Текст книги "Записки Никто"

Автор книги: Роман Шорин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Для нее мое поведение, понятное дело, кажется странным. В самом деле, ведь она пришла не в больничную палату к пациенту, который находится в коме. Она ждет движений, слов, событий. Недовольно ерзая, она строит коварные замыслы. Однако первое время я просто не способен ни целоваться, ни раздеваться, ни есть, ни пить, ни говорить. Воссоединение обдает меня покоем. Я бы даже не возражал, если бы мне позволили заснуть. Нет, не думаю, что налицо некое отклонение – это состояние довольно быстро проходит, и я вновь оживаю. Но после предшествующих дней суматохи (а суматошно лишь то, что ущербно), нельзя не плениться возможностью никуда не стремиться и ничего не желать. Ведь когда она лежит на мне и недовольно сопит, кто сказал бы на моем месте, что ему чего-то недостает?

32

Заботливая бабушка наставляла юного внука, собравшегося идти на день рождения к другу: "Если на стол подадут грибные блюда, не кушай их. Вдруг они неправильно замаринованы, или поганку по ошибке за съедобный гриб приняли. Можно очень сильно отравиться и даже умереть. Сейчас полно таких случаев. Скажи, что не хочешь. Пусть другие съедят. Отдай свою тарелку кому-нибудь. Береги себя, внучек".

Внук представил, как он сидит за праздничным столом, а вокруг корчатся от боли или уже лежат мертвыми его друзья. Почему-то бабушка вдруг стала ему несимпатична. "Нет, – сказал внук бабушке, – я буду есть наравне со всеми". "Ах ты упрямец, как же мне с тобой трудно! Когда уедешь к родителям, ешь там, что хочешь, а здесь ты меня должен слушаться!"

ремарка: С появлением человека стало очевидно, что выживание – это не самая главная проблема.

33

Слова: "Мне не прожить без тебя и дня", – которые люди говорят своим любимым, не следует считать преувеличением или следствием неизжитого романтизма. Того, кто уверяет, что не выдержит и дня разлуки, а потом терпит и день, и неделю, и месяц (и даже – случается и такое – годы), неправильно называть лгуном.

Да, действительно, проходит один день и наступает новый, ты встаешь, умываешься, ходишь, говоришь как и прежде, казалось бы, как и прежде, если судить по внешним признакам. Однако, важно учесть, что все это происходит не по твоей воле и без твоего участия. Жизнь продолжается вопреки твоему на то согласию. И этого вполне достаточно, чтобы не называть ее жизнью. С этого угла зрения вскрывание вен выглядит чем-то излишним и не вполне грамотным (ибо физика путается с метафизикой). В то же время, будем честнее многих, нельзя наложить абсолютное табу на решение взяться за бритву, хотя, в большинстве случаев, чрезмерная активность (пускай и в направлении самоумертвления) лишь заглушает чувство любви или горя, либо выдает их неистинность. Чашу пьют до дна и любой отход должен быть естественным, то есть вызревшим изнутри. Все же повременим углубляться в эту опасную тему. Пока я хочу лишь напомнить, что ежели человек дышит, это еще не показатель того, что он живет. Жизнь, которая не увлекает, не зажигает и не вдохновляет, – это, на самом деле, только декорация. Реальная жизнь обязательно несет удовольствие, чувство силы и осуществления, вызывает благодарность к тому, кто даровал ее возможность, а также желание соучаствовать в ее длении. Если этого нет, и новое утро не является твоим выбором – ты не живешь в единственно не-пустом смысле этого слова. Ты не желал разлуки, выходит, ты и не жил с самой первой секунды ее наступления. Так разве тебя можно упрекнуть в том, что ты не хозяин своего слова? Нельзя. И баста.

