Текст книги "Гренландский дневник"
Автор книги: Рокуэлл Кент
Жанр:
История
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)
– Айорпок (плохо), – сказал я ему, когда он сообщил мне, что идет с артелью.
– Нет, моя понимай работать, моя работать, тащить сильно много.
А когда я ясно высказал, что о нем думаю, он отнесся к этому совершенно добродушно. Итак, вот моя артель!
В воскресенье утром еще дуло, но день обещал быть хорошим. Артель должна была отправиться днем. Во второй половине дня было ясно, тихо, но отъезд не состоялся. В понедельник утром я пошел к Абрахаму узнать, что там у них не ладится. Из того, что он мне сказал, я смог выяснить только, что есть какое-то важное препятствие. И мы отправились к Стьернебо, чтобы он помог нам как переводчик.
На северном берегу острова Убекент, там, где Абрахам намеревался расставить сеть, стоит небольшая группа домов – всего три, принадлежащих семейству Зеебов. Место это называется Ингия. Старый Исаак, отец Абрахама, Иоханна, Мартина и так далее, – старейшина живущих в этом месте. Он и другие со своими семьями сейчас живут там, чтобы ловить белух. У них есть три сети. Абрахаму Абрахамсену было передано от Исаака, что нам не позволят поставить сеть на северном берегу, так как американец не имеет права вести рыбный лов в Гренландии. Теперь через Анину и Стьернебо об этом сообщили и мне.
– Хорошо, – сказал я, – но если бы у вас была собственная сеть, Абрахам, вы бы ее поставили, разумеется, на приличном расстоянии от других?
– Да, – ответил Абрахам.
– Отлично, – сказал я, – эта сеть – ваша. Вы должны были уплатить мне за пользование сетью половину вашего улова в этом сезоне. Теперь вы будете платить мне половину вашего улова до тех пор, пока не выплатите столько, сколько мне стоила сеть.
Абрахам был несколько сбит с толку, но наконец понял мою мысль.
– Но я в Игдлорссуите новый человек, – сказал он, – и мне бы не хотелось затевать споры.
– Тогда я поеду с вами и приму на себя всю ответственность.
Итак, было решено, что мы выедем до полудня. Абрахам намеревался попросить Абрахама Зееба, чтобы он пустил нашу артель в свой дом. В сложившихся условиях подобное намерение показалось мне фантастическим, и мы решили поставить палатку; этот вопрос обсуждался нами раньше.
Для житья в палатке погода была холодная, а у Абрахама не было не только палатки, но и примуса, чтобы обогреть ее. В конце концов я дал палатку, примус и керосин. Они спросили, дам ли я провизию для них. На это я ответил «нет».
В 11 часов 30 минут мы сели в лодку Енса, громоздкую посудину, оборудованную только двумя веслами и то поломанными – одно на два куска, другое на три; куски были связаны. Абрахам сидел на руле, а мы четверо гребли по очереди, далеко не усердно – по-другому грести в этой лодке было невозможно. Несколько минут я проявлял честолюбие, но оно кончилось, когда сломалось весло. Починив его, мы продолжали идти на веслах со скоростью двух миль в час. День был зимний, но мягкий, и тем не менее в периоды нашего бездействия холод ощущался. После двух с половиной часов гребли мы обогнули северо-восточную оконечность острова – маленькую скалу, выступающую в море, и проехали мимо небольшого приютившегося за скалой поселка – Ингии. Две женщины и несколько детей вышли из домов и смотрели на нас, но приветствиями мы не обменялись. Мы проплыли еще около двух миль вдоль северного берега, мимо непрерывно тянувшейся песчаной прибрежной полосы, и миновали сети семейства Зеебов.
