Текст книги "Москит"

Автор книги: Рома Тирн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Тем же днем Джерард встретился с Викрамом.

– Я хочу, чтобы ты поехал в Коломбо. И я хочу, чтобы ты нашел Тео Самарадживу. Покрутишься, послушаешь, кто-нибудь да проговорится. От дяди девчонки больше ничего не добиться.

Викрам ждал. Он узнал, что, если будет молчать, Джерард выложит больше, чем поначалу собирался.

– Нам нужен Самараджива. Он хороший писатель. За границей его ценят. Нам нужно, чтобы он выступил против правительства. Методы Главного не работают. Придется мне выправлять имидж тамилов. Главный – простой солдафон.

Задумавшись, Джерард потянулся к бутылке, налил обоим еще арака.

– Если ты будешь стараться, Викрам, обещаю – я тебя не забуду. Если мы создадим правительство, о котором я мечтаю, ты станешь моей правой рукой, – солгал Джерард. – Понимаешь?

Он в упор уставился на Викрама. Мальчишка раздражал его. Угрюмый, всегда молчаливый, сегодня он и вовсе смотрел зверем. Джерард решил, что с него хватит. К тому же и толку от мальчишки больше не будет. Сломался после операции в аэропорту, решил спасти подстреленного приятеля, рисковал жизнью из-за неудачника. Да и потом был не в себе. Тащился за Джерардом как полудохлый щенок. Джерард никогда и ничего не забывал. Парень себя исчерпал, и в этом своем состоянии нервного безразличия для «Тигров» он обуза. А для тонких операций, которые предстоят, и вовсе не годится. Конченый парень, решил Джерард.

Викрам не догадывался, что думает о нем Джерард. Он плохо спал последнее время. Снова мучили кошмары, снова всплывало на поверхность давно забытое: лицо сестры на фоне бананового дерева, предсмертные крики матери. Хорошо, он поедет в Коломбо, сказал Викрам. В любом случае, здесь ему делать нечего. Два-три дня на сборы, отоспаться, документы выправить – и он готов. Отлично, удовлетворенно сказал Джерард, вглядываясь в его лицо. С недавних пор на этом лице многое читалось без проблем.

– Уверен, дочка Мендисов где-то скрывается. Найдешь Тео Самарадживу – найдешь и ее. Он сам тебя на нее выведет. – Джерард хитро улыбнулся.

Несколько дней спустя Викрам покинул город, спрятав среди вещей сверток Джерарда, который следовало доставить по адресу в Коломбо. Воздух обжигал ноздри. Вспаханным полем простиралось море с фигурками рыбаков вдоль берега. Все как прежде. Поезд тронулся, и в окне мелькнул дом писателя, приютившийся в изгибе бухты. Викрам достал бумажник, вынул снимок. Нулани смотрела прямо на него. Уголки ее губ приподнялись обещанием улыбки, темные глаза казались бездонными. Викрам вспомнил последнюю встречу с девушкой. Она стояла на вершине холма и смотрела на рельсы. Он тогда подошел неслышно и наверняка напугал ее, но она ему явно обрадовалась. Викраму вдруг пришло в голову, что Нулани тогда собиралась броситься под поезд. Откуда взялась эта мысль? Вагон задребезжал, наклонился на повороте, и перед Викрамом неожиданно возникло лицо сестры. Недвижное, как на фотографии, навеки застывшее. Глядя вдаль, на полоску горизонта, где небо сливалось с морем, Викрам рассеянно, по привычке считал корабли. Вот уже больше десяти лет, как погибли его родные. В редкие минуты раздумий о прошлом Викрам гордился тем, что многого достиг. И пусть он понятия не имел, чем займется в будущем, одно знал наверняка: «Тигры» ему уже не интересны. Да и не были никогда по-настоящему интересны, если на то пошло. Просто выбирать не из чего было. Джерард тоже разочаровал, ничего ему больше Джерард не даст. Отомстить за родных невозможно. Мельком и на удивление беззаботно, с легким сердцем, Викрам подумал о Гопале. Перед глазами вновь возникло лицо сестры. Или лицо Нулани Мендис? Неужели сестра была так похожа на Нулани? И почему она появляется третий раз за неделю? Предупреждает? Но о чем? Викрам зажмурился. Он просто устал, и эта проклятая жара… За окном уже плыл вокзал Коломбо. Викрам осторожно снял чемодан с багажной полки и взялся за ручку двери. Он не успел выйти из купе; стоило ему открыть дверь, как по глазам резанула желтая вспышка. Приглушенный хлопок, звон разбитого стекла, свирепый жар в лицо, ручку выдернуло из пальцев, вагон изогнулся, и крыша, вмятая в пол, погребла под собой Викрама.

