Текст книги "Мокрый сентябрь (СИ)"

Автор книги: Роман Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

  Их странная, спонтанная дружба уходит корнями в прошлое не так глубоко. Особенно история того, как сам Женька появился в Скатном. Вроде как, по словам друга, Раковские тут жили давно, да тех пор, пока его отец не нашел перспективное дело в столице Восточной стороны, Плоском. Сначала он туда прибывал один, а затем загорелся идеей о том, что было бы неплохо переехать туда. Так что учиться начинал Женька в большом городе. А позже, по окончании школы, он сам изъявил желание учиться в колледже. 'Не знаю, мне просто и так с самого детства хотелось заниматься всей этой строительной чушью, вот и все. Потом я втянулся, и прознал, что здесь, в Скатном колледже, классно преподают. Конечно, батя сначала возражал, мол, будешь сам таскаться в другой город на учебу. А потом мои родители разошлись, мать переметнулась сюда, считай к себе домой. Я решил, что на время учебы поживу тут, а потом уеду обратно к отцу в Плоский. Там уже сам крутиться начну, если что-то подвернется'. Как только Женька появился в колледже, отношение к нему сложилось не самое лучшее. Уже с порога он понял, что по большей части сверстники в группе не стремились познакомиться с новичком. А если и случался разговор, то в основном он касался учебной стороны, потому как уже с самого начала Женька показывал блестящие знания во многих предметах. В остальное же время ему приходилось проводить время одному, и он долго пытался понять, в чем причина. То ли дело касалось его специфичного, в каком-то месте грубоватого юмора, несвойственного его возрасту, то ли дело было в том, что он порой изображал из себя нестерпимого зануду. А может, дело было в состоятельности его семьи, и такая догадка раздражала больше всего, поскольку она была ближе всего к правде.

  Представьте себе: в двери каждый день проходит лет пятнадцати невысокий парень, можно сказать, мальчишка, мило улыбающийся, с хорошим настроением. Он хорошо одет, можно сказать, даже очень прилично. Его костюм сапфирового цвета аккуратно сшит точно под него, строчки от шитья нельзя разглядеть даже в лупу. Он сидит на парне чертовски хорошо, на этом худощавом, практически костлявом теле. Белоснежная рубашка мальчишки выглажена, черные пуговицы застегнуты под шею. На руке виднеются часы, циферблат которых выточен из мрачнита, матового и очень престижного камня. В руке лежит кожаный деловой портфель. Туфли не торчат носами вверх, однако хорошо сидят на ноге, сверкают от гуталина. Высокие, уложенные вверх дымчатые волосы, колышутся от проходящих мимо людей. Понятное дело, что такое вызывающее обличие не может остаться неоцененным, неосужденным. Глядя на мальчишку, одетого так, волей неволей будешь думать о том, что перед тобой не ученик колледжа, а президент неизвестной страны маленьких людей, пришедший не постигать знания, а вести долгие и напряженные переговоры.

  Вот он двигается ближе к парте, за которой всегда сидит один. От невысокого ростом мальчика шарахаются все, кто стоит на пути. Взгляды преподавателей прикованы, как булавки, к хорошо одетому парню до тех пор, пока он не присядет на свое место. Попытки завести разговор не приносят никакого успеха. Обмен приветствиями – это самое большое, что ему удается сделать. Вот он и присаживается, начинает доставать тетради, книги и свой ежедневник, усердно его листает, чтобы не упустить ни одной мелочи, что наметил себе. Парень вскидывает голову, задумываясь, привычно упирает позолоченную ручку в уголок рта, а затем размашисто что-то пишет, стараясь не зачеркивать, дополняет. После того, как он убедился в том, что все необходимые записи были сделаны, мальчик закрывает ежедневник, перемещает его в конец стола, и оттуда же протягивает к себе книгу по предмету. Открывает ее, читает, нахмуриваясь, но читает. Иногда отрывается от чтения, поскольку некто обращается к нему с просьбой разъяснить тот или иной параграф. Он охотно соглашается, помогает, приятно улыбается, однако понимает, что та улыбка не несет окружающим никакого смысла. Тогда во многом желание учиться порой перебивало желание общаться, но наличие неприятного осадка в виде безответного молчания со стороны других портило всякое настроение находиться в среде, его окружающей.

