Текст книги "Записки Никто"

Автор книги: Роман Шорин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Шорин Роман
Записки Никто

Роман Шорин

Записки Никто

(авторство условно)

1

Наша деятельность проистекает либо из свободы, либо по принуждению. Это соответствует символическому разделению человека на тело и душу. Шаги, рожденные из свободы, часто так и объясняют: "Это для души". По принуждению мы стремимся за так называемой пользой: хочешь – не хочешь, но тебе нужно есть, одеваться, иметь жилище, оправдывать свое существование перед обществом. Нас вынуждают к таким действиям, поэтому нам они по определению чужды. Относительное нам всегда важно для чего-то внешнего, чем оно само: мы едим, чтобы от нас отстала природа, соблюдаем традиции, чтобы от нас отстало общество. У свободного все не так. Ему странно было бы делать что-то одно, рассчитывая, при этом, на нечто совсем другое. Свободен тот, у кого уже есть все, что ему нужно, и поэтому, наблюдая за происходящим вокруг, он готов радоваться или грустить от того, что не имеет к нему никакого отношения.

Сколько бы мы не совершили полезного, к сфере "для души" это ничего не прибавит. И наоборот, от сделанного "для души" не ждут никакой выгоды. Когда мы не свободны, нам лично не нужно то, что мы делаем, и, наоборот, нам уже ничего не нужно от непосредственной цели наших занятий, кроме нее самой, если мы свободны.

"Душа есть у каждого. В каждом живут потребности, удовлетворение которых важно исключительно само по себе. Я называю их "чистыми интересами". Для одного такой "чистый интерес" – какая-нибудь женщина, для другого -живопись, для третьего – охота. Все трое не рассчитывают получить за свои увлечения никакой (дополнительной) награды, то есть интересуются не ради себя. Первый любит ради самой любви, второй творит ради творчества, третьему нужен азарт ради азарта. Каждый получает отдачу непосредственно от своего занятия как такового, от самого процесса. Или, по крайней мере, находит удовлетворение в том, что естественным образом связано с этим процессом. (Хотя и не понятно, чудно, как это конкретный индивид что-то получает для себя от "вещей", производящих лишь усиление самих себя, так, что никому со стороны вообще ничего не перепадает.) Здесь средство и цель, причина и следствие, процесс и результат смыкаются друг с другом. И лично мне уже понятно из этого, что наше призвание – утолить именно "чистые интересы". Стало быть, я могу предложить верный критерий для их распознавания. Нужно спросить себя: чем бы ты стал заниматься, когда уже ничто и никто не вынуждает тебя заниматься чем бы то ни было?

2

Понятно, почему нужно оставаться мужественным и улыбающимся, когда над тобой потешается чернь или когда тебя ведут на казнь. Ты демонстрируешь, что не сломлен попытками навязать чужую волю. Всему назло, по-прежнему только ты решаешь – получать тебе радость от жизни или нет. Но если погибло самое ценное и тебе осталось лишь последовать за ним, почему и в этом случае ты, обреченный, не вправе позволить себе разрушиться? А ведь, хоть и спрашивая об этом умом, ты ясно чувствуешь, что до самого последнего момента, когда бы он не наступил, необходимо быть спокойным и чутким к реальности: неторопливо вкушать пищу, крепко спать, вовремя бриться и смеяться на шутку. Усталый взгляд, напряженная и неприятная гримаса, дрожь в голосе и пальцах, повышение кровяного давления, нервные жесты, алкоголь и никотин (если ты не пил и не курил раньше) – все это под запретом. Хотя ты прекрасно понимаешь: все, все погибло и тебе тоже крышка. Крышка по совершенно внутренним причинам, козни врагов тут не при чем. Но, почему-то, важно сохранить легкость, сохранить форму (не только в спортивном, но и в самом что ни на есть философском смысле), чтобы целиком и в одно мгновение трансформироваться из максимума жизни в полное небытие. Лишь такая смерть будет трагедией, смерть до последней секунды живого человека. А тому, чья душа еще до финала покрылась трупными пятнами, даже страдание было послано напрасно. Его гибель никого не потрясет, не вызовет возмущения в мироздании и не послужит упреком в адрес Творца. Умирание – это искусство и важнейшее из событий жизни. Но это лишь попутно возникшее обоснование необходимости оставаться живым. Я продолжаю.

