Текст книги "Саламина"

Автор книги: Рокуэлл Кент

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

В маленьком помещении для телеграфиста в деревушке в Адирондаке сидит терпеливая и преданная своему делу телеграфистка, миссис Ковентри. Пусть господь благословит, а компания Вестерн-Юнион вознаградит ее за все, что она сделала для клиентов. Она получила телеграмму и, только ее аппарат отстучал последнюю черточку, протянула руку к телефонной трубке. Может быть, на телефонном проводе скопился снег. Мартовский снег мягок, он налипает на все. Если на проводе был снег, он растаял от этих слов. То, что я шептал про себя в январе, наконец было услышано в марте.

Пришел ответ. Конечно, он пришел – какой же я был осел, – и так скоро, что мог бы казаться эхом моего призыва. Ответ, листочек бумаги, принес Энох, мальчишка на побегушках у Троллемана.

– Саламина, – сказал я, как бы между прочим, – через несколько дней я выезжаю на юг, в Хольстейнборг, встречать, первый рейс "Диско".

Так вот в чем было дело! Саламина просияла. Она поняла, что плохие времена для всех нас миновали.

XLVI. ОТПРАВЛЕНИЕ

Расположен Игдлорсуит на 71°15' северной широты, а Хольстейнборг прямо на юг от него, – на 66°55'. Следовательно, между ними двести шестьдесят миль. Но путешествие на собачьих упряжках ненадежное дело, и путь может оказаться окольным, так как все зависит от изменчивой не поддающейся предвидению стихии – от погоды в ее всеобъемлющем, термометрическом и барометрическом смысле. Водные пространства, Уманак-фьорд, пролив Вайгат между островом Диско и материком, и залив Диско могут в один год покрываться льдом, а на следующий – все время оставаться чистыми. Где-нибудь неделю может держаться крепкий лед, но затем растаять и больше не замерзнуть в течение всего года. В период образования лед настолько зависит от точной комбинации всех условий погоды, что иногда диву даешься, как вообще ему удается сформироваться. А маршрут ваш, даже при всех благоприятных условиях, должен петлять, потому что путь от точки отправления до точки назначения, проложенный вами по карте, или совсем непроходим, или пересечен крутыми склонами и извилистыми проходами, ранее открытыми другими.

По прямой линии от Игдлорсуита до Уманака пятьдесят миль, но бульшую часть зимы или всю зиму приходится покрывать на санях расстояние втрое большее. Моим конечным пунктом был Хольстейнборг. Я не мог надеяться добраться туда на санях. Можно по берегу залива Диско достигнуть Егедесминде, а оттуда отправиться к югу на лодке. Но все это были предположения; мне только хотелось быть в Хольстейнборге 20 апреля.

Я выехал из Игдлорсуита 30 марта. Забота о нас со стороны гренландцев не делает нам чести. Они твердо убеждены в нашей слабосильности. Саламина всегда говорила вздор о том, что я буду мерзнуть, часто плакала из-за того, что я сплю на полу.

– Ты же не гренландец, – твердила она, – ты замерзнешь.

От каких белых они этому научились?

Вечером накануне отъезда на юг у меня были гости: Рудольф, Абрахам и Мартин. Сидя над картой, мы обсуждали мою поездку. Одно было ясно: нам снова придется ехать через Кангердлуарсук, так как в Уманак-фьорде не замерзла вода. Более того, в устье Кангердлуарсука тоже не было льда; добраться до Увкусигсата можно будет только на лодке. Это я предусмотрел. Давид должен будет переправиться на каяке через Кангердлуарсук, оставить на стоянке меня с собаками, затем двинуться дальше в Увкусигсат и прислать оттуда за мной лодку.

– Как! Оставить вас одного с собаками? Мы этого не можем позволить.

Они возражали единодушно и горячо. В конце концов решили, что Мартин, вызвавшийся бесплатно участвовать в поездке, останется на стоянке со мной, а потом доставит каяк обратно. Это имело смысл отчасти из-за каяка; предложение было дружеским, я принял его. Но за всем этим скрывалось их представление, что один я могу погибнуть.

