернуть юности, не вернуть чистых вод… они текут далеко… Говорят, в Москве можно прямо из-под крана пить. У нас воду провели – в ней даже стирать нельзя. Надо бы нам своему президенту пожаловаться.

А в старице такие кувшинки росли! И стрекозы над водой сверкали! И луна отражалась так, что по золотой воде хотелось пойти босиком.

И я, ответив маме большим письмом, позвонил в Урманский совхоз. Я назвал себя, к счастью меня вспомнили – мой однокашник, Коля Курбатов, работает там инженером, хотя уже на пенсию вышел. Я спросил у него:

– Сколько нужно денег, чтобы старицу очистить?

– Какую старицу?

– Да нашу. Которая перед селом.

– Нашу старицу? – и, сообразив, наконец, о чём я говорю, он звонко захохотал в трубку, как хохотал в детстве, когда мы с ним, сопливые хулиганы, приносили в школу лягушку и запускали под парту девочкам, а те начинали визжать и вскакивать на парты. – С чего это ты вдруг? Богатым стал? Да там экскаваторами копать не перекопать!

– И всё-таки. Прикинь.

– Да хоть сейчас. Итак, длина два. нет, даже три километра… глубина… ну, скажем, метра полтора. ширина. сколько тебе надо?

– Сколько была.

– Была метров сто. Ну, если даже пятьдесят. Сейчас, возьму калькулятор… Выемка одного куба. так. Да надо миллиона три, братишка.

– Всего-то! – обрадовался я. Если скинуться по кругу, может получиться. Один землячок у нас – генерал, живёт в Москве, очень богат. Другой там же, депутат в Думе.

– Да не рублей! – долетело до меня из трубки. – Ты что, думал – рублей?..