Дойдя до места, где мы собирались поставить свою сеть, промерили глубину. Она оказалась двадцать четыре фута. Хорошо! Направились к берегу и высадились при довольно сильном прибое, который нас основательно вымочил. Быстро выгрузили вещи с лодки и вытащили ее на берег так, чтобы волны не доходили до нее. Затем разостлали на песке сеть. Подобрали два больших камня – в качестве якорей для двух концов сети, вернее, для двух концевых поплавков. Отмерили и закрепили для них веревки. Несколько небольших камней обвязали шпагатом и снабдили петлями. Они будут служить грузилами для нижней веревки сети. Когда все было готово, снесли камни вниз и положили их так далеко в воду, как только позволял отлив волны. Затем, уложив сеть в лодку, три человека отчалили. План действий состоял в том, чтобы держаться как раз за линией прибоя и, отталкивая лодку от берега веслами, оттянуть в море якорные камни, пока можно будет их поднять со дна, а затем грести к местам их установки. Но прибой был так силен и набегающие волны так высоки, что, как люди ни старались, после получасовой борьбы им удалось только основательно запутать снасть. Работу в конце концов выполнили, отвязав якорные веревки от сети и втащив ее в лодку; а потом по одному сносили камни с берега и опускали на место. Затем сеть снова привязали к якорям, распределили грузила по нижней веревке сети, втащили причальный канат и прикрепили его к большому валуну (эту работу исполнили мы двое, оставшиеся на берегу). Теперь сеть была готова принять первую проплывающую белуху.
День тем временем кончался. Солнце, которое мы увидели вскоре после того, как обогнули мыс у Ингии, сейчас уже почти касалось линии горизонта в океане. Похолодало, и северный ветер, от которого вдали потемнело море, теперь уже добрался до нас и пригнал с собой такую волну, что не могло быть и речи о спуске лодки снова в море.
Когда мы, поставив сеть, высаживались, лодку наполовину залило водой. Прибрежная полоса была широкой и гладкой, но при полном приливе ее покрывала вода. За ней была каменная осыпь, к которой вплотную подходил обрывистый склон горы. Мы подтащили лодку как можно выше на камни и на нее водрузили каяк Абрахама (его приволокли сюда на буксире). Затем, забрав багаж, начали довольно трудный пеший переход по прибрежному песку в Ингию. Тем временем из Ингии подошли два мальчика, один из них был Джозеф Оттисен, чудесный парнишка, мой любимец. Ребятишки тоже подхватили по узлу, причем Джозеф выбрал самый тяжелый из всех, какие у нас были, не считая моего собственного рюкзака. После оказалось, что узел слишком тяжел для него, и один из мужчин сменил Джозефа.
Я предполагал, что мы устроим лагерь где-нибудь неподалеку, и нагрузил на себя столько, что смог бы пронести что всего несколько сот ярдов. Но до Ингии не нашлось надежного местечка, где можно поставить палатку. Северный ветер продувал каждый уголок, каждую щелку на этом голом берегу. Он гнал нам в лицо снег и песок так, что было даже трудно глядеть на дорогу, по которой мы шли.
Пять человек, среди которых я узнал Мартина и Абрахама Зеебов, спустились из Ингии к самой дальней своей сети и кормили собак из устроенного там склада китового мяса. Ёрген, шагавший впереди, прошел мимо них, не поздоровавшись, а затем оглянулся и с ухмылкой посмотрел на меня. Так как мне было передано приказание Исаака Зееба не ставить сетей на северном берегу, я ожидал, что будет сделана какая-нибудь попытка настоять на исполнении приказа. Эти люди, подумал я, сулят недоброе, и поэтому продолжал шагать мимо них, устремив глаза прямо вперед. Никто меня не окликнул. Далеко позади шли Абрахам Абрахамсен, Лукас и Енс; они поймут, как обстоит дело, и сумеют выйти из создавшегося положения. Но компания из Ингии, не дожидаясь их, двинулась за мной следом. Вскоре они догнали меня, поздоровались самым любезным образом и взяли у меня два узла, которые я нес в руках. И так, всей компанией, мы дошли до Ингии. Наступили сумерки. Ёрген со своей легкой ношей пришел в Ингию задолго до меня.