Саламина была одержима мыслью, что я замерзну. Она постоянно пыталась меня кутать. Когда я не соглашался, она обращалась за поддержкой к Маргрете и ко всем остальным.

– Для гренландцев это годится, – говорила она, – но не для вас.

А шарфы! Если есть что-нибудь – да, дорогие тетя и мама, уж признаюсь, – если есть вещь, которую я ненавижу, так это кашне и прочее, что завязывают на моей длинной шее. А Саламина обожала шарфы. Утром в день отправления она явилась с шарфом.

– Ну-ка, надень вот это, обязательно.

– Нет, – сказал я. Тогда она накинула его на меня, как лассо. Спасибо, – сказал я и снял его. Но все-таки впервые в Гренландии я схватил простуду, и основательную.

30 марта. Ночью выпал снег на целый фут. День облачный. Девять часов утра: сани уложены, собаки нетерпеливо ждут отправления.

– До свиданья, Маргрета, Саламина! Мы вернемся в мае.

Отцепив угол саней от удерживавшего их столбика, мы понеслись вниз с холма в вихре снега. Вцепившись в стойки, я зарылся пятками в снег, тормозя сани. И тут, на склоне холма, Саламина оказалась за моей спиной и замотала мне шею шарфом.

Наша партия состояла из двух саней. На одних Давид и я с основательным грузом: корм для собак, продовольствие, фото – и киноаппараты, спальные мешки, палатки и одежда – в упряжке четырнадцать собак; на других Мартин и каяк – девять собак. Я надеялся прикупить собак и еще одни сани в Сатуте у Иохана Ланге, который обкорнал меня в пору моей невинности и теперь, когда я уже потерял ее, может быть, заключит со мной честную сделку. Мне нужны были еще собаки; я начал с того, что стал терять их. Мы не проехали и пяти миль, как одна собака, купленная накануне, доказала свою непригодность. Отпрягли ее, повернули носом к дому и кнутом убедили, что у нее достаточно оснований туда отправиться. Вскоре великолепная собака, которую я купил у Павиа, захромала, ее покусали любящие товарищи по упряжке. Работать она уже не могла, лишь с трудом ухитрялась не отставать.

Днем, в четыре часа, мы встретили двух путешественников, ехавших из Увкусигсата. Они сообщили нам хорошие новости: партия, доставившая их туда, стояла лагерем со своей лодкой на берегу Кангердлуарсука и пробудет там всю ночь. Если мы нажмем, то застанем их и сможем обойтись без путешествия на каяке в Увкусигсат. Услышав это, мы решили нажать. Итак, как бы взамен препоясывания чресл наших, я достал примус, и все напились кофе. В этот день мы почти ничего не ели, только погрызли немного сухарей во время езды. У начала фьорда задержались на несколько минут, чтобы поговорить с людьми из Нугатсиака, расположившимися здесь лагерем. Жили они в своеобразной пещере под нависающим выступом скалы. Веселый народ! Отдали им больную собаку.

Мы пересекли участок суши и достигли гребня водораздела, как раз когда спустилась полная темнота. В этом мраке трудно было продвигаться по изрезанному трещинами леднику, по бугристой морене. Сильный холодный ветер дул нам в лицо; вскоре пошел снег. Мы добрались до фьорда и продолжали плестись по извилистому, смутно виднеющемуся берегу. Ну и холодно было, скажу я вам, – ветер и метель! Опустив головы, без конца переставляя ногу за ногу, ничего не видя, ничего не слыша, кроме шума снежной метели, мы плелись вперед. Затем остановились.

– Они тут, – сказал Давид.

На берегу лежала вытащенная из воды лодка, рядом с ней два каяка. Людей около них не было, как не было и никаких признаков, указывающих, где они. Мы привязали на цепь собак и поставили маленькую палатку. В палатке я зажег свечу и посмотрел на часы. Было ровно два; мы пробыли в дороге семнадцать часов. Приготовил кофе на примусе. Как вкусно! Лег спать.

