Текст книги "Фронтир (СИ)"

Автор книги: Роман Корнеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Джон…

– Подожди, ты ещё успеешь поспорить… сам с собой. Больше уж будет не с кем… Я скажу последнее. Как ты думаешь, Оля смогла бы любить тебя вот таким? Посмотри на себя сегодняшнего.

И всё же я сделал тогда правильный выбор. Если бы не проклятая судьба, я выполнил бы его последнее пожелание. Не его вина, он был человек. А я – ещё нет.

Он всё смотрел мне в глаза. Пристально-пристально. А у меня в голове сверкали блицами какие-то странные воспоминания… белки-эйси, дом в лесу, а ещё – озеро. Откуда такие?

В наступившей тишине сверкнула в ладони искра голубого пламени, уничтожив то, что там было. Без следа.

Но ничего я не понял, только почувствовал вдруг, что поступил правильно. Всё-таки правильно.

– Ты всё-таки решился. Я рад за тебя.

Почему голос Джона вдруг сделался таким слабым?

– Отрядный знает, как там дела? – он кивнул в сторону грузной фигуры десантного «защитника», старательно, раз за разом, оглядывающего окрестности.

– Нет. Он тоже без связи. И сетки нет.

– Жаль, – голос Джона стихал, он терял последние силы. Я почувствовал, что он уходит, наклонился над ним, коснулся ладонью его щеки. Я только позже понял, что плачу. – Будь счастлив, Рэд, не поминай лихом. И вот что… передай Лиане, что её отец в последний момент сильно поумнел. И запомни… бросай службу… если вернёшься… не опозд…

Внутренний его свет гас и гас, а потом глаза Джона стали как стекло – спокойные и неживые. В обеих Галактиках у меня оставался только один по-настоящему близкий человек. И теперь его не стало. Не стало. Новое слово. Кажется, впервые я думаю о смерти, как об исчезновении.

Забыв, что на меня смотрит Отрядный, я впервые после своей первой смерти на Пентарре сумел по-настоящему расплакаться. А казалось, совсем разучился.

Сотни тысяч людей, запертые в одной космической жестянке.

Консервная банка сублимированных мыслей, чувств, воспоминаний и устремлений.

Ксил Эру-Ильтан не выносили подобного соседства.

Комфортнее всего им было оставаться в насквозь прожаренных далёкими квазарами безднах космической пустоты, где даже малейшие следы далёкого человечества беспомощно терялись на фоне грандиозных красот мёртвой материи.

Их Создатель вёл своё происхождение из раней Вселенной, так что привычка к её простоте и её опасностям Ксил была свойственна так же естественно, как привычен человек к тёплым закатам и дождливым вечерам. Человек, как странно, Ксил тоже была человеком.

Ну, почти.

Если забыть о стоящей за её плечом тени грозного космического ничто, если выбросить из головы его тревожные предостережения, если перестать слышать все эти голоса вокруг.

Каждый раз, возвращаясь в человеческое общество, Ксил словно заново училась жить, не проваливаясь в это болото, не растворяясь в этом океане, не сгорая в этом пожаре.

Даже от привычных к подобному окружению Ксил человеческие сообщества требовали невероятных усилий только лишь для того, чтобы оставаться собой – не удивительно, что Создатель тем более старался держаться от них подальше. Затем они и были ему нужны, молчаливые посланники, ничтожные эффекторы, едва осознающие себя рабы на кончиках его призрачных пальцев, простёртых в пространство на тысячи парсек. Служить фильтрами, резонаторами, глазами и ушами Создателя.

Без них он до сих пор оставался бы слеп и глух не только к мольбам далёкого Человечества, он вовсе не понимал бы, как с ними вообще коммуницировать. И зачем. Куда проще было навсегда оставить это неуёмное племя наедине с врагом в лице бездушного космоса и всех тех ужасов, что его населяют. Однако и на всесильного Создателя нашёлся свой враг и свой ужас. И без них спасти будущее от собственной гротескной копии Создатель был не в состоянии. Лишь эти слабые существа могли избавить Местное Скопление от грозных бед неминуемо грядущего, лишь они были достойны обретения Вечности. А значит, Создатель был обязан попытаться.

