Текст книги "Восьмая горизонталь"

Автор книги: Роман Подольный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

– Пусть сначала физики скажут, возможно ли такое, – мягко продолжал Главный, – а уж потом опубликуем. (Я не мог слова вымолвить.) Ну ладно, ладно, нельзя же так волноваться, Рюрик Андреевич, вот ведь беда. Главный встревожился, вскочил, стал хлопать меня по плечу, подал воды. Ладно, не будем ничего предрешать, пошлите кому-нибудь на рецензию, только покрупнее кому-нибудь, самое малое – члену-корреспонденту академии.

Прошел месяц. Каждое утро я в одиннадцать часов являлся в комнату, где сидела заведующая отделом писем. Она привычно легко краснела, опускала глаза и чуть заметно качала головой. Прошло два месяца. Заведующая подвигала ко мне и стопки и груды писем и рукописей, но среди них не было конверта с обратным адресом члена-корреспондента АН СССР Лукьянова.

А когда письмо наконец пришло, на конверте был обратный адрес института, где работал член-корреспондент – адрес института, а не домашний, на самом же листе не было даже подписи члена-корреспондента. Какой-то кандидат физико-математических наук извещал редакцию журнала, что его неприятно удивило поступление на визу рукописи под претенциозным названием "Золото Ньютона". Неужели редакция нуждается в рецензенте, чтобы узнать, что алхимия – лженаука? И тем более странно, что таким рецензентом редакция избрала столь уважаемого, авторитетного и, простите, занятого человека, как член-корреспондент Лукьянов Н.П. По его поручению и составил данный ответ младший научный сотрудник Адацкий.

Я сам положил это письмо на стол к главному редактору и стал ждать его реакции.

А главный редактор был все-таки куда тоньше, чем я думал. Я-то ожидал многократного повторения фразы "что я вам говорил". Но он, видимо, понял, как близко я принял к сердцу "Золото Ньютона". Главный пробежал глазами этот десяток строчек, вскинул брови при виде подписи, задумался на секунду и сказал:

– А! Пошлите еще к кому-нибудь, не стесняйтесь. Рецензию мы оплатим. А теперь о деле: историк Панин сумел выдвинуть новую гипотезу о происхождении русского рубля. Тоже золото, Рюрик Андреевич.

– Да нет, серебро, Александр Васильевич. Русский рубль был серебряным.

– Ну вот видите, все по пословице: слово – серебро, молчание – золото.

– Тогда уж так: слово о серебре, молчание о золоте.

– Опять-таки неплохо, – отозвался он.

Мы посидели молча. Потом я встал и вышел. Сначала из кабинета Главного, потом из редакции. На улице стоял тот самый типичный апрельский день, с каким классики до смерти любили сравнивать женское сердце, мужскую верность и настроение любых людей, без различия пола.

По небу тянулись тучи, оставлявшие, однако, достаточно места и для солнца, и для солидных проталин голубого неба. Лужи на асфальте обращались с солнцем по-хозяйски, но были слишком мелкими, чтоб спрятать его. Я шел по этим лужам, и за моими ботинками тянулся низкий шлейф брызг (я знал это и не оглядываясь).

Что-то я стал слишком близко принимать к сердцу обычные рабочие неприятности журналистов.

Итак, что можно и нужно было сделать с золотом Ньютона? Ну, конечно, послать еще нескольким рецензентам. Лучше, разумеется, не послать, а отвезти, чтобы можно было как-то обговорить формулировки. Чтобы кто-нибудь из них единым росчерком пера не забросил это золото на дно самого глубокого колодца в мире.

Можно еще организовать обсуждение репортажа. Прийти с ним к физикам или историкам... Нет, не "или", а "и", обязательно к тем и другим. Или собрать тех и других вместе в редакции. Очередной круглый стол, которые так любит Главный. Но _этого_ круглого стола в редакции он не допустит. А если и допустит, то в печать не пропустит. В лучшем, самом лучшем случае пойдет сам репортаж с коротким комментарием. Значит, десяток страниц на машинке. А ради этого придется собирать совещание, слать бесконечные письма, ездить к десятку-другому людей, просить, уговаривать... Ну нет! Игра не стоит свеч. Хватит быть фантазером. Сенсация ударила рядом, как молния, и ушла в землю. Да здравствует повседневность! И все-таки...