  Женька старался не сильно разочаровываться в людях, поскольку такой подход, с которым он хотел бы обращаться к другим, довольно быстро вытянул из него все душевные силы. Он какое-то время попытался держать свои дружелюбные намерения на привязи, и это у него неплохо получалось. Да, позже он был точно уверен – если твое окружение не хочет с тобой соприкасаться, а ты всеми силами стараешься сломать невидимый барьер между собой и внешним миром, то в итоге ты останешься с красным лбом, которым ничего так и не смог проломить. Нет, он не закрылся в себе полностью – по большей части Женька оставил свои попытки навязать знакомство до тех пор, пока он не найдет нужного, как он описал, человека, либо же этот человек не найдется сам. Если можно выразиться, он нажал на паузу внутри себя, и стал ждать подходящего момента.

  И действительно, подходящий момент в итоге настал. Спустя два года, после первого появления Женьки в колледже, пошли первые знакомства. Сначала он пересекся на олимпиаде с Игорьком, который был ну уж очень хорош в рассказывании 'невыдуманных' историй, со щепоткой мистики и ужаса с максимально честным лицом. Затем Анка и Янка, близняшки, как две капли воды, постоянно пребывающие на смеху, такие же худые, как и сам Женька. Потом старший на 3 года Олег, обожающий черный юмор и все, что с ним связано. Он тогда даже носил все черное и пользовался исключительно вещами одного цвета, дабы соответствовать своему 'черному' образу. Обаяние Женьки переполняло внутренние края и расплескивалось от его взрослого смеха на своих знакомых. Осадок, накопившийся за столь долгий промежуток, растворялся в воображаемом напитке очарования.

  В итоге Женька понял свою стратегию и хорошо ее исполнял. Конечно, некоторые окружающие своего мнения так не поменяли и предпочитали поворачиваться спинами, прежде чем он проходил мимо них. Однако это уже не имело большого значения. Женька своих людей уже почти нашел. Тех, с кем он мог бы общаться свободно, при этом так, чтобы ни он, ни его собеседник не ощущали странной атмосферы, кружащей в пространстве между ними.

  Знакомство с Римом произошло примерно в это же время открытий. Женьке пришлось перевестись в другую группу не по личным соображениям – расписание занятий позволяло уезжать в город, к отцу, дабы видеться с ним чаще, чем у него это получалось раньше. Все это время он жил у матери на даче за городом, лишь изредка посещая Плоский, не чаще раза в полгода, на каникулах. Теперь же появилась возможность делать переезды буквально тогда, когда Женька сам того захочет.

  Впервые Женька увидел свою новую группу, и впервые он не ощутил на себе этого странного безмолвного осуждения, оказываемого глазами и спинами тех, с кем он давно учился. Парни обступили прибывшего юношу, так, что его не было видно, со странным рвением. Интерес, проявляемый к Женьке, немногим его самого озадачил, так что он поначалу не был многословным, дабы не сказать в адрес кого-либо лишнего слова. Среди всех парней стоял и Рим, со слегка опущенной головой, так, что его кудрявые волосы закрывали глаза, оставляя видимой лишь небольшую, скромную улыбку. Они протянули друг к другу руки, обменялись приветствиями. Тогда же Женька и почуял что-то странное. Не то, чтобы Рим казался ему изначально неприятным, скорее даже наоборот – довольно крепкое тело, не подчеркнутое одеждой, черные спиральные волосы. Но какими холодными были эти глаза, эти большие бледно-зеленые бусины! Наверное, Женька никогда бы и не понял прямого смысла в выражении 'замораживать взглядом', до этого момента. Он почувствовал, как в лицо подул невидимый ветер, в основном нацеленный в его карие точки, который поднимался вверх и заканчивался на серых волосах легким их покачиванием. Женька немногим испугался этого взгляда. Он не казался пугающим, хищным, готовым порвать тебя на куски – скорее, возникало ощущение, будто ты смотришь на самого себя, как в отражении зеркала, выставленными неизвестным внутренним жителем.

