Текст книги "Дыхание земли"

Автор книги: Роксана Гедеон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Роксана Гедеон
Дыхание земли

ГЛАВА ПЕРВАЯ
МЕЛЬНИЦА, ПЕЧЬ И КАРТОФЕЛЬ

1

Холмы, возникшие вдали, были не очень высоки, но казалось, им нет конца. Плавные извилистые контуры с чередованием голубых и серых тонов уходили в бесконечность, и где-то далеко-далеко сливались с массой кудрявых облаков. Смеркалось, и на западе холмы исчезали во мраке. Долину, раскинувшуюся у самого их подножия, окутывала темнота, пронизанная серебристым светом.

Вдали, на горизонте, очень прямо высились две огромные сосны со стройными светло-рыжими стволами. Черные пятна болот, скованных зимним холодом, темнели вдоль дороги.

Дорога шла по песку, густо усеянному сосновыми иглами. Было слышно, как фыркают лошади, запряженные в дилижанс.

– Остановите здесь, – сказала я решительно.

Оставив девочек Маргарите, я спрыгнула первая, тщательно отсчитала извозчику деньги – ровно по двенадцать су за лье, монета в монету, без всяких чаевых.

– Почему мы вышли здесь? – осведомился Жанно. – Еще далеко до Сент-Элуа, я помню.

– Не так уж далеко, всего четверть лье, мой мальчик.

Дилижанс двинулся, продолжая свой путь в Лориан, и оставил все наше многочисленное семейство на дороге. Я взяла у Маргариты Веронику, приказала детям взять вещи и пошла вперед, ничуть не заботясь о том, что предстоит по кочкам перейти через болото.

Почему я сошла так рано? Вероятно, потому, что хотела прийти домой пешком. Что-то основополагающее таилось для меня в этом ритуале. Пройти своими ногами, а вовсе не проехать по давно знакомым тропам, почувствовать всем телом дыхание бретонской земли.

Да. Дыхание земли. Оно вернет мне силы, покой и счастье.

Вот почему я так упрямо, самозабвенно, с каким-то странным наслаждением шла вперед, твердо и уверенно ступая по кочкам, глядя только перед собой, жадно, полной грудью вдыхая свежий лесной воздух, в котором витало неисчислимое количество ароматов – запах сосновой смолы, прелых листьев, мокрой хвои, даже запах ожидающегося дождя…

Вероника у меня на руках молчала, а Изабелла, которую несла Маргарита, заныла и заплакала.

– Дай мне ее, – сказала я.

Взяв девочку на руки, вернее, поменявшись детьми с Маргаритой, я быстро достала из складок своей широкой юбки бутылочку с сахарной водой, нагретую теплом моего тела, на ходу приложила ко рту малышки и, поддерживая ее головку, стала поить. Изабелла была мужественной «походной» девочкой и прекрасно понимала трудности обстановки: не прошло и двух секунд, как она успокоилась и зачмокала с явным наслаждением.

– Вечно они ноют, ноют, эти девчонки! – проворчал Жанно. – Вот уж терпеть их не могу!

Я обернулась, пристально взглянула на сына.

– Ну-ка, милостивый государь, сможете ли вы повторить то, что я только что слышала?

Жанно понуро молчал. Выждав мгновение, я поняла, что он ничего не повторит.

– Правильно, – сказала я. – Ибо когда принц говорит так о женщинах, он явно заслуживает пощечины.

Мы спускались с холма в долину, и посреди нее я уже видела такие знакомые мне руины древних полуснесенных укреплений, поросших фруктовыми деревьями. Летом здесь гнездились малиновки. Теперь деревья казались голыми и крючковатыми.

– Мы почти дома, – проговорила Маргарита тихо.

Если бы это был тот, прежний дом! Прежний жил теперь только в моей памяти, но, надо признать, жил очень ясно и отчетливо, – так что, подумала я с усмешкой, если у меня когда-нибудь будет возможность, я, пожалуй, смогу отстроить его почти в точности.