В тот день взрыв бомбы унес жизни семнадцати человек. Включая Викрама. Ответственность за теракт взяли на себя «Тигры».

В глубине джунглей река была схожа с раззявленным ртом. Гнилые ее воды разъедали тропический лес подобно гангрене. Слишком широкая и своенравная, чтобы можно было пересечь ее вплавь, река служила естественной преградой на подходе к низкому бетонному строению – штаб-квартире армии. Благодаря реке земля здесь была особенно влажной, а флора богатой. Пышно цвели тигровые орхидеи, в зарослях пахучего стефанотиса раскрывались лилии, гигантские лианы оплетали стволы. Кроны деревьев полнились гомоном птиц, и повсюду, в каждом озерце света облачка из крохотных бабочек плыли над цветами, лавируя меж зубчатыми листьями дерева баиля. Близ стены неприглядного бетонного барака пригрелась на солнце лироголовая агама. Встрепенулась вдруг, мелко потряхивая головой, будто в ожидании лишь ей ведомого сигнала, – и двинулась дальше. Джунгли в этом уголке дышали жизнью и поражали девственной красотой, но солдаты, что день напролет курсировали на военном транспорте по лесной дороге, были слепы к красоте.

На четвертый день в камере Тео появился конвоир и объявил, что у него приказ переправить Тео в другое место.

– Куда? – прохрипел Тео, с трудом разлепив губы в корке засохшей крови. – Кто здесь начальник? Мне надо с ним поговорить.

Распухшее горло издавало словно чужие звуки. Защелкнув на запястьях наручники, конвоир бесцеремонно выпихнул арестанта из бетонной клети. Сообщил на родном языке Тео, что, как приедут на место, тот наговорится вдоволь.

– Куда? – повторил Тео. – Куда меня везут?

Даже видимость спокойствия не удалась, нотки страха выдали Тео. Стоило ему оказаться снаружи, как отвыкшие от солнечного света глаза мгновенно наполнились слезами. Закрыться ладонями он не мог из-за наручников. Все его вопросы, все мольбы на протяжении четырех дней оставались без ответа. Удар по голове вначале затуманил память, но позже Тео удалось восстановить кое-что из событий. Тео вспомнил, что в саду на него напал дядя Нулани. Вспомнил, как вышел за калитку, намереваясь поговорить с незваным гостем. Тео не хотел впускать его в дом. Знал ли родственник, что Нулани ночевала у Тео? Быть может, за ней и пришел? Тео похолодел и уже повернулся к своему конвоиру, но о ком спрашивать? Ему даже фамилия этого дяди неизвестна. К тому же если о Нулани здесь не знают, то лучше и не произносить ее имени. Чем больше Тео вспоминал, тем сильнее боялся за девушку. Страх был мучительнее боли. Тео изнемогал от лихорадки, ослаб от жажды, голода и, по-видимому, ежедневных побоев. Он не сказал бы наверняка, но подозревал, что его регулярно избивали, пока он лежал без сознания. За что? Тео терялся в догадках. За любовь к Нулани? На подгибающихся ногах, подчиняясь тычкам в спину, он брел к военному джипу, а душные джунгли давили к земле. Казалось, этот день настроен на враждебную частоту, лихорадочную и тревожащую. Судя по солнцу, было часов семь утра, но… Какое теперь число? Сколько он здесь пробыл? Тео не имел представления. Он снова обратился к охраннику.

– Послушайте! – произнес на сингальском, стараясь говорить здраво, уверенно. Стараясь быть прежним Тео Самарадживой. – Скажите хотя бы, куда вы меня везете.