Речь не о бесчувственности. Однако даже самую плохую весть надлежит ожидать как ни в чем не бывало. Даже когда удар наносится изнутри, самому себе, когда рушится самое дорогое. Здесь уже неуместно бравировать мужеством, как в случае внешней агрессии. Перед кем сохранять достоинство, если распалась сама основа твоего бытия? Подобные позы будут лишь признаком безумия. Однако трястись и биться головой о стену все равно запрещено. Так почему? Почему???

Потому что это противно человеческой природе.

3

Существует категория защитников нравственности (и ей подобного), которым так и подмывает сказать: "И без вас обойдемся".

Сделайте псевдоумное лицо и глубокомысленно, всматриваясь в невидимую точку, вопросите: "Нужна ли нравственность?" "Конечно нужна! – с горячностью воскликнут иные "специалисты". – Разумеется, нравственность необходима. Ведь человек живет в сообществе с другими людьми, а любая социальная общность нуждается в регулировании поведения своих членов, без него она просто-напросто распадается. Эту важную роль регулятора общественных отношений и выполняет нравственность". Далее довольно потираются руки, все, мол, "i" увенчана жирной точкой.

Я уже упомянул, какие слова напрашиваются в адрес такого рода радетелей. "И без вас обойдемся". Давайте представим, что они, после моей фразы, вдруг полопались как мыльные пузыри и растворились в воздухе. Их больше нет.

Итак, мы остались один на один с теми странными существами, для которых проблематичны феномены наподобие нравственности.

"А нужна ли нравственность, господа?" – обезоруживающе улыбаясь, словно неожиданно вскрыв вековой обман, спрашивают они. И что же мы им ответим? "Вы правы, совершенно не нужна".

Это будет единственно возможный ответ, реально утверждающий нравственность как незыблемую ценность.

Труднопередаваемое ощущение – вы либо с ним сталкивались, либо нет.

Но, допустим, я определяю что-нибудь для себя в качестве опоры или маяка, и кто-то активно одобряет мой выбор словами: "Ты молодец! Это действительно очень важно для решения таких-то задач (скажем, для карьеры, развития науки или даже будущего человечества)". Единственное, чего я захочу – это плюнуть с досады.

Как можно утешаться, довольствоваться, приободряться, наслаждаться, бредить, жить тем, что несамодостаточно?! Как можно мечтать об имеющем служебное значение?! Как может человек – вольное существо – служить служебному (лишь служение самостоятельному не противоречит свободе)? А самостоятельное уже не решает никаких задач, ничему не способствует, ничего не обслуживает. Нравственность, как один из таких примеров – это роскошь, а не средство передвижения. Обосновать нравственность в качестве регулятора общественных отношений и т.п., значит лишить ее той безусловной обязательности (как никогда актуальной даже в тех случаях, когда она ничего не регулирует), а лучше сказать – того мерцания беспредельности, которое только и притягивает в ней человека. Вот относительное нас не только не притягивает, но вызывает сильнейшее желание оттолкнуться прочь.

Хотите разрушить нравственность – сделайте ее чуточку полезной. Всего одного грамма полезности окажется достаточно, чтобы отклонить ее с орбиты и утянуть в такую глубокую трясину, где если не пропадешь, так сгинешь.