И потому он продолжал без устали рассылать своих полуживых посланников, своих Ксил по всем уголкам Метагалактики, вызывая у них неудержимую головную боль от самого факта пребывания в этом океане противоречивых устремлений и несовершенных эмоций. Что ж, Ксил не жаловались, ибо вне пределов этого служения их бы даже не существовало – Создатель в прямом смысле воссоздавал их мёртвых предшественников вместе с их страхами и воспоминаниями, настолько точно, как умел только он. Переваривая попутно до последнего атома и воспроизводя вновь.

Теперь, в посмертии, у Ксил была лишь одна цель и один стимул – следовать своему новому предназначению: увидеть и рассказать Создателю об увиденном.

Если бы всё было так просто. Ксил тряхнула головой, отбрасывая назойливую мысль, что преследовала её, как наваждение. В её случае одним лишь служением дело не ограничивалось. Время от времени по окружающей её Вселенной словно пробегала волна неудержимой дрожи, какого-то слабого эха, которое тотчас заставляло Ксил оборачиваться и как будто вспоминать своё прежнее, навеки сгинувшее «я».

И это несчастное создание уже не было способно лишь механически исполнять свою функцию. Слишком яркими были образы былого, слишком горькими были воспоминания. А ещё вместе с ними всплывало имя.

Рэдэрик Иоликс Маохар Ковальский иль Пентарра. Тот единственный, кто не обратился в призрак, кто продолжал существовать в привычной всем этим людям реальности, а значит, был способен причинить Ксил новую боль одним лишь слабым отголоском собственных поступков.

О да, он совершил в этой жизни много глупостей.

А ещё он нёс с в себе опасность для Местного Скопления, а значит, она не могла на этот сигнал не отреагировать. И вот Ксил снова вынуждена возвращаться под своды очередной утлой космической крепости. Ей сейчас важны любые подробности.

Каким огромным и пустым теперь казался теперь этот дом. Забылось эхо тихих разговоров за полночь, в нём больше не вели восторженных декламаций, не устраивали шутливых кулачных боев, в которых мы всегда торжественно проигрывали. И споров до хрипоты, в которых мы проигрывать отнюдь не желали, тоже уже никогда не слышать этим стенам. Домик был предназначен для встреч старых друзей, для вина, для сигар, очень часто – для праздничных пирогов и почти никогда – для утирания носов заблудшим Творцам.

Их сюда не пускали.

А теперь… я пробыл в тот, последний, раз на Изолии Великой очень недолго, но тут же начал тяготиться нашим маленьким домиком. Усилиями ли Лианы, моим ли «задушевным разговором» с хорошим, в общем-то, человеком Симеоном, неважно, главное – никто под эту розовую крышу так и не явился. Мои вещи, присланные службами космопорта, так и остались лежать, не распакованные, в прихожей. Я даже камин не нашел в себе сил разжечь, хотя ведь почти мечтал об этом, пока летел сюда. Вот и поспорь со своими собственными ощущениями… Тоска.

А время, сколь ни медленно оно ползет, но остановиться совсем – не может. Я для себя решил, что отправлюсь полуденным рейсом на Пересадочную, а там, как получится. Собственно, меня больше ничего не задерживало, да только… просто хотелось посидеть в последний раз.

Я поймал себя на том, что уже долгое время неотрывно смотрю на большую эрвэграфию, что висела в архаичной лакированной деревянной рамочке на противоположной стене. На ней трое молодых улыбающихся людей в парадной форме Службы Планетарного Контроля стояли, обнявшись, у трапа шлюпки. На их лицах была написана уверенность за человечество, горделивая осанка выдавала пройденную кропотливую подготовку, а дружеские жесты наглядно демонстрировали, каким сплочённым всегда был манипул «Катрад». Остался ли он таким до конца? Не мне судить. Но вот то, что уверенность в бесконечности отпущенных нам сил куда-то делась за последние десятилетия, это мне объяснять не требовалось.