Еще минута – и я увидела его. Почему-то до сих пор в душе жила то ли надежда, то ли воспоминание о чудесном замке, мягко белеющем в живописной долине и освещенном золотистым лунным светом. Таким я увидела Сент-Элуа в тот вечер, когда виконт де Крессэ привез меня на своей лошади. Теперь – подумать только – не было ничего: ни того времени, ни тех обычаев, ни моей юности, ни спокойствия. Надо ли удивляться, что нет и Сент-Элуа.

– Быстрее, – сказала я решительно.

Отбросив раздумья и сожаления, я поспешила вниз и очень быстро оказалась в нескольких шагах от башни. Здесь по-прежнему темнели руины некогда белоснежной стены. Парк был выжжен, я видела силуэты лишь какого-то жалкого десятка деревьев. Но в башне был свет – тусклый, мерцающий, слабый, однако он доказывал, что там кто-то есть.

Я ступила еще шаг и застыла на месте от ужаса, оглушенная собачьим лаем. Глотка у этого пса была проста луженая. Я отпрянула назад, заметив черную массу шерсти и страшный оскал зубов, не зная даже, на цепи ли этот свирепый пес. Да и откуда он тут взялся?

– Ах ты Боже мой! – пробормотала Маргарита.

Изабелла у меня на руках закричала от страха. У меня самой зуб на зуб не попадал. Вот так возвращение в родной дом! Вне себя от возмущения, я пробормотала сквозь зубы проклятие.

– Он привязан, успокойтесь! Он может только лаять, – сказала я громко и внятно, чтобы успокоить испуганных детей.

Пес рычал и лаял с каким-то страшным подвыванием. Мы не двигались с места. Я не представляла себе, что делать. В этот миг низкая дверь башни распахнулась. На пороге появился высокий могучий мужчина – телосложение его было прямо-таки исполинское – с фонарем в руке.

– Убирайтесь прочь! – прокричал он на бретонском наречии. – Это дом принца де ла Тремуйля, он неприкосновенен!

– Ах вот как! – вскричала я, услышав подобное заявление. – Уйми сейчас же свою собаку, иначе тебе будет худо!

Я сама не знала, почему так расхрабрилась. Может быть, отчаяние придало мне сил. Мужчина ступил шаг вперед.

– Уж не ты ли это, Франсина? – проговорил он изменившимся голосом.

– Никакая я не Франсина. Я хозяйка этого замка, и я требую, чтобы меня немедленно впустили в дом!

Мысленно я уже сто раз чертыхнулась. Конечно, этого следовало ожидать. Меня так долго не было, что здесь неминуемо должен был поселиться кто-то чужой. Этого здоровяка я впервые видела.

– Принц де ла Тремуйль мой дед! – тонким голосом прокричал Жанно из-за моей спины. – А граф д'Артуа мой папа!

Он не мог удержаться от соблазна чуть-чуть прихвастнуть.

– Ну, это мы еще увидим, – сказал мужчина. – А на всякий случай, если вы уж действительно наша сеньора, знайте, что – Селестэн Моан, внук вашей экономки Жильды, которая служила еще его сиятельству.

По-бретонски он говорил отлично – именно потому, что сам был бретонец.

Он прикрикнул на пса, и я быстро и беспрепятственно прошла с Изабеллой на руках к двери. За мной пошли и все мои подопечные.

– Это я потому сказал вам убираться, – проговорил Селестэн, – что в округе очень много разбойников развелось. Шуанам есть надо, вот они и приходят в каждый дом забирать чего-нибудь. Ну а как скажешь им, что это дом принца, так они тебя и не тронут.

Я переступила порог, чувствуя, как щемит сердце. Все здесь было мне знакомо… И в то же время непривычно.

На каменном холодном полу были разбросаны пучки соломы, и где-то в углу копошились куры, видимо, пришедшие сюда погреться. Женщина сидела, сгорбившись у очага, – старая, дряхлая, совершенно седая, в сабо на босу ногу, в потертой бретонской шали, в опавшем сером чепце, покрывающем голову. Я узнала Жильду.

