Текст книги "Зачарованные камни"

Автор книги: Родриго Рей Роса

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

18

Сильвестре открыл глаза. Снова закрыл. Под действием лекарств ему снился сладкий сон – бельгийская улочка. Вот только ноги очень болели.

На соседней кровати лежала маленькая девочка. Некрасивая, тощая, с пристальным взглядом. Медсестра сделала ей укол, и девочка, поплакав, заснула.

Поднять руку, повернуть голову, пошевелить пальцами ног – все требовало огромных усилий. Он был очень слаб, но жажда свободы – звериная жажда свободы – крепко сидела в нем.

В руках у человека, что вышел тогда из-за каучукового дерева, был пистолет. Пуля, ранившая другого, предназначалась ему. Они хотели убить его, но не смогли. Или Бог спас, или очень повезло.

Однажды, вскоре после приезда в Гватемалу, он пожелал кое-кому смерти: они с Фаустино гуляли по зоопарку, и там несколько мужчин мучили старого слона, пытаясь вырвать у него бивень с помощью маленького трактора. «Это не потому, что они плохие, – сказал тогда ему Фаустино, – просто им нужны деньги. А бивень можно очень дорого продать».

Мимо открытой двери прошел солдат.

Окна были забраны решетками.

Сейчас он оказался в палате один. Девочку куда-то увезли. Он осмотрелся.

Через некоторое время пришла медсестра, и Сильвестре закрыл глаза, заметив, что она собирается включить свет. Она была очень худая. «И в полумаске», – подумал Сильвестре; морщины у нее на лбу были ровные и довольно глубокие.

Медсестра заставила его открыть глаза.

– Не бойся, – сказала она.

Эти два слова Сильвестре понял.

Она залезла под простыню, и ее холодные пальцы коснулись его живота.

– Здесь больно?

Сильвестре застонал и утвердительно кивнул. Маска изобразила сострадание, а холодная рука продолжала ощупывать живот: это не женщина, у нее не руки, а железные крючья, как у робота; движения механические, дыхание неестественное.

– Больно?

– Немного.

– А здесь?

– Тоже.

– Очень хорошо. Завтра сможешь ходить.

Сильвестре захотелось немедленно посмотреться в зеркало.

Он так отличался от всех – от Фаустино и Илеаны, от тех людей, которых видел на экране телевизора, от одноклассников и уличных мальчишек и от этой медсестры, что сейчас пинцетом вытаскивала из его кожи частицы асфальта. Сильвестре то и дело вскрикивал от боли.

Медсестра снова укрыла его. Она улыбнулась Сильвестре, и он улыбнулся в ответ.

– Спи, – сказала она. Развернулась – по кафелю скрипнула резина подошв – и отошла от кровати. Выключила свет и вышла в коридор.

Этот белый свет и медицинские запахи странным образом были ему знакомы. «Приют в Брюгге!» – вспомнил он. Нужно было бежать. Но Сильвестре снова заснул.

Потом он открыл глаза. Теперь палата освещалась светом уличного фонаря и луны, он просачивался через полупрозрачное стекло у решетки окна. Время от времени, когда по улице проходил автобус, пол в палате начинал дрожать.

Мальчик попробовал пошевелить руками, ногами.

Кто-то неслышно вошел в палату. Прикрыл дверь, которую медсестра оставила открытой, и, не зажигая света, приблизился к кровати. Сильвестре решил, что лучше всего закрыть глаза и притвориться спящим.

– Эй, парень! – произнес мужской голос. – Я знаю, что ты не спишь. Я твой друг. Я друг Губки. Ты понимаешь меня, Сильвестре? Открой глаза.

Сильвестре послушался.

Ему никогда не приходилось видеть таких некрасивых людей. Но он не испугался. Человек этот, с его выпуклыми глазами и огромным носом, чем-то напоминал крысу из комиксов.

– Я тебе кое-что принес.

Человек положил на кровать ворох одежды и ботинки, которые Сильвестре сразу узнал: он когда-то сам подарил их своему другу Губке.