Откуда на моём лице такая улыбка? Вот этого я понять не мог, сколько себя помню, всё время одно и тоже: «Рэд, посмотри мне в глаза», «Рэд, ты плохо спишь»… Неужели я мог хоть иногда быть и таким? В этом случае, может, и есть у меня шанс осилить то, о чём мне говорил Джон?

Ничегошеньки я в этой жизни не понимаю. И кто сказал, что с возрастом это проходит.

Поднявшись из кресла, освещенного лишь маленьким ночником, я подошел к окну, распахнутому в ночь.

Вокруг в воздухе было полно громадных светляков, они носились по небу, внося в картину и без того шикарного изолийского неба какой-то странный, потусторонний штрих. Я глядел вверх и размышлял, как вообще можно подумать, стоя вот так, под куполом носящихся как попало мерцающих огней, что некоторые из них – целые миры, что там есть таинственные древние цивилизации и дикие племена. Скорее уж тебе придут в голову мысли вроде тех, что я столько раз слышал на этой сумасшедшей планете. Нет, всё-таки, смешные ребята – Творцы. Небесный огонь, танец всемирного Хаоса… материализм не в чести среди людей, стремящихся только к одному – играть чужими чувствами. Одно время мы попросту не понимали друг друга, как на разных языках говорили, только потом, когда прошло несколько лет, когда уже начала подрастать Лиана, я понял. Или думал, что понял.

Впрочем, как обычно.

Самое странное в этой истории было то, что родители Юли действительно были Творцами, не очень видными, но всё же… Лиана показала, что это именно так, все говорили, что она и характером, и повадками очень походит на бабушку, да я и сам видел, что она совершенно не похожа ни на отца, ни на мать. Ох уж эти её штучки, которые она начала выделывать, даже ещё не поступив в учебный центр первой ступени, на них просто нельзя было спокойно реагировать.

Ладно Юля, уж что-что, а прикрикнуть на расшалившуюся дочурку она могла – Лиана уважала мать и строгости с её стороны воспринимала совершенно спокойно. Но вот мы с Джоном… стоило нам хоть немного вмешаться в её выкрутасы, рёву и обид было таких, что оставалось только опустить руки и предаваться тому, что Юля называла «распустили ребенка до невозможности».

Я вздохнул и невольно улыбнулся. Вспомнился тот случай, когда в четырнадцатилетнем возрасте Лиана вдруг вообразила, что в меня влюбилась. Да, неделька была ещё та. В итоге ребёнок передумал, но мы все извелись страшно. Что ни говори, они втроём были очень счастливой семьей, пусть и нечасто виделись, это потом всё пошло наперекосяк, а я даже толком не понял, с чего все началось. Но вспомнить было о чём, это было почти моё счастье, почти моя радость. Не смог ничего создать сам, хоть порадуйся за другого.

Ох, Лиана, Лиана, зачем же ты меня огорчаешь.

Странности моей дурацкой памяти… Ведь я видел, как ты маленькой глядела на отца, когда мы приезжали в отпуск. Я же помню, и каким взглядом ты провожала Юлю в её первый с нами поход после твоего рождения. Я всё помню. Это последнее проклятие, что мне осталось от былого.

Закрыв резким движением окно, я собирался снова сесть в кресло, но замер, различив в окружающем полумраке светлую фигуру.

Некоторое время мы просто стояли и молчали, я даже не решался перевести зрение в ночной режим, просто не желал видеть то, чего она сама не хотела бы показать. Это было данью всем тем долгим годам почти моего счастья, как можно иначе? Если бы она тогда просто взяла и ушла, ничего так и не сказав, даже в таком случае я бы её не стал задерживать. Ни словом, ни жестом. Тот визит в «Глобус» был моей ошибкой.

Но мне повезло, стена, незримо разделявшая нас, тут же разом рухнула, испарилась, пропала, унося с собой отчужденность и обиду. Всё стало на свои места, когда она жалобно всхлипнула. Не прошло и мгновения, как я уже чувствовал её острые кулачки, упёртые мне в грудь, она сжалась в комок и отчаянно ревела в голос, всхлипывая и содрогаясь всем телом. Я легонько прижал её к себе, коснувшись щекой вздрагивающей макушки. Я знал, помнил, какое у неё в этот момент должно быть обиженное лицо, с опущенной нижней губой и каплей слёз, свисающей с опухшего носа.