И еще: если мы обратили внимание на А с точки зрения его полезности для В – это ли не знак того, что В – не более чем конечная (в смысле ограниченная) цель? Во всяком случае, любая система, в которой В требует от нас изобразить интерес к А, тогда как на самом деле нас интересует исключительно В, должна вызвать у нас настороженность с позиции созданий, стремящихся реализоваться по образу и подобию Божьему. Бесконечная цель свободна от того, что бы что-либо или кого-либо эксплуатировать. Если она и держит кого в своих слугах, так только саму себя – иначе круг будет незамкнутым. А что такое конечная цель, как не всего лишь очередное средство? На конечной цели далеко не уедешь (а все мы грезим далеким). Поэтому, когда человек, увлекаемый чем-то вроде нравственного переживания, устремляется в небеса, пожалуйста, не пытайтесь схватить его за ноги и стащить обратно на землю.

Наш удел – беспредельное.

4

Если бы периодические голодания имели смысл исключительно с точки зрения улучшения здоровья, количество голодающих не от нищеты резко бы поубавилось. Равно как и число бегающих не от недостатка времени, обливающихся ледяной водой не от отсутствия газовой колонки и т.п. Польза здоровью – слишком слабый стимул для многолетних кропотливых экспериментов. Для здоровья достаточно не делать определенных вещей (не пить, не курить, не переедать и т.п.), а вот для того, чтобы что-нибудь предпринимать, необходимы иные, совсем иные мотивы.

Больше всего человек вкладывается в достижение и поддержание состояний, совершенно излишних с точки зрения их пригодности для чего-нибудь другого. Собственно, именно поэтому и вкладывается. Находясь в полноте (которая непригодна), не в чем не нуждаешься. А это состояние (свободы) дает больше радости, чем самое обильное удовлетворение какой-нибудь потребности (всякая потребность – это зависимость). Даже в то, что может принести кучу денег, мы никогда не вложимся так, как в предмет нашего чистого интереса.

Понятно, что добровольно голодающий так бодр и весел не только (и не столько) из-за того, что его организм покинули какие-то маловразумительные шлаки и т.п. Главная причина заключена в том, что он ощущает в себе способность к самопревозмоганию. Чувствовать себя властвующим над своим "я" – вот одна из самых подлинных радостей жизни. Почему это приносит радость? Потому что здесь присутствует завершенность (возможно, кого-то "пробьют" синонимы этого понятие, например, свобода, автономия, вечность. Одно в другое перетекает, одно другому служит основанием.).

Лишь тот, кто выполняет свой собственный приказ, воистину, всецело зависит от самого себя. И чем невозможнее (труднее) приказ, тем глубже блаженное ощущение полноты, отрыва. В данном случае, желание кушать – есть приказание извне. И потому, как ни вкусна еда, она не принесет такого удовлетворения, чем ощущение силы воздержаться. Не зря же говорят: "Охота хуже неволи". Так не иного, как ощущения собственной силы (и свободы), которую можно лишь наращивать, добивается голодающий от своих упражнений, так же как и все, кто заставляет себя что-нибудь сделать или, наоборот, воздержаться от действия. Заставляет – значит внешних, естественных механизмов для этого действия нет. Только из себя.

Итак, мы имеем дело с опытом освобождения от внешних условий. Ведь что такое зависимое существование? Это когда вам вас недостаточно (не хватает), когда от вас наружу тянется за подмогой ниточка (или хвостик). Дергают за нее – вам, допустим, хорошо, не дергают – вам плохо. Ваша судьба, таким образом, может оказаться в руках любого проходимца. Что вы будете испытывать от такой жизни? Страдание. Что вам хочется? Взять болтающийся снаружи конец этой ниточки в свои руки. Какую фигуру вы будете напоминать, когда ниточка идущая от вас, окажется в ваших же руках? Верно. Что символизирует круг?

5

Любование, восхищение, сострадание и прочие чувства, приводящие к самозабвению, являют собой ключ к разгадке того, почему вообще можно жить, и главное – радоваться этому; освобождаться от мешающих быть пут в виде опасностей и страхов перед ними (например, в виде страха смерти).

В самом деле, какой лучший дар может иметь человек от Бога, как не вышеупомянутые способности? Благодаря им, мы перестаем быть связанными своими ограниченными оболочками, делаемся неуловимыми для смерти, равно как для всего, устанавливающего предел.