Солдат молчал. Все его внимание занимала ухабистая колея, проложенная через джунгли. Вскоре дорога пошла вдоль реки, и Тео попытался определить местность. Где-то недалеко от Махиянтаны? Движутся в сторону залива Коддияр?[11] Он вряд ли переживет то, что для него уготовили. Едва эта мысль пришла в голову, как перед глазами возникло лицо Нулани, такое близкое и такое красивое. В глубине души Тео знал, что арестантов, подобных ему, редко выпускают на свободу и все, на что он может рассчитывать, – продлить оставшиеся ему минуты или часы. А ведь это его народ. Предательство своих – худшее предательство.

Впереди ехал армейский джип, сзади, почти впритык, еще два.

– Кто меня здесь держит? – спросил Тео, не рассчитывая на ответ. – Назовите мне его имя, я хочу с ним поговорить.

Солдат за рулем будто и не слышал. Снаружи кипела утренняя жизнь джунглей. Какая ирония судьбы, подумал Тео, идеальные декорации для фильма по его книге, но кино снимали в другом тропическом лесу, в другой стране. Съемки на воюющем острове даже не обсуждались. Тео не вспоминал о фильме с тех пор, как вернулся из Англии. Теперь же заставил себя думать о нем, чтобы сохранять спокойствие. Премьера, шесть недель в Лондоне – как все это было давно, теперь уже в прошлой жизни. Критики были благосклонны, рецензии положительные. Очень хорошо – и для кинотеатров, и для продаж книги. А для него все это не имело значения. Все тонуло в трясине бессмысленности, а сам он всем своим существом рвался назад, к Нулани. Тео отогнал мысли о девушке, стараясь думать о книге. Он закончил ее перед смертью Анны.

Анна… Он облегченно вздохнул. Мысли об Анне спасут его. Надо вспоминать, как они жили, как путешествовали по Европе, как были счастливы. И Тео вернулся в те безмятежные дни, когда беспечная юность сулила бескрайние возможности. Куда все девалось? Счастье ушло тихо, утекло сквозь щель в двери, выскользнуло в окно, растворилось в ночи, когда явилась смерть. Он закрыл глаза, едва сдержав стон от боли в спине. Машину немилосердно подбрасывало на колдобинах лесной дороги. Началось все в тот вечер, когда он опоздал на последний поезд и остался у Анны. Она ушла в ванную, оставив дверь приоткрытой. Дразнила его, зная, что он не сможет не заглянуть. Тео сцепил зубы, чтобы не упустить из памяти тот миг, пока грузовик кренился на повороте. Судя по натужному реву мотора, дорога пошла вверх. Глядя перед собой, Тео вспоминал иных людей, иные времена. Та ночь соединила их; они сняли свою первую квартиру и решили пожениться. Все их планы, смеялась Анна, проистекают из занятий любовью. Первая ночь определила будущее. Общее будущее. Как она была хороша, его Анна. Он все еще помнит ее. Мог ли он тогда вообразить, что их ожидает? Однажды они выбрались на прогулку, любовались длинноногими цаплями на отмелях в лагуне, и Анна сказала, что беременна. Несмотря на ее смех, Тео понял, что это всерьез, и загорелся идеей сфотографировать ее с одной из цапель, но птица, потревоженная их голосами, улетела.

Вспоминая Анну, он уходил от мыслей о Нулани, которые – Тео чувствовал – ввергли бы его в совершенное отчаяние. А ему сейчас необходимо спокойствие. Его главная надежда – спокойствие. А вторая – Суджи, – и она добавляла стойкости. Суджи наверняка его ищет. Но что гораздо важнее, Суджи наверняка позаботится о безопасности девушки. Джип трясся по лесной дороге. Боковые окна в машине были закрашены черным, и Тео мало что видел. Бледно-зеленый свет просачивался сквозь брезентовую крышу. Настоящее казалось призрачным и туманным, а будущее пряталось в тени, полное ужасов, постичь которые не в его силах. Тео вздрогнул. Что есть, по сути, прошлое? Нынешняя память о минувших событиях. Время утратило всякий смысл. Тео смотрел на свои босые ноги, а видел, будто издали, ботинки, аккуратно поставленные у шкафа в спальне дома на берегу. Все это – уже прошлая жизнь. Свои руки он видеть не мог. И это его будущее? Какая может быть жизнь, если человек в ней лишен рук?