Она взглянула на меня и, вздрогнув, потянулась за палкой, чтобы подняться.

– Ваше сиятельство! – проговорила она по-бретонски. – Мадемуазель Сюзанна!

Я грустно улыбнулась, услышав такое обращение. Для старой семидесятипятилетней Жильды я все так же оставалась «мадемуазель Сюзанной».

– Сидите, Жильда, ради Бога, сидите. Я только попрошу вас подвинуться, мне хочется положить поближе к огню малышек.

Я говорила это, в душе зная, что совершенно напрасно просить Жильду оставаться сидеть. Таковы уж были эти бретонцы: не в их правилах было встречать сеньора или сеньору сидя.

– Ведь вы нас даже не предупредили, мадемуазель Сюзанна! Уж мы бы постарались встретить вас у остановки дилижанса, – проговорила Жильда, поднявшись и тяжело опираясь на палку. – Эй, Жак! Хватит тебе лежать, хозяйка приехала!

Я подошла к Жаку – старому, седому как лунь и сгорбленному; он был посмелее Жильды и решился обнять меня.

– Похоже, вы привезли нам двух новых маленьких принцесс, мадам?

– Да, Жак, именно так. Жаль только, что у этих принцесс нет того, что было у меня.

– Ничего! Это дело наживное, мадам. Все еще изменится.

Маргарита молча хлопотала над малышками. Взгляды постоянных хранителей этой башни были прикованы к ним, но никто не решался задать мне вопрос, откуда они взялись. «Как вышколил их отец, – подумала я невольно. – Ведь каждый думает об этом, но никто не спрашивает, зная, что это не их ума дело».

Мне пришло в голову, что очаг горит слишком слабо и что следует немедленно разыскать еще хвороста. В это мгновенье дверь распахнулась, и Селестэн Моан, словно предвосхищая мое желание, внес в башню целую охапку дров. «Он сообразителен, – подумала я. – Пожалуй, не стоит на него сердиться, он мне еще пригодится». Я знала, как нужны будут в Сент-Элуа мужские руки – здесь, где из мужчин есть только маленькие мальчики, лентяй Брике и старый дряхлый Жак, который хорошо разбирался лишь в своем кучерском ремесле.

– Мама, мама, смотри: наша Стрела еще здесь! – воскликнул Жанно.

Я только сейчас заметила: в правом углу башни была устроена конюшня с приделанной снаружи решеткой для сена и рига с дощатыми переборками. Здесь были свалены сельскохозяйственные орудия, сюда же Селестэн сбросил дрова.

– Да, Жанно, – прошептала я, – ты прав…

В стойле была Стрела – белая, стройная, но уже старая лошадь, свидетельница стольких моих авантюр. Каким образом она осталась жива? Жанно обожал ее. Он обхватил ее тонкими руками за шею, прижался щекой к серебристо-белой гриве.

– Какая чудесная лошадь, мама! Ты научишь меня ездить верхом?

Я думала о другом. Какое счастье, что есть лошадь! На ней можно пахать, на ней можно возить дрова из леса и воду… Все на свете можно сделать, имея лошадь!

– Она слепнет, мадам, – произнес Селестэн.

– Слепнет? – переспросила я.

Словно иглой меня кольнуло в сердце. Стрела, какая бедняжка! На миг мне показалось кощунством, что я собираюсь использовать эту лошадь для пахоты или чего-то подобного. Она стоила еще девять лет назад пятнадцать тысяч ливров, она ирландских кровей, она королевская лошадь и создана для прогулок, скачек, охоты. Но я в ту же секунду поняла, что все это пустые сентиментальные бредни. Мне надо выжить. Сейчас только это имеет значение.

– Ничего, – сказала я жестко. – Ничего, что она слепнет, она все равно может работать.

