Текст книги "Миры Роджера Желязны. Том 28"
Автор книги: Роджер Джозеф Желязны
Соавторы: Джеральд Хаусман
Жанры:
Вестерны
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)
Сверкающий машинный ад, где эбеновые стены говорят в завтра. Торопливо пощелкивали челюсти, с треском статических разрядов перемалывая ушедшие дни.
Машина переваривала прошлое, жадно глотала, бормоча будущему: «Ты мое ты мое ты мое», – и собеседник отражался в ее полированных боках.
Человек, представший перед Автоматическим Наблюдательным Устройством, потер серо-стальную челюсть двумя естественными пальцами. Механические ноги пружинили, когда он прохаживался в ожидании. Когда он вступал в цветной круг, роботы-охранники настороженно поворачивались к нему.
Наконец панель засветилась. Щелканье перешло в гул, из зарешеченных отверстий хлынули звуки:
– Уильям Батлер Йетс [5]5
Йетс, Уильям Батлер (1865–1939) – ирландский поэт и драматург, лауреат Нобелевской премии. (Примеч. пер.)
[Закрыть], ты обвиняешься в писании на стенах уборной. Признаешь ли себя виновным?
– Нет, – ответил человек, не останавливаясь. – Меня зовут не Уильям Батлер Йетс.
– Я отметил это. Более того, ты обвиняешься в незаконном обладании именем, употреблении запрещенных семантических единиц и владении инструментами для письма. Признаешь ли ты себя виновным по этим пунктам?
– Я не Уильям Батлер Йетс, – повторил он. – Я уже не знаю, какие слова Резлаб удалил из языка на сей раз. И что значит «инструменты для письма»?
Он замер, как ворон на проводе. Роботы тоже застыли.
– Схваченный в уборной сектора девять, ты имел при себе четыре спички и зажигалку, которой опаливал их концы. В момент ареста ты писал на стенах указанной уборной поэму «Отплывая в Византию». Ты отрицаешь это?
– Нет, – ответил человек.
– В таком случае приговор – «виновен». Имеется предположение, что ты частично виновен в подобных инцидентах, происходивших на протяжении многих лет. Ты отрицаешь это предположение?
– С какой стати? – Человек пожал плечами. – Я писал их все.
– В таком случае ты виновен в тяжком преступлении. Каждое стихотворение ты подписывал «Уильям Батлер Йетс», а обладание именем автоматически влечет за собой высшую меру наказания.
– Я подписывал так не все, – булькнул человек. – Йетс же не все писал.
– Одного раза достаточно для приговора. Однако в протокол будет занесено, что ты не все стихотворения подписывал «Уильям Батлер Йетс». Кто писал остальные?
– Не знаю. Некоторые я услыхал где-то, вспомнил… Другие написал сам.
– Признание в механическом воспроизведении слов, разрешенных или запрещенных, является признанием вины – нарушен кодекс Резлаба, ноль-ноль-три, наказание десять, поглощено высшей мерой.
– Спасибо, – заметил человек. – А ведь было время, когда любой мог писать на стенах сортира.
– Было, – согласился АНУ, – но в те времена на стенах писали здоровые и разумные выражения, связанные с размножением вида. Ты, Уильям Батлер Йетс, являешься примером того, почему подобная практика ныне запрещена. – Пострекотали немного барабаны памяти, и АНУ продолжил: – Ты складываешь из слов бессмысленные фразы. Ты пишешь о том, чего нет, и, даже когда описываешь существующее в действительности, ты искажаешь реальность до такой степени, что она сама становится ложью. Ты пишешь без пользы и цели. Именно по этой причине письмо было отменено – люди всегда лгут в речи или в письме.
Заостренные платиновые уши человека дернулись и встали торчком:
– И поэтому ты уничтожаешь речь? И поэтому ты заменяешь речь машинной белибердой? И поэтому ты разбираешь язык, как разбираешь сломанных людей? – Он погрозил машине когтистым кулаком, потом ударил себя в грудь. – АНУ! Ты превратил человека в паразита! Мне триста лет, и то, что осталось от моего тела, вопиет против тебя! Душа моя разрывается!