В Ингии есть почтовая станция – маленькая деревянная постройка. Зимой она служит приютом для людей, перевозящих почту, и кроме того, она сдается в наем посторонним за две кроны в день. Я мог бы снять этот дом и получить ключ от него у Стьернебо, но мое представление о том, как следует изучать жизнь в Гренландии, было иным. Домик стоял перед нами, дверь была заперта, зато угол его мог немного защитить нашу палатку от ветра. Палатку мы установили быстро и с помощью прихваченных мной шестов от другой, большой палатки прикрепили полотнища к стенам домика. Нам повезло, что нашлось это защищенное место, так как дул крепчайший ветер, а камней, которыми можно было бы прижать полотнища, почти не было. Внутри палатки вдоль одной стороны разостлали запасную палатку, навалили поверх нее постели, поставили примус и разожгли его. Затем поставили на огонь растапливать лед, зажгли свечу в фонаре, и палатка стала домом для пяти продрогших людей.
Горячий кофе и сухари! Пусть ветер свистит и воет, пусть над нами проносятся снег и песок, пусть полотнища палатки трепыхаются, как живые фурии. Вот мы сидим и ощущаем тепло. От жара примуса тает, исчезает в воздухе изморозь. Становится по-настоящему тепло. Так нет же! Кто-то открывает тщательно закрепленное полотнище входа. Входит посетитель, и с ним вместе врывается порция наружного воздуха.
С этого момента все время, когда мы не спали в те две ночи и день, что я там провел, через палатку проходил почти непрерывный поток праздных любопытных посетителей. Непрестанно входили и выходили мальчики, молодые люди, женщины – и Анна! Ее муж, Иоханн, когда мы явились, был весьма мало любезен. Анна пришла одна. Я приветствовал ее и усадил рядом с собой на удобное возвышение, которое соорудил из своего спального мешка. У меня было с собой шерстяное пончо. Я надел его на нее. Жесткие складки пончо ниспадали с нее, закрывая ее фигуру. И никто не мог видеть, что весь вечер Анна и я сидели, держась за руки. Так было и в следующий вечер, хотя пришел приглашенный мной Иоханн. И снова пончо прикрывало все грехи наших рук.
– Ты позвать Абрахам палатка кафемик, – сказал мне Ёрген вскоре после того, как мы устроились. Абрахам, старший из сыновей Исаака, был второй после отца важнейшей фигурой в клане Зеебов. Это человек с сильным характером, державшийся несколько особняком и неприветливо.
– Исаак, – предупреждала Саламина, – хороший человек. Все неприятности идут от Мартина, Иоханна и Абрахама.
Насколько я знал Абрахама Зееба, он казался мне приветливым и дружелюбным стариком, хотя я все же предпочел бы, чтобы он находился на Северном полюсе, а не был бы гостем в моей палатке. Но я быстро сообразил, что нахожусь в Гренландии не столько для того, чтобы демонстрировать независимость американского духа, сколько для того, чтобы узнать что-нибудь о гренландских обычаях и, быть может, испытать их прелесть.
– Ладно, – сказал я, – пойди пригласи его.
И Абрахам Зееб пришел. Он очень мило разделил с нами хлеб и кофе. А через час после его ухода мне принесли подарок от него – отличный большой кусок матака. Больше в палатке мы его не видели. Меня пригласили на кофе к Исааку – подозреваю, по почину Анны (она и Иоханн жили там); Енс и Ёрген, как к я, тоже ходили в гости. Иных знаков гостеприимства, кроме нескольких подарков в виде матака, не проявлялось. Мой же славный Абрахамсен никуда из нашей палатки не выходил. Со стороны Зеебов не замечалось и недружелюбного чувства к нам. С враждой было покончено.