  Уже позже в общении с Римом он не раз возвращался к тому же ощущению – ощущению легкого испуга, удивления, загадки без ответа. Рим часто говорил с Женькой, глядя ему прямо в глаза, и каждый раз по спине пробегали мурашки от того, как он на него смотрел. Да, быть может, Женька и не мог знать, о чем мог думать его друг. Желание прочесть мысли отражалось о зрачки, и рассеивалось в воздухе, не пробивая зеленый барьер. Но в том, что Рим обладал странной позицией по отношению к окружающим его людям, он был уверен больше, чем в иных своих догадках. Это невозможно было прочитать, однако это было ясно из того, что и когда он говорил, и как он это подносил. А таких случаев было действительно немного, настолько, что их можно пересчитать по пальцам. А Женька был свидетелем всех этих случаев, из которых он усвоил для себя – Рим был очень закрытым человеком, который не стремился себя показывать всем, кому не лень. Хотя, когда это было необходимо, он прямо говорил, что хотел, или что нужно было сказать. Рим слова старался тратить не понапрасну. И тогда со стороны звучало так, будто он не пытается думать о том, что вообще излагает, поскольку слова соскальзывали с языка очень легко, как пушинка на легком ветру с травинки.

  Для Женьки по настоящий день Рим – это нерешенная, ходячая человек-загадка, вокруг которого крутятся разные варианты решения. Во многом можно было представить Женьку как гостя крепости с одной единственной дверью с надписью 'Башня Рима', к которой прилагалась гигантская связка ключей, и каждый ключ оказывался неподходящим к замочной скважине этой двери. Конечно, пара из них мысленно витает в воздухе, как возможные варианты отпирания замка. Но вставлять их, а уж тем более пробовать открыть ими дверь Женька пока не пробовал. Похоже, ждал подходящего момента, когда это надо было сделать.

  Глава 12

  А вот кому еще в ближайшее время придется перебирать ключи, помимо Женьки, так это Сан Санычу. Женька уже успел подметить напряжение и затянутые паузы, тянущиеся между двумя собеседниками не по возрасту, поэтому понял, к чему к Риму поступило такое странное предложение – вероятно, преподаватель хотел узнать своего ученика поближе. Самого скрытого человека, если не во всем мире, так в городе точно. Он знал, что для Сан Саныча это была обычная практика, потому что он успел пообщаться, быть может, практически со всей ученической частью колледжа. Но тут общение, скорее всего, просто затупит острие проблемы, обнажившейся еще с самого утра.

  Если бы Женька сказал Риму о том, что он хочет узнать о человеке немного больше, то получил бы обратно ответ: 'В этом нет никакого смысла. Я просто никуда не пойду. А при встрече скажу, что я не посчитал нужным приходить ввиду своих умозаключений. Красиво как-нибудь вывернусь и вообще его в тупик заведу'. А свою выгоду в том, что Рим действительно пойдет в кабинет, поговорит с директором, и в конечном итоге это будет иметь толк, Женька однозначно видел. Быть может, Рим ему лично и не скажет абсолютно все, что поведал ему учитель, однако что ему мешает сделать небольшую хитрость, и слегка прильнуть к двери, у которой все так хорошо слышно? А если повезет, то даже не придется и подслушивать – он в самом удобном случае может увидеть диалог воочию.

  Конечно, Женька никогда не выражался о Сан Саныче как о глупом человеке (оно и было очевидно каждому студенту, которым удалось с ним пообщаться), но вот достучаться до Рима могло оказаться непосильной задачей даже для взрослого человека. Все-таки измененное и настолько утвержденное в голове мировоззрение юноши, как казалось Женьке, могло посоперничать с большим опытом старого человека, так что следовавшее противостояние умов далеко могло закончиться не в пользу преподавателя.