Тихо всхлипнула Вероника, но Аврора была тут как тут с бутылочкой и рожком. Это было как раз то время, когда девочек надо кормить. «Авроре уже тринадцатый год, – подумала я. – Она должна стать мне помощницей. Завтра я надену на себя это ярмо – дом, хозяйство. Авроре придется взять на себя девочек. Мне некогда будет возиться с ними».

– Мадам, я хочу есть! – сказал Шарло.

– И я, – подхватил Жанно. – Я хочу пончиков.

– Милый, у нас нет пончиков, и ты это прекрасно знаешь.

Не ожидая ничьей помощи, я распотрошила все запасы обитателей Сент-Элуа. У них было несколько мерок чечевицы, пять фунтов гречишной муки, мешок лука и видимо-невидимо сушеных винных ягод.

Жильда ковыляла за мной, словно пыталась оправдаться.

– Видит Бог, мы не виноваты, мадемуазель Сюзанна. Мы думали, этого хватит до конца месяца.

– Этого не хватит и до конца недели, – отрезала я.

Нас было одиннадцать человек, одиннадцать ртов. Что значили эти жалкие мерки чечевицы для стольких голодных желудков?

Маргарита поставила на огонь чечевичную похлебку – ее должно было хватить нам и на завтра. А потом? У нас есть лошадь, это правда. Но до весны еще очень далеко. Как нам прожить январь?

– Мама, я хочу куриную ножку и риса с подливкой, – чуть не плача попросил Жанно. – В приюте нам тоже давали одну чечевицу, меня от нее уже тошнит!

Ну что мне было ответить на это? Разве что опустить руки… сесть рядом с сыном и заплакать.

– Жанно, сокровище мое, мы…

– Знаю, мы бедные! Ну и что ж? Я все равно хочу есть!

Какие-то нотки в его голосе мне не понравились. Конечно, он еще совсем ребенок, и он правда голоден. Но он мужчина! Он не должен утяжелять мне жизнь.

– Возьми себя в руки, Жан, – сказала я сухо. – Если ты голоден настолько, что распускаешь слюни и превращаешься в девчонку, я отдам тебе свою порцию, чтобы ты успокоился.

Его губы задрожали.

– Не возьму! Я думал, ты меня любишь!

– Люблю. Но мне не нравится, когда ты ведешь себя так сопливо.

– Но я говорю правду!

– Я знаю, милый, – сказала я, смягчившись. – Но нам всем сейчас тяжело. Если мы станем кричать друг на друга, от этого станет еще тяжелее.

Жанно замолчал. Я погладила его по голове, не в силах прибавить что-либо еще к уже сказанному.

Чечевичной похлебки получилось много, и каждый мог съесть ее по полной миске. Я подумала о близняшках. На завтра еще оставалось молоко, купленное мною вечером на постоялом дворе, и, кроме того, они уже, наверное, могут кушать какую-нибудь жидкую кашку – овсяную, например, или сухарную, Особенно если сварить ее на молоке.

– Аврора! – сказала я. – Ты выставила молоко в погреб?

– Ну конечно! – отвечала она даже немного возмущенно. – Иначе бы оно скисло. Ты не думай, мама, я не такая глупая!

Я привлекла ее к себе. Мне было радостно, что она так привязалась к маленьким. Вероятно, будет нетрудно уговорить ее присматривать за ними – это для нее почти игра, и играет она роль маленькой мамы.

– А вот это сюрприз для вас, мадам! – произнес Жак. Кряхтя, он внес в дом увесистый бочонок, облепленный землей.

– Это вино, мадам. Два года назад, осенью, я зарыл его в парке, под кривым дубом… Тогда еще парк был. А вину пожар ничуть не повредил – можете сами попробовать!

Вино было отменное, крепкое, пряное, насыщенное имбирем – сто лет я уже не пила такого. Мы все выпили по два стакана, а Жак, довольный собственной предусмотрительностью, пил больше всех. После пятого стакана, выпитого им, я стала с тревогой посматривать на багрово-красное лицо старого кучера – не в его возрасте так напиваться! Но я ничего не сказала, не желая, чтобы он подумал, будто мне жаль вина. К тому же Жак и вправду был чрезвычайно рад моему приезду.