Когда мне показалось, что моя рубаха уже отсырела достаточно, я взял маленькую разноцветную головку в ладони и повернул к свету. Её зареванное лицо мне больше нравилось, нежели та бледность и круги под глазами в «Глобусе». И эти большие зеленые глаза, ставшие от слез словно бездонными.

– Рэд, дядя Рэд… мне так плохо…

– Плачь, девочка, даже вам, Творцам, это нужно – плакать. Без этого никак.

– Самое страшное… это одиночество, столько людей вокруг, близких и не очень, но все они – не те. Все эти разговоры… они начали шушукаться по углам, только пришло сообщение. Я наорала на них, я говорила чудовищные вещи… только бы они прекратили, только бы перестали. Даже слово с них взяла – молчать.

– А когда приехал я, ты решила разыграть для меня камерную пьесу.

Она наконец открыла глаза и посмотрела на меня. Удивленно.

– Это только так говорится, что я ничего не понимаю в психологии Творцов. Ой, девочка… Прости меня, что я вообще приехал, если бы я знал, как много огорчений это тебе принесёт, я бы ограничился письмом. Большим, правильным, хорошим письмом, даже забыл бы про обещание твоему отцу. Письмом, которое ты просто не стала бы открывать.

Она снова обняла меня, я почувствовал её ладонь, гладящую меня по плечу.

– Не обижай меня, дядя Рэд… ты же знаешь, что твой приезд для меня всегда в радость, помнишь тот разговор в лесу?

Ещё бы мне не помнить. А ведь я о нём, честно-честно, никому так и не рассказал, сколько меня ни расспрашивала Юля.

– Папа…

– Ему повезло, он успел перед смертью сказать мне пару слов. Нечасто так выходит.

– Это было что-то личное?

– О, те слова мне не очень понравились, но я им всё-таки последовал, не нашлось сил идти наперекор единственному другу.

– Почему, Рэд… почему так? – глаза Лианы уже почти высохли, она приходила в себя. На место отчаяния на моих глазах приходила тихая грусть, которая была гораздо плодотворнее, как сказала бы мне сама Лиана.

– Это был наш выбор, и злая случайность, что твои родители ушли раньше меня. И я бы с удовольствием поменялся с любым из них местами. Живым тяжелее мёртвых. Они ещё есть, а мёртвых уже нет. Знаешь, твой папа просил тебе передать, что он сильно поумнел.

Лиана задумывалась, переваривая.

– А ты, дядя Рэд?

Я улыбнулся.

– И я тоже… поумнел. Ты знаешь, Лиана, я сегодня улечу, и меня долго не будет. Очень долго. И поэтому, слушай…

Я замялся. Кто знает, как она отреагирует?

– Что, дядя Рэд?

– Тебе надо будет разобрать этот дом. Ни твоей матери, ни твоему отцу не понравилось бы, что в их честь стоит посреди Изолии Великой подобный склеп. Я же вижу, ты тут не живёшь. Раз в году заглядываешь, и только.

Она смотрела на меня таким серьезным взглядом, который трудно ожидать от Творца, тем более – в её возрасте. Даже при всех обстоятельствах. Потом, почему-то снова взяла в руки мою ладонь и прижала к щеке. Зажмурилась. Подождала. Открыла глаза и прошептала.

– Хорошо. Я понимаю. Но ты мне должен рассказать о них всё. Это несправедливо, что я, их дочь, знаю о родителях меньше тебя, – она жестом оборвала мои поспешные возражения. – И потом, если тебя долго не будет, – тут я понял, что она догадывается, насколько долго, – лучше это сделать сегодня.

Я покосился на индикатор хронометра. И кивнул. Пропущу этот рейс.

– Ты любил мою маму, дядя Рэд?

