Текст книги "Хитроумные обманщики"

Автор книги: Роман Белоусов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

По всему видно, что Бенкендорф посвящен в ее «успехи» и осведомлен о ее «заслугах» в прошлом, Поэтому она не особенно задерживается на том, что было, лишь вкратце напоминает об этом. Ей важно объясниться по поводу настоящего момента. Прежде всего о пребывании в Варшаве и Дрездене. Впрочем, о своих достижениях в Варшаве она говорит всего одной фразой: «Витт вам расскажет о всех сделанных нами открытиях».

Главное для нее рассеять заблуждение о целях ее поездки в Дрезден. Не таясь (ей ли опасаться шефа жандармов, которому она не первый год служит), Каролина открыто заявляет, что отправилась в Дрезден по заданию Витта, который дал ей указания, какие сведения она должна была привезти оттуда. Задание было сверхсекретное, поэтому Витт не мог прямо сообщить о нем в своем рекомендательном письме русскому посланнику Шредеру. Единственное, что Витт сделал, намекнул, что он отвечает за убеждения подательницы его письма. К несчастью Каролины, дипломат не уловил смысла этой фразы. Иначе он не удивился бы тому, что увидел и узнал о поведении польки, прибывшей из Варшавы. Без особого труда эта самая полька вошла в среду эмигрантов, куда посол, несмотря на все старания, не мог проникнуть.

Уже говорилось о том, что удалось Собаньской в Дрездене: раскрыть планы эмигрантов, их тайные связи с родиной, выявить имена патриотов, готовившихся к действиям на территории Польши.

Все это она подтверждает в письме, сожалея лишь, что стала жертвой недоразумения, а может быть, и навета.

С подобострастием верной служанки она просит если не о справедливости, то о снисходительности, умоляет Бенкендорфа содействовать тому, чтобы монарх, преданность которому – ее вторая религия, сменил гнев на милость. «Я более чем несправедливо обвинена, – сетует она, – и это несчастие не в первый раз со мной случается».

Понимая, что они с Виттом повязаны одной веревочкой и что без него она ничто, Каролина уверяет, что дорожит в мире лишь им одним. «Мои привязанности, мое благополучие, мое существование, – все в нем, все зависит от него». Как всегда, у нее трудно понять, то ли она лицемерит, то ли говорит правду. Впрочем, этот пассаж в письме скорее всего рассчитан на то, чтобы продемонстрировать ее отношения с Виттом – мол, это не случайная связь, а чуть ли не сама любовь. Все дело будто лишь в том, что кем-то эти отношения были «недостойно искажены».

Таков этот документ, продиктованный отчаянием опальной агентки, и потому, должно быть, столь откровенный. В другое время Собаньская поостереглась бы так саморазоблачаться. В конце концов, она могла бы и промолчать, безропотно подчиниться воле монарха. Никто ее, как говорится, не тянул за язык. Но в том-то и дело, что она была уязвлена в своих лучших верноподданнических чувствах – несправедливость и побудила высказаться так искренне.

По всей видимости, Бенкендорф не внял просьбе Собаньской. Поздно было хлопотать об отмене решения монарха, да и опасно. Лучше потерять одного агента, чем испытывать самолюбие царя, уже принявшего решение.

Однако возникает вот какой вопрос. Мог ли Николай не знать о секретной работе Собаньской?

Агентурная деятельность Собаньской, в провокационных целях выдававшей себя за противницу самодержавия, велась настолько умело и тонко, была так законспирирована, что даже высшие сановники и сам Николай вполне могли подозревать ее в политической неблагонадежности.

Возможно и другое. Что, если фон Фок и Витт просто-напросто не спешили с раскрытием источника сведений, которыми они пользовались в целях собственной карьеры? Известно, что «в секретных сообщениях Витт не указывал имен своих агентов». Существовало положение, согласно которому даже перед высшими сановниками руководитель сыска имел право не называть имена своих агентов во избежание их деконспирации.

Но как бы ни было, Каролине пришлось подчиниться распоряжению Его Величества и покинуть Варшаву. Ей надлежало тотчас отправиться в свое имение Ронбаны-мост, заброшенную украинскую деревеньку.

По дороге туда Каролина остановилась у сестры в Минске, где надеялась дождаться ответа на свое письмо Бенкендорфу.