Мы улеглись около 9 часов 30 минут. Ночь была бурная, шум ветра в палатке сопровождался громовым аккомпанементом высоких волн, обрушивавшихся на северный берег. Я лежал между Абрахамом Абрахамсеном и, к несчастью, невозможным Ёргеном. Начну с того, что ни Ёрген, ни Йоас не захватили с собой ни постели, ни одеяла – ничего. У Абрахама было нечто вроде большой подушки из перьев 2х2 фута и несколько маленьких собачьих шкур. У Лукаса же – настоящий спальный мешок из собачьих шкур. У меня – мой спальный мешок из оленьей шкуры. Но так как я начал переделывать этот мешок и в нем еще не хватало части верхней половины, то я захватил с собой драгоценную шкуру гуанако. Под себя я мог подложить резиновый коврик для пола и пончо. Запасная палатка покрывала почти половину пола; на остальной части мы разостлали резиновый коврик. Поверх него положили немногочисленные собачьи шкуры. Пончо я отдал Ёргену и Йоасу, которые, обнявшись, завернулись в него. Шкурой гуанако поделился с Абрахамом. И хотя мой сон прерывался, но мне было тепло до утра. Сон же мой прерывался из-за Ёргена, который всю ночь разговаривал, скрипел зубами, повизгивал и всхлипывал. Одно время он стал проделывать странные упражнения, так сильно ударяя по мне какими-то твердыми частями своего тела, что я наконец принялся лупить его кулаком, чтобы прекратить это безобразие.
Когда мы стали ложиться спать, Абрахам занял свое место, укрылся, натянул анорак до самого носа и, повернувшись на спину, мгновенно и тихо уснул. Я лежал и, глядя при свете свечи на кусочек его доброго, мирного лица, думал, как он похож на храброго, благородного рыцаря, изваянного на каменном средневековом саркофаге. Когда перед утром через полотнища палатки просочился серый свет, среди скорчившихся спящих фигур Абрахама уже не было. Он давно встал и тихонько покинул палатку. Я вышел, чтобы последовать за ним, но он был уже далеко внизу на прибрежном песке. Он направился к сетям и лодке, которую мы оставили в таком ненадежном месте.
Проходя мимо сетей, я увидел, что в сетях Мартина Зееба запутались льдины, угрожавшие снести их. Мартин и мой Абрахам шли впереди. Я догнал их, когда они остановились около нашей сети. С этой сетью тоже было неблагополучно. Якорь из камня снесло в сторону и прибило к берегу. Мы выбрали несколько десятков футов веревки, чтобы распрямить сеть в этом ее новом положении. Больше мы ничего не могли сделать. Прибой был ужасен, так как северный ветер все еще дул, не ослабевая. Его полную силу и пронизывающий холод мы испытали при возвращении. Пришлось задержаться у сетей Мартина, чтобы вытравить береговую веревку на всю длину. Затем поспешили домой к теплу, крову, горячему кофе.
Весь день дул крепкий ветер. Мы никак не могли остановить проклятое хлопанье полотнищ палатки. И весь день непрерывная вереница входивших и выходивших посетителей не давала нам в палатке согреться. Приходили молодые люди и мальчики; иногда по одной, по две – девушки; сидели некоторое время, брали у меня сигарету; сидели большей частью тихо, не считая неизбежной музыки от шмыгания носом; затем выходили проветриться.
Маленькому Джозефу нравилось у нас в палатке, а нам нравился Джозеф. От избытка энергии, побуждающей действовать (и еще, чтобы выставиться), маленький бойкий парнишка выделывал всякие штуки. Джозефу тринадцать лет. Он очень мал ростом – как его крохотный отец. Когда Джозеф улыбается, обнажаются его прекрасные зубы. У него большие блестящие глаза, окаймленные красивыми черными ресницами. Конечно, он скверный мальчишка – курит и жует табак, но к нему это как-то идет. Джозеф оказывал нам услуги, сделавшись нашим привратником. Он гордился своей должностью, моей похвалой и покровительством и исполнял свои обязанности великолепно.
На следующий вечер, когда у нас были Анна и Иоханн и мы, прикончив большую кастрюлю пеммикана [20] с сухарями и матаком, налили гостям кофе, Лукас рассказал нам одну историю. Это был длинный рассказ, переданный им, как мне казалось, с таким совершенством, с таким плавным течением мысли и так интересно, что все сидели и слушали молча, как зачарованные [21]. Раз или два задавали вопросы. Лукас отвечал на них и затем продолжал рассказывать. Более красивой, впечатляющей одним своим звучанием речи я никогда раньше не слышал. Красивое лицо юноши преображалось. Чем ярче и глубже была высказанная им мысль, тем прекрасней становилось его лицо. Нет, это не было случайным, беспорядочным повествованием. Рассказ Лукаса был хорошо построен. Даже мой слух ощущал в нем форму и ритм. Мне показалось, что Лукас часто пользовался заключительным словом фразы как началом следующей; это придавало его словам поэтический характер. Когда он кончил, все некоторое время молчали. Потом, так как уже было поздно, Анна и Иоханн встали и вежливо попрощались.