Спал ли Давид, спал ли Мартин? Нет, они не легли. Через два часа наступит рассвет, а на рассвете появляются тюлени. Они хотели побродить вокруг, пока не рассветет. Я проснулся в пять, когда охотники вернулись. Не повезло, тюленей не было. Попили кофе. В сером предрассветном освещении обнаружили жилище тех, кого искали: маленькое углубление в склоне холма, окруженное снегом, покрытое сверху куском парусины и ползучими растениями. Уютная берлога, такая уютная, что, несмотря на наш шум, обитатели ее продолжали спокойно спать еще несколько часов. Затем выползли, щурясь от дневного света, четыре человека.

В полдень Мартин отправился в далекий путь, домой. Был ли когда-либо в моей жизни случай, чтобы кто-нибудь отнесся ко мне с таким же дружелюбием, как Мартин? Что-то не припомню.

Прояснилось, ветер переменился, но с каждым часом все усиливался. Наша палатка стояла на суше как раз у кромки льда фьорда. В этот день льдину длиной в милю унесло в море. Хорошо, что у нас имелась лодка, собаки сейчас бесполезны. Мы провели день ничего не делая. Я нянчился со своей ухудшившейся простудой, оставаясь бульшую часть времени в спальном мешке. В промежутках между попеременными приступами озноба и лихорадочного жара мог занимать свое воображение мыслями о смерти от воспаления легких.

На другое утро Давид встал в пять и отправился промышлять тюленей. Опять неудачно. Но нам повезло с погодой: было ясно и тихо. Мы свернули лагерь, разобрали сани, спустили лодку с ледяного припая, нагрузили ее, бросили туда собак и отчалили на веслах: шесть человек, двенадцать собак, куча вещей и снаряжения и два каяка на буксире. К вечеру небо затянуло; похолодало, надвигалась буря. Подняли парус, чтобы воспользоваться ветром. Накренившись под шквалом, мы плыли через битый лед и пришли на стоянку как раз вовремя. Ух, и дуло же в эту ночь!

На следующий день было тепло, однако дул крепкий ветер. Он очистил бухту ото льда, но из-за ветра мы не могли выйти из нее.

Следующее утро также было неблагоприятным для выхода в море. День выдался темный; низко нависли грозовые тучи. Но ветер стал умеренным, мы сели в лодку. Нужно было проплыть три мили, чтобы обогнуть мыс Акулиарусак, потом еще с милю, чтобы добраться до льда. Но, приблизившись к мысу, мы увидели из-за этого прикрытия такой шторм на море, гнавший кипящие волны и облака водяной пыли, что сердца наши дрогнули. Направились к берегу. Я уже говорил о маленьком поселке, гнездящемся на этом скалистом мысе, и о том, что наступит день, когда я найду здесь приют: этот день наступил. Жители, увидев нас, вышли нам навстречу. Мы вытащили лодку на берег и перенесли все свое имущество в дома. И уже через десять минут после высадки на берег я оказался гостем самых очаровательных людей, каких мне приходилось встречать, – старого Павиа Амоссена и его жены. Давид и все остальные устроились рядом в незанятом доме.

Павиа Амоссен и его жена были более чем очаровательны. Их привязанность друг к другу, их взаимная внимательность – все это осталось в моей памяти как трогательный пример супружеского счастья. Он был как ребенок, нуждающийся в ней, взирающий на нее как на всемогущее существо; она любовно забавлялась им, его стариковскими манерами, постоянным питьем кофе, бесконечными разговорами.

– Не понимаю я этих вещей, – сказал он мне, когда я стал показывать ему, как работает моя кинокамера. – Покажите ей, она все понимает.

Когда Павиа разделся и лег, жена поставила термос с кофе так, чтобы старик мог его достать, приготовила спички и горшок, чтобы он мог отплевываться после приступов кашля, и только тогда легла в постель рядом с ним. Они лежали лицом друг к другу, обнявшись; так они спали.

Старый Павиа уже умер; удивительно, что жена его продолжает жить.

Ветер в этот день дул с невероятной силой. Время от времени мы отваживались выйти из дому, чтобы посмотреть, что делается. Фьорд бушевал, и ветер, срезая гребни волн, дробил их в брызги, насыщая воздух соленой водяной пылью. Из Итивдлиарсук-фьорда выгнало в море ледяные поля длиной в пять миль – это был тот самый лед, на который мы собирались высадиться. Когда стемнело, из-за горы показались два человека. Они пришли пешком из Увкусигсата.