Ступеньки у дверей были широкие, каменные, сами двери тяжелые, и пускали в них только по пропускам. Потолки в здании были высокие, стены у коридоров – темные, такие темные, что электрическому свету было не под силу сделать светлее хотя бы воздух между стенами; а сами коридоры были такими длинными, столько у них было поворотов, что, даже получив предварительно подробнейшую инструкцию и план пути, я путался и расспрашивал встречных о дороге.

В конце ее меня ждал кабинет с многозначным номером, в кабинете человек с многозначительным выражением строгого молодого лица.

– Ядерные силы, – сурово говорил мне молодой человек с многозначительным лицом, – не зависят от среды, в которой находятся ядра. Фотонно-гравитонные превращения, – говорил он, – убыстряются в магнитном поле. Следует ли из этого, – говорил он, – что можно всерьез рассматривать это явление как своего рода катализ? По-видимому, да. Вправе ли мы распространять представление о возможности квазикаталитических явлений на ядерные превращения? Если подойти к этому вопросу достаточно широко, прямого запрета на такое представление установить нельзя, хотя конкретные случаи подобного атомного квазикатализа нам неизвестны. (Это "квази" он выговаривал с особым удовольствием.) Вы спрашиваете, что именно могло бы выступить тут в роли катализатора? Очевидно, только поле. Известные нам гравитационные, магнитные, электростатические и иные поля такого действия не оказывают. Говоря точнее, такого действия еще не наблюдалось. Остается мечтать о некоем новом гипотетическом поле икс – или о полях известной нам природы, но небывалой мощности... или в неизвестных нам комбинациях. Но только мечтать. Такую гипотезу я бы сегодня не решился даже назвать научной.

У него выпуклый лоб мыслителя, победоносно наступающий на шевелюру. У него узкие скулы. Подо лбом и над скулами – глаза. Немного сонные, потому что думает он сейчас не о том, о чем говорит.

...Илья Трушин – величайший специалист по мельчайшим массам и зарядам. Рядом с телами, которые он клал на весы, пылинка выглядела небольшой планетой. Он был тем человеком, который мне нужен.

Я, наверно, еще напишу статью о его последней работе. Хорошей работе. Он докладывал о ней в Дубне и Оксфорде. Академики приводят в его лабораторию иностранных гостей – похвастаться. Он обитатель современного Олимпа. То, что он делает, остается. То, что делаю я, превращается. Вещи в слова. И так далее. Со мной ему скучно. Особенно сейчас, когда с рассказом о своей работе он наконец покончил, а удовлетворение пустого журналистского любопытства, ей-же-ей, в его функции не входит.

Хорошо же!

– Вы прекрасно излагаете материал последних достижений науки, – говорю я в манере своего собеседника. – Но ваши сведения, к сожалению, неполны. У меня есть основания... веские основания (как я его!) считать, что уже Исаак Ньютон знал способ атомного катализа – виноват, квазикатализа. Потому что он умел получать золото. Насколько я понимаю – из олова. Хотя не исключено, что Ньютон работал с ртутью.

Лицо моего собеседника мгновенно становится значительно менее значительным. И менее сонным. Появившееся на нем выражение я назвал бы глуповатым, если бы это слово могло подойти хоть к одной черте его респектабельного облика.

Поток ленивых безличных фраз оборвался.

– Мура, конечно! – сказал он. – Но придумано прилично. Сами думали?

– Вместе с Ньютоном!

– А может, это еще какой-нибудь древний грек изобрел? Пифагор там? Или, еще лучше, Антей? Перед тем как его поколотил Геракл?

Он шутит. Но злится. Что же, я его понимаю. Мне тоже надоели сообщения о том, что Древние афиняне делали вычислительные машины, а в древней Финикии был беспроволочный телеграф.

– Да нет, – отвечаю я кротко. – Ньютон. Англичанин. Жил в семнадцатом-восемнадцатом веках. Точнее, с 1643 по 1727 год. Изобрел...

– Да знаю я, что он изобрел. И что открыл, тоже знаю.

– Так не все же, сами видите, вы о нем знаете.

– Видите ли, я как-то не люблю розыгрышей.