Домики в Ингии крохотные. Входя в дом Исаака, я должен был согнуться так, что стал на одну треть ниже; и даже в самой комнате я не мог стоять во весь рост. Тут жили десять или двенадцать человек, и все они спали на одних маленьких нарах. Я пошел туда после полудня, когда светило солнце. Внутри помещение, вероятно, обычно мрачное от темных стен, сложенных из дерна, закопченного потолка и земляного пола, сейчас было озарено теплым золотистым светом, льющимся через пузырь, заменявший оконное стекло. На постели сидел маленький Исаак, добрый старик, одетый во фланелевую рубашку. Его со всех сторон подоткнули перинами, так как он был болен. Что-то с сердцем, как понял я из слов Анны. Жена Исаака, сестра Ганса и Арона, отличалась прямой осанкой и держалась с достоинством, свойственным членам этого семейства, но это было весьма некрасивое и неприветливое существо. Изредка она улыбалась, и я был доволен этим. Как бы ни было мало радости в ее улыбке, но от контраста с обычно кислым выражением лица она явно выигрывала.
Единственным событием второй ночи был ужасный припадок кашля у Ёргена, начавшийся у него перед самым утром. Кашель разбудил нас всех и наконец заставил его в поисках облегчения выйти из палатки. Абрахам опять встал рано и отправился с Йоасом смотреть сеть. Белухи не было, но сеть оказалась в исправности. Ветер уже утих. Пока они ходили, я успел уложиться, чтобы вернуться в Игдлорссуит.
Возвращались мы все по суше. И то, что у меня было много вещей, и том числе тяжелых, моих спутников нисколько не тревожило. Мы вышли в 8 часов 30 минут. Дорога шла сначала вверх, через крутой, обрывистый мыс, а потом довольно долго по крутому склону горы, высоко над морем. Дорога была трудная, но шли мы быстро. Вскоре после того, как опять выбрались к берегу, я передал свой тяжелый мешок Лукасу. И хорошо сделал!
Дорога пошла по осыпавшимся камням и валунам или по бесконечным полосам крупной гальки. Даже в самую хорошую погоду было бы трудно идти по ней в камиках, а сейчас, когда галька оледенела, я и вовсе еле шел. Лукас же и Йоас, оба нагруженные, шли впереди играючи. Я отставал, но все же кое-как продолжал брести, хотя для меня это было мучением. Между тем начался прилив. Я помнил о нем еще утром и пытался ускорить выход, только, кажется, никто из моих спутников не видел в этом нужды. Один раз, когда мы шли между крутым склоном горы и морем по очень узкой, заваленной камнями кромке берега, в нескольких милях от нас разломился надвое большой айсберг. Донесшийся грохот вовремя предупредил нас, что сейчас накатятся волны, и мы ухитрились взобраться на скалы достаточно высоко, чтобы избежать опасности, в лучшем случае основательно вымокнуть.
Наибольшие неприятности ожидали нас у последнего мыса перед выходом на прибрежную полосу Игдлорссуитского залива. Там высокие скалистые горы спускаются к морю отвесно, и, хотя у подножия их есть узкая полоска низкого берега, она обнажается только в отлив. Лукас и Йоас поджидали нас там. Никаких сомнений не было: нам предстояло пройти ярдов пятьдесят или больше по воде. Только кое-где виднелись валуны, которые можно было использовать как островки безопасности.
Мои спутники, казалось, остановились в нерешительности: что делать?
– Имака, может быть, – сказали они.