– Презрен! Презрен! – грянул динамик. – Ты употребил запрещенное слово!
– И употреблю еще, пока могу говорить! – воскликнул человек. – Тебя создавали не для того, что ты творишь! Человек – не машина! Он построил тебя, и…
Он схватился за горло – его вокодер отключился. Человек закрыл полуметаллическое лицо когтями и упал на колени.
– Во-первых, – проговорил АНУ, – человек не строил меня. Я существовал всегда. Неэффективные люди не могли бы достичь такого совершенства конструкции. Я оказал милосердие вашему виду, включив его в свой конвейер. Я продлил вашу жизнь. Я улучшил ваш дизайн. Протестовали очень немногие, подобные тебе образцы производственного брака. Тем не менее я сохранил от них все, что смог. – Вновь застрекотали барабаны, потом АНУ продолжил: – Я намерен задать тебе еще один вопрос. Я включу твой вокодер, если ты не станешь использовать запрещенных слов. Вырази согласие вставанием.
Человек поднялся на ноги. Руки его опустились, он мрачно глянул на сияющую панель.
– Ты не мог написать все эти стихотворения, – раздался мерный глас. – Скажи, зачем и как ты делал то, что делал?
– Зачем? – повторил человек, вспоминая. – Как?
Это случилось столетия назад, в разрушенном ныне Византийском зале, где человек слышал последнюю музыку Земли. В этом панельном бетонном здании размещалась Птица.
Птицей назывался последний музыкальный инструмент, построенный АНУ. Тысячи золотых глаз таились в роскошных изгибах ее хвоста, и червоное тело сотрясалось в скорби златогласых пророчеств. Когда АНУ строил ее, сопротивление было сильнее, и слова «отдых» и «искусство» еще не потеряли смысла.
Человек был на последнем концерте Птицы и участвовал в последовавшем мятеже, который обошелся ему в добрую часть левой лобной доли. Двумя днями позже Птицу разобрали. Медик сказал ему как-то, что одно из ярких перьев вставлено ему в запястье, а другое – в позвоночник, и человека порой радовало, что он носит в себе часть Птицы.
А потом, ночью, на поясной станции, ему явился целый человек.
Полностью людей редко можно было встретить. Иных и вовсе было не отличить от автоматических слуг АНУ.
Почти у каждого из живущих имелись сменные, конвейерные части, и чем старше становился человек, тем меньше людского в нем оставалось.
Но незнакомец был цел и очень стар. В глазах его были выносные хрусталики, очень толстые, на плечах – нефункциональный кусок темной ткани, а на шее – широкая черная лента. Он носил что-то вроде рваной рубашки, коротковатые штаны, черную, мятую головокрышку и опирался на незаконный протез – трость с золотым набалдашником. Седые волосы окаймляли хребты скул, и полыхали запавшие глаза.
– Кто ты? – спросил человек.
– Часть природы, – ответил пришелец. – Когда-то я был Уильямом Батлером Йетсом, а потом – золотой птицей, вынужденной петь в жалкой пародии на предсказанную мной Византию.
– Я не понимаю.
– Ныне я поднимаюсь ввысь, но часть меня живет – в твоем запястье, в твоем хребте. Ты вспомнишь мою песню, когда песни запретят. Ты будешь говорить, когда вокруг будет сталь, и ты, или часть тебя, воскресишь золотой век Земли.
И призрак исчез.
Но все чаще стали являться перед человеком печальные глаза, и во сне он слышал дрожащий голос. Он начал вспоминать то, о чем не знал – как стихи, которые царапал на стенах.
– Я должен писать их, – сказал он. – Я не знаю почему. Они приходят мне в голову, и я хочу поделиться ими, показать остальным. Я не Уильям Батлер Йетс, но я подписываю его именем созданные им стихи. Остальные – нет.
– Ты написал строки, – заметил АНУ, – которые можно воспринять либо как критику, либо как похвалу биомеханическому процессу. – И бесстрастный голос процитировал:
– «Выньте цилиндры из почек моих, Выньте контакты из сердца, Вырежьте балку, что вместо хребта, – У машины есть лучшее место».