– Я тебя вытащу отсюда. Ты меня понимаешь? – сказал человек, выговаривая все очень старательно и медленно.

Сильвестре утвердительно кивнул.

– Куда мы пойдем? – спросил он.

– Ничего не спрашивай, у нас нет времени.

Кто-то прошел по коридору.

– Когда я выйду, ты возьмешь эту одежду и пойдешь в ванную в конце коридора. Ты меня понимаешь?

Сильвестре кивнул.

– Включишь душ. Переоденешься. Вылезешь в окно. Ты понимаешь, что я тебе говорю? Окно выходит в сад. Он обнесен оградой. Думаю, ты сможешь пролезть между прутьями. Если не сможешь – попробуй перебраться сверху. Я буду ждать тебя с той стороны, на улице. Договорились?

Сильвестре снова кивнул.

Он без труда пролез между прутьями оконной решетки в ванной. Голова кружилась. Он немного подождал, а потом соскользнул по покрывавшему стену плющу на гравий садовой дорожки. Никто его не заметил – маленькая тень, проскользнувшая сквозь железную ограду старого военного госпиталя. Дежурный охранник заметил, как какой-то ребенок перебегал на темную сторону улицы, но не придал этому никакого значения.

19

Улица была едва освещена желтоватым светом, тротуар – весь в выбоинах. Пахло мочой.

– Сюда, Сильвестре, – позвал его Растелли, открывая дверцу своего «БМВ».

Какое-то время они ехали по улицам, сиявшим вывесками турецких бань, аптек и ремонтных мастерских, и наконец оказались в грязном старом центре города.

– Не боишься? – спросил детектив.

Сильвестре отрицательно помотал головой.

– Есть хочешь?

– Да.

– Хорошо, – сказал Растелли.

Машина свернула на какую-то улицу, та потом разделилась на две, огибая небольшой парк. По одну сторону от парка простиралось море квадратных крыш, над которыми возвышался купол католической церкви («От всякого зла», – большими черными буквами было написано на одной стене, «Храни нас» – на другой). Вдали зиял каньон.

– Выходим, – сказал Растелли мальчику.

Шагая в темноте между соснами и клумбами, они дошли до обнесенного кованой решеткой бронзового бюста. Вокруг стояли четыре бетонные скамьи. Они сели на одну из них. Было совсем темно. Они ничего не видели. Их тоже никто бы не увидел.

У приемного отца Сильвестре было много долгов (и не только денежных). Ему тоже многие задолжали. Возможно, кто-то из кредиторов или должников решился похитить Сильвестре. Или просто навредить – в качестве угрозы или мести. А может быть, сам Баррондо, не найдя лучшего способа выкрутиться, пошел на то, чтобы убить Сильвестре и получить деньги по страховке, которую оформил на свое имя.

– Лучше тебе будет остаться здесь, – сказал Растелли.

Пока все не прояснится, Сильвестре мог бы пожить с местными мальчишками. Один Бог (которого не существует, думал Растелли) знает, что еще может случиться. Он подчинялся только своему внутреннему голосу (или своему капризу), который требовал от него защищать этого ребенка.

– Вот, возьми. Здесь ты в безопасности. По крайней мере пока. – Он протянул ему шерстяное одеяло и кусок хлеба. – Я должен идти. Завтра утром придет человек подметать в парке. Ему можно доверять. Он знает всех местных мальчишек. Я сам вырос тут неподалеку. Жить здесь можно. Ты правда не боишься?

Сильвестре помотал головой.

Растелли встал и ласково взъерошил мальчику волосы.

– Меня зовут Эмилио. Я скоро за тобой приеду. Не забывай меня, – сказал он и пошел обратно к машине.

Оставшись один, Сильвестре сразу съел хлеб. Бог не забыл о нем. Или, может быть… Поискав немного, он поднял с земли круглый камень, который уместился у него в кулаке. Было холодно, но здесь ему нравилось больше, чем в госпитале. Он лег на скамью и укрылся одеялом.

20

– Проснись, малыш!