– Это не розыгрыш. Читайте, – я вынул из портфеля и положил перед ним перевод исповеди Альтотаса. Это была моя последняя копия, седьмая с машинки, текст был бледен, местами слеп, и двадцативосьмилетний профессор время от времени морщился, разбирая буквы. Потом с хрустом вытянул под столом длинные ноги, откинулся на спинку кресла, секунду подумал:

– Вы видели подлинник?

– Да.

– Перевод заверен?

– Да.

– Что говорят эксперты?

– Это действительно восемнадцатый век, это действительно старик, он действительно много путешествовал.

– Тогда остается только признать, что с восемнадцатого века в искусстве вранья прогресса не было. Предки тоже врать умели, и не хуже нас.

– И все?

– И все!

– Больше вас здесь ничего не интересует?

– Ничего. Я не историк.

– Жаль. Но вот я – я хочу проверить, правда это или нет.

– С точки зрения моей науки; физики – вранье. Безусловно, бесспорно, всеконечно.

– А вот историки – те осторожнее, Илья Всеволодович. Видите ли, Ньютон был немного слишком богат.

– Может быть, он чеканил фальшивую монету?

– Что?!!

– Хотите вызвать меня на дуэль за оскорбление научного величества? Увы, мы живем не в его время. Конечно, чтобы сэр Исаак Ньютон стал фальшивомонетчиком – об этом и подумать смешно. Но это в миллион, что я в квинтильон раз вероятнее, чем открытие философского камня. И простите, мне надо на заседание кафедры.

...Юрий Иванович, просивший называть его Юрой, с сомнением покачал головой:

– Знаете, это... даже оскорбительно как-то. Короли, уж на что подозрительный народ, и то ему верили, а вы нет.

– Свифт же не верил? Свифт обвинял его в мошенничестве!

– Он только притворялся, что не верит, этот великий лицемер. И обвинял его в мошенничестве в пользу Англии, а не свою. Тут разница. А вы в отличие от Свифта не притворяетесь. Должен вам сказать, Рюрик, что начало восемнадцатого века – время не самое трудное для нумизматов. Не самое, не самое. У десятков людей, да и в музеях, есть масса соверенов и гиней той поры. Так что объект для исследования я найду... И в лаборатории Института археологии договорюсь, там тонкий химический анализ неплохо поставлен.

– Ну и прекрасно, Юра!

– Ничего прекрасного я в этом не вижу. Подозревать Ньютона!

– Ну вот. Соверен оказался полновесным.

– Один? Проверьте хотя бы десяток, Юра. Вы же сами понимаете, один это нерепрезентативно.

– Ого, какие вы слова выучили, Рюрик Андреевич!

– И кроме соверенов, проверьте еще десяток гиней.

– Знаете, Рюрик Андреевич, по-моему, вы становитесь нахалом.

– Да нет, Юра, – я осторожно погладил его по щеке. – Я просто понял, что тебе это действительно интересно.

Юра засмеялся.

– Мне – что! Мой дорогой учитель буквально с ума сходит от любопытства – естественно, одновременно презирая нас обоих за то, что мы поверили в эту историю. Человек вообще любопытен.

– И еще как любопытен, Юрий Иванович! – загремел знакомый голос. – Я, например, уже минут пять вас подслушиваю и извиняться не намерен.

И верно, все это время академик стоял позади нас, и упрекать его в этом не приходилось, так как говорили-то мы с Юрой в его кабинете.

– Вы, кстати, без меня и не обойдетесь. У меня в личной коллекции есть несколько гиней того времени. Я ставлю только одно условие: если с монетами все в порядке – вы, Рюрик Андреевич, приносите Ньютону извинения. Приму их я.

– А если что-нибудь не в порядке?

– Я не намерен даже обсуждать такую возможность.

– Вы ставите меня в неравное с вами положение, Михаил Илларионович.

– Вы находитесь в нем с того момента, как занялись этим вздорным делом, Рюрик Андреевич.

Старик величественно прошел мимо нас к своему старому добротнейшему столу необъятных размеров. У него ушло добрых полминуты только на то, чтобы обогнуть правое крыло стола, подойти к широкому кожаному креслу и взяться за его шагреневую спинку.