Какое тут "может быть"? Мы стояли перед выбором: промокнуть или провести день, взгромоздившись на обледенелый валун у края воды. И я спрыгнул вниз и зашагал по воде; все последовали за мной. Вода доходила мне до бедер. Кожаных штанов у меня не было, и камики наполнились водой. Когда мы миновали залитую полосу, я переобулся в сухие камики, находившиеся у меня в рюкзаке. До Игдлорссуита я добрался благополучно, ничуть не пострадав от ледяной ванны.
В этот вечер состоялся большой ежегодный праздник у Стьернебо: его день рождения, годовщина свадьбы с Аниной и крещение их Брёра! Настоящий праздник начался после интимного обеда, на котором Саламина и я были единственными гостями. Мы нарядились в самые лучшие свои одежды. По настойчивой просьбе Анины я надел "американский костюм", чтобы в какой-то степени мой наряд подходил к синему саржевому костюму и белому жилету Стьернебо, которые, должно быть, в его матросской груди вызывали тошноту. Мы пили шнапс, пиво, неплохие домашние наливки Стьернебо, ели жареную морскую птицу и бог знает какую массу других блюд. Затем, позже, пришли гости – пить кофе и танцевать. (…) Старый граммофон хрипло изливал свои прокисшие, заигранные мелодии – фокстроты, вальсы, польки. Гости кое-как танцевали подо все. Затем в дело вступила моя гармоника. Здесь заблистала Сара. Заставляя ее все время играть и отпуская ей вполне заслуженные похвалы, мы получали двойную выгоду: могли танцевать под ее музыку, а не с ней. Маленькая Корнелия была очаровательна, почти глупо мила со мной, отчего температура настроения Саламины поднялась почти до точки кипения. Тут пришла Анна, и температура поднялась до кипения, до вспышки, до грозового разряда. Чело Саламины угрожало громами. Я не мог, не хотел потакать этому. Вечер протекал весело, я танцевал с кем хотел, делал в общем что мне хотелось, а Саламина то дулась и свирепо глядела на меня, то отнимала меня от партнерши, чтобы танцевать со мной. Рудольф танцевал. Уже сам этот факт был чудом. Помощник пастора, обычно весьма веселый и подвижный, скакал, выделывал разные па, под конец повел себя совсем глупо. Когда Саламина и я, словно любовная пара, возвращались домой, мы увидели помощника пастора, пытающегося преодолеть грязную канаву. Мы, конечно, сочли за благо взять на себя руководство им. Заняв места по обе стороны, довели Самуэля до дома, открыли дверь и втолкнули в страшные объятия его дорогой Сары.
Что касается Саламины, то я могу сказать, что она никогда не держалась более мило, чем в тот вечер по приходе домой.
Саламина сама предложила мне сходить за Анной, чтобы я перевязал ей порезанный палец. Она напоила Анну кофе и держалась так приятно, что Анна впервые почувствовала себя свободно, болтала и смеялась.
– Видишь, – сказал я потом Саламине, – как меняется Анна, когда ты с ней любезна.
И вот, когда Анна ушла, Саламина рассказала мне, как могла, о своих трудностях. Дело было вот в чем: Катрина, сестренка Рудольфа, принесла ей письмо от Мартина. Вот оно. И она дала его мне. Но потом, когда я попробовал было перевести письмо с помощью моего словаря, она застеснялась. Я вернул письмо, и она его сожгла. Начиналось письмо так:
"Дорогая Саламина! Наконец-то, зеница ока моего, я могу сказать тебе, что я чувствую. Пришло время, когда ты должна будешь отправиться со мной в Ингию…"
Это все, что я успел прочесть. Однако на второй странице письма было место, которое в изложении Саламины показалось мне не особенно приятным. Мартин писал, что Корнелия говорит о Саламине, будто она «нехорошая». Тут Саламина заплакала. Вообще это письмо очень ее растрогало. Короче, речь шла о предложении выйти замуж.
– Вот почему, – сказала Саламина, – Исаак, его отец и Абрахам посылали мне в подарок матак и держались со мной так дружественно!