Оказывается, жители поселка, увидев, какая буря поднялась вскоре после нашего отъезда, ждали, что мы вернемся. Мы не возвращались, они забеспокоились. Поэтому Дитлиф и Карл Виллумсены пришли узнать, благополучно ли мы добрались до суши. Оставаться на ночь они не захотели: в поселке они предупредили, что вернутся, если у нас все в порядке. Вот за такие вещи мы должны быть благодарны гренландцам. А чем мы за них отплачиваем? Немного табаку, сигара или две, стаканчик шнапса – и еще думаем, какие мы прекрасные люди.

У дяди Карла Виллумсена, старого слабого охотника из Увкусигсата, было два сына – Расмус и... эх, забыл имя. Благополучно пройдя через опасности детства, юноши стали его опорой на старости лет. Это были хорошие парни. И вот в 1930 году прибыла большая экспедиция Вегенера для исследования материкового ледника. Экспедиция расположилась у начала фьорда в нескольких милях от Увкусигсата.

Весь мир читал о трагической гибели главы экспедиции Альфреда Вегенера. Устроив зимовку в центре Ледникового щита, в двухстах пятидесяти милях от моря, Вегенер с двумя участниками экспедиции отправился в последнюю поездку на станцию, чтобы доставить запасы двум смельчакам, оставшимся зимовать. Они добрались туда, Вегенер и его два спутника; один из них отморозил ногу. Затем Вегенер с одним спутником вышел в обратный путь к лагерю, но в лагерь они не пришли.

Тело Альфреда Вегенера нашли весной; чтобы отметить место, где оно покоилось, были поставлены скрещенные лыжи. В карманах лежали часы и крупная сумма денег, но научные дневники, которые Вегенер всегда носил с собой, исчезли. Нет сомнения, что, умирая, он доверил дневники своему товарищу. Пожалуй, Вегенер рассудил неудачно, так как не было никого, кто мог бы отметить то место, возможно невдалеке от дома, где его товарищ лег и умер. Этого человека звали Расмус Виллумсен. После гибели Расмуса у старика Виллумсена остался один сын. В этом же тридцать первом году весной сын утонул в море.

Буря бушевала два дня. На третий, в тихую, солнечную, морозную погоду, мы отплыли. Вместе с нами на неуклюжей старой лодке с экипажем, состоявшим из жены и внуков, отбыл Павиа, отправившийся в гости в Сатут. Затем он пересел на крохотные санки, запряженные пятью собаками. Через каждые несколько миль Павиа останавливал собак и, повернувшись ко мне, говорил:

– Как насчет того, чтобы попить кофейку? И доставал термос. Их у него, казалось, было бесчисленное множество.

Мы сделали одну двадцатиминутную остановку, пока Давид подкрадывался к тюленю, которого так и не убил; наблюдая за охотой, мы пили кофе. Близ Сатута попали на битый лед. Единственным происшествием было то, что я промочил одну ногу. Мы выбрались на маленький островок и не могли ехать дальше. Остров – часть суши, окруженная со всех сторон водой; таким был в этот день Сатут. Но, к счастью, нас увидели; жители приехали за нами и перевезли на ту сторону.

У Иохана Ланге, жившего в Сатуте, в пятнадцати милях от Уманака, была возможность знать многие вещи, имевшие в тот момент значение. Во-первых, сообщил он мне, моя моторная лодка уже починена, спущена на воду и ровно неделю назад побывала в Сатуте. Лед? Ну, лед-то плох; сейчас из Сатута никуда нельзя выехать.

– Но какое это имеет значение? – сказал он, – вы наш гость. Располагайтесь как дома и живите.

Мы прибыли в три. В пять Давид, взяв у кого-то на время каяк, выехал в Уманак. До Уманака самое большее четыре часа пути. Моя моторная лодка будет утром в Сатуте.