  – Пара сейчас в сто двадцатой? – вдумчиво произнес Женька, и пока тот находился в своих размышлениях.

  – Угу. – Рим отреагировал, не поворачивая головы. Голова смотрело прямо, птичье гнездо свалилось ближе к лицу. На самом деле он тогда думал не меньше Женьки, и упорно искал, пытался понять причину, по которой его приглашают поговорить с взрослым человеком, наедине, тет-а-тет. А она все никак не находилась.

  – Рим? – попробовал позвать Женька приятеля. Мимолетный вопрос обо всей этой ситуации возник в голове, словно снег, свалившийся на голову.

  – Нет. – Очень сухое 'нет' сорвалось с губ, и достигло получателя. – Ну, давай не сейчас, а? Я думать пытаюсь. – Рим казался раздраженным. Он постоянно тер глаза пальцами, отчего стеклянные зеленые зрачки оказались окаймленные красными кругами. Иногда веки сжимались в щель, и Рим тотчас же потирал виски. Теперь Женька понял, и решил отступить. Кто знает? Рим думал, копался в голове очень глубоко, и пока это происходило, было бы очень неплохо, если бы его никто не тревожил. Хотя может быть и такое, что Рим просто недоспал, устал, оттого и настолько пустые ответы, выражения, обращения. Отчего? Быть может, он и не всегда пребывал в постоянном, стабильно нейтральном настроении, но тогда это не выражалось так резко, а сейчас...

  – Как скажешь, – вздохнул Женька, но даже этого многозначащего вздоха Рим не уловил. Тогда тот начал смотреть на таблички, аккуратно прибитые к белым деревянным дверям. Кабинеты с большим числом на этот раз находились в левом крыле, собственно, два одногруппника и двигались в этом направлении. В какой-то степени Женьке повезло, что все занятия проходили на первом этаже. Во всем колледже работает только один единственный лифт, который еще имеет свойство задерживаться на этажах, отправляясь не сразу, да и к тому же полностью забитый людьми, не желающими уступать место другим людям. Чего уж говорить про лестницу, которая для Женьки превратилась в настоящее испытание болью и неудобствами.

  И вот, показалась дверь с табличкой, с выбитыми и выкрашенными в белый на синем фоне цифрами 1, 2 и 0. Для того чтобы пройти от одного конца здания до другого, потребовалось пять минут. Колледж поражал, однако, своими размерами не только внешне, но еще и внутренне, с этими коридорами, не имеющими конца и начала, в которых было постоянно светло либо от солнца, как сейчас, в осеннюю ясную погоду, либо от электрических ламп, разгорающихся белым светом, в пасмурную или ночную.

  – Все, тормози, – окликнул Женька Рима, дабы он был уверен в том, что тот не пройдет мимо двери, погруженный в свои размышления. И тот, действительно, чуть не прошел мимо.

  Рим на интуиции, все так же, не поднимая головы, успел нащупать ручку двери, дернуть за нее, и стремительно войти в аудиторию умудрившись чуть не врезаться в плоскость крашеного дерева. Женька подковылял к двери, наблюдая за этим нелепым зрелищем. 'Во дает', подумал он про себя, 'ни черта перед своим носом не видит. Тут никакой прожектор не поможет'. Вздохнул еще раз, и прошел через дверной проем, оставленный Римом открытым, перенося костыли внутрь кабинета.

  Глава 13

  Приходилось ли когда-нибудь вам сталкиваться с ситуацией, когда казалось, что из-за даже самого маленького дела, внезапно возникшего, рушится весь строй планов, который вы тщательно составляли на этот день довольно давно? Особенно, если это дело приходится делать в самую первую очередь, потому что иначе не получится? Разговор, который Сан Саныч предполагал провести с одним из своих учеников, совершенно завел Рима, довольно сообразительного парня, в логический тупик. Стена недопонимания оказалось такой глухой, что через нее невозможно было уловить хотя бы толику смысла. От собственных рассуждений у Рима разболелась голова, так что он частенько прикасался к вискам от каждого подходящего приступа, пронзающего мозг, как заточенная шпага.