А вина было много – мы пили, пили, снова наливали из бочонка, а так и не выпили половины.

Я уложила детей спать на втором этаже башни, на старой большой кровати, и нежно приласкала Жанно перед сном. Чечевица, может быть, ему и не очень нравилась, но он лег спать сытым. И, кроме того, я облегченно вздохнула, понимая, что нет в его глазах того затравленного блеска, какой был в приюте, и что мой сын уже не похож на дикого злобного волчонка. Он снова становился нормальным, милым мальчиком, правда, слишком уж он ревнует меня к близняшкам. И, к сожалению, не любит их.

Вот и сейчас он много раз спросил меня, горячо и настойчиво:

– Ты правда любишь меня, мама, правда любишь?

– Да, мой ангел, люблю. Ты же мой сын.

– И ты любишь меня одного?

– Только тебя, – заверяла я, чтобы он успокоился.

Верхний этаж башни рваной простыней мы разделили на две половины. Другая половина была отведена женщинам – старой Жильде и Авроре. Аврора уже слишком большая, чтобы ночевать рядом с мальчиками.

Сама я спустилась вниз. Близняшкам нужен был огонь очага, и они спали внизу. Рядом с ними, на соломенном тюфяке, улеглась и я. Мне придется провести ночь в компании лошади и кур, рядом с мужчинами – Брике, Жаком и Селестэном; это не очень удобно, но и не так уж страшно.

– Я могу завтра сделать колыбель для принцесс, – громко проговорил в темноте Селестэн.

– Спасибо, – пробормотала я сквозь сон.

Мне уже стало ясно, что этот парень многого стоит. Пожалуй, мне даже повезло, что он здесь. Завтра…

Что, собственно, будет завтра? Завтра начнется новая жизнь. Я возьму башню, хозяйство и землю в свои руки. Предстояло еще разобраться, что сделалось с нашей землей, есть ли у нас что-нибудь из живности. Словом, завтра мне предстояло запрячься в этот воз. Мы должны выжить. Причем выжить так, чтобы не прикоснуться к заветному запасу в тысячу ливров золотом, зашитых в подкладку моего плаща.

«Да, – подумала я в полусне, – со многим надо разобраться».

До завтрашнего утра оставалось лишь семь часов.

2

Завтрашний день начался с того, что Жака разбил апоплексический удар.

Я встала раньше всех, еще до рассвета, чтобы переменить пеленки малышкам, и уже развела стирку, чтобы выстирать грязное белье. Жак и Селестэн поднялись сразу после этого и отправились во двор по нужде. Не прошло и двух минут, как я услышала приглушенный голос Селестэна:

– Мадам, ну-ка, идите скорее! Сюда, сюда!

Я выбежала во двор, по нечаянности утонув по колено в маленьком пруду, сделанном для уток. Пес, увидев меня, залился лаем. Я подбежала к Селестэну: он насилу поддерживал хрипящего, посиневшего старика на ногах. Лицо Жака было багрово-красным, глаза закатились, рот перекошен – зрелище ужасное, и я с дрожью ужаса отступила.

– Что с ним такое, Селестэн?

– Похоже на паралич, мадам! Его разбил удар. И ноги отнялись – это и сейчас заметно.

Жак, похоже, был при смерти. Вместе с Селестэном мы перетащили его в дом, уложили на топчан, я стащила с его ног сабо. Старик был без сознания, но его рвало. Мы чуть наклонили его над оловянным тазом. Я в растерянности взглянула на Селестэна.

– Лучше оставить его в покое, мадам. В таких случаях ничем не поможешь. Если он не умрет, то дня через два придет в себя.

– Но… но как же его кормить в таком состоянии?

– Его не надо кормить. Он сейчас не может глотать.

– А врач? – спросила я.