Вечер был замечательный: ни одного облачка на небе, ни единого дуновения ветерка, которое могло бы поднять рябь на поверхности воды. Спокойная вода, яркий солнечный свет. Казалось, вечер по-весеннему теплый, но это только казалось – было очень холодно. Когда стало темно, я реально ощутил это. Мириады сверкающих звезд казались холодными.

– Заходите в дом, – сказал Ланге, – Давид уже там. Холодно, десять часов. Заходите.

Он налил нам шнапса.

– За здоровье Давида!

В сенях шум, открываются и закрываются двери, шаркают чьи-то ноги, слышны мужские голоса. Иохан, прислушавшись, вскакивает, широко распахивает дверь: в дверях стоит Давид. Несколько человек поддерживают его, кажется, что он вот-вот упадет. Давид смотрит на меня и улыбается, в точности так, вспоминаю я, как он улыбался в тот октябрьский день, когда его спасли от смерти на море. На этот раз он сам спасся. Вот что произошло.

От Сатута Давид полтора часа плыл благополучно, но потом гладкая, как стекло, поверхность воды в фьорде начала замерзать. Для человека на каяке это серьезная угроза; Давид не пренебрег ею. Он повернул и понесся как можно быстрее в Сатут. Это были настоящие гонки со смертью. Ранней весной арктическое море на точке замерзания; чтобы оно замерзло, почти не нужен холодный воздух. Спокойное, оно быстро превращается в лед. В этот день море было спокойно; закатилось солнце, сразу похолодало. И почти мгновенно, когда движение воздуха уже не мешало этому, обширное водное пространство стало замерзать. Образовавшийся лед утолщался с каждой минутой.

Давиду, работавшему в обледенелых варежках покрытым ледяной коркой веслом, приходилось не только пробивать себе дорогу в неподатливой стихии, но и тащить непрерывно возрастающий груз льда, которым обрастал каяк. Это было состязание со временем, и расстояние было против человека. Но Давид победил.

Давид не принадлежал к числу сильных гренландцев. Легкого сложения, узкоплечий, он был вынослив и очень ловок, хотя большой силой не обладал. Мог бы более сильный человек плыть быстрее? Думаю, ненамного. На следующий день я пошел осмотреть каяк. Уровень воды был виден по потертости в полдюйма шириной и глубиной в половину толщины шкуры. У лука смерти не одна тетива.

В нашем рассказе о поездке по Гренландии для встречи парохода не будем терять из виду число прошедших дней. Как служащий из пригорода, спешащий попасть вовремя на утренний поезд, поминутно вытаскивает часы, чтобы подсчитать, сколько у него осталось минут и секунд, так точно и я каждый вечер доставал свой календарь и считал дни. В Сатут мы попали на шестой день. Шесть дней! А при хорошей езде – один день, если бы был хороший лед. Мы только начали путешествовать, а уже отстаем на несколько дней.

Лучший будильник – беспокойные мысли: я был на ногах и вышел из дому на рассвете.

– С добрым утром, Давид. Ты что же, всю ночь провел на улице?

– Плохой лед, – сказал Давид, – идемте посмотрим.

Взобравшись на холм, мы стали смотреть в сторону Уманака. Фьорд, казавшийся вчера днем летним морем, покрывшийся вечером ледяной оболочкой, теперь был на много миль забит плавучими льдами, которые отлив вынес из фьордов. Мы оказались как бы высаженными на необитаемом острове узниками, томящимися в тюрьме, прямо в центре медленно движущегося поля битого блинчатого льда. Никаких шансов, сказал бы пессимист, выбраться отсюда до июня. Дело обстояло действительно скверно, но не безнадежно; иначе мы не стали бы помногу раз на день взбираться на холм, чтобы посмотреть и поразмыслить. Так прошел седьмой день. К вечеру у меня появился план: выехать на лодке и проложить себе дорогу через лед, на ту сторону – в Уманак. Если паковый лед сольется в сплошной, то Давид выедет вслед за нами на собаках. А если лед разойдется, то я с шиком вернусь на моторной лодке и заберу Давида. Казалось, небо улыбнулось нам – так ясно и красиво было в день нашего отъезда. Я в последний раз осмотрел с вершины холма ледяное поле, попрощался с хозяином и, подставив плечо, вместе с пятью дюжими гренландцами стал толкать лодку. Мы двинулись по льду. Но ровно через пять часов были снова в Сатуте: мы смогли отойти от него только на четыре мили.