Более ста лет письмо это пролежало в секретной папке царского архива и только в начале тридцатых годов нашего столетия было извлечено оттуда на беду репутации Собаньской и к нашей радости – мы радуемся всякой находке, проливающей свет на отношения Пушкина с его современниками.

Что касается ответа на ее послание, то он до нас не дошел, хотя, возможно, и был написан (на обнаруженном ее письме есть пометка о том, что 4 декабря 1832 года Бенкендорф ей ответил).

Кающаяся грешница

В заброшенной где-то на Подолии и запорошенной снегом деревеньке Каролина размышляла над тем, сколь несправедливо обошлась с ней судьба. Не иначе как действует проклятие, на которое когда-то мстительная прабабка обрекла весь род Ржевуских. И она, Каролина, жертва этого проклятия. Ей кажется, что до конца своих дней не покинет она тишины и одиночества деревенских просторов. Лишь иногда навещает она Погребище да наездами бывает в шумном Киеве.

В уединении ее изредка посещают знакомые, соседи-помещики, к ней приезжает виттовский адъютант-капитан С. X. Чиркович, которого она знала еще по Одессе и Варшаве.

Родом серб, офицер австрийской армии, Степан Христофорович Чиркович перешел на русскую службу, где перед ним открылась возможность карьеры.

В проклятом одиночестве, оторванной от светской жизни Каролине начинает казаться, что этот офицер мог бы составить ее счастье. Она понимает, что теперь на Витта надежды нет совсем. Судьба их развела, и все реже она получает от него письма. Ей ясно, что, испугавшись лишиться карьеры, ее бывший обожатель спасовал, решил пожертвовать своей возлюбленной.

Что ж, пора ей всерьез подумать о своем будущем. Чем, в самом деле, не муж этот Чиркович, подумывает она, – представителен, удостоен золотой сабли самим государем, кавалер орденов и главное, по слухам, богат. За неимением лучшего и этот подойдет. Тем более что он без ума влюблен и обещает быть верной ей опорой и защитой. Есть, правда, у него недостаток – чересчур набожен. Черта эта была у него действительно столь развита, что даже ей, обычно не пропускавшей мессы и соблюдавшей все обряды веры, она кажется чрезмерно преувеличенной. Но зато это человек с рыцарским характером.

Словом, подумав, взвесив все «за» и «против», Каролина дала согласие быть женой отважного воина.

Наконец-то Лолина взялась за ум, – вздохнул с облегчением клан Ржевуских и поспешил снять затянувшийся бойкот. Одному только Бальзаку, узнавшему о перемене родных к Лолине, все это кажется крайне неестественным: «Ранее ты утверждала, – пишет он Эвелине, – что твоя сестра Каролина – самая опасная из всех женщин, а теперь ты считаешь ее настоящим ангелом. Дело, которое намеревается совершить этот ангел, я считаю отчаянной глупостью». И предсказывает, что брак с Чирковичем «будет очень несчастливым».

Как бы в ответ на эти слова, Каролина заявляет, что ее счастье будет зависеть только от нее, от ее рассудка, ее послушания воле, которая всегда будет стремиться к тому, что для нее хорошо. И, словно оправдываясь в своем браке, пишет впоследствии: «Я убеждена, что Бог в бесконечном милосердии к каждому из своих чад хотел для меня этого союза: он был необходим для моей натуры, которая не может обойтись без руководителя…».

«Недостаток» нового мужа сказался на другой день после свадьбы. Добродетельный супруг заявил, что намерен всерьез заняться спасением заблудшей души Каролины. Он потребовал перемены во всех ее привычках – только так она «обеспечит его уважение». Лолина должна начать упорную борьбу с двумя своими врагами. Одним является она сама, вторым – светская жизнь. Чтобы завоевать уважение Бога и людей, наставлял «проникнутый идеей долга» супруг, нужно пройти утомительный и долгий путь.

Под влиянием теософа Каролину охватывает желание откровенного и истинного покаяния. Как когда-то она подчинялась воле Витта, так теперь ее «податливое» сердце готово служить новому повелителю. Он берется ей помочь, если она действительно осознала такую необходимость, и рассказывает о мистической секте, основанной покойной баронессой Крюденер. Оказалось, что Чиркович – давний приверженец ее неохристианского учения (попросту говоря, она занималась мистически-экзальтированными пророчествами, что было в духе эпохи).