С другой стороны, в большинстве случаев это обязательно превратиться в отговорку. "Почему ты еще жив?" "Видишь ли, это всего лишь тело"... А тело жирное, сытое, довольное... Отличная мишень для метафизического пистолета. 34

Маньяки. Когда кто-то много говорит о красоте бескорыстия, публично отстаивает необходимость помогать ближнему, а потом демонстрирует его соответствующим поступком – его шаг, увы, вызовет куда меньше восхищения, чем бескорыстный поступок того, кто не предварял и не сопровождал его какими-либо рассуждениями. Или, когда кто-нибудь, прилюдно и обстоятельно изложив свою conception, согласно которой ради любви можно пожертвовать всем, бросает и в самом деле очень многое и отправляется за той, кого называет своей возлюбленной – та, вероятно, встретит его с известной долей опаски.

Действительно, в данных случаях очень высока опасность того, что человек совершает добрый поступок не ради попавшего в затруднительное положение, но чтобы подтвердить свои умозаключения, проиллюстрировать их; следует за любимой не потому что любит, а просто у него такая теория (а то и вовсе из печальной необходимости отвечать за слова). Такие люди встречаются, и имя их вынесено в заголовок. А упомянул я о них за тем, чтобы развести их и себя на всякий случай.

Разумеется, подлинные бескорыстие, любовь и т.п. берутся не из головы, рождаются не из теорий. В противном случае, мы имеем дело с очередным досадным проявлением патологии. Кроме того, давно замечено, что кто делает, тот не говорит. Делание настолько увлекает, что лучше сделать в очередной раз, нежели об этом рассуждать.

(Вышеизложенный текст не содержал ни грана антитеоретического пафоса.)

35

Пусть глупцы считают это несправедливым, однако истина указывает следующее: первым должен протянуть руку тот, кого обидели, кто пострадал.

Для чего еще существует страдание, как не для того, чтобы, ощутив его на себе, положить ему конец? Узнав, что такое боль, перестать ее причинять?

Нанесенная обида – это всегда шанс. Шанс простить. В противном случае, тебя обидели напрасно. В привычном употреблении, выражение "незаслуженно пострадавший" имеет совсем другой смысл. В действительности, это словосочетание означает, что человек еще не дорос до того, чтобы его обижать; недостоин обиды, поскольку не способен прощать.

Когда обидчик, раскаявшись, приходит с извинением, и его прощают – это неплохо, это приветствуется. Однако равновесие (примирение) еще не полное теперь не сразу простивший обиженный смотрит на своего обидчика сверху вниз ("так и быть, прощу, сделаю одолжение"), становится судьей над ним, ставит его в позорную зависимость, требуя новых извинений или унижающе отчитывая, одним словом, отыгрывается... Нет, конец злу так не положишь. Еще, конечно, есть время спохватиться, сказать: "Не извиняйся, не надо, все в порядке, я не испытываю к тебе недобрых чувств, все осталось в прошлом".

Поза оскорбленной добродетели – унылое зрелище. Физиономия упивающегося своей правотой и своим вынужденным страданием из-за чьей-то несправедливости имеет чрезвычайно глупый вид. Настолько глупый, что когда ее обладатель идет, преисполненный чувством незаслуженности имевшего место обхождения, еле сдерживаешься от желания подставить ножку, дабы показать "праведнику", насколько он ослеп и отключился от реальности, поскольку его персона заслонила от него все остальное. Или просто чтобы сбить это нестерпимо кретинское выражение с, в общем-то, умного и живого лица.

Сам факт, что обидевший пришел с извинением, говорит прежде всего о том, что его еще не успели простить. То, что виновный пошел на опережение, вызывает законный вопрос: "А где же обиженный? Почему он до сих пор молчит"? Обидчик сделал свое дело – обидел, дело – за ответом (им может быть только прощение), но его-то и не последовало.

Пострадавший должен двинуться навстречу первым уже потому, что очередь действовать – за ним. Согласно простому порядку очередности. В противном случае он истукан, а не живой человек.