В этих переживаниях нет субъекта (скажем, субъекта любования), он загадочным образом расстается с собой, перетекая в свой объект. К примеру, восхищение красотой – это не что иное, как взгляд на нее из нее самой, подтверждение ее внутренней самоценности. Нас и никого другого в момент этого акта нет – только она, сама в себе. Внешний наблюдатель здесь невозможен – это сама красота восхитилась через нас самой себе. Мы как бы отдали себя ей, а значит и побывали ею, превратились в зеркало, с помощью которого она оказалась наедине с самой собой. Красота не существует ни для чего (кого) иного, чем она сама, а потому ее не увидят глаза смотрящего со стороны, извне она для них – незрима. Восхищение ею возможно только при том условии, что мы оставим себя, как оставляют в прихожей обувь, и войдем в красоту как в свое "я" – ни много, ни мало.

Материал, достойный размышлений: восхищаться (и т.п.) можно лишь тем, что не для нас. Или для нас, но в те мгновения, когда мы сами, так сказать, не для нас. Можно, конечно, порадоваться качеству только что приобретенной туалетной бумаги, но это совсем другое. Когда встречаешь нечто прекрасное, совершенное – первый сигнал-интуиция: "Это нельзя использовать! Даже трогать этого не надо! Оставим, как есть". Ведь даже чисто утилитарные предметы, будь то нож или кубок, если они искусно сделаны, мы, вместо того, чтобы употребить по назначению, выставляем на обозрение, в то время, как другие подобные изделия, которым мы ежедневно находим применение, убираются в ящик с глаз долой. Стоит постичь, насколько это таинственно – нож, которым ничего (и никого) не режут.

Сопереживая, мы также покидаем себя, глядя на проблему глазами того, кто попал в беду или просто в неприятное положение. Поскольку акт сопереживания – есть признание самоценности того, кому мы сопереживаем (для него мы за него переживаем – не для себя), постольку все постороннее ему (мы, к примеру) автоматически выводится за рамки и в расчет не берется. Остается только тот, кому сопереживают, он один.

Дарованные нам возможности, о которых идет речь, есть прежде всего эмоции, сильные настолько, что их сопровождает всего одна мысль, зато ясная и неоспоримая. Когда любуешься (или занят чем-то другим из того, что влечет за собой самозабвение) джипом, мчащимся по пыльной пустынной дороге, игрой между собою маленьких щенков, торжественному в своем ровном движении каравану птиц, процессией буддистских монахов в центре мегаполиса, великолепием открывшейся панорамы гор, просыпающимся солнечным городом, безумной пластикой шаманящего рок-идола, распахивающимися глазами красотки с огромными, длиннющими ресницами, великим спокойствием небес (думаю, на этом можно остановиться) – разбуженный ум посылает чувствам лишь один ответный сигнал: "Все это и есть я".

6

Я намерен мысленно воскресить тот вечер, когда мне вдруг мучительно захотелось стать грабителем банков. Увы, это не был случай из детства. Вполне взрослый, сложившийся человек, имеющий (предположим) семью, работу и уважение, я смотрел фильм, очень мастерски сделанный фильм, благодаря чему мое восприятие не было отстраненным.

Три гангстера, ограбив банк, поодиночке выходили к машине, не подозревая, что окружены. Десятки, если не сотни притаившихся полицейских с оружием наготове гарантировали успех операции. Фактически, все было предрешено. Можно доложить начальству, что грабители уже пойманы. Сопротивление, как говорится, бесполезно.