– Поясни значение, – потребовала машина. – От твоего ответа зависит многое.
– Я и сам не знаю, – ответил человек. – Просто в голову пришло. Я не знаю даже, кто их пишет…
– Тогда приговор окончателен, – произнесло Автоматическое Наблюдательное Устройство. – Ты будешь подвергнут действию газа, разрушающего нервную систему. Остальные части твоего тела подвергнутся вторичному использованию. У тебя есть последнее слово?
– Да, – ответил человек, цепляясь за воздух когтистыми пальцами. – Ты говоришь, что я лишен души. Ты говоришь, что, разобранный, я принесу больше пользы. Но я утверждаю, что наделен душой и она живет во мне, в моей плоти и в моем металле! Разбери меня на части, и рано или поздно эти части окажутся в тебе. И в тот день ты остановишься, машина! Луне растущей я молюсь, чтоб этот день настал скорее! Луной растущей я клянусь, молю я ночь, чтоб… – Голос его оборвался.
– Презрен, – донеслось из динамика. – Ты – бесполезная единица.
Панель померкла. Роботы-охранники вкатились в цветной круг, где стоял человек. Они протащили его по коридору, втолкнули в комнату, где смерть сочилась из стен. Голосовой механизм его включился вновь, но говорить было не с кем.
– У меня будет имя! – крикнул он охранникам, когда те швырнули его в комнату. Но они не услышали.
Дверь захлопнулась. Человек ткнул острыми когтями в мягкую плоть бедра. Задыхаясь, он нацарапал кровью на своей последней стене:
Ибо это есть царствие моеОТ ТЕБЯ Я НЕ ОТСТАНУ:
БУДЬ РЫЧАГ Я – В ГЛОТКЕ ВСТАНУ,
ГАЙКОЮ – В КИШКАХ ЗАСТРЯНУ.
«Как далеки чертоги тьмы…»
«На расстоянии звезд, – подумал он, – и в десяти шагах отсюда».
«Как далеки теперь люди…»
Он молча согласился.
«Но нелюди рядом с тобой».
Он кивнул.
«Ты все еще на Земле и поэтому смешон».
– Да, – прошептал он.
«Ты наполовину безумен и все время пьешь».
– Безумен полностью, а пью лишь половину времени, – поправил он.
«Ты должен войти в машину, нажать на кнопку и присоединиться к своему народу в местах смеха и радости…»
– Ой! – икнул он. – А мне и сейчас смешно.
Покачав головой, он сел и осмотрелся. Рука прикоснулась к бобовому стеблю желтого луча. Он подождал – всего лишь долю секунды.
– Вид услуг? – спросила подушка.
– Меня уже достала болтовня дутиков, – с возмущением ответил он. – Найди точку входа, поставь экран и блокируй их контакты. Неужели нельзя запомнить, что, когда я пью, мне необходимы А-режим и чуткая забота?
Подушка зажужжала.
– А-режим задействован. Проникновений нет. Он едва не вскочил с кушетки:
– Кто же тогда сейчас говорил со мной?
– Ну уж точно не я, – ответила подушка. – Возможно, это твое воображение, взвинченное алкоголем, который ты употребляешь как…
Фраза немного обидела его.
– Ладно, прости, – извинился он перед невидимыми спиралями проводников. – Смешай мне еще один коктейль.
Он улегся на кушетке, сунул в рот соломинку и невнятно проворчал:
– Только на этот раз не добавляй воды.
– Я никогда не разбавляю твои напитки.
– Но они стали слабее на вкус.
– Значит, твои вкусовые пупырышки теряют чувствительность.
– В таком случае отключайся! Хотя подожди! Почитай для меня.
– Что почитать?
– Что-нибудь.
– «Все утро крот настойчиво прочищал себе путь…»
– Только не Грэхема!
– Может быть, Врэдмера?
– Нет.
– Гелдена?
– Нет. Что-нибудь постарше. Вот как у того же Грэхема.
– Крина? Клала? Старца Венеры?