"Это он виноват, пусть он первым и мирится". Само просчитывание, кому первому начинать, уже свидетельствует о том, что одна из сторон продолжает преследовать свою выгоду, всецело занята только собой и рассматривает примирение как всего-навсего сделку. А главное, обиженный по-прежнему считает обидчика виновным – война, следовательно, продолжается, враг отброшен за линию границы, но граница-то осталась! В этом случае, извинения обидчика – победа для обиженного, перешедшее к нему право торжествовать, тогда как в подлинном примирении победителей и побежденных нет. Здесь побеждает не одна из сторон, но обе, или, лучше сказать, сам мир, который всегда есть нечто большее, чем взаимовыгода.

Только когда руку для пожатия протягивает пострадавший, тот, у кого есть все основания этого не делать, тот у кого от такого шага нет никаких выгод и никаких для него причин (обидчик, допустим, до сих пор не раскаялся), – лишь тогда отменяются все прежние счеты, и отношения начинаются с нового старта, на равных. Другим способом вражду не прекратить, перетягивание одеяла на себя будет длить ее до бесконечности, и виноваты в таком развитии событий станут обе стороны, вне зависимости от того, кто первый начал.

Для установления мира (гармонии) требуется нечто абсолютное, поступок, взламывающий логику обстоятельств. Им может стать безоговорочное прощение пострадавшим своего обидчика.

Прощение без причин.

36

Вспоминая грядущее. Рассказ незнакомца. "У меня очень долго не получалось держать в голове лишь единственно реальное и единственно имеющее смысл, по-настоящему для меня как человеческого существа важное в этой жизни. Я никак не мог избавиться от мелких, сиюминутных, никчемных мыслишек. Мелочность, по-видимому, вошла в мой характер. Недостойные, не стоящие выеденного яйца страсти сотрясали мою душу и мое тело большую часть суток. Аффект неизменно одерживал верх над спокойной созерцательностью и проявлениями свободной, "зрячей", ответственной и согласной с собой личности. Я знал о своем недостатке. Бывало, я усилием воли заставлял себя поднять глаза к горним вершинам, но уже через ничтожно малый промежуток времени срывался, и, вместо того, чтобы жить тем, что мне действительно интересно и близко, о чем только и вспомню обязательно на смертном одре, с головой уходил в пустое и гиблое. Сотрясаемый призраками (все временное призрачно) тростник, потерявший право на дополнение "мыслящий".

Подлинных тем для размышлений, коими следовало бы предаваться, например, в свободные минуты одиночества, не так уж много. Лишь нравственные, любовные, эстетические и им подобные переживания, испытание воли да отстраненность мышления наполняют человека, напрягая его сущностную струну. (На самом деле, как вы понимаете, речь только что шла о Едином.) Все прочее – опустошает, сдувает до подобия безобразных костлявых чучел. Я знал об этом или, во всяком случае, догадывался, но, в силу неправильного воспитания (и прежде всего – самовоспитания), мой ум, непосредственно ничем не занятый, был не в состоянии отогнать назойливых мух в виде бытовых и деловых проблем, чтобы бесшумно, подобно искушенному пловцу, вонзиться в чистые, звонкие и теплые воды, не побоюсь этого слова, вечности. Он был несознательным, как рабочий класс в начальную стадию своего становления.

Мне помогло страдание. Когда жизнь дала трещину, когда случилось непоправимое, страшное, бесповоротное, мой внутренний взор разом прояснился. Я начал жить. Меня стала трогать природа, завораживать музыка, терзать чужая боль и радовать чужое счастье. Я начал уделять быту, делам, мелким неприятностям ровно столько, если даже не меньше, внимания, сколько они того заслуживают. Я стал благороднее, великодушнее, снисходительнее. Находиться рядом со мной стало интереснее и веселее. Я обрел мужество и волю. Мое лицо стало более привлекательным и запоминающимся. Я получил возможность глубже, острее и яснее чувствовать, мыслить и говорить. Наконец-то, я пришел к тому, чего мне так долго не хватало – к (внутренней) свободе.