Однако те трое так не считали. Обнаружив засаду, они и не думали сдаваться. Не колеблясь ни секунды (колокольчиком дзинькнуло – "Дзен"!), они выскочили из машины и открыли такую пальбу во все стороны из своих автоматических винтовок, что полицейским оставалось только лежать, уткнувшись лицом в землю, спасаясь от пуль, осколков и грохота. Максимально слаженно, спокойно и профессионально они били врага, покусившегося на их свободу. Их хотели бы видеть закованными в наручники, с бледными, испуганными лицами, дрожащими губами, а они рискнули оставаться теми же, что и в более благоприятных обстоятельствах, – свободными, сильными, веселыми, лихими ребятами. Оказавшись, в силу магии искусства, внутри этой сцены, я пережил большой душевный подъем, ощущение наполненности и сладкой законченности существования. Я захотел стать грабителем банков, но не для того, чтобы иметь много денег, а ради возможности попасть однажды в подобную заваруху.

Накануне (так совпало), я размышлял о том, что еще не нашел себя, в частности, не обрел такой уверенности в себе, благодаря которой мог бы испытывать радость от того, что нахожу себя живым. Я маялся, размякнув и расплывшись, как кисель. Я не знал, чего я хочу. То было время разочарования во многих моих занятиях, приносивших изнурение и усталость, а отнюдь не чувство свободного полета. Потому-то, глядя в экран, я полушутя-полусерьезно окликнул себя: "Эй, вот чем тебе нужно заняться!"

Речь, конечно, шла далеко не об ограблении банков самом по себе и не о желании стрелять в полицейских. Герои фильма продемонстрировали мне опыт максимальной сгущенности бытия, предельной напряженности чувства жизни. Жесткий прессинг извне лишь провоцировал рост их внутренней силы. Чем больше на них давили, тем больше торжествовала их внутренняя свобода.

Я вдруг понял: ощущение внутренней свободы и было тем, чего мне не хватало, что я искал. Все мои неудовлетворенность и тоска, вялость и беспокойство, все мои терзания и метания нашли свое объяснение в том, что я не реализовывал, не отстаивал свою свободу. Ведь только в этом состоянии возможна полнота чувств. Только здесь ты собираешь себя воедино, вовлекаешь все кусочки своей души в предельно уплотненный горячий шар – и оживаешь. Свобода рождается и крепнет тогда, когда ее отстаиваешь. А вместе с ней вспыхивает ощущение жизни – искомый предел желаний. Нет большего наслаждения, чем быть вопреки. В таких условиях ты сам себя создаешь и сам себя держишь, длишь. Ибо нет ничего вовне, на что можно опереться. Сопротивляясь силам, желающим смять тебя в лепешку, ввергнуть в уныние, подчинить чужой воле, ты вынужден сам себя подпитывать. Ни в чем другом нет большего присутствия жизни! Большего совершенства!

"Дайте мне такие мгновения и мне, собственно, ничего больше не нужно"! – это восклицание, неизвестно к кому обращенное, могло бы вырваться из моих уст, если бы я имел склонность разговаривать вслух с самим собой. Почувствовать себя живым – не здесь ли заключена извечная цель? Мне подумалось, что, окажись в положении отстреливающегося бандита, я был бы счастлив. Счастлив, потому что полон. Полнота – это когда все здесь и сейчас. Когда все, что тебе нужно – в тебе. Чувствование себя абсолютным существом. И это дается в опыте свободы, то есть держания (поддержания) себя своими же силами.

Мы ищем, чем бы заняться – прыгать с парашюта, сочинять музыку, грабить банки... Мы ищем другое – возможности пребывания в состояниях полноты.

7

Вместо того, чтобы с раздражением отвернуться от ребенка, который с любопытством тебя разглядывает (мол, чего вылупился, ах, оставьте все меня в покое! – пошло обобщение), лучше сдержаться и позволить себе увидеть, что перед тобой не демон какой-нибудь, а всего-навсего дитя, не догадывающееся о недопустимости вторжения в частную жизнь; что в его действиях нет злого умысла, наоборот, ребенок принимает тебя, глазея на твои действия совершенно искренне и открыто, впуская тебя в свой маленький мирок как одну из интересных загадок того большого мира, в котором для него, слава Богу, еще не все расставлено по своим местам.

Так откройся и ты ему навстречу, улыбнись, подмигни, помаши рукой...

Если бы не было людей, умеющих забывать про защитные реакции...