Мы с Юрой за это время успели опомниться, обидеться, решить уйти и оказаться уже у двери, когда нам в спину полетела последняя фраза академика:

– Однако вздорность дела и вправду почему-то не мешает ему занимать меня до крайности. Завтра я привезу вам гинеи.

– Рюрик Андреевич, вами последнее время в редакции недовольны. У меня тоже такое впечатление, что вы забросили работу. В чем дело?

– Одну минуточку, Александр Васильевич, – я вскочил, – мне, кажется, звонят, я сейчас. (Мой стол стоял у самой стены кабинета Главного, и звонок моего телефона иногда пробивался сюда через штукатурку и кирпич.)

– Странную вещь хочу я вам сообщить, Рюрик Андреевич, – голос Юры звенел сегодня так, что километры телефонных проводов не смогли сделать его менее пронзительным.

– Какую же странную вещь, Юра?

– Все наоборот, Рюрик Андреевич, все наоборот.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Нет, сначала вы мне скажите. Что вы хотели доказать анализом гиней, Рюрик Андреевич?

– Да то, что в них больше золота, чем должно быть, Юра.

– Больше?.. – голос Юры Сразу упал, наступило молчание. Я подул в трубку, испугавшись, что нас разъединили. – Да здесь я, Рюрик Андреевич. Но вы же Обвиняли Ньютона в подделке монет?

– Стали бы вы проверять гинеи, если бы я с самого начала сказал, что в них должно быть больше, а не меньше золота? Но вы и сами, Юрчик, могли бы догадаться, чего именно я хочу. Зачем мне Ньютон – фальшивомонетчик? Мне требуется Ньютон-алхимик. Притом великий алхимик. Первый удачливый алхимик. Откуда же ему иначе было взять золото?

– Но как этого не замечали раньше?! – в голосе Юры было удивление, но куда больше в нем было священного трепета. – И как вы сумели до этого додуматься?

– Ну, что лишнего золота не замечали, это понятно. Монеты всегда проверяли на "недовес" золота. Никто не боялся, что ему передадут презренного металла. А додумался я... Знаете, отвечу вам словами нашего общего знакомого Ньютона: "Я все время думал об этом".

– Илья Всеволодович, вас не затруднит взглянуть на рот этот листок?

– Пожалуйста, Рюрик Андреевич... Так-так, золота столько-то промилле, серебра столько-то, меди... Зачем вы мне это показываете?

– Здесь выписан химический состав средней ньютоновской гинеи, глубокоуважаемый Илья Всеволодович. И она, оказывается, содержит золота больше, чем полагается.

– И вы опять будете настаивать на том, что лишнее золото Ньютон сработал лично? Может быть, при содействии Мефистофеля? Как вы вообще относитесь к Мефистофелю, Рюрик Андреевич? Не нашли ли вы ему живого прототипа?

– Вы хотите меня оскорбить, Илья Всеволодович? Не удастся. Вот, прочтите то же самое на официальном бланке. Здесь и состав и справка о том, что золота в монете больше нормы.

– Хорошо. Прочел. Но чего вы от меня-то хотите?

– Всего-навсего того, чтобы вы изготовили золото.

– А смысл, смысл? Кому это золото будет нужно? Представим себе на минуту – не дольше, – что вы правы. Если я завтра повторю Ньютоново открытие, послезавтра в мире будет такой финансовый кризис, что паника 1929 года покажется шуткой. Кому нужно золото, потерявшее цену?

– Нужно! И на обшивку спутников, да и вообще. Ленин же говорил, что мы будем делать из золота общественные уборные!

– Только после победы коммунизма, вспомните цитату поточнее, Рюрик Андреевич. Но, в конце концов, не в том дело. Блефом заведомым не хочу заниматься. Жизнь коротка, а серьезных дел хватает.

– Верных дел?

– Что вы хотите этим сказать?.. – Трушин вскочил на ноги – столько презрения было в моем голосе. – Как вы смеете разговаривать таким тоном?

– Простите, Илья Всеволодович. Я это не столько в ваш, сколько в свой адрес. Тоже люблю только верные дела. Еще раз простите – и до свидания.

– Нет уж, какое там "простите". Давайте объяснимся.

– Ну что же. Вы, я уже знаю, много раз проверяли экспериментами теорию относительности.

– Да.