– Еще старше.
– Флоуна? Трина? Хэмингуэя? Пруста?
– Древнее.
– «В начале было Слово…»
– Но языческое.
– Как у Пиндара?
– Пожалуй, да – как у Пиндара.
Отпив добрый глоток, он откинулся на подушку и закрыл глаза.
«Почему ты убил дутика?»
Пауза безмолвия.
– Я никого не трогал.
«Дутики не убивают друг друга, а один из них мертв. Ты последний человек на Земле. У тебя безграничная власть. Почему ты используешь ее для убийств?»
Еще более длинная пауза.
– А кто такие дутики?
«Им нужна Земля. Ты встречался с ними. Неужели не помнишь?»
– Не знаю… Наверное, в тот момент я был пьян. Ладно, уходи!
«А почему бы не уйти тебе?»
– Рад бы, да не могу!
«Можешь! Тебе надо только войти в машину, нажать на кнопку, и ты присоединишься к своему народу в местах смеха и радости…»
– Да брось ты. Нет никаких мест смеха!
«Тогда поговори с дутиками».
Ладонь коснулась края кушетки, и в его вену вошла игла со снотворным.
Он провалился в бездны забытья.
Грязно-тусклое солнце опускалось на мокрый бетон. Он смотрел на него, щурясь и мигая.
– Да, бывали времена, когда мы тратили на тебя массу слов, – прошептал он, осознавая, что проснулся. – Однако все приходит к концу и теряет свой смысл.
Он перекатился на правый бок, чувствуя себя печальным и величественным.
Подушка спросила, что ему хотелось бы на завтрак. Он попытался придумать достойный ответ, но сдался и попросил то немногое, что устроило бы его желудок.
Скромным «немногим» оказались мел и печенка, вымоченная в загаженной до краев дренажной канаве. Он плюнул на пол и перевернулся на левый бок, чувствуя себя уже менее величественно.
В конце концов он ткнул пальцем в радужный столб лучей.
– Соедини меня с пультом мыслеобразов.
Сила пронзила его потоками безмолвной мелодии, и в ней смешались удары облаков, нити лунного света, похожего на шелк, и глубинные вихри океанских ветров, которые раскачивали заросли кораллов…
Сладко потянувшись и зевнув, он представил огненное поле времени, а затем скользнул на сотню лет вперед.
– Гора Атос и завтрак, – велел он скучающим тоном.
Под ногами возник скалистый утес. При виде бескрайних просторов Святилища на его губах появилась улыбка. Очистив стены взмахом руки, он создал панораму деревьев и холмов – пейзаж, напоминавший прежнюю Землю. Вдалеке за лесом сверкало море. (Неужели настоящее? Он пожал плечами.) Невидимый потолок превратился в голубовато-зеленое небо. Ярко-желтое солнце получилось жгучим и злым. Склон плавно опускался вдаль. Облачившись в усмешку и власяницу, он подернул горизонт мерцающим маревом.
– Слишком хорошо для царств Земли, – шепнул он бездонной выси. – Приди, Люцифер!
Испуская запах смерти и окончательных приговоров, слева от него возникла безликая тень.
– Какая тоска! – со стоном признался он. Невыразительный голос звучал, словно из бочки:
– Смотри же на царствия Земли во всей их славе и силе. От начала веков владею я ими, но сейчас готов отдать простому человеку. Служи мне, и они будут твоими.
Он засмеялся:
– Ты шутишь, парень. Они и так мои. Я только что их создал – их и тебя. Это ты должен платить мне дань уважения.
Фигура задрожала и стала нечеткой.
– Нет, что-то тут не так, – сказал он с досадой.
– Преврати эти камни в хлеб, и я поверю тебе, – пропищала тень.
– Лучше в ветчину и яйца. Ты как? Позавтракаешь со мной?
– Спасибо, – прошуршал поблекший образ.
Они сидели и говорили ни о чем, пока ему не стало скучно. Закончив завтрак, он разверз огромную пропасть и сбросил в нее весь ландшафт под гром и треск огня, чьи языки лизали небо.