8

Помнишь, когда у вас была размолвка, тебя вдруг попросили то ли передать ей некую информацию, то ли чтобы ты у нее о чем-то спросил. Вскоре раздался звонок, из трубки – ее голос. Все усилия своей речи ты направил на достижение согласия, как минимум, на договоренность о встрече. Ты пытался уверить ее (и прямо, и косвенно) в своей любви, разбудить в ней задремавшее было, перекрытое обидой ответное чувство. Ты помнил о просьбе задать ей тот чисто деловой вопрос, но не стал этого делать. В такой момент, угадывал ты, выполнить просьбы, касающиеся текущих и преходящих дел, значит резко принизить столь важный разговор, опошлить его, усугубить возникший разрыв, посеять отчуждение. Потом, если все удастся, потом можно вспомнить и про разные мелкие хлопоты, но сейчас, в эти напряженные для тебя минуты телефонирования, когда все может оборваться легким нажатием рычага, сейчас это было бы совершенно неуместно.

Все вышло хорошо, вы снова вместе, однако через несколько дней невыполненная просьба поставила ее в небольшое затруднение, и, узнав, что в этом повинен не кто иной, как ты, она накинулась на тебя с претензиями, мол, "почему ты мне ничего тогда не сказал"? Ты молчал, улыбаясь, по-прежнему убежденный в том, что поступил верно, понимая, что она немножко подзабыла контекст, и если вернуть ее в тот день и час и поставить на твое место, она проявила бы с тобой полную солидарность.

Сходная ситуация возникла и теперь, с разницей, очень небольшой. Ты дал ей прочесть книгу, которую сам одолжил у приятеля. У вас снова микроконфликт, известное непонимание (как бы кто не подумал, что вы завзятые склочники!), а тут приятель вдруг просит вернуть ему книгу, ссылаясь на то, что ты держишь ее у себя вполне достаточный для неторопливого, вдумчивого прочтения срок. Придти к ней и сказать: "Отдавай мне книжку"? Любой на ее месте увидит в этом едва завуалированный подтекст, смысл которого очень и очень прост: "Между нами все кончено, давай делить имущество". "Имущество", которое было общим, когда и сами вы стали вдруг как будто чем-то единым. Упоминание о книжке неизбежно будет расценено как знак того, что на ваши отношения ты уже махнул рукой, забрать бы вот только свои вещи, да разойтись. Нет, если уж явиться к ней, так исключительно со словами нежности, как тебе ее не хватает и т.п. Полностью отринувшись от житейской суеты, словно в мире живут только два человека – ты и она, причем живут, не ведя никакого хозяйства (!) и вообще никаких дел, так, что ничто не стоит между вашими бессмертными душами (на что походит эта картинка?). Нет, никак нельзя заговорить о книге в такой обстановке. Это не слюнтяйство и не гипертрофированная утонченность; кто таким образом подумал – зря на свете жил. Если хотите, здесь – самая пронзительная правда, правда жизни, любви и смерти. Если не хотите – не надо.

Даже если она сама вспомнит о книге, сама ее без лишних слов отдаст, все равно возникнет некая неловкость, неестественность. До книги ли сейчас?! Сейчас пусть все рухнет, сгорит, пойдет прахом. Лучше всего, если ты возьмешь так, казалось бы, кстати принесенную книгу и запулишь ею высоко-высоко в небо, и пока она еще летит ввысь, заключишь в объятия свою бесценную половину. Однако, скорее всего, ты так не поступишь, книгу возьмешь, и проступит на твоем лице вороватое облегчение, глупейшая благодарность за то, что она о книжке той вспомнила. Не удастся тебе бесстрастно и быстро спрятать книгу в сумку и заговорить о другом; она промелькнула, и то обстоятельство, что это длилось всего секунду, не отменяет ее полной неуместности. Возможно, ты заговоришь о любви с удвоенной энергией, но уверен ли ты, и поймет ли она, что не из-за абсолютно сейчас лишнего приятеля с книжкой ты так обрадовался? Не станет ли вам обоим гадко, тебе – за себя, ей – за тебя и за себя? Потом, конечно, та противность забудется...