Так Каролина вместе с мужем, вышедшим к тому времени в отставку, попала в крымскую колонию женщин-мистиков, а вернее, полупомешанных фанатичек, обосновавшихся в Кореизе. Наследницы религиозной кликуши Крюденер – ее дочь баронесса Беркгейн и княгиня Голицына – приютили страждущую очищения и покаяния чету Чирковичей.

Вскоре, однако, княгиня переселилась в вечность, и во главе лагеря монахинь осталась баронесса Юлия Беркгейн.

Уверовав в сверхъестественную миссию баронессы и ее приверженцев, Чиркович продолжал убеждать Каролину, что только здесь она сможет спасти свою душу от вечного проклятия.

Кающаяся грешница получила имя Долороса, ей предписали строгое покаяние в полном одиночестве. Она поселилась в Розовом домике, где занялась изучением мистических текстов. И вскоре, как говорили, ее нельзя было узнать: она быстро овладела языком сектанток и изъяснялась на туманном мистическом жаргоне.

Столь же туманны и ее письма к родным, в которых новообращенная призывает их спасти свои души, убеждает познать подлинную Любовь – прозрения и просвещения.

Покаяние покаянием, а жить на что-то было нужно. Но тут выяснилось, что убежденный теософ, кроме как мистическим пылом, ничем не обладал. Во всяком случае, надежды Каролины на то, что муж обеспечит ее старость хлебом насущным не оправдались. Срочно надо было искать доходного места. Только четыре года спустя ее мужа, наконец, зачислили в штат новороссийского генерал-губернатора. А в 1845 году Чиркович занял должность бессарабского вице-губернатора. Но год спустя вынужден был «из-за характера» выйти в отставку, после чего вскоре умер.

Каролина снова оказалась без покровителя. Ее вновь преследует страх, что она кончит дни на паперти, вымаливая подаяние.

Сохраняя верность памяти покойного мужа и святошам из Кореиза, она ищет такое место для дальнейшего покаяния, которое было бы менее строго по распорядку и не столь далеко от светских развлечений. Поразмыслив, Каролина направляется в вечный город, где находит прибежище у отцов-иезуитов.

Но неужели ее страсть к покаянию – искреннее желание замолить старые грехи? Неужели раскаяние терзало ее совесть?

Бывшие ее партнеры, отыгравшие свои роли, – Витт и Бошняк – давно уже пребывали в ином мире, а Каролина все еще продолжала исполнять свою партию. Правда, амплуа с возрастом и временем пришлось сменить. Теперь она чаще всего выступает в роли кающейся грешницы. Но не угрызения совести преследовали ее, «она оплакивала грешную и бурную молодость», вспоминал М. Будзинский, встречавшийся с ней тогда в Риме. На этот раз она находит путь получить отпущение грехов, избегнув длительного покаяния и обратившись к силе кошелька взамен изнурительных молитв и постов.

Постепенно сестра Долороса превращалась в прежнюю Лолину. Ей было уже за пятьдесят, но ее красота, казалось, стала еще ослепительнее. Забыв о покаянии, она начала искать нового покровителя.

Каролина пускается в путь. Она едет в Париж, где теперь живет ее сестра, вдова Бальзака. С ее помощью Лолина рассчитывает проникнуть в литературный мир французской столицы и, если удастся, найти здесь себе господина.

Видимо, действовала она решительно, ибо скоро в Варшаве распространился слух, что Каролина обручена с известным критиком Сент-Бёвом. Утверждали также, что она имела виды на своего старого знакомого Адама Мицкевича, с которым снова встретилась в Париже. Однако поэт будто бы остался равнодушным к ней. Тогда молва передала пани Чиркович в объятия Эжена Скриба – фабриканта комедий. Но и этот слух вскоре был опровергнут новым.

Каролина из Ржевуских стала законной супругой малоизвестного писателя и драматурга Жюля Лакруа. Жених был на пятнадцать лет моложе невесты, но шел к алтарю, не ведая об этом.

Новый покровитель сам нуждался в поддержке. И Каролина энергично берется за дело ради карьеры своего господина. В салоне мадам Лакруа на улице Сент-Оноре стал собираться цвет парижского Парнаса. Привлекали неувядаемая красота и недюжинное красноречие хозяйки. В одном из писем в Варшаву сообщалось, что «мадам Лакруа сладчайшим голосом, изысканными выражениями, томными взглядами очаровывает, ласкает, пестует всех академиков, каких только может завлечь в свой салон».