Тот вечер был долог, очень долог, мы сидели вдвоем на старом диване. Обнявшись. Разговаривали. Нам обоим много чего было вспомнить. Несколько раз мы вновь принимались плакать, много раз – смеяться.

Для меня воспоминания всегда были чем-то, находящимся за пределами сознания, такие вот посиделки, когда легко и просто делишься мыслями, как бы с самим собой. Вы можете вспомнить, о чём думали, когда, наконец, выходили из тёмной комнаты, где просидели долгое время? Проторчи как-нибудь час-другой перед зеркалом, не отрываясь, тогда ты просто перестаёшь видеть себя, ты растворяешься в этом серебристом незримом мареве…

Когда мы вдруг поняли, что уже не можем говорить, она поднялась, оглянулась так удивленно, словно не могла понять, где она. Повернулась снова ко мне.

– Дядя Рэд, зав… то есть, уже сегодня в «Глобусе» будет генеральная репетиция, и…

Она неловко двинула рукой, описав в воздухе какую-то судорожную кривую. Она всегда делала так, когда не могла точно передать мысль. Не любила недосказанности. Такая вся.

– И?

– Я хотела когда-то, чтобы на ней хоть раз побывал папа. Ты придёшь… вместо него? У тебя есть на это время?

Акцент на последнем слове говорил достаточно. Я совершу над собой усилие, останусь здесь ещё на несколько часов. Мы поняли друг друга. Значит, и поговорили не зря. Я по-прежнему был поднятой из могилы тенью её родителей, невелика роль, пусть же она поймет, где верх, а где низ в этом новом для неё, перевёрнутом мире. Надеюсь, мне удалось ей показать правильное направление.

Мы распрощались именно так, как мне хотелось. Лиана сказала: «До свиданья, дядя Рэд», я же долго стоял под Глупым Деревом, это Лиана когда-то его так назвала, и махал ей вслед платочком.

Глава I. Небесный гость. Финал

Капитан Ковальский уже три часа неподвижно сидел на одном месте, даже головой ни разу не повел. Подле него стояла капсула, которую я выломал из покореженного гнезда под брюхом у одного из «Ксерксов». Мне тогда показалось, что смерть Капитана Алохаи стала для него чем-то куда бо́льшим, нежели просто смертью боевого товарища, даже не просто личной трагедией.

Капитан Ковальский был очень плох.

Лицо было бледным до синевы, губы нервно сжаты, какой-то нездоровый тёмный свет стыл в его глазах. Не свет жажды отомстить, как казалось вначале, а свет какого-то запоздалого озарения.

Капитан смотрел вперёд себя и не видел ничего. Даже когда я пару раз подходил к нему, он не реагировал вовсе, витая где-то очень далеко.

Пришла в голову запоздалая мысль, что я толком ничего не знаю об этом человеке, которого уважаю, даже боготворю как командира, но впервые вижу в нём не военного, а просто человека. Когда я впоследствии встретил его, бесконечно изменившегося, на Ню-Файри, то даже тогда это не стало для меня настолько удивительным открытием. Хотя почему, сам не понимаю. Странная это была пара, достойная, но странная.

Мрачный, даже угрюмый, Капитан Ковальский мог становиться чутким и терпеливым, когда ты что-то делал не так, а весельчак и, вообще, глубоко восторженный человек Капитан Алохаи порой замыкался, с тоской глядя по сторонам. Чувствовалось между ними нечто, связывающее их сильнее простых товарищеских уз, какие были у нас с ребятами. Это был не просто Капитанский Манипул «Катрад» – это была тайная сила, способная повести в бой. Как тогда, в густом чаду битва, после того, как угасла Песня Глубин летящего, зов Симаха Нуари. Это были они, других вариантов быть не могло. Вернее, кто-то один из них.

И вот теперь эта тайна раздулась до такой степени, что полностью загородила собой человека, похоронила его под собой. В двух метрах от тебя на корточках сидело нечто, совершенно на тебя не похожее. Другой природы.