  Следующую пару Рим провел, уткнувшись в руки глазами. Темнота предстала перед ними – ничего не было видно. Волосы снова сползли вперед, неприятно щекоча лоб, но до этого ему не было никакого дела. Риму не хотелось делать абсолютно ничего: ни присутствовать на паре, ни уж тем более разговаривать с кем-либо после этого. Да и деться было некуда. Быть может, если он сегодня поспал бы подольше...

  И вот тут Рим начал делать для себя совершенно выходящую из ряда вон, но которую он такой не считал, вещь: искать виноватых. Чертов водитель автобуса! Если бы он увидел Сан Саныча, возможно, их дальнейший разговор пошел бы по другому пути. Или вообще не пошел бы. Гребаный сарай, чтоб он провалился! Знал бы Рим, как много придется пахать на поле – ни за что не пошел бы подсоблять за так. Но, вроде бы, Женька обещал поговорить с отцом, а уже потом они рассчитаются. Как-никак, часть дачи принадлежала и им, в том числе. Да еще и из-под земли появился какой-то бомж, жегший хлеб на улице! Кто это вообще и на хрена он это делал? Рим не мог точно знать, поскольку в Скатном никогда не было безработных, бездомных, да уж тем более людей с таким печальным видом, будто судьба вышвырнула их со своего пути. Какая разница? Почему его...

  ...И тут Рим вздрогнул. От неожиданности, от страха. Он даже приподнял голову, раскрыл глаза, застыв в странном ужасе, перед собой видя только спины одногруппников. Женька, сидящий рядом, сам невольно подскочил, слегка скорчив лицо от боли, в который раз пронзившей ногу. Повернулся к Риму, нахмурился.

  – Рим, с тобой все в порядке? Ты чего это вскочил?

  Нет, не в порядке. Почему что-то должно было быть в порядке? Все мысли о предстоящем разговоре улетучились, вытесненные произошедшем. Что это было? Рим попытался вспомнить то, что с ним только что произошло, и это было трудно. Потому что голова болела еще сильнее, как после сильного похмелья (Риму такое состояние было знакомо однажды, так что он мог позволить себе сравнить).

  В ушах раздался глухой звук. Да только это был не простой звук, верно? Крик. Кто-то кричал, громко, протяжно, с большим страданием в голосе, будто обладателя позыва охватывал то ли ужас, то ли сильная боль, от которой невозможно было удержать рот на замке. Кричала женщина, это точно. От того, что некто в голове не просто говорил, а неистово орал, еще больше напугало Рима. Голос было слышно настолько громко, что он невольно обернулся, ища в аудитории смущенные лица. Все сидели, как сидели и до этого: кто-то делал записи в тетрадках, кто-то за партами перешептывался с соседями, кто-то наблюдал за движениями руки молодой преподавательницы, аккуратно вырисовывающей гиперболу на доске. Похоже, что никто этого не слышал, кроме самого Рима. До этого он чувствовал сбитым с толку, а теперь к тому же еще и жутко напуганным до глубины души. Он невольно начал думать, а не сошел ли он с ума на фоне сильных рассуждений, да так, что внутри самого себя он заорал не своим же голосом? Возможно, но до чего этот зов прозвучал как взаправду! Рим мог считать себя заядлым скептиком, уверенным, что на каждые утверждения должны быть свои доказательства, на каждое происходящее явление – свои причины. Вроде бы причину и следствие Рим нашел и что важно – увязал их между собой. Внутренний голос появился и сильно обострился на фоне собственных переживаний, не больше и не меньше.