Его разбудил старик с пышной седой шевелюрой, веселыми серыми глазами и морщинистой кожей. Штаны у него были латаные-перелатанные, на ногах – сандалии, подошвы которых были вырезаны из старых шин, в руках – огромная метла, какие изготавливают слепые. Рядом с ним стояла тележка, а на ней – оранжевый мусорный бак.

– Здесь нельзя спать, малыш. Если полицейские тебя застукают, плохо твое дело. Вставай, – и он снова похлопал его метлой по ноге.

Испуганный Сильвестре вскочил со скамьи. Старик отступил, сдвинул брови и выставил метлу вперед, как ружье. Сильвестре замахнулся, чтобы бросить в старика зажатый в кулаке камень, но старик улыбнулся ему.

– Не бойся, – сказал он. – Я тебе ничего не сделаю. Почему ты здесь? Этот парк не самое спокойное место. Не одного мальчишку вроде тебя здесь ухлопали. Сами же полицейские. Ты, кажется, нездешний?

Сильвестре опустил руку, но камень не выбросил.

– Родители-то есть?

– Нет.

– А где живешь?

Сильвестре не ответил. Сделал вид, что не понимает.

– Плохо твое дело.

Старик пошел по дорожке, сметая с нее мусор и сухую листву. Закончив подметать, он вернулся к скамье, на которой по-прежнему сидел Сильвестре.

– Так что с тобой случилось? Ты, я вижу, из госпиталя? – Лицо мальчика было все в синяках. – Слушай, малыш, ты здесь поосторожнее. Один не ходи. Если у тебя нет дома, если ты на улице жить собираешься, одному ходить нельзя. Понимаешь?

Сильвестре отрицательно помотал головой. Старик потерял терпение. Пожал плечами и отвел взгляд.

– Я хочу есть, – сказал Сильвестре.

Старик поставил метлу возле мусорного бака.

– Смотри-ка, – показал он на небо, по которому со стороны каньона ползла тяжелая черная туча, – скоро ливень будет. Давай-ка готовься. Поищи где-нибудь хороший кусок пленки. Разуй глаза и найдешь.

Ветерок принес запах дождя. Сильвестре увидел вдалеке трех мальчишек. У одного под мышкой был резиновый мяч.

– Иди поиграй, если хочешь. Накормить я тебя не смогу, но одеяло постерегу. Вечером придешь за ним.

Старик свернул одеяло и положил его в свою тележку.

– Пока, – крикнул довольный Сильвестре, затем, прихрамывая, побежал к мальчишкам и… застыл в нескольких метрах от них.

– Что, Противнючка, сразимся? Нас теперь четверо, – сказал тот, что держал мяч. Его звали Ховито.

– Ага, уже сыграли! Сейчас вон дождь пойдет!

– Плевать на дождь, – Ховито повернулся к Сильвестре. – Будешь играть? Как тебя зовут? Сильвестре? – Он засмеялся. – А похож больше на… этого, из мультика. Ладно, играешь со мной. На что играть будем?

– Кто проиграет, тибрит для всех колу, – предложил самый старший на вид. У него было такое лицо, будто его укусил тарантул. Да его так и прозвали – Тарантул.

– Заткнись, – сказал Ховито. – Неприятности нам совсем ни к чему.

– А на что тогда?

– Если проиграешь, поцелуешь меня в задницу, – засмеялся Ховито и сорвался с места. Он постучал по мячу, а потом одним ударом послал его в кирпичную стену на другом конце маленького парка. Мяч попал точно в центр квадрата, нарисованного на стене углем.

Матч начался. Ховито комментировал игру как заправский профессионал.

Ховито и Сильвестре выиграли.

– Ну, – Ховито взял мяч под мышку, – целуйте.

– Сам себя поцелуй, – ответил Тарантул. – Матч-реванш.

– Я хочу есть, – сказал Сильвестре и ткнул пальцем себе в живот.

– После игры поедим, – заверил его Ховито.

Начался ливень, но они сыграли еще раз.