Стараясь не хмуриться даже под непроницаемым шлемом «защитника», я поднялся и подошел к двери ангара. Тишина. Никакого движения. Даже звуки воздушного боя, раньше то и дело долетавшие до наших ушей, теперь сделались такой же историей, как и всё остальное, что было прежде. Да и не было уже, наверное, никакого боя.

Для Белых Тигров Капитаны были отцом и матерью, неотделимое от Легиона понятие, всегда вместе… и теперь уйти им придется тоже вместе – и Капитанам, и Легиону. Осталось немного. Механоиды нас найдут, чудо – что они до сих пор не направили поисковый отряд к месту крушения. Неожиданное везение, они дали Капитанам попрощаться не в горячке боя, а в тишине и спокойствии. Поговорить до конца, как редко достается Десанту такая возможность.

Будет ещё бой, может быть, если мы окажемся в удачном положении, не один, а затем – всё равно конец, как только начнётся запоздалая, но с каждым мгновением всё более неминуемая орбитальная бомбардировка. Судьба перетянула на себя руководство операцией, не позволив Капитанам воплотить собственные планы в жизнь. И до чего же резок был прыжок через пропасть, от чувства близкой победы до вот этого…

Я тогда подумал, как всё-таки странно, вот так, запросто сидеть и размышлять о том, что Легиона нет.

Не будет уже сборов на «Инестраве-шестом», вечеринок на верхних ярусах. Не будет пикника с ребятами по случаю возвращения домой, и не увижу я Ирен. А ведь хотел на ней жениться… хотя так до конца и не разобрался, люблю я её или нет, всё думал, думал… вот так вот. Где она теперь, жива ли вообще?

Я глянул вверх и увидел над собой лишь грубые конструкции перекрытий. А ещё уже никогда не будет Космоса с его сиянием огней и темными силуэтами кораблей за бортом. Галактика тоже уходила.

Но, при всех тех мыслях, мне почему-то было очень спокойно. Это продолжала во мне звучать Песня Глубин… подобные удары человек просто так пережить не может, после такого он меняется, иногда навсегда. Перестарался ты, Вечный из другой Галактики, гордый птах. Хотя был ли у тебя выбор, нам теперь и спасибо-то сказать тебе, судя по всему, не получится. Умно с его стороны – дать нам ещё один шанс. Я помню, никогда в жизни не забуду, как мы кинулись тогда, крича от ярости, в самую гущу врага. Щедрый подарок.

Меня передернуло.

Не знаю, как это должны были видеть сами Капитаны. Брр!.. Сотни и сотни горящих машин, наших ли, чужих ли – не поймёшь.

Разверзающаяся бездна. Оскаленная маска смерти.

Как я спокоен.

Повернувшись к Капитану, я увидел, что он поднимается на ноги. Бронемаска «защитника» была опущена, так что выражения лица я не видел.

– Отрядный, приготовьтесь. Приближается противник.

Да. Точно. Группа наземных мобильных единиц уже была видна невооруженным взглядом.

Я кивнул.

Укрывшись в узком проходе между ангарами, мы с Капитаном Ковальским встали плечо к плечу, и принялись ждать.

Было даже интересно наблюдать, как они ловко подбираются. Давненько я вас так близко не видел. Это бронепехи с вами на ты, а сверху и не различишь.

Какая цивилизация породила такое? Какая сумасшедшая воля проглядывала в этих разумных машинах?

И, при этом, полная бессмысленность во всем. Глаз хаотично скользил по мелким деталям, ему просто не было за что зацепиться. Бред воспалённого, но, при этом, гениального сознания. Кто-то мне говорил, что в Галактике есть люди, что-то знающие о создателях механоидов, вспомнился ещё один из вечных мифов Галактики – Всадники Времени, Хранители и не решённая до сих пор даже ими Проблема Первоисточника. Всё – неправда, можно это знать… пожалуй, что можно, да только понять такое человеку не дано. Разве что Великий Галаксианин и его люди-эффекторы на такое способны.

Крутанув барабан ручного разрядника, я приготовился биться до конца.