  Рим хотел было сказать Женьке в ответ, что он успокоился, и повернулся к нему, но тут же застыл в очередной раз. В глазах сначала мгновенно потемнело, а затем сразу стало ярко, да так, что ничего, кроме света, не было видно. Складывалось ощущение, что прямо в стеклянные зрачки светили большими белыми лампами, и свет прожигал их насквозь. Источник испускал такое яркое свечение, что Рим как можно сильнее зажмурил глаза, но солнечные зайчики уже играли на очах, а затем...свет помягчел. Нет, он продолжал бить по зеленым стеклам, однако же, теперь Рим привык к такой яркости, и начал медленно открывать веки. Свет не пропал. Но вот в чем он был уверен, так это в том, что пропало все остальное, что его до этого окружало. Ничего не было. Был только свет, и больше ничего.

  А потом произошло еще кое-что странное. Странный, женский, и все же не внутренний голос вернулся, но он уже не кричал, но призывал сделать кое-что для него. Все, что мог уловить слух Рима, так это одну единственную просьбу. 'Смотри, юноша, и смотри очень внимательно...' – и голос вновь умолк. И Рим стал смотреть. Он уже перестал искать какие либо логические связи. Потому что логика тут не работала, как он позже для себя решил. Так что он поддался предложению неизвестной женщины.

  Внезапно, свет рассеялся, и Рим увидел перед собой тысячи разноцветных огоньков, будто бы он прижал пальцами глаза и сильно их потер. Риму на уроках физики приходилось видеть, как луч света, проходящий сквозь призму, расходился на радугу. Это зрелище отчасти чем-то напоминало гирлянду, что горела, включенная в темноте. Синие цвета сменялись зелеными, зеленые маячили наряду с желтыми, оранжевые и фиолетовые перешагивали с место на место. Рим уже волей неволей начал думать о том, что кружка трипло на голодный желудок явно была лишней. 'У меня жесткие галлюцинации. Верный звоночек к тому, чтобы либо сократить употребление кофе, либо вообще перестать его пить. Не очень-то классное положение, надо заметить. От такой дозы кони вообще дохнут. Хотя кто меня тянул за язык?'.

  Свет и разноцветные маячки погасли, будто кто-то резко выдернул шнур светильника. Темно, ничего не видно. Да еще к тому же чертовски холодно. В темноте этой ничего не присутствует. Или же так казалось только самому Риму? Он прислушался. 'Как тут тихо, даже чересчур...а хотя вот, вот оно. Слышу'. Что-то дребезжит. Глухой, то нарастающий, то убывающий, гул шел волнами. Потом раздался хлопок, где-то вдали, отдаваясь эхом отовсюду. Когда эхо прошло, гул снова занял место в мертвой тишине. Звук этот вызывал у Рима ощущение чего-то неприятного, мерзкого, однако ж, такого близкого, родного к самому себе. А может, и не только звук.

  Рим вгляделся и поднял перед собой ладони, развернул их ногтями вверх. Он подумал, что так же не увидит и их, как и все остальное, но вопреки своим размышлениям сумел разглядеть свой коричневый костюм, как будто бы на них падал тусклый свет. Он вытянул вперед правую руку, и, что странно, она не пропала во всеобъемлющей темноте. На мгновение Риму показалось, что он чувствует себя фигуркой человека в полный рост, вырезанной из журнала аккуратно по самым краям тела, и помещенной на черный фон.

  Рим попробовал пошевелить телом, и это ему легко удалось на удивление, поскольку сначала он думал, что оцепенение его не покинуло, а если даже это и произошло, то среда, в которой он находился, казалось вязкой, как желе. Однако это так не оказалось. Рим почувствовал в пространстве твердь под подошвами кроссовок. Только сейчас до него дошло, что оказался в совершенно неизвестном ему месте, а не в колледже на паре. Оцепенение снова начало подкрадываться из-за спины, но Рим отмахнулся. Удивляться можно было до бесконечности, и все же надо мириться со своими причудами, которые для себя только-только открываешь. Юноша прикрыл глаза, и начал успокаиваться. А вдруг все-таки это все не реально, и он пребывает в отключке из-за волнения? Сейчас его откачают, и все будет нормально.