Как тут не вспомнить тетку Розалию и ее знаменитый салон в Вене.

Однако теперь, спустя годы, можно было признать, что ученица превзошла свою наставницу. О салоне мадам Лакруа сохранились воспоминания, написанные на разных языках: на польском А. Кожмяна, по-французски П. Делароша, на английском К. Радзивилл.

Вспоминала ли Каролина прошлое?

Если и нет, то ей постоянно напоминали о нем: встречи с Владиславом Мицкевичем, сыном поэта, вопросы его польских биографов, специально приезжавших из-за нее в Париж, расспросы любопытных гостей.

Один только Жюль Лакруа никогда не интересовался ее прошлым, как, впрочем, и возрастом. Очарованный супруг посвятил Лолине сонет, который открывал сборник его стихов «Скверный год», изданный в 1872 году.

Это был последний гимн, пропетый в честь Каролины на восьмидесятом году ее жизни.

Мосье Лакруа не знал и того, что его жену когда-то воспели два великих поэта, которым она причинила немало зла. «Почему зла? – удивилась бы она, отвечая на наше суровое обвинение. – В своих поступках я руководствовалась прежде всего интересами власти придержащей и видела свою задачу как раз в том, чтобы помогать искоренять зло, которое тем опаснее, что его носителями выступают известные поэты».

Типичная позиция тех, чью совесть не беспокоили мысли о суде потомков.

Каролина из Ржевуских умерла 19 июля 1885 года.

Незадолго перед смертью она призналась мужу, к тому времени совершенно ослепшему, что обманула его – она на пятнадцать лет старше, ей девяносто один год и семь месяцев. Это была, может быть, самая безобидная ее ложь.

* * *

Загадка, говорит Стефан Цвейг, будит творческую мысль. Слова эти можно отнести и к Каролине Собаньской.

Почему ее образ и поныне тревожит нас? Не потому ли, что ее жизнь покрыта туманом таинственности. Порой даже кажется, не было ли в этом умысла: сделать так, чтобы поменьше осталось сведений о ней. И не потому ли до нас не дошло ни одного ее изображения. Словно она боялась, что ее опознают и не хотела быть узнанной даже на полотне или фотографии. Лишь мимолетный ее абрис запечатлел набросок Пушкина, впрочем, точной уверенности, что он принадлежит Собаньской, все же нет. Облик ее как бы растворился во времени, стал трудноуловимым, какой и была сама Собаньская при жизни. Имя ее, возможно, так и осталось бы в вечном забвении на листках агентурных донесений, хранящихся в пыльном архиве.

Мы вспоминаем сегодня о Собаньской, как вспоминаем о других недругах и гонителях Пушкина – жандарме-лицемере Бенкендорфе, «обходительном» сыщике фон Фоке, генерале-шпионе Витте, литераторе-фискале Булгарине. В этот ряд вполне уместно поставить и агента-провокатора Собаньскую, талантливо сочетавшую в себе многие ипостаси.

Но и этого, быть может, недостаточно, чтобы, не ограничиваясь петитом примечаний, посвящать ей специальные исследования и биографические очерки.

В нашей памяти Каролина Собаньская сохранилась еще и благодаря тому, что однажды поразила своей красотой, которой, как говорят в таких случаях, по ошибке наделила ее природа, – впечатлительного русского поэта и его польского друга, и оба они посвятили ей несколько восхитительных любовных гимнов. Увлеченные прежде всего внешней стороной облика Каролины, они не могли рассмотреть глубоко запрятанной подлинной ее сущности, увидеть, по характеристике Вигеля, «сколько мерзостей скрывалось под щеголеватыми ее формами».

Можно сказать, что Каролина Собаньская была типичной фигурой эпохи, когда самодержавие, испытав страх перед революционным взрывом, преследовало и подавляло все живое, следило за каждым шагом «недовольных», прибегая к провокациям и поощряя доносительство. В случае с Собаньской – перед нами своего рода историко-литературный парадокс. Трудно бывает представить, чтобы один и тот же человек был бы столь же красив внешне, сколь и омерзителен внутренне. Обольстительная лицом и телом, Собаньская была порочна душой и поступками. Но разве прекрасное и злое – «две вещи несовместимые»? Диалектика жизни зачастую бывает гораздо сложнее прямолинейно-логических построений.