Но все это случилось только после того, как я потерял все. То, без чего я не могу жить.

Мне так хорошо, потому что мне ужасно плохо. Я так остро чувствую жизнь, получаю сильнейшее удовольствие от ощущения себя живым в этом большом и разном мире, хотя меня как бы уже и нет среди вас. Все без исключения клеточки моей души впитывают окружающее и посылают ответные сигналы, в то же время души своей я как раз и лишился. Я изменился, как того желал, но изменилась и та моя часть, которая желала.

Как, как все это понимать? Я не знаю. Но зайдя немного со стороны, я осознаю, что всякий, на своей шкуре дошедший до вышеозначенного вопроса, уже имеет 99( из того, что только можно иметь. Не дошедшие до него, имеют меньше".

37

Ч.1. Она возникла давным-давно, но сохранилась до сих пор -бесхитростная, полудетская легенда о храбром герое, который приходил на помощь всем претерпевающим обиду или унижение людям, и всякий раз, когда последние, восстановив свое имя или свободу, предлагали ему вознаграждение, отказывался от него со словами: "Торжество справедливости – вот та награда, ради которой я предпринимал усилия!" История проста и непритязательна, однако сказано в ней вполне достаточно. Достаточно для того, чтобы даже в отсутствии в багаже человечества философии, религии, высказываний мудрецов и даже Книги Книг – человек по праву назывался сыном Бога.

Дальнейшее ни в коем случае не следует понимать как аргументацию заявленного тезиса. Просто очередной просвет понимания дался такими силами, что сохранить его, держа в уме, не представляется возможным. А ведь это -ценность.

Герой отстоял справедливость ради того, чтобы отстоять справедливость. Его поступок, таким образом, принадлежит не сфере разорванного, нуждающегося в дополнении и поддержке извне бытия, а области абсолютных, соотносимых лишь с собою смыслов. Справедливость восстановлена – герой полностью удовлетворен. Больше ему от этого ничего не нужно. "Мне больше ничего не нужно",– а ведь так говорят счастливцы, достигшие гармонии, обретшие цельность и уверенность. "А мне больше ничего не нужно"!– дерзко смеются они в лицо миру, засуетившемуся с тем, чтобы предложить им разнообразные соблазны в качестве платы за содеянное, которые неизбежно крадут свободу у тех, кто на них "клюнул", усугубляют ускользаемость и неустойчивость существования. Так приятно отказать миру сему в предлагаемых им сделках, опершись на нечто такое, что перевесит все его дары, потому как не расчетом на подобное им держится. Так, вспышкой свободы, рождается в мире новая автономия. Новое Все, возникшее из ничего.

Благодаря своему самостоятельному значению, свершенное отправляется прямиком в вечность. Имей поступок служебное значение – его судьба решалась бы в зависимости от того, удастся ли осуществить то намерение, во имя которого к нему прибегли, привело ли оно к добру, к истине, или же, наоборот, ко лжи и злу и т.п. Из самого поступка судить об этом было бы невозможно. Он не в состоянии задавать направление следующему шагу, так как нельзя влиять на то, чему подчиняешься. В свою очередь, восстановлению справедливости ради справедливости уже плевать и на грядущее, и на прошедшее. Служа исключительно самому себе, оно не имеет границ. А безграничное нельзя отодвинуть в сторону, заслонить чем-либо другим, перешагнуть через него. Что может быть поставлено над имеющим самодовлеющую ценность, ориентированным на самого себя в качестве своей цели, находящим исчерпывающее удовлетворение в своем утверждении как таковом, взятом самом по себе? Ничего. В противном случае мы приходим в противоречие с самой постановкой вопроса. Быть нижестоящим и не служить вышестоящему невозможно. Можно ли перечеркнуть полностью закрытое по отношению ко всему внешнему? Нельзя, ведь, простите за просторечие, из него вовне ничего не высовывается. Черкать нечего. Не по чему. Тот, кому не нужно дышать кислородом, не испугается заявлению о том, что его перекрывают.