– Врач есть в Лориане, да он сюда не поедет. Повсюду шуаны, мадам. Нельзя проехать по лесу, чтобы не попасться им в руки.

«Ну вот, – подумала я в отчаянии. – Теперь у меня на руках паралитик и старая Жильда, которая еле передвигается».

Селестэн, не такой ошеломленный, как я, и далеко не столь чувствительный, быстро отдавал распоряжения. Надо, сказал он, поставить топчан с Жаком подальше в угол и завесить его занавеской, чтобы дети не испугались и не видели такого зрелища. Жильда, хоть и старая, сможет ухаживать за ним.

– Ведь нам с вами, наверное, найдется другая работа, мадам? – спросил он, словно угадывая мои мысли.

Как хорошо, что он такой энергичный, подумала я. Удар, случившийся с Жаком, и меня точно выбил из колеи – я никак не ожидала такой напасти.

Я хотела было поставить Жаку примочки, но Селестэн остановил меня:

– Не трогайте его, мадам! Мы можем только хуже сделать. В полной прострации я вышла во двор, на этот раз, правда, удачно обойдя прудик для уток. Картина полнейшего запустения была передо мной: выжженный парк, до сих пор засыпанный пеплом и золой, фундамент замка, спекшийся в черную массу. На месте парка, видно, было что-то посажено, но мало и как-то беспорядочно. Потому-то и есть почти нечего. Правда, я видела прилепившиеся к башне какие-то наспех срубленные деревянные сараи – жалкие, уже почерневшие, и догадывалась, что там, вероятно, есть какая-то живность. Да и в риге было полно сена – это наверняка заслуга Селестэна. Без него эти старики давно умерли бы с голоду.

Придется мне начинать с нуля, это я видела прекрасно.

Медленным шагом я приблизилась к псу. Он не лаял, но смотрел на меня злобно и враждебно урчал. Это ему Селестэн выносил утром чечевичную похлебку. Пес был большой, черный, лохматый, его клыки могли навести ужас на любого волка.

– На ночь я его спускаю с цепи, – произнес Селестэн. – Развелось много лисиц и ласок, как бы кур да уток не потаскали.

Я увидела рядом с собой огромные сабо бретонца, подняла на него глаза. Моану, внуку Жильды, было лет двадцать пять, он был высокий, сильный, немного даже грузный, в нем чувствовалась крестьянская мощь. По сравнению со мной он казался гигантом. Волосы у него были русые, очень коротко остриженные и открывали толстую крепкую шею. Длинный нос, черные глаза, коричневая, словно выдубленная кожа, – словом, типичный бретонец. Он был очень велик, но, похоже, достаточно ловок.

– Почему ты здесь живешь? – спросила я.

– Я жил в Сент-Уан, на ферме матери. Дом наш сожгли синие в девяносто третьем, мать умерла. У меня ничего не осталось, да и бабку надо было содержать. Вот я и пришел сюда.

– Ты не был женат?

– Нет, не был.

Впрочем, я и так знала, что в бретонских крестьянских семьях сыновья редко женятся раньше тридцати, чтобы не лишить отцовское хозяйство пары рабочих рук.

Я решительно поднялась.

– Ступай, позови всех вниз, Селестэн. Я должна поговорить со всеми серьезно, очень серьезно. Мы все должны сознавать, каково наше положение. Все, даже дети.

Через десять минут обитатели Сент-Элуа, и молодые, и старые, собрались в нижнем этаже башни.

– Жака разбил удар, – сказала я решительно и резко, не задумываясь, каким скверным было начало разговора.

Наверное, вид у меня был так суров и неприступен, что ни Жанно, ни даже Маргарита не решались задать мне вопроса.

– Итак, – продолжила я, – все мы понимаем, что нельзя вот так просто здесь сидеть и доедать наши запасы. У нас их мало. У нас нет ни еды, ни денег – ничего. У нас есть лошадь и другая живность, а кормов почти нет. Поэтому с сегодняшнего утра мы должны начать работать. Сообща. Все. Без исключения.