Что случилось? Ничего и все самое страшное. Все дело было в том, что приходилось толкать тяжелую лодку по льду. Не по гладкому льду, нет, далеко не по гладкому, а по торосам: повсюду были маленькие гребни от сжатия. Наконец мы добрались до воды – вернее, до тонкого льда. Ходить по нему нельзя, и лодка с треском проламывает его. И грести нельзя, пока не разобьешь этот лед впереди и вокруг лодки. С радостью выбираешься снова на крепкий лед. Но нужно еще втащить лодку. Это тяжелая работа. Затем начинаешь пробиваться вперед по неровному льду. Радуешься, когда доходишь до места, где можно опять спустить лодку. Да, оснований радоваться много, и они часто повторяются, но в промежутках приходится очень сильно огорчаться. Ровно в двух милях от Сатута находится островок. Мы вышли на его берег, чтобы разведать обстановку с пригорка. То, что мы увидели, и то, что сделали, затратив два с половиной часа, заставило нас принять решение. При таком ветре и такой погоде не следует проводить ночи на льду, если есть возможность избежать этого. Мы отправились домой.

Так кончился восьмой день, и с ним ушла надежда.

XLVII. КОНЕЦ ПУТИ

Девятый день; тихо, хорошо; всюду образуется лед.

– Не волнуйтесь, – сказал Иохан, – вы отсюда не выедете еще много дней.

Десятый день; тихо, холодно, лед за ночь немного поломался, но море продолжает замерзать.

– Бесполезно, – говорит наш добрый хозяин. – Заходите в дом, усаживайтесь.

Но я не пошел в дом, а поднялся на холм.

Жил в Сатуте старый участник многих экспедиций по имени Карл Маттисен. Он встретил меня, когда я бродил кругом, и пригласил к себе в дом.

– Если вы хотите выбраться отсюда и отправиться в Икерасак, – сказал он мне за кофе, – то, может быть, вам удастся выехать завтра.

Хочу ли я! Икерасак лежал прямо на нашем пути. Нам говорили, что мы не можем ехать этим путем.

– К этому фьорду есть проход по суше, – продолжал Карл. – Если ночью будет холодно, то вы можете утром отправляться.

– Да, – сказал Иохан, когда я сообщил ему, что мы хотим ехать, – если вы хотите отправиться этим путем...

Как будто нам не все равно, каким путем двигаться!

Всю ночь было морозно и тихо. Утром резко похолодало и подул свежий встречный ветер. Лед был тонок, но насколько, я мог только догадываться. Давид с проводником осторожно шли впереди пешком. Я следовал за ними на санях, запряженных всего лишь двумя собаками, десять бежали налегке. Собаки проводника шли за нами гуськом. Две мои собаки шли в упряжке, десять других – позади, всего двенадцать. Купить собак в Сатуте не удалось.

По обширной поверхности недавно ставшего льда рассыпалось много людей и собак: фьорд замерз, и люди вышли на работу. Мы были не в числе первых. Час спустя прошли мимо рыбаков, которые, забрасывая свои лески в лунки во льду, время от времени вытаскивали гренландских палтусов. Погода была холодная, все рыбаки поставили свои сани стоймя, чтобы закрыться от пронизывающего ветра.

Итивдлиарсук-фьорд. "Итивдлиарсук" – означает перевал, переход от фьорда к фьорду. Если бы я знал эскимосский язык или если бы Давид быстрее соображал, то мы бы направились туда прямо из Увкусигсата. Фьорд на протяжении всего нашего пути был покрыт старым льдом. Очень неровный лед. В особенности трудно пришлось на протяжении последней полумили, где попадались раздавленные льдины, поставленные стоймя и нагроможденные в кучи неудавшимся отделением айсберга от близлежащего ледника. На этом последнем участке пути перед выходом на сушу дорога была тяжелой. Одна собака повредила ногу.