Задача, решаемая не для того, чтобы с ее помощью решались какие-то другие задачи, предполагает законченность и полноту. Задача, решаемая для того, чтобы с ее помощью решались какие-то другие задачи, предполагает ввергнутость в поток, характеризуемый коротким, но емким словосочетанием: без Бога.

Ч.2. Рефлексируя над своими текстами, я в состоянии догадаться, что звучат они настораживающе маргинально, чересчур высокопарно, чертовски несовременно и безумно невыгодно с точки зрения моего самопредставления пиплу. Пожалуй, пора отмежеваться от образа автора, который может возникнуть в силу ряда особенностей сих записок.

Я не ставил своей задачей к чему-либо призывать. К примеру, творить добрые дела. Я не проповедник нравственности или любви, и не педагог. Я ничему не учу – тем более тому, что насаждается уже с детства. У меня нет склонности повторять общие места или носиться с избитыми истинами. Хотя, возможно, складывается именно такое впечатление. ("Увы, очень часто", написал на полях один из первых читателей рукописи.) Я просто отслеживаю ход мысли. Мне интересно, как то, что мы считаем важнейшим в жизни, придающим смысл, несущим оправдание и т.п., вплетено в сетку Мышления. Философ я.

Разумеется, глупо расписывать, как хороши бескорыстные поступки. Умиление – опасная привычка. Умиляющийся подобен человеку с извращенной сексуальной ориентацией. Во всяком случае, так же отпугивает. Даже перед ребенком не стоит злоупотреблять морализаторством – не то, что перед взрослым. Но, верится, в мой огород этот камешек не попадает.