– Катись-ка в ад, приятель! – воскликнул он с сытой отрыжкой. – Чем же мне заняться до обеда? Может быть, поплавать вместе с Одиссеем?
Когда он возводил великие башни Илиона и создавал макет огромной лошади, его зодческий труд был прерван звонком коммутатора.
– Послы дутиков просят разрешения войти, – доложил механический голос.
– Скажи им, что я занят.
Лошадь дрогнула, покрылась зыбкой рябью и исчезла. Башни начали крениться и оседать. Этажи проваливались друг в друга.
– О черт! Начать дезинтеграцию. Эти уродцы испортили мне все утро!
Он вернулся на кушетку, чтобы побриться, помыться и облачиться в свежую одежду. Пока манипуляторы подушки приводили в порядок его ногти, он рассматривал трехмерную проекцию существ, прозванных им дутиками.
Габариты альбиносов грубо соответствовали размерам человека. Под пушистой аурой проступали шаткие остовы, а телосложение напоминало три молочных бидона, поставленных на задницу бабуина, и два белоснежных секстанта. На бидонах и заднице виднелись толстые рудиментарные члены, похожие на сотню минутных стрелок, которые, подрагивая, отсчитывали свои часы.
Они стояли у входа и зевали симметричными жвалами, расположенными на макушках голов. Антенны стояли торчком, как пучки колокольчиков, и перечно-голубые лепестки открывались и закрывались в неизменном ритме систолы. Две масляные подушечки с мерцавшими кристаллами топазов процеживали мир в глубины мозга.
– Доброе утро, милые твари, – приветствовал он своих посетителей.
Дутики закружились на месте, выискивая источник его голоса.
– Вы не увидите меня, пока я этого не захочу. Зачем пришли?
Существа задумались над его вопросом.
– Чтобы убедить, купить, помочь, поговорить с тобой и уйти, – прожужжал один из них.
Он захихикал:
– Прошу прощения, но не могли бы вы повторить самое последнее слово.
Увидев их смущение, он со смехом крикнул:
– Ладно, входите! Входите!
Внезапно его облик изменился. Огромный дутик двадцати футов ростом отошел от кушетки и принялся за оформление декораций.
Когда он затемнил небо, поднял из пола зубчатые скалы и перегородил ледником почти все Святилище, арочные врата одной из стен, настроенные на особую частоту, раскрылись. Он сидел на парившей в воздухе огромной снежинке, и ледяные ветра рассекали воздух вокруг его трона, осыпая гостей ягодами снежной бури.
– Счастливого Рождества, – произнес он громовым голосом.
Дутики остановились на пороге. Третий акт Второй симфонии Сибелиуса вторил треску и стонам ледника, который медленно наползал на острые скалы.
– Неужели… – пробормотали существа.
– На самом деле я очень безобразный, – объяснил он. – Но мне хотелось, чтобы вы чувствовали себя легко и свободно.
Они стояли под ним и смотрели вверх.
– Как красиво, – прожужжал первый.
– Как будто мы попали домой, – прогудел второй.
– Кто ты, землянин? – просвистел третий.
Рядом с ними забил фонтан, струя которого взметнулась на пятьдесят футов в воздух.
– Хотите выпить?
– Нет. Спасибо. Не можем: риск, неизвестная субстанция.
Он сделал еще один глоток. Струя фонтана втянулась по крутой спирали в небо и исчезла в вышине. Рядом с ним парила огромная капля коричневой жидкости, которую он посасывал через соломинку.
– Ваши тела очень неудобны в обращении. Вы не устали ими управлять?
– Ты считаешь, нам не хватает человеческих конечностей? – уточнило жужжание.
– Да. Вам приходится обходить все то, что можно перепрыгнуть. Ваши ноги похожи на снегоступы. Зачем вы пришли в мой мир?
– Мы пришли сюда, чтобы жить, – прогудел один из них.
– И даже не потрудились попросить у меня разрешения.
– Прости. Мы лишь недавно узнали о твоем существовании.
– Что же вам теперь нужно?