– Нападающий идет по левому краю, сеньоры! – вопил Ховито, – бьет по мячу, обходит, смотрите, снова обходит Противнючку, бьет, снова завладевает мячом… Противнючка остался с большим носом. Какая техника! Такого наши болельщики никогда еще не видели! Проходит вперед, бьет по воротам… Гоооооол!!!!!

– Кочелеон! – крикнул Противнючка Сильвестре, когда тот бежал навстречу Ховито, торжествующе подняв руки.

Противнючка и Тарантул снова проиграли.

– Что значит «кочелеон»? – спросил Сильвестре Ховито.

– Ничего. Это он сам придумал.

Тарантул побежал за мячом, который перелетел через стену на улицу. Дождь перестал.

– Ну теперь придется целовать два раза.

– Эй, смотрите, правосудие пожаловало!

Из полицейского пикапа вышли двое стражей порядка и решительным шагом направились в сторону мальчишек. Те бросились наутек. Один из полицейских засмеялся им вслед, другой что-то закричал. Сильвестре не разобрал слов, но оглянулся. Сзади него по скользкой тропинке бежал, не разбирая дороги, Противнючка. На лице его был написан животный ужас.

Вода сочилась сквозь прогнившие доски старой двери, которую мальчишки поставили на два бревна, соорудив убежище в канаве. Все молчали. Вонь гниющего мусора смешивалась со свежим запахом дождя. Ветер качал деревья, и крупные капли падали на деревянную кровлю. Маленькие низкие тучки быстро проносились (казалось, они прямо-таки прыгают по небу) над холмами и оврагами. Вдали голубели горы – те самые, что видел Сильвестре из мансарды дома, где жил.

– Ну что, парни, – сказал Ховито, расстегивая ремень, – пора расплачиваться. – Будем целовать, ха-ха-ха!

– Дерьмо ты, Ховито! – высказал свое мнение Противнючка.

– А лично тебе придется целовать задницу нашему бельгийскому другу. Как ты на это смотришь, старина?

– Нет, – серьезно ответил Сильвестре и снова потыкал себе в живот. – Мне нужно что-нибудь съесть.

Ховито снова застегнул ремень, и Сильвестре с облегчением понял, что это была только шутка.

– Что с тобой приключилось? – спросил Тарантул Сильвестре.

– Машина сбила, – он показал покрытое шрамами бедро. – А с вами что?

– Те полицейские… – Противнючка задрал рубашку и показал синяки. – Поймали меня, когда я клей нюхал, ну и навесили по первое число. Ховито, покажи ему дырку.

Ховито показал след пулевого ранения в грудь, и мальчики подошли поближе, чтобы лучше рассмотреть шрам.

– Залез в карман одному богатенькому. А у него была пушка, и он в меня пальнул, когда заметил, что я у него бумажник вытягиваю.

Когда снова выглянуло солнце, они вернулись в парк.

Сильвестре пошел за Противнючкой, который тоже жаловался на голод, в маленькую грязную лавчонку. Толстуха-хозяйка дала им большой бумажный пакет с сухим хлебом и кусок свежего сыра. Сыр они съели сразу, как только вышли из лавки, а хлеб отнесли в парк и разделили на четверых.

21

Сбит приемный сын молодого предпринимателя

Сильвестре Баррондо, семи лет, приемный сын Фаустино Баррондо и Илеаны Чикас-де-Баррондо, уроженец бельгийского города Брюгге, в тяжелом состоянии был доставлен вчера в военный госпиталь, после того как его сбил на Авенида-де-Лас-Америкас автомобиль марки «дискавери» голубого цвета, скрывшийся с места преступления. Только что стало известно, что на прошлой неделе в нашу страну прибыли близкие родственники пострадавшего мальчика, которые подали в Комитет по делам несовершеннолетних заявление о нарушении прав ребенка. В заключение утреннего выпуска новостей…

Хоакин закрыл газету. Только что прочитанная новость, похмелье после выпитого вчера пива и запах горелого масла, проникавший с кухни через окно маленького номера захудалого отеля, где он провел ночь, усиливали и без того острое чувство тоски. Он с трудом, борясь с похмельем, вспомнил, как вчера, когда они вышли из «Тьемпо», Элена привезла его сюда.