Ровная как стол заснеженная поверхность на сколько хватало глаз простиралась идеально круглым блюдцем, в которое налили густое белое молоко бесконечных зимних сумерек. Местное светило упряталось за горизонт, но бесконечные девственно сверкающие просторы пускали его свет в кругосветное путешествие, которому не было дела до распрей, чинимых здесь пришельцами с других миров.

Планета не спешила прерывать свой многотысячелетний каталептический сон даже под ударами в гигаджоулей энергетического эквивалента. Возьми сотню километров в сторону, и уже кругом царит прежняя неизменная тишина и благостность.

Планеты не умеют задумываться о собственной судьбе, их удел – инерционные витки спирали сквозь килопарсеки и миллиарды лет. То, что пришельцы были способны одним сознательным ударом навеки изменить лик планеты с девственно-белого на безжизненно-чёрный, ничего не меняло. Это их дело. Планета же… она могла подождать ещё миллиард лет, пока жизнь снова вернётся под эти небеса, у неё было много времени в запасе.

И эта неподвижность бесконечного ожидания оказывала своё подспудное воздействие и на торопливых пришельцев. По крайней мере на тех, кто сам был живым.

Посреди бескрайней заснеженной поверхности вздымалась в небеса громоздкая конструкция. Её самоходная платформа неслышно коснулась поверхности и торопливо принялась фиксироваться на грунте, с дымом и воем погружая буры якорей в плоть безымянной планеты.

Планета не возражала. Пройдёт небольшой снегопад, и эти некрасивые следы сотрутся с её бледного лица, а много позже случившийся здесь язык ледника изотрёт в пыль и сбросит в океан оставшиеся от чужаков крохи чужеродного металла.

В развёрнутом виде самоходный зенитный комплекс «Оккам-42-10» представлял собой сложную телескопическую конструкцию, предназначенную для баллистических пусков на скоростях выхода снаряда до пятидесяти махов, как с активным, так и с пассивным наведением на цели расстоянием до пяти тысяч километров и высотным потолком до верхних границ стратосферы. Как и почти всё в Десанте, это была невероятно красивая и столь же невероятно эффективная машина разрушения: изломанные и перекрученные конструкции сверкали рёбрами силовых полей, энерговодами, поглотителями и гирляндами перемигивающихся контроллеров силовой катапульты основного ствола. Управлялся комплекс, как и вся самоходная артиллерия, из единого центра, потому наличия на борту людей не требовалось, хотя биополости для них и были предусмотрены.

Непривычный взгляд не смог бы распознать, кому из двух противоборствующих сторон принадлежит эта машина уничтожения. Снаружи две армии отличались только деталями конструкций и особенностями технологических решений. Воевали там и там – металл и поле, а они во всей Вселенной одинаковы.

Разница была только в том, что было сокрыто под этой бронёй, а это ты попробуй разгляди.

Вот и сейчас, четыре замершие у основания вознесённого в светлое небо колосса фигуры тоже были ничуть не более человеческими, чем любая другая боевая техника.

Четыре статуи рябой полимерной стали, сплошь изъязвлённой первой волной вражеского злого тумана, что налетел да осыпался металлической стружкой, снова исказив изначальную белизну снега вокруг. Четыре глыбы, упавшие с неба да так и оставшиеся стоять неровным полукругом, обращённым навстречу далёкому врагу.

Четвёрка боевых коконов мобильной пехоты, четвёрка таких же проверенных в боях машин для убийства, каким был вверенный в охранение зенитный комплекс.

Он развернулся во весь свой огромный рост, они же с тех пор едва ли раз пошевелились. Конструктивно заложенная стремительность насекомообразных экзоскелетов им ещё пригодится, но в режиме ожидания пехота предпочитала экономить свой главный ресурс – энергию.

При столь скромных, хоть и совершенно нечеловеческих размерах бортовые генераторы могли поддерживать в острой боевой фазе лишь основные функции, главным же источником для силовых установок служили свёрнутые жгутами силовые тороиды, несущие в себе неприкосновенный запас полевых накопителей. Потому недвижимы были прекрасные в своей универсальности механизмы, потому даже их пилоты молчали, не перекинувшись за прошедшие бесконечные часы и парой слов.