Сжимая в руках платок, я обвела всех домочадцев холодным взглядом.

– Я не шучу, – возвысила я голос. – Если кто-то воспринимает мои слова как пустые, тот глубоко ошибается. С этого утра хозяйка Сент-Элуа – я. Все должны слушаться меня. Кто не пожелает – может убираться.

Я сама не узнавала своего голоса – настолько резко, холодно, отрывисто он звучал. Видимо, было во мне все-таки что-то от отца.

– Речь идет о наших жизнях. У каждого будет круг обязанностей, которые нужно выполнять. Жильда, как сможет, будет присматривать за больным Жаком, Аврора – за девочками, Маргарита уже сегодня начнет варить пищу. Остальным достанется что-нибудь другое, это я потом решу.

И, уже подойдя к двери, обернулась и еще раз резко повторила:

– Кто не желает, кому такой порядок не нравится – может убираться. Иначе я сама его выгоню.

Было шесть часов утра. Я вышла во двор, еще раз поразившись тому, как там грязно. Потом громко окликнула Селестэна.

– Ты останешься с нами, Моан?

– Да, – ответил он без раздумий. – Работой меня не испугаешь.

– Отлично. Тогда ты сейчас же покажешь мне хлев.

В хлеву, видимо, наскоро смастеренном Селестэном, я обнаружила отелившуюся корову и едва не умерла от внезапной радости и изумления.

– Это наша Патина, – не без гордости сообщил бретонец, – два дня назад отелилась.

– Но здесь же холодно! – воскликнула я.

Доски были грубо пригнаны друг к другу, изо всех щелей дуло. Это был не хлев, а сарай.

– Нужно немедленно исправить это безобразие, – решила я. – Селестэн, ты слышишь? Корова и теленок должны жить. Они нужны нам.

– Но я думал сегодня сделать колыбельку для принцесс.

– Сделаешь после. Это не так важно, как корова.

Я чувствовала настоящее счастье. У нас будет молоко! Да еще много, ведь она только что отелилась! Мысленно я уже решила, что корову и все заботы о ней возьму на себя. Маргарита ни за что не согласится взяться за такое, она – горничная и привыкла только к платьям, духам и корсетам. Об остальных можно было и не вспоминать.

Засучив рукава и повязав старый серый фартук, я принесла Патине сена из риги, заменила соломенный подстил, почистила ее скребком, следуя строгим указаниям Селестэна, который, быть может, и удивлялся такому рвению принцессы, но виду не подавал. Я вымыла корове вымя, помыла руки, надоила молока, но, к моему огорчению, оно было желтоватое и, казалось, быстро свернется. Так, оказывается, всегда бывает в течение нескольких дней после отела. Того, что я надоила, хватит только близняшкам. Да и теленку нужно еще оставить – он был такой слабенький, маленький, но славный и симпатичный. Вот кто должен жить вопреки всему.

Я процедила молоко, напоила теленка из ведра и подала Патине воды. Я не хотела помощи Селестэна, хотела только советов. Его делом будет Стрела. Пусть ее кормит и за ней ухаживает.

В хлеву была еще и свинья – не очень откормленная, но достаточно внушительная.

– Чем же вы ее кормили? – спросил? я, недоумевая.

– Желудями. Знали бы вы, сколько я желудей собрал!

Я какой-то миг глядела на свинью, потом властно махнула рукой.

– Надо ее зарезать. Она нам не нужна.

– Почему? – воскликнул Селестэн почти возмущенно. Я обернулась к нему, глаза у меня сузились от гнева.

– Почему? Потому что я так сказала! Мы не можем дать ей ни крошки, тебе это понятно? Нам и самим не хватает еды.

– Да, но потом…

– Потом! Нам надо есть сейчас, а не потом!

Я оглянулась вокруг, и тяжелый вздох вырвался у меня из груди – столько всего нужно было отремонтировать, исправить, вычистить, привести в порядок, построить заново… Надо, например, срубить обугленные деревья на дрова и расчистить почву под сад. Но кто это будет делать, если у меня есть только Селестэн?