Зазвонил сотовый. Вайина.

– Ты где?

– Точно не знаю. В каком-то отеле в центре.

– Мы договаривались встретиться сегодня. Ты заставляешь меня ждать.

Похмелье и глупая ссора с любимой женщиной могут из любого сделать, хотя бы на мгновение, высокоморального человека. Дурнота и понимание того, что та ссора, в которой он сам был виноват, может стоить счастья всей жизни. Просветленный алкоголем человек ясно видит, что даже кажущиеся мелочи способны иметь решающее значение для его будущего благополучия и делают его – пусть хотя бы всего лишь и на время похмелья – до крайности щепетильным.

– Разве? – деланно удивился Хоакин. – Что-то не припомню зачем.

– Проблема с некоей лошадью. Теперь припоминаешь?

– Ах это. Не до лошадей мне сейчас. Я, видишь ли, вчера перебрал.

– Что собираешься делать?

– Пока ничего. А потом пару звонков.

Довольно долгая пауза.

– И что за звонки?

– Первый – моему другу Армандо.

Еще одна пауза.

– И что ты ему собираешься сказать?

– Чтобы кончал дурить, шел в полицию и рассказал все как было. К тому же если он будет продолжать в том же духе, то ему придется выложить кучу денег Педро и мне. И тебе. На самом деле, что он теряет? Репутацию? Но это был несчастный случай. Не думаю, что такое пятно будет трудно смыть.

– Так, – сказал Вайина, и голос его прозвенел, как натянутая струна. – Прекрасно. Ты встречался с Растелли, так ведь? Дело принимает плохой оборот. Я тебе не говорил, что речь может идти о попытке похищения? Так вот, я тебя предупредил.

– О чем?

– Что его могут представить как соучастника похищения. Пусть даже соучастие это было неумышленным. И тогда дело плохо. Так мне, по крайней мере, представляется.

– Значит, так представляется?

– А второй звонок?

– Ах да, второй звонок. Одной знакомой.

– Знакомой?

– Она журналистка. Я уверен, что ей будет интересно узнать, кому пришло в голову…

Вайина бросил трубку.

Хоакин встал и пошел в ванную. Наклонился над раковиной, стараясь не смотреть в зеркало, открыл кран. Долго держал голову под струей холодной воды, пока не почувствовал облегчения. Достал из несессера слабительное, бросил таблетку в стакан с водой. Выпил пенящуюся жидкость и лег в ожидании эффекта, который должны были произвести лечебные соли и кислоты.

Они молча сидели на бетонной скамье возле фонтана в парке Берлин.

– Гватемальский воздух ядовит, – сказал он. (Может быть, это газы, испускаемые вулканами?) – Люди, которые здесь живут, – каменные, мертвые.

– Ты немного преувеличиваешь, – слабо улыбнулась она и, склонив голову, спросила: – И что, по-твоему, можно сделать?

Он криво усмехнулся и пожал плечами. Подумал, что уже слишком поздно.

– Сматываться отсюда.

С неожиданной яростью она ударила его кулаком по руке:

– Нет!

– Ну тогда ничего. Нельзя сделать ничего.

Они посмотрели по сторонам. Пустынный парк, собаки, мусор, вдалеке под тусклым фонарем кучка уличных мальчишек.

– Смотри, «камни», – кивнула в их сторону Элена.

– Какие камни?

– «Зачарованные камни».

– Тогда пошли-ка отсюда, пока они нас не увидели и не решили тебя изнасиловать.

– Это же дети!

– Хм…

Они пошли к его дому. Он трижды неудачно попытался вставить ключ в замочную скважину. Наконец из-за кадок с пальмами появился полусонный охранник в форме, отпер засов и впустил их.

Когда они поднялись, он открыл бутылку красного вина и, когда хлопнула пробка, увидел, как загорелись у нее глаза. Он наполнил бокалы до половины.