  Глубокий вдох, глубокий выдох. Он постоял минуту, затем открыл глаза. Картина совершенно не изменилась. Темнота продолжала воцаряться в этом безмолвном пространстве, как и до этого. Тут Рим уже не смог сдержаться. Чувство недопонимания обострилось настолько, что он поднес ладони ко рту, сложив их в подобие рупора, и изо всей силы крикнул: 'Э-ЭЙ! ТЫ КТО И ЧТО ТЫ ХОЧЕШЬ ОТ МЕНЯ? ОТВЕТЬ МНЕ! Я НЕ ХОЧУ БОЛЬШЕ ЗДЕСЬ НАХОДИТЬСЯ!'. Риму пришлось удивиться еще один раз – из всего того, что, как казалось, он произнес громко и отчетливо, он не услышал ни одного слова. Рот открывался, но звуки не проходили сквозь странную материю, в которой он находился и мог дышать. На мгновение Риму показалось, что он оглох, да только это было не так – странный гул, напоминающий биение сердца, продолжал идти из неизвестного места и доноситься до ушей. Казалось, что он не исходил из одной точки, а был рассредоточен во всем пространстве.

  Чуждая, всеобъемлющая темнота навела Рима на мысль. Абсолютно такая же чернота промелькнула в больном глазе бродячего. Тут Рим и вспомнил, как он поначалу странно смотрел на него, а затем с диким рвением бросился бежать без оглядки в неизвестном направлении. 'Его чертов больной глаз. Мне еще почудилось, что я слышал чей-то голос, исходящий из его глазницы. Наверное, так же почувствовал себя и тот бедолага, как я себя сейчас'.

  Ноги Рима подкосились, и он чуть не упал. Он ужаснулся, поскольку предположил – если бы он рухнул в пустоту, то никогда бы в своей жизни уже не смог снова встать на ноги, и полет его в эту бездну был бы вечным. Однако ж он удержался, и, собравшись с духом, попробовал сделать шаг на неосязаемую с виду плоскость. Нога, на какое-то время зависшая в воздухе, приземлилась на такую же твердую поверхность, на которой стояла другая нога. Это было хорошо, поскольку Рим уже не мог бояться свалиться в неизвестность, ежели он оступится – его поймает и удержит пол.

  Он сделал еще пару шагов в неизвестном направлении, судорожно, словно слепой, размахивая руками, пытаясь найти включатель света, а потом понял, что это бесполезно. Вдали ничего не было видно. Уши забивались странным пульсирующим гулом, слышимым повсюду. От него, однако, голова не болела.

  Тогда Рим решил обернуться вокруг себя, водя над собой руками, стараясь ощутить хотя бы что-то, что могло подсказать в этой темноте. 'Чувствую себя так глупо и беспомощно. Наверное, я сейчас выгляжу, как полный идиот', подумал он про себя, и тут же произошли изменения в среде – странный гул забился чаще, как только Рим машинально описал кистью левой руки круг в одной из сторон. Он понял – это могло быть хорошей зацепкой, поэтому двинулся по направлению, к которому стоял лицом. И действительно – шаг за шагом, пульсация возрастала, так что шум по большей части теперь напоминал работу старого механизма, а не биение сердца.

  Когда шум достиг шесть перепадов в секунду (Рим решил посчитать его частоту, дабы знать, куда идти, если собьется), он встал, как вкопанный. Преграда, абсолютно невидимая, неощутимая, не давала пройти дальше. Ноги не слушались, и замерли на одном месте, будто чего-то боялись, а мозг не осознавал никакой опасности. Вдали глаза поймали маленький предмет, который тлел. Рим был точно уверен, что вдалеке что-то горело, но он этого не видел.