– Все время оказывалось, что старик Эйнштейн прав.

– Так.

– И вам никогда не хотелось, чтобы именно по этому пункту великий Альберт ошибся?

– Хотелось ли мне этого? Не то слово! Ради этого я и брался за такие эксперименты. Я нарочно проверял устои. Если бы хоть один из них рухнул... Мне говорили: зачем ты за это берешься? Выбери эксперимент, где больше шансов на открытие, возьми дело повернее... А меня привлекала именно степень риска. Риска неудачи... Ведь подтвердить известное значило для меня потерпеть неудачу. Что делать? Привык. Зато отработал методику. Стал доктором...

– И вам это нравится?

– Что?

– Докторская степень, отработанная методика? Не надоело вам чувствовать себя мудрецом?

– Знаете, Рюрик Андреевич; со мной давно никто так нагло не разговаривал.

– Обидно за вас, Илья Всеволодович! Вы слишком привыкли к тому, что все теории оказываются верными.

Трушин сел и засмеялся:

– Нет, вы мне определенно нравитесь, Рюрик. Знаете, я думаю, что нам пора обходиться без отчеств.

– Идет.

– Такое упрямство заслуживает вознаграждения. Черт с вами, я подумаю завтра над вашей идеей. А пока пойдемте выпьем. За то, чтобы я перестал чувствовать себя мудрецом.

– Вы мне нравитесь еще больше, чем я вам, Илья. Пойдемте, выпьем. И знаете, где? У меня дома.

СОН ВТОРОЙ. ДОБРЫЙ ВЕЧЕР, ИСААК ИСААКОВИЧ!

– Добрый вечер, Исаак Исаакович, – негромко сказал я. И сам удивился, как изысканно это прозвучало по-английски:

– Good evening, Isaac son of Isaac!

Человек в пудреном парике поднял от рукописи длинное лицо с длинным узким носом, прищурил усталые маленькие глаза, всмотрелся в меня, отложил в сторону гусиное перо, деловито посыпал белым песком из серебряной чашечки недописанную строчку, привстал в кресле, снова близоруко вглядываясь в меня.

– Добрый вечер, сэр. Чем могу служить? Простите, но лакей не предупредил меня о вашем визите.

– И не мудрено, Исаак Исаакович. Вы просто задремали в кресле, и мы с вами друг другу снимся.

– Снимся? Тогда я его прощаю, этого лакея. Но почему вы, сэр, так странно ко мне обращаетесь? Мы ведь живем не во времена славного короля Этельреда. И почему вы так странно одеты, сэр?

– Видите ли, у нас в стране до сих пор принято добавлять к имени собеседника имя его отца, Исаак Исаакович.

– В какой стране, сэр?

– В России.

– ...Россия... О да, так теперь называют свою землю московиты. У меня же есть среди знакомых ваши соотечественники, сэр. Даже ваш король... нет, как это? Цар. Цар Пит. Его приводили ко мне на монетный двор. Большой человек. И не только ростом.

– У нас в стране его именуют; даже великим, Исаак Исаакович.

– Великим? Возможно. Но скажу вам по чести, сэр, я не хотел бы быть его подданным. Не совершаете ли вы государственную измену, сэр, выслушивая такое заявление?

– Да нет, Исаак Исаакович. К тому же я не подданный царя Петра, а только потомок его подданных.

– Петра! Звучит как на латыни. А потомок... Как это понимать?

– Вы мне тоже снитесь, Исаак Исаакович. Я живу на двести пятьдесят лет позже вас.

– А я еще часто жалел, сэр, что приходится тратить время на сон! Тут, оказывается, можно кое-что узнать о будущем. Что обо мне знают, сэр, через два века в Московии, извините меня, сэр, в России?

– Вас помнят, Исаак Исаакович. Вас считают великим физиком.

– Значит, всем этим недоучкам Гукам и Лейбницам не удалось меня обокрасть!

– Их тоже помнят, но ставят ниже вас.

– Ниже меня! Еще бы! Этих мошенников! Сэр, если бы вы знали, сколько крови они мне испортили, эти воры!

– Но, сэр, говорят, что они ничего у вас не украли, просто вы так долго не публиковали свои открытия, что за это время некоторые из них удалось повторить другим.