Где-то над головой, в сплетении ветвей, желто-зеленая кора призывала суженого, снова и снова. Тео понял, что его везут все глубже в джунгли. А потом все мысли исчезли, остались лишь боль в спине и рев мотора.

Джулия прислушивалась к дыханию Рохана. С тех пор как уехала Нулани, он почти не отдыхал, но сейчас, она надеялась, сумел заснуть. Доктор посоветовал ему отложить поездку в дом на берегу.

– Лучше немного подождать, – сказал доктор. – Потерпите. В самое ближайшее время я что-нибудь разузнаю из надежных источников. Ехать туда сейчас слишком опасно.

Джулия была напугана. Она боялась за мужа. Она не верила, что Тео до сих пор жив. В этой стране люди исчезают навсегда. Посреди ночи приходят военные, и человек исчезает. А спустя годы тщетных поисков, потеряв всякую надежду, родственники получают известие. Им возвращают вещи давно погибшего человека. Узел с окровавленной одеждой, пару ботинок, бумажник с фотографией. Последний привет живым. Такое случается все чаще. Но никто не решался и рта раскрыть, все молчали. Горе, которое Джулия сдерживала ради Нулани, после отъезда девушки грозило обрушиться на нее всей свинцовой тяжестью. Тео был их самым близким другом. Но теперь в душе поселилась и другая, тайная тревога. А вдруг что-то случится и с Роханом? Пусть это эгоизм с ее стороны, но что же делать, если она буквально парализована страхом за мужа? «Я хочу отсюда уехать, – думала она. – Я ненавижу эту страну». Джулия понимала, что Рохан слишком разгневан и слишком одержим надеждой отыскать Тео, чтобы уехать немедленно. Когда же он осознает необратимость потери… его реакцию трудно вообразить. Джулию это пугало. И собственные предательские, эгоистичные мысли ее тоже пугали. Она мечтала вернуться в Италию. Эта мечта, зародившись, уже не отпускала Джулию, разъедая ее дни, как травильная кислота, которую Рохан использовал для своих гравюр. Разве так уж нехорошо, что женщина хочет спасти себя и мужа?

Джулия плохо спала с тех пор, как уехала Нулани; просыпалась среди ночи и часами лежала без сна. Пыталась представить, как девушка летит на высоте тридцати пяти тысяч футов над Альпами, как этот растерянный, одинокий ребенок, выплакавший все слезы, сухими глазами разглядывает проплывающую далеко внизу Европу, пролетает над Женевой, оставляет позади Париж, Ла-Манш, устье Темзы и приближается к Хитроу. О чем она думала долгие часы полета? О чем она вообще могла думать, после того как ее беспощадно швырнули из одной жизни в другую? «Я больше не выдержу, – в отчаянии думала Джулия. – Я хочу лишь одного. Уехать».

Рохан лежал без сна спиной к ней, глядя в стену, в тисках собственных мыслей.

Ближе к вечеру, часам к пяти, колонна армейских джипов замедлила ход. Деревья поредели, над кронами проглядывало небо. Тео был голоден и не чувствовал рук, сцепленных за спиной. Еще примерно через час езды машина остановилась, водитель открыл дверь и нахлобучил пленнику плотный черный мешок на голову. Тео начал задыхаться. Он глотал воздух ртом, пытаясь справиться с приступом удушья и тошноты от мерзкого запаха пота, пропитавшего материю, когда неожиданная пощечина едва не сшибла его с ног. Выпрямившись, Тео заморгал одним глазом: левый стремительно заплывал. Почему-то решив, что стоит на краю лестницы, он боялся упасть, но в следующий миг наткнулся на стену. Мешок на голове, пропитавшись теплой влагой, прилип к лицу. Издалека донесся сдавленный крик.

Он сидел на полу, когда пришел в себя. Кто-то обращался к нему. Голос был мужской, но Тео не понимал, на каком языке с ним разговаривают. Подумав, что с головой совсем неладно, он попросил по-английски воды. Слова продолжали сыпаться, голос не умолкал. Тео не понимал, как ни напрягался. Голос упал до шепота.

– Тигровая лилия? – любезно произнес голос на сингальском. – Отличное название для книги, а? – Человек легко рассмеялся. – Вы должны подписать мне экземпляр, когда сможете.

Тео хотел ответить, но губы не слушались.