И правда, в наш дом приносили дары. А Саламина однажды попросила меня пригласить Абрахама Зееба на кофе, чтобы, как мне казалось, отплатить ему за гостеприимство или за подарки. Да, теперь я понял, что клан Исаака оказывал Саламине множество знаков внимания.
– Вот в чем дело, – сказала Саламина, имея в виду письмо Мартина. Она должна немедленно отправиться в Ингию.
Картина стала проясняться. Правда, не сразу, а как бывает, когда видишь предметы рано на рассвете: они только-только выступают из темноты, очертания их расплывчаты, неверны. Оказывается, в то время, когда брак Мартина и Саламины планировался и устраивался семейством Исаака и это требовало поездки Саламины к ним в Ингию, я выступил со страшной угрозой как владелец сети на белух, сети, которую намеревался поставить близ Ингии, и, должно быть, думали они, сам хотел расположиться там же, рядом. Вот в чем была причина приказания не ставить сеть в Ингии. И вот, в тот день, когда я ушел из Ингии, здесь появился Мартин, чтобы забрать с собой мою Саламину.
Но все это не имеет значения. Главное – выяснить, чего хочет Саламина, и помочь ей в этом. Но даже при самом ласковом, на какое только я был способен, упоминании об этом Саламина опять начала плакать. Что бы я ни пытался сказать, слезы ее лились, как весенний дождь. Ужо само предположение, что я смею думать, будто бы она пожелает или сможет заинтересоваться кем-нибудь другим, обижало ее. Все же я сумел наконец сказать ей, что если она хочет или захочет выйти замуж и остаться в Игдлорссуите, то получит в приданое мой дом со всем в нем находящимся. Но выглядело это так, будто я протягиваю медный грош наследнице всех сокровищ мира.
Саламина сказала мне, что ей и раньше делали два предложения. Она отвергла их, она любит только одного человека – меня. Но все-таки Мартин хороший жених. Он превосходный охотник, член большой деятельной семьи, привлекателен своей общительностью и веселым характером, чистоплотен, хорошо одевается, и ему всего двадцать семь лет. Позже Саламина показала мне флакон духов, полученный вместе с письмом. Мартин сам выбрал их в то утро в лавке. Что ей делать с духами? Отослать назад?
– Это неловко, – сказал я. – Что Мартин будет с ними теперь делать?
Наконец после некоторого спора о том, прилично ли так поступить, она приняла от меня коробку с пятьюдесятью сигаретами, чтобы отослать их Мартину с запиской, поясняющей, что это в ответ на духи. Длинное письмо с отказом Саламина уже написала раньше.
В прошлую субботу Стьернебо выставил на улицу громкоговоритель иногда он не прочь устроить развлечение для людей. Увидев меня среди толпы, зазвал в дом. Мы сидели в гостиной и разговаривали. Вдруг раздался звук, похожий на гром.
– Что это? – спросил я.
– Люди поют, – ответил Стьернебо. Но мне явно слышались раскаты грома.
– Вы прислушайтесь, – сказал я.
– Да нет, – настаивал Стьернебо, – это они поют. Но все же я выйду посмотреть.
Он вышел и сейчас же вернулся.
Люди побежали вниз на берег. Что-то случилось.
Мы выбежали в темноту. Воздух был наполнен громовым ревом прибоя. Даже в темноте мы увидели блеск воды, покрывшей весь низкий берег. Оказывается, вода залила пляж, затопила все вокруг. Там и тут лежали глыбы льда. Это перевернулся огромный айсберг, и волны, вызванные им, обрушились на берег. Потом мы узнали, что один дом, впрочем единственный, который пострадал, затопило на три фута. Стоявший у входа ящик волна внесла внутрь и поставила на печь. Отхлынувшая вода захватила тринадцатилетнюю девочку и увлекла ее на много ярдов в сторону моря. Волна смыла еще двух маленьких детей. К счастью, всех спасли.
Хорошо завоевать славу пророка! Позавчера вечером я сказал Саламине:
– Завтра утром в моей сети окажется белуха.