– Долго? Но я должен был убедиться в своей правоте. Все эти Гуки и Лейбницы могут ошибаться – их ведь забудут, что бы вы там ни говорили про свою Московию XX века. Я не имею права ошибаться. Гипотез я не строю, сэр, мои работы достоверны, сэр, запомните. А вокруг – интриги, мошенничество, клевета... Но вы ведь все это знаете.

– Знаю, Исаак Исаакович, но вы, ей-богу, многое принимаете слишком близко к сердцу.

– Слишком близко? Я просто не обращаю на это внимания! Теория гравитации останется в веках, как и мое толкование Апокалипсиса. Чему вы улыбаетесь, молодой человек?

– Вы сравниваете несравнимое. Теория гравитации – да, а вот толкование пророчеств...

– Уж не атеист ли вы, молодой человек? В нашем развращенном высшем свете они сейчас попадаются.

– Да, Исаак Исаакович, я атеист.

– Чудовище! Вон из моего дома.

– Но я же вам снюсь, Исаак Исаакович! А вы мне.

– Ах да. Ну, тогда я примирюсь на время с вашим присутствием. Чем вы занимаетесь, когда бодрствуете, атеист?

– Я сотрудник журнала "Наука и труд". Пишу еще в журнал "Знание сила".

– Знание – сила? Это сказал сэр Френсис Бэкон. Хороший был ученый. Но плохо кончил. А зачем он полез в политику? И вообще ему слишком нравились деньги. А сила – не богатство, дорогой сэр... Как вас зовут?

– Рюрик Андреевич.

– Значит, дорогой сэр Рюрик.

– Но, сэр, вы ведь сами член парламента. Как же с политикой?..

– Ха! Знаете мое единственное выступление за все годы?

– Знаю, знаю, Исаак Исаакович. Вы просили закрыть форточку. Этот анекдот до нас дошел. Нет ничего долговечнее анекдотов.

– Анекдот-то дошел. А помнят ли, что я был членом того парламента, который скинул короля Якова? Того парламента, который отстранил династию Стюартов от власти? Дорогой сэр, говорил я мало, я делал. А где признание? Меня все обкрадывают...

– Какое же вам еще нужно признание, Исаак Исаакович? Знаете, как вас похоронят?

– Ну-ка, ну-ка!

– Ваш гроб понесут три герцога и два графа.

– А какие герцоги, ну-ка, титулы?..

– ...Это ничего... Это даже неплохо. Все-таки в Англии умеют ценить ученых!

– А Бэкон? А Томас Мор? Вспомните, чем они кончили!

– Вольно ж им было дружить с королями и лезть в политику! Я вот краешком коснулся политики – из-за ирландской медной монеты – знали бы вы, что мне устроил декан Дублинского собора!

– Великий Джонатан Свифт?

– Что-то многовато в вашем времени великих. И Петр, и я, и Свифт. Неужели этого брызжущего ядом попа тоже помнят?

– Помнят. Только, поверьте, не за те памфлеты, в которых он поминал вас, Исаак Исаакович.

– И на том спасибо. А то обвинить в желании нажиться меня! Меня, который мог бы – стоило захотеть – стать богаче самого Креза!

– Вот из-за этого-то я к вам и явился, Исаак Исаакович. Не могли бы вы рассказать читателям нашего журнала...

– О своем способе разбогатеть? С вашего разрешения, сэр, я проснусь. Советовал бы вам, любезный сэр, сделать то же.

Парик по-совиному взметнул над головой Ньютона своими крыльями буклями. Серебряная чашечка опрокинулась, и песок из нее полетел мне прямо в лицо. Я встряхнул головой, и у меня перед глазами поплыли, растворяясь в воздухе, скульптурная чернильница, тяжелый стол, стройная фигурка в старинном кафтане, громадное кресло и стены, обшитые дубовыми панелями.

И когда через секунду я сидел на своей постели, вертя головой, ошалело оглядывая веселенькие обои и неотделанные книжные полки, только вытряхнувшийся из волос песок напомнил мне о сне. И то память тут же подсказала, что этой ночью я ходил купаться, а пруд был мутноват, и, значит, у этого песка куда менее романтическое происхождение.