Такова Каролина Собаньская – подручная фон Фока и Витта, имя которой заклеймила история.

Неопровержимые улики, или крушение химеры

Поездка в Двур-Кралове-на-Лабе

Горы чешские и долы,

Чешский луг и чешский гай,

Чешский край – его просторы —

Радость взору, сердцу – рай.

Карел Гинек Маха

Рано утром мы отправились в путь. От Праги нам предстояло проехать километров сто двадцать на север в сторону Крконошских гор – заповедного, как здесь говорят, края туризма и горного спорта.

Сами горы нам, правда, не пришлось увидеть, даже наиболее высокую вершину Снежку, высотой в 1602 метра, и то не удалось разглядеть. Впрочем, это и не входило в цель поездки. Наш маршрут должен был завершиться в предгорье Подкрконош, километров за двадцать до основных гор.

Миновав восточное предместье Праги, мы двигались по прекрасному шоссе, с юга на север разрезающему Полабскую низменность – плодородную долину, где собирают рекордные урожаи пшеницы и свеклы. Мелькают селения, городки Восточной Чехии: Подебрады, Новы Быджов, Горжице… Марта, переводчица Союза чешских писателей, поясняет: Восточночешская область – одна из богатейших в стране по числу исторических памятников и заповедников. Можно сказать, огромный музей под открытым небом. Многие места связаны с именами писателей, композиторов, ученых. Замок Липнице и его окрестности – с именем Ярослава Гашека, писавшего здесь свою знаменитую книгу про бравого солдата Швейка, город и замок Литомышль – с композитором Бедржихом Сметаной и историком Зденеком Неедлы.

Однако не седые камни древних твердынь заставили меня отправиться в это интересное само по себе путешествие. Мне нужно было попасть в небольшой городок Двур-Кралове-на-Лабе. Особых достопримечательностей в нем нет, если не считать известного на всю страну зоопарка, основанного в 1946 году. Но зоопарк, где всегда полно посетителей, в особенности, конечно, ребят, находится за городской чертой, а сам город живет тихой провинциальной жизнью. Из предприятий здесь есть только фабрика елочных украшений да несколько ткацких производств.

Не оставил город и особо яркого следа в отечественной истории. Впрочем, что значит «особый след»? Разве не достаточно того, что поселение, возникшее на этом месте – важном торговом пути в Силезию и Польшу, – известно с XII века? Тогда оно называлось Curia super Alba – Двор над Эльбой и являлось административно-хозяйственным центром. В XIII веке при Пшемысле Оттокаре II рядом вырос город, вокруг которого возвели стену с четырьмя башнями. С начала XIV века он упоминается в документах как удел вдовствующей королевы. Иначе говоря, вдова умершего короля получала с него определенный доход.

В эпоху гуситских войн[2]2
  Борьба чехов, последователей национального героя, идеолога чешской Реформации Яна Гуса против католической церкви, феодального гнета и немецкого засилья в 1419–1437 гг.


[Закрыть] Двур-Кралове вошел в состав союза гуситских городов. Тут бывал Ян Жижка – великий предводитель таборитов, одного из направлений гуситского движения. Во времена Тридцатилетней войны (1618–1648) его стены видели закованных в латы наемников Католической лиги, а после поражения чехов у Белой горы в 1620 году на площади перед ратушей пылали костры, в которых жгли чешские книги. Впоследствии городской люд – ремесленники и торговцы – не раз поднимался против Габсбургов.

Обо всем этом рассказывает экспозиция местного музея. Немало сведений содержит и книга Антонина Витака «История Двур-Кралове», изданная в Праге в 1867 году. Но с музеем и книгой я познакомился позже. Тогда же стремился к другому – попасть в местный костел, он в городе один.

Мы ненадолго задержались на главной площади, чтобы рассмотреть так называемый «чумный столб», в стародавние времена возведенный на пожертвования суеверных жителей, тех, кого в очередную эпидемию миновала черная смерть. Как полагается, здесь и старая ратуша – здание 1576 года с обычными и солнечными часами и любопытной латинской надписью на фасаде: «Этот дом ненавидит лень, почитает мир, наказывает преступление, соблюдает закон и уважает благородных людей».