– Понимаю, – утешил голос. – Очень, очень жаль. Вы ведь так хорошо пишете.

И вновь зазвучал язык, которого Тео никак не мог понять. Голос повторял какое-то слово, много раз повторял, пока затуманенный мозг Тео не разобрал это слово. Предатель. Тео снова на английском попросил воды, и снова ладонь хлестнула его по лицу. Острая боль обожгла губы. Его за руку рывком подняли с пола и приковали наручниками к крюку высоко над головой. Тео показалось, что плечо выдернули из сустава, и на этот раз он догадался, что сдавленный крик рвется из его горла. Он успел услышать свой крик, прежде чем снова потерять сознание.

Очнулся Тео в камере, среди других заключенных. Света не было, если не считать мертвенной неоновой полоски над дверью. Воздух в камере стоял тяжелый, сырой и смрадный от множества тел и переполненной выгребной ямы в земляном полу. В этот момент, чувствуя на себе любопытные взгляды товарищей по несчастью, Тео с устрашающей четкостью осознал, что неотвратимая судьба поглотила его целиком. Переживет ли он этот кошмар, зависит исключительно от его способности сохранить рассудок. У него не осталось ничего, кроме рассудка, да и тот уже подводит. Чтобы сохранить его, остается надеяться только на инстинкт выживания. И на удачу. Впрочем, удача его в последнее время не жаловала.

О сне не могло быть и речи – слишком мало места, слишком мучительна боль во всем теле. На рассвете охранник открыл дверь, выкликнул четырех заключенных. Когда те вышли, оставшиеся заерзали, устраиваясь хоть чуточку удобнее, на корточках, привалившись к стене или друг к другу. Толика лишнего пространства создала обманчивую атмосферу оптимизма. Пусть несколько минут, но дверь была распахнута, ветер прошмыгнул по камере, и дышать стало легче. День наступил незаметно. Открыв глаза, Тео встретил взгляд человека лет тридцати, коренастого и плотного, с тяжелой челюстью.

– Немец? – спросил тот.

Тео качнул головой и просипел:

– Нет. – Он не узнал собственный голос. – Сингалец.

– Ничего не говори! – громко предупредил кто-то из противоположного угла камеры. – Тут кругом проклятые шпионы. Никому не говори ничего!

Тео лишь сейчас обратил внимание, какое количество людей запихнули в крохотную клетку. Совсем древний старик, босоногий, в грязном саронге, уронив голову, смотрел в пол. Два тамила, оба со сломанными носами, не скрывая любопытства, разглядывали Тео. Вскоре представились, сказали, что родные братья. Тео молчал.

– Мы учились в медицинской школе в Коломбо, – говорил один из братьев. – Но из-за новых правил пришлось бросить, до диплома оставалось чуть-чуть.

Братья оказались из семьи потомственных врачей. И отец их, и дед были хирургами.

– Наша младшая сестра успела уехать в Англию, учится там. Точно станет врачом.

«Тигры» хотели их завербовать, братья отказались, и с тех пор за их домом постоянно следили. А потом явились люди из сингальской армии с приказом об аресте обоих.

– Сказали, что мы тамильские шпионы.

Сыновей увели на глазах у матери. Они в этой камере уже больше трех месяцев. Сначала их били, потом оставили в покое, и братья лелеяли надежду на скорое освобождение.

Тео слушал молча. Мозг отказывался улавливать смысл рассказа. Казалось, он наблюдает за происходящим со стороны. По лицу струился пот.

– Давайте я посмотрю ваш глаз, – предложил один из братьев.

– Наш домашний доктор, – неожиданно ожил старик в саронге. Хмыкнул, поднимая голову, и усмехнулся Тео: – А ты не противься, парень. Он свое дело знает!

Студенты-медики, не дождавшись ответа, нерешительно переглянулись, затем один из них придвинулся и пригляделся к левому глазу Тео.

– У вас шок, – негромко произнес он. – Здесь у всех поначалу шок. А насчет глаза не волнуйтесь, сам заживет. Я не буду трогать, – добавил он. – Боюсь сделать больно.

Лысый коротышка, сидевший у дальней стены, рядом с выгребной ямой, разразился истерическим хохотом:

– Заживет, само собой! Если опять в глаз не двинут!