Переход через сам перевал оказался пустяковым. Легкий подъем, красивый вид, когда мы проходили через озеро, один-два коротких крутых склона, и мы снова на маленьком поле морского льда. До Икерасака оставалось еще ровно двадцать две мили. Пейзажи в этот день были замечательные, не хуже, чем в любом другом месте Гренландии. Любуясь ими так, как мы любовались в тот день, – удобно лежа на оленьих шкурах, расстеленных на санях, которые охотно без понукания тащили наши собаки, поглядывая вверх на бегущую мимо панораму огромных мысов и отвесных горных обрывов, – хотелось, чтобы часы езды превратились в дни. Слишком скоро, в четыре, мы прибыли в Икерасак.

Приятно в этой повести, в которой есть "злодей" Троллеман – датчанин, рассказать о знакомстве и с другим датчанином, тоже торговцем, но таким хорошим человеком, с каким я не прочь встретиться где угодно. Может быть, он ничуть не лучше, чем многие другие начальники отдаленных торговых пунктов на побережье Гренландии. Большинство из них это труженики. Томпсон, начальник торгового пункта в Икерасаке, вялил гренландских палтусов. Они были так вкусны, что равных им не сыщешь во всей Гренландии. Путешественника трогает гостеприимство, с которым его встречают повсюду. Это особенность дальних мест. Гостеприимство необходимо нам всем, но оно больше всего нужно там, где люди живут далеко друг от друга. В пустынных местах гостеприимство находит благодатную почву. У Томпсона оно цвело пышным цветом. Или собиралось цвести. Едва успев поздороваться с нами, он нечаянно, так сказать, протянул мне мою шляпу.

– "Диско" вышел в рейс, – сказал Томпсон за шнапсом. – Да, кстати, тут по радио передали телеграмму для вас два дня тому назад. На борту "Диско" едет ваш друг.

Мы покинули Икерасак на следующий день в семь. Приехали на двенадцати собаках, а уехали на десяти. Собака, повредившая накануне ногу, сильно захромала. Другая, не хромавшая, сбежала. Мы не хотели задерживаться, чтобы поймать ее; предстояло в этот день далекое путешествие: пересечь фьорд, подняться вверх по нему, потом по суше в Какертак. Мы взяли с собой проводника, потому что в снежном бездорожье в горах Нугсуак можно легко заблудиться.

Переход по суше начался с длинного крутого подъема по поверхности замерзшего потока. Часть его шла по голому льду. Люди и собаки с трудом держались на ногах. Время от времени мы проваливались сквозь лед, рискуя упасть в бурный поток. На суше лежал глубокий снег; по глубокому снегу мы поднимались в гору. Шли мы пешком и к двум часам достигли высшей точки перевала. Тут наверху остановились отдохнуть и поесть.

С высоты около трех тысяч футов смотрели мы на покрытые снегом склоны, тянувшиеся почти до выхода из пролива около Какертака.

Спуск оказался не таким легким, как мы думали. Этот склон, обращенный к югу, находился весь день на солнце, снег здесь был мокрый и тяжелый. К заходу солнца темные тучи закрыли все небо; назревала буря; начал падать снег. Уже темнело, когда мы достигли фьорда. Но нас увидели или услышали задолго до подхода к поселку. Еще не показались его огни, как нам навстречу по санному пути выбежала целая толпа. Ровно в девять тридцать мы подъехали к дому начальника торгового пункта Нильса Дорфа. Здесь наконец, хорошо накормленный, в тепле, уснув крепким сном в спальном мешке, я закончил двенадцатый день поездки.

То, что мы узнали в Какертаке, лишило нас всех надежд. Мы рассчитывали проехать вдоль берега залива Диско, но льда не было. Ближайшее к Хольстейнборгу место, до которого мы могли добраться на санях, – Годхавн; там можно было рассчитывать достать моторную лодку, чтобы двигаться дальше на юг. В маршруте до Годхавна не предвиделось никаких трудностей, если не считать переправы по воде через Вайгат. Санный путь сушей почти на всем своем протяжении шел по низменной береговой полосе. Единственная проблема лодка для переправы через Вайгат, но в Какертаке, который лежал на пути, нашлось судно, пригодное именно для этой цели. Я нанял его. Мне пришлось вступить в переговоры и деловые обсуждения, которые удалось закончить, к удовольствию пиратского экипажа судна, только через несколько дней. Затем с его помощью мы добрались до залива Диско. Но там, в Какертаке, на следующий день разбушевалась буря. Это сильно смягчило раздражение, которое вызывала у меня задержка из-за торговли с пиратами.