Нет, не ужиться, никогда и ни за что не ужиться временному с вечным!

9

Пошлейшее из лукавств заключается в банальной констатации того, что "поэзия (и т.п.) хороша, мой друг, но человеку еще и жрать надо"; а также в вытекающем отсюда псевдожитейском требовании – "нельзя же все время витать в облаках, нужно и о хлебе насущном думать". Поддаться этому лукавству – все равно что заразиться методично убивающей живой организм бациллой. Это не что иное, как наркомания, толкающая человека на тщетный в конце концов путь затоваривания "хлебами насущными". Удовлетвориться, насытиться здесь невозможно, тем более – довольствоваться малым. Сделав первый шаг – пойдешь по этой лестнице все дальше и дальше, следуя гнилой логике "запас карман не тянет" или закону "передай дальше", господствующему в мире, где нет ничего безусловного. А поэзия (и т.п.), то, ради чего ты, собственно, решил приобрести все эти припасы, не претендующие ни на что более как на бытие средством, та самая поэзия, которую ты обозначил в качестве цели, но отодвинул занятие ею на неопределенный срок в будущее, задумавшись ради облегчения этого занятия о приобретении пока что всего лишь буханки хлеба и сразу же заразившись; так вот, поэзия расположена на другой лестнице, и ежели захочешь к ней вернуться, придется сначала с первой лесенки спрыгивать, а чем выше забрался, тем сильнее при прыжке отшибет ноги, потому так и боязно... Другими словами, напрасно ожидать, что поэзия (снова добавляю – и т.п.), словно награда, встретит тебя на вершине той лестницы, по которой ты взбираешься по недомыслию. Не к ней ведет этот путь, и конца (вершины) у него, кстати сказать, нет. Только решишь – хлеба уже достаточно, пора душой заняться – как включившийся органчик проиграет в тысячный раз знакомый мотив: "Поэзия (и т.п.) – это прекрасно, она, конечно, заслуживает внимания, однако не сейчас, ты же помнишь, что (к примеру – Авт.) скоро выборы, и конкуренты уже зашевелились".

Я не против богатства – я против несвободы. Затея же в том, что относительное абсолютному не товарищ – это дорожки, расходящиеся друг от друга все дальше и дальше. А хлеб, если промыслить до конца, пострашней героина.

10

Допустим, вы держите в руках поэтический сборник. Как вы думаете, что поместил поэт на эти страницы? Нечто неслучайное, такое, что не хотелось бы забыть, потерять в прошлом, не так ли? Те моменты жизни, которыми стоит поделиться с близкими по духу или с Богом. Ярчайшие впечатления, таинственные явления, внезапные минуты высшей радости от восприятия самых заурядных явлений. Все то, что поэт желал оставить после себя, то, чем он жил, во что он хотел бы уйти без остатка, как в редкие просветы истинной жизни... (Откашливаюсь.) Таинство утреннего пробуждения. Перестук женских каблуков в ночной мгле. Удивительный миг возвращения к детскому восприятию мира. Невероятная сила, таящаяся в хрупкой красоте. Головокружительная малость нашего обжитого мирка, если взглянуть на него, взобравшись на облако. День, когда удалось остановить время, вырвавшись из себя, из своей роли, и вдруг увидеть солнечный город, спешащих людей... (Примеры можно оспорить, но, во всяком случае, что-то в этом роде.)

Приблизительно, вы знаете, о чем пишутся стихи, чего в них можно ожидать, и чего нельзя. Вы не удивляетесь, например, что в сборнике нет стихотворения о том, как у поэта однажды кончились деньги (если только он не воспользовался этим сюжетом, чтобы, оттолкнувшись от него, взлететь к какой-нибудь вечной гармонии). Или о том, что у него мозоль на ноге болит. Или спина чешется. Или о том, что он купил рубашку, а на ней – дефект ткани.