5. ФЕРЗИ И ДАМКИ

Бутылка была уже на исходе. Нам вполне хватило литра сухого вина, чтобы прийти в философское настроение.

– Пробую я, пробую варианты, и начинает мне казаться, что все это напрасно. Напрасно, но не зря. Зато я как следует познакомился с тобой, сказал Илья. – Знаешь, Рюрик, давай я тебя устрою в один НИИ, там нужен человек для связи с прессой. Сенсаций у них – не оберешься, и ты будешь всю информацию из первых рук получать. Книгу напишешь, да не одну. Диссертацию защитишь. За шагом шаг, всего добьешься. Верное дело! Рюрик, ей-богу, я тебя не осуждаю, но согласись, для тебя вся эта история с золотом – только шанс с ходу попасть в дамки. Славы хочешь?

– Естественно, хочу.

– Да ведь зубы у тебя не те. И-душа...

– Спасибо за комплимент. Но при чем здесь зубы?

– Чтобы за один ход попасть в дамки, надо съесть уйму чужих шашек, мой милый журналист. А я предпочитаю шахматы. Пешка идет, идет в ферзи и все прямо, вкось поворачивает, только когда кого-нибудь ест. Но может обойтись и без этого. Я, кстати, уже на шестой горизонтали...

– Откуда цифра, приятель?

– Пятая горизонталь – кандидатская степень, четвертая – аспирантура, третья – университет... А со второй – пешка ход делает!

– Значит, седьмая горизонталь, когда член-корреспондентом станешь, восьмая – академиком?

– Точно! При вперед да работай как черт – доберешься.

– Это в твоем деле, приятель. А в моем... У нас четкой лестницы рангов нет. Пешки прыгают порою через клетки. Но ферзи-то, разумеется, есть. И я хочу в ферзи – только тоже без кривых ходов; по прямой дороге.

– Боюсь, тупик это, а не дорога. Попался я вслед за тобой на безумное совпадение. Ах, гинеи, гинеи... Пойдешь, куда тебя зову? В НИИ?

– Хочешь, чтоб от Шанса я отказался? От удачи?

– Ладно, не буду, не буду. Кстати, не сбегать ли еще за-бутылочкой?

– Жаль, но придется отложить. Сегодня вечером – уже договорился встречаюсь с философом, которого надо уговорить подключиться к нашей группе.

– Господи, да зачем нам еще и философ?

– Еще как нужен! Представь, я ему кое-что о наших идеях уже рассказывал, так он говорит: "Вы, на мой взгляд, пользуетесь не теми мерками. Вот на карте в меркаторовской проекции Гренландия куда больше Австралии. А на самом деле – меньше. Плавать удобнее "по Меркатору". Но путь, который пройдет корабль, надо измерять по глобусу. Ученые Европы, начиная с вашего Ньютона, создали свою формальную логику. С ней очень удобно делать открытия, но меры и формы мира она искажает". Каков образ, а?

Проблема золота не решалась.

Уже и Юра-историк у меня дневал и ночевал.

Уже и надменный Михаил Илларионович звонил мне в редакцию и домой, доставал для нас на время старинные печатные трактаты и даже рукописи, зазывал к себе нас всех троих – физика, историка и журналиста – и начинал рассказывать про Роджера Бэкона и Раймонда Луллия, про Агриппу Неттесгеймского, у которого черт служил собакой, про Парацельса, полагавшего, что Мартин Лютер недостоин завязать ремни на его башмаках.

– Нет, вы скажите мне все-таки, Юрий Иванович, – говорил он, тыкая Юру в грудь пальцем, – откуда у Сен-Жермена были деньги?

– Я не знаю, кто такой Сен-Жермен, – жалобно подавал голос Илья.

– Авантюрист середины восемнадцатого века, действовал в основном во Франции, – быстро говорил я. – Да ты не отвлекай их, потом тебе все Юра объяснит.

– Есть мнение, – отвечал Юра Михаилу Илларионовичу, – что этот Сен-Жермен был сыном банкира и испанской королевы, потому и был богат, с одной стороны, а с другой – потому и напускал на себя таинственность.

– Ха! Это ж у вас по Кузьме Пруткову:

Раз архитектор с птичницей спознался,

И что же! В детище смешались две натуры:

Сын архитектора – он строить покушался,

Потомок птичницы – он строил только куры...