Просто я увидел точное соответствие между тем же бескорыстием и формальными признаками принадлежности к истинному бытию, к вечности как полноте. Поэтому когда я сказал: "Добро – вечно", – эта фраза не имела ничего общего с точно таким же высказыванием, но произнесенным исключительно пафоса ради, без понимания. Бывает, иногда попадаешь в десятку совершенно случайно, не целясь. Однако в нашем случае человек даже не знает, что попал. Что, к примеру, возникает в моей голове при утверждениях: "зло не может быть истиной" или "красота – бессмертна"? Я спрашиваю себя, как это можно понять, сделать живым? В поисках ответа я могу обратиться к формальным признакам "смертного" и "бессмертного". Признаком первого будет ущербность, то есть нужда в дополнении, в оправдании извне; признаком второго -полнота, завершенность. В свете этих признаков, вопросы "как?" и "почему?" находят свое исчерпывающее удовлетворение. Теперь я понимаю. Слова "красота бессмертна" имеют теперь для меня смысл, потому что вызывают в моей голове шевеление мысли. И, прокрутив в голове, что красота, как существующая для себя, а не для чего-то другого, то есть значимая per se, являет собой пример полноты, – я могу согласно кивнуть в ответ на раздавшееся утверждение. Разумеется, в описанном способе зарождения жизни там, где была пустыня, нет ничего экстраординарного. Но это лишь пример многочисленных узелков понимания, которыми я заполняю пустой сосуд с прилепленной к нему бумажкой, на которой написано то или иное понятие, высказывание, принятый среди людей оборот речи, популярная тема, всплывающая всякий раз, когда разговор заходит о так называемом смысле жизни т.д. Те или иные значения, которыми люди оперируют, не задумываясь (и правильно, во многих случаях, делают), вовлечены в моем сознании в живой, взаимосвязанный, шевелящийся клубок, в котором нет (почти) ни одного напрасного, не-промысленного, пропущенного без моего ведома слова. Употребляя пускай и расхожие слова, я наделяю их для себя той первоначальной смысловой нагрузкой, которую они когда-то несли. Моя заслуга в том или нет, но мне выпадает на какое-то время плавно проскользнуть в Мышление. А находясь там, видишь как все работает. В том числе, и многое из того, что на слуху. О чем поют в пошлых песенках, пошлых потому, что их форма требует такого же дешевого содержания, ан нет. В принципе, можно было изменить каждое предложение, оставив ту же мысль, но выразив ее более достойно представляющим автора образом. В самом деле, нужно отделять автора от мыслей, брать в расчет, что ему, помимо их сканирования с невидимых папирусов, требуется еще и уважение, и почет, как всякому живому человеку, стремящемуся добиться признания и от мира сего тоже. Можно было бы отказаться и от некоторых клише. Но если этого не произошло сразу, к чему нагнетать искусственность? К тому же, давайте не забывать, что автора у сих заметок и нет вовсе, что встречающееся в тексте "я" – лишь для удобства используемое слово. Если же кто-то может воспринять мысль лишь в том случае, когда она завернута в соответствующую его эстетическим наклонностям обертку, он просто априорно исключен из числа воображаемых читателей моих текстов. При этом – от чего никуда не деться – сам я облекаю "свои" мысли (они, на самом деле, могут быть только ничьими, и лишь пока я – никто, я могу сказать, что они – мои) в такие формы, которые, как минимум, не очень противоречат моей эстетике. Итак, я увидел связь дальнего с близким. Смысла своих (и любого другого человека) усилий, поисков, желаний и смысла бытия вообще, человеческих ценностей и устройства мироздания, живого содержания и логики формы. Я как бы двигался с двух сторон, и линии моего движения пересеклись! Ежели кто скажет, что меня "заклинило" – пускай. О таком "клине" можно только мечтать. Мне жалко того, кто, в данной ситуации, спокойно прошел бы мимо. Каков бы ни был результат, меня манила глубина, а не поверхность. Как раз неудовлетворенный общими местами – а иначе, откуда интерес к философии?! – я всегда искал и ищу истоки. Мне требуется понимание оснований, строгое отслеживание смысловых связей и пересечений лучей, идущих от разных способов обнаружения (проявления) Целого, так как только в точках таких пересечений Целое обретает свой объем, а значит -максимально воздействует на захваченного им.. Обозначенное как "основания" никогда не станет базарной площадью, так как требует риска и индивидуальных усилий. Очень, замечу, больших.

Я вижу, как одно соотносится с другим, чувствую законы, организующие бытие. Я в состоянии, наткнувшись на кирпич, поднять глаза на все здание. Найдя себя на первом этаже, я в силах сконструировать лифт, который поднимет меня до последнего. Часть этой работы сознания находит свое блеклое отражение в письменной речи. Зачем нужна эта работа? Затем, чтобы испытать чудо понимания.

Я строю свою философию. Я познаю. Я участвую в бытии (Целого). Реализую свое призвание. Понимая – осмысляю. Двигаюсь навстречу самому себе. Вот что я делаю, пиша.

И ничего другого.

38

Эту историю поведал мне бывший священник Герман Крабов. Вру, конечно. Случай, о котором пойдет речь – из моей личной практики (а из чьей же еще!). Да это и не случай, а мелкий эпизод, который я, тем не менее, решил увековечить.