«Прежде всего, нужно выяснить, – подумала я, – куда теперь ушло все то, что раньше принадлежало моему отцу и мне». Вымыв руки, я позвала к себе Жильду и, достав из груды книг, оставшихся от библиотеки, чистый журнал, стала расспрашивать и все тщательно записывала. Оказалось, земли за ручьем отошли деревне Сент-Уан, пойменные заливные луга – некоему мельнику Бельвиню, доходы от Пэмпонского и Гравельского лесов – тоже Бельвиню, мельница на реке, наша фамильная мельница – Бельвиню… К нему же отошли и наши земли, засеянные когда-то овсом и гречихой. Раньше отец сдавал их в аренду.

– Так этот чертов Бельвинь теперь всем владеет?

– Да, мадемуазель, – прошамкала Жильда. – Он все купил с торгов.

Я сжала зубы. Имя этого человека ничего мне не говорило, но наглости ему было не занимать. Каким поистине бесстрашием нужно обладать, чтобы посметь захватить земли принца де ла Тремуйля здесь, в этом краю, где полыхает шуанерия…

С крестьян, подумала я, мне многого не вытрясти. Ну, может, самую малость. А вот с Бельвинем дело другое. Он один, на него легче нажать. И мы найдем способ, как на него повлиять…

– Селестэн! – крикнула я.

Только теперь я поняла, что нуждаюсь в этом бретонце, как в воздухе, что мне сам Господь Бог его послал.

– Ты сказал, в лесу есть шуаны. В каком лесу?

– Да во всяком лесу, мадам. В Гравеле их больше всего.

– И кто у них за главного?

– Ле Муан, мадам.

Я повторила про себя это имя. Оно мне ничего не говорило, и я была очень озадачена.

– Но где же Жан Коттро по прозвищу Шуан, Селестэн? Он верховодил в здешних местах!

Глаза Селестэна блеснули.

– Еще бы, мадам! Кто этого не знает! Жан Шуан – наш земляк, и этим всякий гордится. Теперь он ушел в Морбиган. А дочь его, Франсина, здесь осталась – одна из всех его детей…

– А кто такой этот новый… как его? Ле Муан!

– Да он же был за лесничего у вашего отца, мадам.

Мне стало чуть полегче. Оказывается, этот новый вожак шуанов не так уж мне незнаком, как сначала казалось.

– Селестэн, – сказала я решительно, – ступай сейчас же в деревню Сент-Уан. Это твоя родина, там все тебя знают. Зайди на каждую ферму и скажи такое: приехала, мол, принцесса, дочь старого сеньора, чьи земли вам достались. Если вы хоть немного боитесь Божьего гнева и желаете и дальше на этих землях оставаться, ступайте сейчас же к ней. Скажи им, что я жду их к полудню. Если кто-то не пожелает идти, скажи ему, что я обо всех, кто не явится, пожалуюсь ле Муану.

Впрочем, я была уверена, что они придут. Здесь, в Бретани, старые обычаи были необыкновенно крепки, и страх перед сеньором, и почтение к нему были живы в каждом крестьянине, несмотря на все революционные потрясения. Конечно, здешние бретонцы раньше имели дело не со мной, а с моим отцом. Но ведь я его дочь! Кроме того, у меня есть сын – единственный его наследник и новый сеньор.

– Кто здесь господин кюре, Селестэн?

– Отец Медар, мадам. Ему крестьяне очень верят.

– Он, конечно же, неприсягнувший?

Селестэн усмехнулся.

– Да если бы хоть один присягнувший сюда явился, то не прошел бы и двух шагов, как его убили бы.

За отцом Медаром я послала Брике. А потом позвала к себе Жанно, причесала его и приказала хорошенько умыться – ему ведь предстояло быть новым сеньором, внуком известного де ла Тремуйля и перед крестьянами надо выглядеть соответствующе.