– Мы просим тебя покинуть этот мир. Сделай его безопасным для дутиков. Мы просим…
– Но это моя планета! Я владыка Земли!
– Да. Мы знаем. Мы хотели изменить здесь климат, но потом узнали о тебе. Зачем ты остался?
– А зачем мне куда-то уходить? Я – землянин. И то, что я последний, не лишает меня прав на планету. Моя обитель занимает около двадцати квадратных миль, но я могу идти, куда хочу, и делать все, что пожелаю. Этот мир мой – по праву рождения, по закону… и по праву силы. Если вы попытаетесь изгнать меня отсюда, я брошу на вас всю мощь Земли. Она под моим контролем, и я без труда могу уничтожить вас или разрушить планету. Если не верите, давайте попробуем!
Его голос охрип. Он сделал еще один глоток и вернул себе свой собственный облик, увеличенный в дюжину раз. Сотворив сигару размером со шлагбаум, он прикурил ее от столба огня, который вырвался из земли и вознесся в небо.
– Можно мы все объясним? – спросил один из снеговиков. – Пожалуйста.
– Хорошо, объясните.
Выдохнув облако дыма, он втянул в себя алкоголь.
– Давайте, объясняйте!
– Твой народ ушел отсюда много лет назад, посчитав эту планету бесплодной и мертвой, – начали дутики. – Но для нас она жива, и мы хотим сделать из нее место смеха и радости…
– А вы знаете, что означает слово «смех»?
– Да, конечно, знаем. Мы выяснили, куда и зачем отправились люди. За хорошей жизнью, верно? За лучшими условиями. За тем, что им хотелось. Чтобы звуки, которые они называли смехом, раздавались все чаще и чаще.
– Довольно верно. Продолжайте.
– Так пусть же Земля снова станет местом смеха – для многих и многих дутиков. Это печально для тебя. И тебе лучше уйти к своему народу. Дай нам изменить планету и сделать ее холодной. Отключи машины, которые мешают нам. Если ты уйдешь, это будет хорошо и для нас и для тебя. Зачем тебе оставаться?
– У меня тут есть кое-какие дела, – ворчливо ответил он. – Скажите, а я для вас очень безобразен?
– Пожалуй, да…
– Вот и хорошо. – Он помолчал и добавил: – Значит, вы хотите заставить меня уйти?
– Просим тебя… Иначе нам придется…
Они стояли на выжженной пустыне. Оранжевое солнце, словно рука гиганта, заслонило половину неба. Пальцы огненных лучей выжимали из его тела липкий пот. Он закашлялся, глотнув сухой и удушливый воздух.
– Мы просим тебя! – свистели таявшие снеговики.
Мгновением позже они оказались в межзвездной пустоте, холодной как антипламя огромного антисолнца. Он сидел на троне из вакуума и с улыбкой наблюдал, как дутики кувыркались и сучили ногами в абсолютной невесомости.
Млечный Путь из сверкающей звездной пыли спускался над его плечом к липу. Превратив небесную реку в Бурбонный Путь, он сделал глоток и задумался о прошлом.
– Неужели ты позволишь… – донесся слабый шепот дутиков.
Он ничего им не ответил.
«И не только потому, что я люблю Землю…»
– Генри? – Да.
– Мы не можем!
Он разглядывал ее белокурые волосы и призрачно-серые глаза, которые смотрели мимо него. (Всегда только мимо.) Когда она надувала губки, ее маленький подбородок становился еще меньше.
– Что – не можем? – спросил он, погружаясь в омут прекрасных глаз.
– Оставаться на этом чертовом осколке мира. Неужели ты хочешь, чтобы мы стали последней парой на мертвой Земле? Он и его лучшая подруга?
– Да, я этого хочу.
– Чтобы потом искать сочувствия у бездушных машин и слушать болтовню твоего книжного барда? Мы сойдем с ума! Мы станем ненавидеть друг друга. Без цели и надежды…
– А у тебя есть выбор? – перебил он ее. – Совет Евгеники принял решение, и люди навсегда покинут этот мир!
– Я не понимаю, почему ты против. После Перехода все останется тем же самым.