Итак, Герман Крабов лег спать после изрядно суматошного дня. Дабы отключиться от "деловых" мыслей (которые всегда назойливы) и быстро заснуть, он решил повторять слова молитвы. Не тут-то было. Не произнес он ее (в уме) и трех раз, как на подготовленную заботами дня минувшего почву – беспокойное состояние духа – не заставив себя долго ждать, ринулись заботы дня грядущего. Опомнился Герман, увидел, что сбился, и быстренько вытряхнул из сознания тревожное составление планов на завтра. Посреди возобновленной молитвы его внимание неожиданно поглотил обрывок дневного разговора. Снова вернулся Герман к занятию по изгнанию бесов. Ан нет, на сей раз взбунтовалось тело и возжелало ворочаться. Навертевшись, заполонившие Г. Крабова жадные и настырные демоны отнюдь не успокоились. Напомнила о себе ужалившая давеча мыслишка. И пошло-поехало. И вот лежит Г. Крабов с открытыми глазами, в теле – напряжение, в голове – шум, на лбу – испарина, на часах – 2 ночи, и говорит самому себе: "А мне не так уж и плохо. Несмотря на разрыв между теорией и практикой. Ведь я прекрасно знаю, что единственный способ заснуть – не решать дела и заботы, поощряя их притязания своим к ним вниманием, а отключиться от них. Я отлично понимаю, что нужно стиснуть зубы, сопротивляясь напору беспокойных томлений, и твердить молитву или даже любой однообразный текст. Игнорировать все, что идет от переутомленной и трусливой головы, и долбить свое. Знаю, чувствую, понимаю, но не в силах это осуществить. Я барахтаюсь в воде, вижу, за что уцепиться, чтобы не утонуть, и не могу. Смешно. Но без истерики. Наоборот. Невообразимо странно и легко. Странно, во-первых, что выход есть, во-вторых, что он не там, где ты думал, в-третьих, что он так прост, в-четвертых... Самое удивительное и поразительное заключено все же в том, что есть, где укрыться, черт побери. И этот факт чрезвычайно, обалденно приятен. И уже хорошо. Хотя и хочется, конечно, побывать там – в состоянии, которого достигают более сильные и упорные (это уже сверхцель). Я предчувствую, каково тогда, когда заботы не разрешены, а преодолены. Когда враг вроде как остался, только бьет он уже не по тебе, потому что ты сменил тело. И в этом отношении мне страшно интересно жить дальше". Крабов еще много о чем болтал с самим собой, пока, наконец, не задремал.

39

Она любовалась заревом заката, когда он завел речь о том, что у него завтра куча дел, и можно не успеть сделать все, а тогда могут возникнуть неприятности. "О чем он говорит"? – удивилась она, глядя на красные облака.

Это чувство. Мы чувствуем неуместность корыстной возни на фоне Целого. Нам в чувстве дано понимание, что перед торжественностью бытия личные хлопоты просто неприличны. Бытие, в лице, скажем, безветренного комариного майского вечера задает нам как будто совершенно бесхитростный, ничем не опасный вопрос: "Ну, как дела"? Однако мы чувствуем, что как бы нам ни было худо, от нас, на самом деле, ждут только одного ответа: "Лучше не бывает"!

40

Весенняя философия. Это был не первый солнечный день марта, однако именно сегодня солнце спровоцировало во мне приступ блаженства. Оно напоминало мне о своем присутствии весь долгий день, мы были с ним один на один, без посторонних. Так получилось, что весь день я провел на сиденьи междугороднего автобуса, почти неотрывно глядя в окно. А за окном было солнце, преобразившее привычные пейзажи. До меня, наконец, дошло, что наступает весна. Весна не как простой календарный факт, но как чрезвычайно важное событие в моей (нашей с миром) жизни – именно так. В голове звучало буквально следующее: "Весной жизнь не может не приносить радость. Солнечные дни – вполне достаточное основание, чтобы ее испытывать. Разве имеются такие дела и проблемы, которые могут пересилить ощущение праздника, идущее от солнечного света, заполнившего улицы, поляны, комнаты и весь мир"? "Да вы, батенька, поэт"! Нет, я не поэт. Я и сам недоверчиво и опасливо покосился бы на того, кому вдумается произнести такие слова вслух в моем присутствии. Я считаюсь умным и трезвым человеком. Но, наверное, всех без исключения людей иногда переполняют чувства – то, что пытаются передать поэты. А любое чувство приобщает нас, взрослых, к непосредственности, сходной с детской, и единственной, кому доступна истина. Другими словами, я почувствовал именно то, что почувствовал. И я убежден, что чувство весны посещает кого-либо (если посещает) именно в той форме, в какой оно посетило меня. Здесь имело место не проявление специфически моей сентиментальности или чего-нибудь еще, идущего от меня (субъективное), но действие закона, который вызывает либо не вызывает к жизни конкретную эмоцию. Потому я и решился записать свои дорожные впечатления, поскольку, как философ, люблю постигать законы (по большей части, разумеется, не государственные), люблю все неслучайное, связанное с таинственной сущностью сущностей.