А может быть, ваш Сен-Жермен тоже умел делать золото, а?

И сразу становилось ясно, что академик нас провоцировал. То он пытался уверить нас, что искусственное золото получали еще в Древнем Риме, то вспоминал классическую формулу Марка Твена: "Знания, которыми не обладали древние, были весьма обширны".

– Одну минуточку, – Юра был на страже, – а вот как вы объясните мне поведение графа Калиостро в последний период его жизни, перед заточением в замок святого Ангела? Он, который до этого выманивал деньги у кого только мог, торговал – или почти торговал – собственной женой, шел не раз на прямое мошенничество и даже воровство, – вдруг оборачивается щедрым хлебосольным хозяином, если творит чудеса, то лишь для собственного удовольствия, живет на широкую ногу, даже филантропствует. На какие, с вашего разрешения, шиши, Михаил Илларионович?

– На какие, на какие! Обдурил какого-нибудь екатерининского вельможу или просто украл у Потемкина пригоршню бриллиантов, а тот и не заметил. Не выйти вам, Юрий Иванович, в настоящие историки, если будете так легковерны. Постойте-ка! А проанализировать вы догадались? Может, там не обычное золото, а какой-нибудь изотоп?

– Об этом я в первую очередь подумал, – досадливо сказал Трушин. – Увы. Золото как золото, только многовато его. Хотя кто знает, может, Ньютон был просто добросовестнее своих предшественников по монетной части.

– Ох, Илья, – я рассердился, – то он у тебя фальшивомонетчик, то сверхчестный. Как будто от честности в монете может прибавиться золота!

– Ну, а вы, Илья Всеволодович, скажите, – Михаил Илларионович нажал Трушину на плечо, подвел его к своему креслу и насильно в него усадил, скажите, как можно изготовить золото из ртути или, скажем, олова?

– Сегодня? Проще простого. Стоит поместить ртуть под поток нейтронов. Простейшая ядерная реакция, и ртуть становится золотом. У этой элементарной операции есть всего один недостаток – она слишком дорого обходится. Лабораторное золото выходит дороже, чем из рудника. А для времен Ньютона прибавляется еще один недостаток: источника частиц тогда не было и не могло быть.

– А что было?

– Магнитное поле уже знали, хотя создавать сильные магнитные поля не умели. С электростатическим полем тоже иногда сталкивались, хотя опять-таки слабым очень. Ну, раскалять умели тысяч до двух, пожалуй, градусов. Охлаждать совсем немного. Не знаю, была ли тогда центрифуга, но если и была – слабоватая. Впрочем, механическим воздействием превратить один элемент в другой невозможно... Что еще остается? Мы с Рюриком неделями с этой темы не слезали, все прикидывали. Ну, есть космические лучи. Но им – и то на большой высоте – под силу превращение только отдельных атомов. Запрета нет, но во времена Ньютона этого и заметить было бы невозможно. Впрочем... теоретически можно предположить, что попал Ньютону в руки естественный источник нейтронов, некая необычно богатая радиевая руда. Запрета нет. Но и тут граммы радия дали бы граммы золота. А килограммы радия уморили бы столько народу, что вы, историки, не могли бы этого не заметить.

– Проще надо действовать, проще. По-моему, Илья, вы бродите где-то рядом с дверью, но каждый раз натыкаетесь на косяки. Попробуйте без алгебры, с одной арифметикой, как папа-купец из чеховского рассказа. Помните, там репетитор сынка никак не мог без иксов справиться с задачей... Проще! Вот с помощью света Ньютон ничего бы не мог сделать? Монохроматического... или поляризованного...

Мы ошеломленно уставились на академика, а тот, смущаясь под нашими взглядами и все медленней и трудней подбирая слова, бормотал:

– Ньютон же ведь, знаете сами, так много занимался светом.

– Бессмысленно даже пробовать свет, – грустно ответил Трушин. – Он теоретически бессилен вызвать такое действие.

– Бессмысленно? – я был настойчив. – А ты помнишь заветы Эразма Дарвина – ставить время от времени самые нелепые опыты. Чаще всего – говорил этот Эразм, дед Чарльза – из таких опытов ничего не получится, но иногда из них могут родиться великие открытия. Великие!