Отсюда, если идти по улице Палацкого, до костела совсем недалеко. Минуем круглую башню, единственную уцелевшую из четырех, и оказываемся у цели. Передо мной костел Иоанна Крестителя.

Двери открыты, но внутри ни души. На скамьях небольшие матрасики-подстилки, на пюпитрах книжки с текстами религиозных песнопений, много роз, березовых веток. Видно, только что закончилась воскресная служба. Храм небольшой. В центре четыре колонны, готические своды-нервюры и стрельчатые окна с витражами. Костел воздвигнут в XIII веке, но еще ранее здесь была романская часовня, остатки которой видны и поныне.

Во всем этом нетрудно разобраться и без местного провожатого – Марта дает самые необходимые пояснения. Однако мне нужен именно провожатый, кто-нибудь из церковных служащих. Но по-прежнему никого нет. Тишина.

Возвращаемся на улицу и обходим костел в надежде увидеть кого-нибудь. Но вокруг ни души, лишь безмолвные древние могильные плиты. Впрочем, кто-то зовет меня. Это Марта, она ушла вперед и, осматривая основание башни костела, увидела на ней мемориальную доску – герб города, а под ним текст. «В 1817 году в день Святой Людмилы в этой башне найдена господином Ганкой рукопись Краледворская». Вот оно! То, ради чего я сюда приехал! Своими глазами увидеть место, где Вацлав Ганка ровно 165 лет назад обнаружил знаменитую рукопись, получившую название города, где ее нашли.

Пока я списывал текст мемориальной доски, Марте удалось наконец разыскать церковного служащего – молодого улыбчивого блондина. Он любезно согласился быть нашим гидом и показать место, где была найдена рукопись.

Он ведет нас к низкой массивной двери у подножия 64-метровой башни-колокольни. Входим. Наш проводник по узкой и довольно крутой винтовой каменной лестнице поднимается вверх. Как так?! Вместо того, чтобы повести в подземелье, где, как сообщают источники, была найдена рукопись? Еще один поворот, и перед нами новая дверь; за ней – на хорах небольшой орган. К моему удивлению, прислужник опускается на колено и за кольцо в дощатом полу поднимает крышку люка. Несколько ступенек ведут вниз к еще одной двери.

Сначала – полное впечатление подземелья. Но сквозь два узких, в виде бойниц, оконца проникает свет. Привыкнув к слабому освещению, осматриваюсь. Небольшая комната. Стрельчатые своды потолка, простой дощатый пол. Видимо, нахожусь где-то между вторым и первым этажами, не то в тайнике, не то в подклети или в кладовке. Во всяком случае сегодня, как и сто с лишним лет назад, здесь хранят церковную утварь, предметы литургии, духовные книги. Взгляд скользит по светильникам, фонарям, подсвечникам, терновому венцу на стуле, небольшому деревянному распятию, прислоненному к стене, пюпитрам для нот, табурету, дощатому шкафу. Неужели тот самый, за которым была найдена знаменитая рукопись?! А вот и подтверждение этого – над шкафом по стене надпись, почти дословно повторяющая наружную: «В 1817 году в день Святой Людмилы на этом месте найдена господином Ганкой рукопись Краледворская». Теперь кладовка предстает в несколько ином свете – скорее как мемориальная комната. Иначе зачем здесь и стенд с репродукциями страниц знаменитой рукописи, и лист с перечислением заслуг Вацлава Ганки, и плакат в честь открывателя, повторяющий слова с его могильного памятника: «Народ не погибнет, пока жив его язык».

– Я вижу, вас интересует история находки, в таком случае обратите внимание на дом декана, около костела, – советует прислужник. – Номер 99 по улице Палацкого. И побывайте в городском музее, там целая комната посвящена рукописи.

Конечно, я внял совету и смог убедиться, что здесь царит своего рода культ рукописи. И это понятно, ведь благодаря ей город, можно сказать, прославился на всю страну, мало того, название его стало известно и за ее пределами. Краледворская рукопись!

Так, с того самого места, где она была найдена, началось мое путешествие в ее историю, оказавшуюся поистине драматической.

Пока на маленькой, точно игрушечной, станции мы ждали такого же игрушечного поезда, я любовался живописной долиной Лабы, раскинувшейся внизу. Последнее, что я успел разглядеть из окна вагона, была островерхая колокольня костела. И в тот же миг я живо представил себе такой же точно день 1817 года.