Они очень быстро отвергли мое первое предложение платить по установленному для их услуг тарифу, которым меня снабдил начальник торгового пункта. Тариф исходил из затраты времени и, следовательно, обеспечивая уплату за задержки, мог бы, казалось, считаться приемлемым для любого времени года. Но этого, сказали они, недостаточно. Сколько я согласен заплатить? Я повысил цену и добавил премию. Они приняли мое предложение. Но (я установил, сколько буду платить каждому человеку) они хотели, чтобы ехало восемь человек. Я был поражен: столько народу! Ну что ж, я согласился. Назначили отправление на завтра, если прояснится. Выразив свое удовлетворение, они ушли. Вечером были танцы; очень удачный вечер – в Какертаке много славных девушек, и под танцы отведена старая церковь. Но в самый разгар веселья за мной прислали. Меня требуют в дом начальника торгового пункта. Около дома стояла группа людей, весь мой экипаж.

– Что случилось? – спросил я.

– Они требуют еще денег, – сказал Нильс Дорф. Нильс – гренландец, честный, дружелюбный, щедрый человек. Он учился арифметике в школе и приобрел приятные манеры в Дании. Характер у него мягкий, бесхребетный.

– Что мне делать? – спросил я его.

– Что ж, если они требуют еще, – посоветовал мой адвокат, – мне кажется, им следует заплатить.

На этот раз они назвали общую сумму за поездку.

– Хорошо, – сказал я, – эту сумму я плачу. Погода начала проясняться, завтра в шесть отправляемся.

В шесть часов – утро было тихое и ясное, – когда мы с Давидом укладывали вещи на сани и запрягали наших пятнадцать собак (я купил пять собак у Нильса), ко мне подошел старший экипажа.

– Пятеро, – сказал он, – не хотят ехать.

– Господи! Так пусть не едут. Нанимайте других, все равно кого, давайте выезжать!

Он нашел двух, он знает еще кого-то, кто живет в нескольких милях дальше по берегу и согласится ехать. Мы выезжаем на трех переполненных санях.

Переехав на материк, на полуостров Нугсуак – ибо Какертак, как показывает само название, остров, – мы едем по суше четыре мили вдоль берега. Тут, высоко на берегу, засыпанная снегом, покоится наша лодка. Принимаемся за работу и каким-то образом ее откапываем. Море у берега в этом месте забито льдинами; лодку спустить на воду негде. Пристраиваем вокруг лодки лямки, запрягаем пятнадцать собак и трогаемся в гору, потом, пройдя полмили, движемся вниз. С высокого ледяного уступа – сейчас отлив спускаем лодку, сталкиваем ее на лед и нагружаем. Собаки бодро бегут рядом с нами, мы толкаем лодку по ледяному припаю и вот она на воде. Давай собак в лодку, влезайте все! Выбираемся, отталкиваясь шестами, из плавучих льдин на чистую воду. Дует легкий попутный ветер с берега, мы поднимаем парус. Пристаем в нескольких милях дальше по берегу, чтобы взять на борт человека; захватив его, поворачиваем на Диско.

За исключением старшего, рулевого, похожего на мрачного Данте с дурным глазом, экипаж был веселый. Компания с удовольствием бездельничала весь день, позволяя ветру делать за нее всю работу. Она разговаривала, смеялась, курила мои сигареты. Она ела мою провизию, а покончив с ней, каждый вытащил свою и ел ее, ни с кем не делясь.

Им нравились мои вещи и хотелось получить все, что мне принадлежало: мою трубку, часы, примус. Рулевой ничего не просил, ни над чем не смеялся, ничему не улыбался, ни с кем не разговаривал, мрачно смотрел на всех. Его бледно-зеленые глаза зловеще светились на темном лице.