Ком чувств покатился дальше. Радостная свобода, рожденная от лобового столкновения с зачинающейся весной, трансформировалась в мечту о лете. А как иначе? Перевод чувства в слова принципиально ничем не отличается от предыдущего: "Сколько бы ни было у меня трудностей и беспокойных ситуаций, одно лишь то обстоятельство, что я выйду с утра из дома в тонкой рубашке и зашагаю по залитой горячим солнцем улице, или выскочу голым на балкон и увижу густую, липкую листву самых банальных тополей, вне всякого сомнения, должно напрочь заслонить все хлопоты светлым дурманом беспечного веселья".

Когда чувства – составляющие души – особенно интенсивны, когда ощущение жизни необычайно полно – заранее отметаются не только любые поползновения на то, чтобы поставив на него (ощущение) ногу, оттолкнуться и карабкаться дальше, но даже попытка – я уж не говорю: анализировать, – воспеть! – и та будет неоправданным, преступным отступлением. Ибо – ценнее уже не сделаешь, шарма не прибавишь; просто – некуда, и так – через край. Вот и мне бы сейчас – остановиться, да я так и сделал, покуда ехал – остановился на чувстве. Чем оно сильнее (вульгарно говоря – приятней), тем меньше потребность даже в таком важном деле как его преобразование в идею. Чувство способно держаться своей силой, вернее, на ее (силе) постоянном возрастании, дающем право всякий раз говорить мысли: "Подожди, из меня еще не все выжато". Не всем понравится, но это философский закон: получение удовольствия – выше самых достойных размышлений (первое указывает на полноту, вторые – на ее отсутствие). К слову, я сейчас не о том, что чувству не требуется обоснование извне – а это так; просто разговор идет в несколько другой плоскости. От добра добра не ищут. Если мне хорошо, я буду последним дураком, если снимусь с места. А мне было очень, очень хорошо.

Так хорошо, что философскими построениями лучше уже не сделаешь. Вполне можно закончить, констатировав факт (мол, вот какой у меня имеется опыт). Но, поскольку я замыслил изложить кой-какие свои мнения, мне представляется возможным, всецело памятуя о полноценности (достаточности, не-нуждаемости в дополнении) испытанных чувств, условно превратить их в иллюстративный материал для идеи. Поэтому, дабы не рвать нить повествования, давайте предположим, будто лирический герой рассказа являет собой весьма утяжеленную с точки зрения своего общения с реальностью конструкцию. Последнее проявилось в следующем: по наступлении вечера я (т.е. лирический герой) отправил свои притупившиеся эмоции на обработку пускающей слюнки мыслью.

Мысль подтвердила: испытанные днем переживания были одними из тех немногих моментов (моего) бытия, что отмечены печатью подлинности высшей пробы. Кроме того, она поздравила с приоретением богатства, которое никто не в силах у меня отнять. Этим богатством были весна и лето. Всякое может случиться – я могу пережить полосу неудач, сложностей, но возможность получать радость от таких невероятных, никак напрямую не связанных с моей жизнью пустяков, как смена времени года, останется при любом раскладе. Причем эта радость настолько сильнее всех житейских невзгод, что обладает способностью сводить их на нет. При условии, конечно, что сутолоке будней не будет позволено задвинуть ее куда подальше.