Всё было и так понятно. Каждое случайное зарево над горизонтом, каждый едва уловимый внешними рецепторами звук, каждый электромагнитный всплеск – всё говорило об одном. Там, далеко за горизонтом, сражался их Легион. Штурмовые силы, оставив пехоту в далёком тылу, приобрели дополнительную маневренность, но потеряли в обороне. Их некому было прикрыть с земли, и все зенитные комплексы оставались тут же, не выпустив покуда ни единого снаряда, не увидев в прицельном интерфейсе своих систем наведения ни единой машины врага.

Но таков был приказ, и пока не последует иного, они четверо будут стоять здесь, слушая общий канал.

Даже теперь, после свалившегося на них послания с небес.

Даже теперь, когда шла битва не за обладание этой безымянной планетой, а за жизнь каждого солдата Легиона.

Зная, что там гибнут их товарищи, зная, что там творится, зная, что станет с ними всеми, если Легион проиграет.

Пехотинцы стояли четырьмя истуканами богу времени. До самого ключевого мгновения, когда за их спинами раздался разъярённый рык стратосферных ускорителей. На него обернулся только один пехотинец, что стоял крайним справа.

Над их головами уже чертили глиссады тяжёлые штурмовики Второго Крыла.

Прекрасные в своей взбешённой мощи.

Волна за волной.

Полные сил, свежие, готовые рвать врага зубами и ногтями.

Теперь, когда им удалось получить возможность вступить в бой, они боялись только одного – не успеть.

Мобильная пехота, приказ сопровождать зенитные комплексы на полтысячи тиков вперёд, потом вступить в бой по обстоятельствам. Выполнять.

Четыре железных статуи ожили в единый миг. В бой. Им приказали идти в бой.

Это было лучше, чем счастье, так звучал вкус самой жизни.

…я отчетливо понял, что не успеваю. Доля секунды, но в этой доле моя смерть. Что ж. Я был готов.

Но она не пришла. Ласковая, нежная, долгожданная. Не пришла.

Отрядный тормошил меня, а бронепехота добивала мою смерть под звук приземляющегося транспорта. Моей смертью был боевой механоид класса UFH-3010. Совершенная, грозная, она, моя смерть, отступила. Тогда мне ещё пришло в голову, что придется жить. Как это сказал Джон, «ради меня»?

Вокруг что-то кричали прибывшие с пехотой пилоты штурмовых машин, радостно хлопая друг друга по спинам «защитников», рядом молча громоздились хищные коконы «пехов». Я сообразил, что именно мне пытаются сказать, только после взлёта, когда разглядел в обзорнике ровный строй нашего эскорта. Восемь штурмовиков с маркировкой Второго Крыла.

Пока я пытался найти свою смерть, опустошённый, раздавленный, они сражались за всех нас. Моя первая и последняя Песня Глубин обескровила Легион, самого меня навсегда сделав слепым и глухим, голым, как младенец. Только теперь я начал понимать, что такими же беспомощными всё это время чувствовали себя в бою Юля с Джоном, ребята из Капитанского отряда, все солдаты Галактики.

Тот выплеск энергии исчерпал не только без спроса подаренную мне на Элдории силу, он опустошил меня целиком, будто разом избавив меня от всей моей сущности Кандидата. И пока я беспомощно барахтался в океане захлестнувшего меня бессилия, жизнь продолжалась без меня.

Вступление в бой свежих сил сломило и без того ошарашенную нашим безумным рейдом оборону врага, и как только было очищено достаточное пространство, была продолжена точечная орбитальная обработка промзон.

В атмосферу огненными шарами поднимались тонны короткоживущих изотопов, но этот ущерб планета переживёт. А мы ей в этом поможем.

Легион уже завершал уничтожение остатков раздробленных мобильных сил врага. Висевшее же над нами дамокловым мечом космическое сражение наконец изменило свою траекторию, флотилия рейдеров противника оставила попытки прорваться и закрепиться на планете, наши же наличные заатмосферные штурмовики уже направлялись операторами Базы в сторону границ Системы навстречу флоту Галактики Птерикс.