  Рим решил взмахнуть кистью руки еще раз, надеясь на то, что скрытый источник света обнаружится. Действительно: преграда под воздействием взмаха немного расступилась, и Рим уже прекрасно видел, что это было. Огонек. До этого момента Рим хорошо видел, как горит костер, зажженная спичка, зажигалка, окрашенное пламя на химии, бензин, свеча. Но было похоже, что настолько красивого пламени ему никогда не приходилось видеть в своей жизни. Синий огонь с белыми язычками вздымался и утихал, кружился, точно светлячок. От него не исходил резкий свет, но было мягкое тепло, ласкающее кожу руки. Гул превратился в тихий свист, возрастающий и убывающий в такт пламени.

  От такого зрелища Риму хотелось плакать то ли от счастья, то ли от осознания чистой красоты того, что он видел, но сдержался. Глубоко вздохнул, и выпрямился, вглядываясь в горящий синий огонек. У него просто не нашлось адекватного примера для того, чтобы сравнить это пламя с чем-либо еще, существовавшим в мире, в котором он жил. Оно было очень красивым, завораживающим, и элегантно вальсировало белыми языками, иногда вырывающимися из плазмы. Оно казалось таким уникальным, таким...Риму пришлось перебрать кучу слов в голове, чтобы найти нужное ему – 'первозданным'. Глядя на него, другого описания было подобрать невозможно. Зато один за другим начали появляться вопросы. Откуда возникло синее пламя и что оно здесь делает? Как давно оно существует и почему скрыто от посторонних глаз? Они заполняли разум юноши, отбрасывая, вероятно, самый главный – как он попал в это странное место. Но Рим успел его ухватить и хорошо изучить. Это был очень хороший вопрос. До этого казалось, что причины и следствия хорошо держатся друг за друга. Затем это происшествие (эта телепортация?) полностью порушило логику и понимание случившегося. И вот Рим попробовал сложить из руин то, что раньше называлось этакими фундаментальными понятиями.

  И только Рим приступил к рассуждению, тут же перед глазами сверкнула белая вспышка, и все снова пропало. Некто решил не давать Риму подумать в этом пространстве, и отправил его обратно, в свою реальность. Глаза слегка напряглись, а затем все вокруг резко потемнело...

  – Рим? Рим, твою мать! Ты слышишь меня или нет? – Кто-то мельтешил щелчками пальцев перед глазами. То был Женька, а как иначе.

  Рим как будто пробудился от сна, но при этом он все еще находился в том же положении, в каком он пребывал до загадочного странствия. Все так же он смотрел на Женьку, как, собственно, и он смотрел на него. Рим покопался в собственном разуме: все осталось на месте. Он все запомнил.

  Он моргнул, показывая, что все еще жив и находится в рассудке.

  – Да, слышу ясно и отчетливо. – Женька казался напуганным и сбитым с толку не меньше самого Рима.

  – Что с тобой происходит? Ты как будто заснул на месте, – сказал Женька. Только что ему пришлось лицезреть очень странное зрелище. Сначала Рим попытался что-то сказать, но замер. Внезапно в стеклянных зеленых глазах пропал природный цвет, вытесненный чернотой. А затем Рим сидел так же неподвижный, но при этом очи неистово светились белым светом. И Женька, сидя с раскрытым ртом, что-то улавливал в глазах друга, помимо него. Синие, синие вспыхивающие точки в каждом из зрачков.

  – Хотелось бы мне самому понять, что со мной происходит. Черт, как же болит голова...

  Рим потер глаза пальцами, закрывая ладонями все лицо. Как только он отодвинул руки от лица, Женька чуть не вскрикнул на всю аудиторию, зажимая самому себе рот.

  – Что? Что такое? – Рим не совсем понял, что происходит, пока не взглянул на свои ладони. Они были все в крови. Тут Рим почувствовал и красную влагу, бросающуюся в нос металлическим, характерным запахом. 'Ох, вот дерьмо. Не хватало только того, чтобы я еще и ослеп'.

  – Можно выйти? – вопросил Рим, снова прикрыв ладонями лицо.