Тео все молчал.

– Я видел ваше фото в газетах, – мягко сказал один из братьев. – Вы политик?

– Я знаю, кто он, – выкрикнул человек, сидевший у ямы. – Писатель ты, парень, верно? Это ведь ты написал книгу про войну?

– Оставьте его, – сказал студент. – Он ответит, когда сможет.

Соседи по камере потеряли к Тео интерес. Только коротышка у ямы не умолкал. Его вообще ни за что схватили. Скоро год, как его тут держат. И до сих пор никакого суда. Спрашивает, почему его арестовали, да все без толку.

– Когда, говорю, меня отпустят? Но они ж, понятно, простые охранники, откуда им знать.

Его-то, по крайней мере, хоть не били ни разу.

– Ты же сингалец, парень, – отозвался один из студентов. – Ты свой. Один из них.

– Ну уж нет, – возразил коротышка и ухмыльнулся, словно идея его позабавила. – Я, может, кто угодно, только не один из них.

11

Тео провел в камере четырнадцать с лишним месяцев. После давки, абсолютной невозможности побыть одному и зловония, худшим злом была скука. Один бесконечный день тянулся за другим, и ничто не менялось в их тягучей монотонности. Время остановилось. Тео почти не ел. Тошнотворная вонь пота и испражнений, скотские условия отвращали от пищи. Кое-кого из заключенных забирали, новых привозили. Дизентерия у нескольких человек плюс очередная атака москитов грозили вспышкой лихорадки. Очень скоро все узники были в красных пятнах укусов, и по ночам – худшее время! – стоны и проклятия сливались со звуками яростного расчесывания. Братья-медики неустанно пеклись о больных. Они просили побольше воды, чтобы хоть к ранам прикасаться чистыми руками, но охрана приносила в одной посудине воду и для питья, и для всех прочих нужд. Пытаясь снизить риск заражения, братья умоляли арестантов не мыться, пока все не напьются, но уговоры были тщетны. Из-за вечного страха и безделья в камере вспыхивали ссоры, непредсказуемые и жестокие, нередко из словесных нападок перераставшие в натуральные побоища. Тогда на пороге возникал охранник, вытаскивал ближайшего к двери заключенного и нещадно избивал. Не раз и не два в одиночку отправляли непричастного к драке человека, превратив его в кровавое месиво.

Братья-тамилы, врачи без дипломов, по мере сил и возможностей старались предотвратить подобное, несмотря на то что их собственное положение было таким же шатким, как и у остальных. И все-таки они были полны оптимизма и всевозможных историй о своей жизни до ареста, о младшей сестре, уехавшей в Англию. В детстве она училась кандийским церемониальным танцам, собиралась посвятить этому искусству жизнь. Но однажды на ее глазах человека облили керосином и подожгли. Танцы для сестры закончились навсегда; с того дня она мечтала только о медицине, заявила родителям, что хочет спасать людей, которых другие люди пытаются уничтожить. Вся семья только поражалась, а сестра ни разу не усомнилась в правильности своего решения. Вот как на ней сказались предсмертные крики несчастного. Братья сокрушенно качали головами. Сестре было тогда тринадцать. Сейчас ей уже почти двадцать.

– Когда тут воевать перестанут, она вернется и выйдет замуж за любимого. Они с детства вместе.

Братья все повторяли, что война не может длиться до бесконечности. И держать людей в плену тоже вечно нельзя. Очень скоро всех выпустят.

– Надо потерпеть. Ходят слухи про мирные переговоры, а выборы в следующем году точно будут. Так что ждать недолго осталось.

Тео долго не принимал участия в общих беседах. Слишком велико было потрясение. Он был полностью сбит с толку, едва понимал, что происходит вокруг. Гнев исчез, стертый неизбывной тревогой за Нулани. Безумие последних дней лишило Тео свойственного ему жизнелюбия. Он изменился. В тюрьме он вел себя так, словно с рождения был арестантом. Тео просто старался выжить в диких условиях, и ни на что иное сил у него не оставалось. Он оцепенел от настоящего, страшился будущего, мозг отказывался воспринимать что-либо помимо вопроса, ответ на который Тео так и не получил. Почему он здесь?