Не пишут стихи на эти темы. Почему-то это не принято. В стихи должно быть переведено только то, что заслуживает воплощения в столь тонкие и изящные формы, адекватное им. Что-нибудь по нездешнему спокойное, то есть в противоположность суетному – долгое, лучше – нескончаемое. Что-нибудь "мировое", ненапрасное. И уж точно не только вас касающееся. Такое, важное для отдельного существа, что, одновременно, важно вообще, само по себе, безотносительно ему и всем остальным. Такая его проблема или ситуация, которая была бы достойна сочувствия со стороны других. Нечто, выходящее за рамки местной боли или местной радости (местной не только в пространственном, но и во временном смысле), чему со-болело или со-радовалось бы все остальное (разумеется, "все остальное" из числа одушевленного, немеханического, к примеру, "все прогрессивное человечество"). Согласитесь, одно дело, когда некто страдает от нехватки денег для похода в публичный дом, и совсем другое, когда умер его любимый попугайчик. Или, к слову, человек грустит, потому что любит – се явление "мировое", не частное ни в коем случае. Все мироздание грустит с ним в это мгновение, ибо соотносимый как минимум со вcем миром способен на эти чувства. Плачущий ребенок – не меньшее, чем плачущая Вселенная, потому и вызывает сострадание и заботу. Или попадает в стихотворение. Короче, далеко не любой опыт своей жизни поэт шифрует в ритмизованные, уплотненные, благородные, ввиду своей лаконичности, формы. Больше того, он записывает вообще не свой опыт, а опыт тех стихий, порядков, размерностей, которые, на время, он смог в себя вместить, то есть пожить их жизнью. Лучше всего, когда у читателя возникает впечатление, будто стихи написала сама реальность, будто беспристрастный датчик очертил кривые содроганий самой жизни. Когда автору удалось вытравить из каждой строчки следы своего присутствия (как конкретного, смертного, потеющего, порой икающего и ужас еще чего вытворяющего имярека).

Поэт, как правило, не рифмует свои раздумья по поводу урезанной зарплаты, разве что шутки ради. Ему важней запечатлеть ощущения, когда смотришь вверх и наполняешься покоем облаков, ...которым, собственно, вообще зарплату не платят. Он берется за перо, когда вспоминает, что он – это скорее облака (или вон те горы на фото), нежели тот, у кого натираются мозоли и у кого украли велосипед. Да, порой мы бегаем, хлопочем, грыземся с себе подобными, сатанеем от злости, радуемся деньгам, спешим урвать свой кусок пирога, болеем, даже умираем – но в стихах этого быть не должно. Ни в коем случае. Лишь покой и гармония, лишь любовь и умиротворенность. Лишь то, чему невозможно положить конец (скажем, сделав лучше). Поэзии важно именно это (за что я и преклоняюсь перед нею и за что она безусловно оправдана перед вечностью). А нам?

И нам тоже. По возможности, конечно. Приветствую тех, кто возразит: "Возможность, о которой вы говорите, имеется всегда и при любых обстоятельствах".

11

Бывает, что человек заблуждается, т.е. идет за неправдой, не ведая, что это неправда. Ему показалось, что он понял, а на самом деле – нифига не понял. Человек упоенно говорит глупости и не догадывается об этом. Вы оказались рядом с ним. Вы точно знаете, что он сейчас неправ. Увы, ему эта истина в данную минуту является недоступной. И вот он разглагольствует, широко улыбаясь, твердо упираясь обеими ногами в землю, уверенно жестикулируя... Страшная картина. Неперевариваемая. Вспомните себя, когда вы, ошибаясь, но не зная об этом, убежденно говорили "белое" там, где следовало бы сказать "черное". Улыбка сошла с ваших уст? "Боже, у меня был совершенно идиотский вид". Все верно: бодро, с вздернутым подбородком, насвистывая бравурную мелодию, весело подмигивая, пританцовывая, поигрывая мускулами, шагать по направлению к пропасти может только идиот.