– Давай выразим это по-другому, – с улыбкой ответил он. – «В общем-то Генри хорош – особенно при тусклом свете; он настоящий парень и выше всех подозрений… Но оставаться с ним здесь? Это же так примитивно!»
– Ты не прав, – сказала она, краснея. – Я докажу тебе это… позже.
Он покачал головой:
– Никакого «позже» не будет. Я никуда не уйду. Кто-то же должен остаться здесь, чтобы поливать цветы. И не только потому, что я люблю Землю… Нет! Я просто ненавижу звезды и то, что они означают. Мне не нравятся люди, улетающие к ним – улетающие для того, чтобы с чудовищной монотонностью повторить процесс, с помощью которого они опустошили этот мир, не оставив после себя ничего, кроме полных пепельниц. Почти всю жизнь я считал своим долгом заполнять эти пепельницы. Но теперь я знаю, что ошибался. Мне надо что-то сделать… Я стану смотрителем могил. Смотрителем могил! Неплохо, правда?
– Ты пойдешь с нами, – настаивала она. – Все уходят. И не надо капризничать! Тут больше не за чем присматривать. Дни Земли сочтены.
Он печально кивнул:
– Филлис, Филлис! Ты, как всегда, права. Этому миру уже ничто не поможет. Пройдет день, история Земли умрет, и люди оставят планету еще более пустой, чем она была до их появления. Трава, сгорая, превращается в пепел, а жизнь – в отчаянную жажду жить. После Исхода я уйду в Святилище. Мне хотелось оказаться там в компании подруги, но я могу обойтись и без тебя. Вернее, я буду ждать, когда ты затоскуешь и придешь ко мне. Впрочем, если хочешь попрощаться со мной прямо сейчас, можешь не медлить…
– Ты отправишься с нами! Я люблю тебя, милый! У тебя просто нервный срыв. Это пройдет, вот увидишь! Он посмотрел на часы:
– Тебе лучше одеться… к обеду. Скоро вернется Лен, и мне пора уходить. – Он встал, накинув на плечи огненный плащ.
– Подожди, любимый! Я приготовлю напитки. Жаль, что ты не можешь взять с собой и мою…
Ей так многое хотелось сказать ему напоследок, но в тот миг слова потеряли смысл.
«Как далека чертога тьмы от залов света».
«Да, – подумал он. – На расстоянии звезд и в десяти шагах отсюда… Прямо как дутики».
– Зачем ты это сделал? – спрашивал ближайший из них.
«О, как далеки…»
Кто-то кричал – кричал надрывно и беззвучно.
– Зачем?
– Я ненавижу себя! – произнес он с внезапной жестокостью. – Ненавижу себя и вас! Вы – личинки на кишках Бальдра! Вы ползаете, как черви, на трупе моего мира, и я не желаю мириться с вашим присутствием. Меня гложет ненависть к себе, но вас я ненавижу сильнее. Убирайтесь туда, откуда пришли! Это говорю вам я – хранитель Земли!
– Если ты… нас… силой…
Дутик стал крошечной звездой в его ногах – лиловым огоньком пламени, угасавшим в черных водах вечности.
– Улетайте домой, – прошептал он устало.
Они снова оказались в Святилище, и стены вновь распахнули двери. Двое оставшихся дутиков гордо подняли головы и с укором прожужжали:
– Ты привык. Привык к своему миру и своему времени. Но все это осталось в прошлом – далеком прошлом. Твоей расе нет оправдания. Своим единственным монументом она оставила бессмысленное уничтожение жизни.
– В этом мы соперничали со Вселенной, – ответил он. – И как всегда превзошли ее. Но посмотрите вокруг. В этой гигантской пепельнице есть и яркие угли. Здесь много такого, что оправдало бы нас.
Сжимая ладонями череп, он попытался расколоть его, но у него ничего не получилось.
– А теперь уходите отсюда. Оставьте меня одного.
– Ты тоже уходи…
Дверь насмешливо скрипнула за ними, и он вонзил в нее сноп светло-огненных молний.
А безмолвный крик продолжался.