Вначале его зверски избивали, потом будто забыли о нем, а Тео не решался требовать объяснений – из трусости, из бесконечной благодарности за то, что не трогают. Он даже думать перестал в течение дня, ведь его в любой момент могли вытащить для очередной экзекуции. Он мало на что реагировал, а когда разбились очки, мир вокруг расплылся совершенно.

Днем изнуряла жара, по ночам было немного прохладнее, но Тео начали мучить немилосердные головные боли. И все же именно ночью он чувствовал себя увереннее, не таким уязвимым. В темноте стихали голоса соседей по камере, далекие крики обезьян, и Тео мыслями стал возвращаться к Нулани. Как сказалось на ней его внезапное исчезновение? Где она теперь, о чем думает? Наверняка считает его погибшим – а что еще она может думать? И Суджи к этому времени, очевидно, счел его погибшим. Зная о незваных гостях, Суджи мог предположить только самое худшее. Мысли терзали сильнее боли. Он корчился, представляя, как Нулани просыпается и не находит его рядом. Решила ли она, что он бросил ее? Или начала искать? Может, ей тоже грозит опасность? «Это только моя вина, – думал Тео, – только моя». Вопросы роились в голове, и отмахнуться от них не было никакой возможности. Тео представлял, как Нулани в замешательстве бродит по дому. Представлял, как отчаяние медленно овладевает ею. Представлял, как, прибежав на берег, она смотрит на море и не понимает, что делать дальше. Вновь и вновь, слабея от страха за нее, Тео вспоминал, как мирно она спала, омытая лунным светом, свято веря в то, что все горести наконец позади. Страх извивался в нем песчаным червем. Страх заполнял его, как морская вода раковину, выброшенную на песок. Страх грозил расколоть хрупкую оболочку его рассудка. Вся его надежда была сосредоточена на Суджи, который должен был отвезти ее в Коломбо. Но вдруг он в панике забыл документы или деньги? Что тогда? А вдруг его задержали и нашли при нем фальшивый паспорт, что Тео добыл для Нулани? Это неминуемый арест. Боже, что с ними со всеми происходит?! И тогда страшная мысль, которую Тео так долго гнал, настигла его. Увижу ли я когда-нибудь ее снова?

Ночь за ночью, шагая к нему, как солдаты на марше, вопросы не давали передышки. Днем еще как-то удавалось не думать о девушке, а во мраке ночи, в духоте камеры он вызывал ее образ, точно фокусник, и снова гулял с ней по пляжу. Так он казнил себя каждую ночь и в эти моменты давал волю немым рыданиям. Ему казалось, он не издает ни звука, но однажды ночью, уже окунаясь в горестный омут воспоминаний, Тео почувствовал прикосновение к плечу. И услышал голос:

– Почему ты не говоришь с нами?

Тео сжался.

– Все мы одинаковы, парень, в этом проклятом месте. А ты все молчком, молчком. Откуда столько гордыни? Все тут поймут тебя, и стыдиться тебе нечего.

Шершавая старческая ладонь прошлась по его лицу.

– Я читал твою книгу, – продолжал на сингальском голос. – По которой потом фильм сделали. Ты молодец, парень.

Захваченный врасплох, Тео опустил голову. Горький, твердый ком внутри вдруг растаял, и слезы обожгли глаза. Остальные зашевелились, перешептываясь.

С тех пор Тео стали вовлекать в разговоры. Братья-медики, исхитрившись подсесть поближе, расспрашивали о фильме. Там все точно как в книге? А где снимали? Кто играет? Есть хоть один актер со Шри-Ланки? И когда фильм здесь покажут?

Признав в нем своего, заключенные вместе с тем чувствовали его отдельность. И, окружив его, сгрудившись плотно, будто пугливые зверьки перед грозой, они успокаивали его как могли, и вскоре Тео начал рассказывать о себе. Он заговорил, и это само по себе вселяло надежду.

– Моя жена была итальянкой…

Анна. Город на воде. Италия. Он увидел все будто с расстояния в тысячу лет. Для его аудитории эта страна была загадкой, далекой как луна. Что для них Италия, с ее неведомой историей и обычаями? Зато Англия – другое дело. Про Англию слушать всем интересно. И Тео стал рассказывать о Лондоне, пасмурной столице, блестящей и нищей, где можно отыскать тепло, лишь приложив немало сил. Если улыбнется удача.