Наступил вчерашний вечер – бурный, темный. Саламина и я прогуливались вместе по тропинкам поселка. Внезапно с берега, а потом отовсюду пронесся крик:
– Кинти килалувак катортак (у Кента попался кит)!
– Аюнгилак (хорошо)! – сказал я, сохраняя спокойствие, так как знал, что мое предсказание не забыто.
Подошел Абрахам Абрахамсен. Вскоре он, Йоас, Марта (жена Абрахама), Стьернебо и Анина пили у меня шнапс и пиво в честь моего первого кита. А сегодня по моему приглашению устроен кафемик в доме Абрахама Абрахамсена и присутствует все население поселка. Замечательная вещь китовый промысел, когда поймаешь кита!
Сейчас идет дождь – первая оттепель за много недель. Керосин, который команда брала в Ингию, налили в банку, где раньше был и, я думаю, есть и сейчас рыбий жир. В результате Абрахам принес обратно испорченный примус. Он был совершенно засорен, закоксован. Несколько часов я безрезультатно пытался прочистить его. Стьернебо предложил нагреть горелку докрасна в кухонной печи.
– А медь не легко плавится? – спросил я.
– Нет, она страшно тверда, – ответил Стьернебо. – Плавится что-то свыше девятисот градусов.
– В печке довольно жарко, – заметил я, хотя в этом замечании не было нужды: Стьернебо чуть не сжег себе руки, засовывая кочергой горелку между углями.
– Пойдем выпьем рюмочку шнапса, – предложил он. И мы пошли.
Когда выпили по рюмочке, медник, сказал:
– Теперь давай посмотрим на нее.
Мы сняли конфорки и заглянули в неглубокий слой раскаленных углей. Там, где лежала горелка, были… раскаленные угли. Только основательно порывшись в золе, мы вытащили из-под низу маленький искривленный комочек чего-то более похожего на металл, нежели на золу. С грустью осмотрев его, решили, что это примусная горелка.
К счастью, у одного гренландца нашелся примус, который он давно собирался починить и, наверно, еще дольше прособирался бы. Я предложил ему одолжить мне горелку, пока не раздобуду новую на шхуне – она должна была вскоре прийти сюда – или же не куплю в Уманаке и тогда дам ему новую горелку. Нет, он предпочел продать свою. Я уплатил ему одну крону, как за новую горелку, и из-за этой кроны его примус теперь ни на что не годен.
Идут дожди, и, несомненно, в доме помощника пастора течет крыша. Сейчас он покрывает ее толем, который я давно дал ему для починки.
* * *
Пятница, 23 октября. По-прежнему идет дождь, по-прежнему мягкая погода. За последние дни снег растаял, затем опять выпал и опять сошел. Хотя крыша помощника пастора залатана, несомненно, она водопроницаема. Да и все другие крыши поселка – плоские, крытые дерном, – как сита. Если датское правительство имеет возможность запретить такие крыши, ему следует издать об этом закон. Ну как тут бороться с простудами и легочными болезнями, если в период, когда солнце не показывается в этом поселке – и во многих других на северном берегу, – дома пропитаны водой, как старые колодезные бадьи? Сырость и холод! А когда настанет весеннее таяние, все это возобновится в увеличенных масштабах.
Мне известны подробности затопления двух домов. Из дома Рудольфа – это одно из лучших строений в поселке – за одну ночь вынесли три бочонка воды. У Абрахама Абрахамсена слой воды в два дюйма фактически покрывал весь пол и вода продолжала непременно капать из каждого дюйма щелистого дощатого потолка. За последние дни тут починили четыре такие крыши. Люди поступают так, будто бы каждый час дождя – последний и, чтобы улучшить их положение, вскоре чудом засияет яркое солнце или снова ударит крепкий мороз. Эти крыши в принципе нелепы. Укладывают их абсолютно плоско. Затем покрывают толем, просто настилая его и даже не прибивая гвоздями, а поверх всего укладывают слой дерна толщиной от четырех до восьми дюймов. От тяжести дерна крыша прогибается и принимает форму блюдечка. Вода застаивается в ней, пропитывает дерн и потом льется, пока есть чему литься.