– Нет, – возразил старик в саронге, тот, что первым обратился к нему. – Удача ни при чем. Все зависит от кармы человека.

Тео говорил о своих романах.

– Они легко писались. Стоило только начать – и я понял, сколько всего внутри меня, что хотелось бы высказать. А потом стало так плохо, – медленно добавил он, – что писать было легче, чем жить…

С беспощадной ясностью память вернула те тяжкие годы. Он был подобен животному, говорил Тео, он зверем ревел по погибшей подруге. Обволакивающая ночная тьма облегчала признания, и, начав говорить, Тео рассказал и о смерти Анны.

– Это произошло внезапно. Обычным зимним вечером она возвращалась домой. Она часто работала после обеда. Было не очень темно. Я приготовил ужин, ничего особенного. Паста с томатным соусом и сыром. Я выключил свет и ждал ее. Но она не пришла.

Несмотря на прошедшие годы, властная тоска вновь настигла Тео. Как свет давно угасшей звезды, подумалось ему.

– На нее напали. – Тео вздохнул. – Все произошло быстро. Напали на пустынной лондонской улице, ради двадцати фунтов и кредитки. Один-единственный свидетель, больше никто ничего не видел. Она умерла в больнице. Обширное кровоизлияние в мозг. Убийц не нашли.

А он вернулся на Шри-Ланку, решил, что пусть уж лучше энергия вытекает из него дома, чем на чужбине.

В камере было тихо. Рассказ захватил всех. Он может говорить об этом, думал Тео, словно слушая себя со стороны. Словно все это случилось с кем-то другим, словно он прочитал в книге. Может произносить слова. Но лишь слова, которые не в силах передать ни того, что он чувствовал тогда, ни того, что чувствует теперь. О Нулани он даже не упомянул. Произнести ее имя он не мог. Мысли о девушке сложились в немую мольбу, и Тео опустил свою пуджас к ногам давно забытого бога.

Однообразие дней, недель, месяцев складывалось в определенный режим. Бумаги здесь не было. Он рискнул обратиться с просьбой к охраннику, но, вместо ответа, едва увернулся от тычка в ребра. Оставалось одно – сочинять про себя. А потом Тео начал рассказывать истории сокамерникам. Братья были в восторге. Вскоре повествования Тео стали главным событием дня, которого ждала вся камера. Он приступал с наступлением темноты, чувствуя себя продолжателем традиций устных буддистских сказаний, вспоминая детство и слуг, его нянчивших. Говорил шепотом, чтобы не привлечь внимание стражей и не очутиться в одиночке. Он читал стихи, длинные отрывки из «Поэмы о старом моряке» Сэмюэля Кольриджа. Братья внесли свою лепту, припомнив стихи из школьной программы. Так и коротали бесконечные часы заключения.

Однажды утром в камеру швырнули мальчишку лет десяти. «Тигры» попали в засаду, многих схватили, в том числе и этого ребенка. Не успев раскусить ампулу с цианидом, он теперь ожидал допроса. Рухнув в углу камеры, тихонько подвывая, мелко дрожал всем телом. Ноги и грудь в ожогах, голова в крови. Братья-тамилы бросились осматривать раны, но спустя несколько минут дверь снова распахнулась и охранник выкрикнул их имена. Прощаться было некогда.

С приходом ночи слышны стали отчаянные крики. Звуки неслись из дренажной трубы, подведенной к выгребной яме. Сначала казалось, что где-то далеко тянут свои напевы монахи, но очень скоро сомнения исчезли: это были крики боли. То стихая, то вновь заполняя камеру, они лишили узников сна. Свернувшись в углу, мальчик все скулил или рычал зверенышем на любого, кто приближался. Паузу в жутком вое из-под земли камера встречала общим вздохом облегчения – и тут же вновь замирала, услышав очередной низкий, протяжный крик. Жалость наводнила тесное, душное пространство. В полном молчании, отдавая дань тому, чему стали свидетелями, узники склонили головы. Лишь к рассвету крики угасли, их сменили звуки удаляющихся шагов. Свет снаружи погас. Внутри камеры на стенах суетились гекконы; и мальчик умолк, забывшись сном.