– Будем здоровы.

– Будем здоровы.

– Сядем? – он отвел ее в другой угол комнаты.

– А куда можно уехать? – спросила она.

– Да куда угодно. Главное – выбраться отсюда. Ты поедешь со мной? Потому что я на днях уезжаю. И думаю, что навсегда.

«Но ей слишком нравится ее работа, чтобы она согласилась, – думал он. – Быть главным редактором субботнего приложения к газете – престижно (даже в стране мертвых?)».

– Мертвых? Я сейчас расплачусь, – сказала Элена.

Она сбросила туфли и легла, закинув руки за голову, на брошенный на пол матрац, заменявший Хоакину диван. На ней были черные брюки и легкая льняная блузка. Блузка задралась, и обнажившийся живот поднимался и опускался в такт ее дыханию.

– Не знаю почему, но, когда я вот так лежу, мне в голову приходит множество вопросов. Например, почему я сегодня надела брюки, а не юбку? Или почему я не заплела волосы в косу?

– Очень важные вопросы.

– Для меня – да.

– Трансцендентальные, – хохотнул Хоакин.

– А мы с тобой, – сказала она, помолчав и глядя в белый потолок, – тоже мертвые?

Он лежал возле нее в неудобной позе: одной рукой подпирал голову, другой ласкал гладкий впалый живот Элены. Улыбнувшись, он сказал:

– Мы – другое дело.

– Чем же мы отличаемся от остальных?

Для ответа, которого она ждала и который он ей с радостью готов был дать, минута представлялась не самой подходящей. Хоакин поднял брови:

– Это тайна.

– Тайна?

«Зачем она допытывается?» – подумал он. Поменял позу, улегся на спину, как и она.

– Мы с тобой не мертвые. Пока еще не мертвые.

– Уверен?

– Абсолютно.

Она поставила бокал на пол.

– Но мне, если говорить откровенно, кажется, что ты уже потихоньку твердеешь.

– Как камень, – сказал он.

Она прикоснулась к нему.

Так оно и было.

ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА

Родриго Рей Роса в России не издавался и пока не известен, чего не скажешь про другие страны, где он уже давно знаменит. Пытаясь наверстать упущенное, мы и решили познакомить нашего читателя с его творчеством. Его открыло миру литературное агентство «Carmen Balcells», в свое время подарившее нам таких мастеров, как Габриэль Гарсиа Маркес и Марио Варгас Льоса. Уверены, что ни они, ни мы не ошиблись, предлагая вам запомнить это имя и следить за творчеством этого писателя. Надеемся, вы уже получили удовольствие от книги. Те же, кто «говорит на одном языке» с гватемальским писателем, надеемся, обрадуются, обнаружив в этой книге его рассказ на испанском, – это отличная возможность познакомиться с творчеством одного из ярчайших представителей гватемальской литературы в оригинале.

Hasta cierto punto

1

Septiembre de 1995

Disculpa que no te escribiera antes, pero he estado adaptándome a esta ciudad, cosa que, hasta cierto punto, ha sido fácil. No te imaginas cuánto ha cambiado mi vida, cuánto he cambiado yo misma en este tiempo. ¡Pero tardarme tres meses en escribirte a ti, mi mejor amiga! Para eso hay una explicación, o mejor dicho, una serie de explicaciones.

Recién llegada, antes de que se armara el escándalo acerca de mi padre, yo creía haber encontrado aquí mi versión del paraíso terrenal, y tú sabes que nunca he aspirado a paraísos de otra especie. ¡Qué sensación de libertad, después del ambiente al que estamos acostumbrados allá! La gente me parecía toda guapísima, una fauna exótica y como más allá de la última moda, con el fondo de líneas verticales de este rompecabezas de rascacielos. Como todo el mundo repite, lo bueno de Manhattan es que tiene de todo, y eso ayuda a que aun alguien con una historia como la mía pueda sentirse más o menos normal. (Estoy segura de que te encantaría, y espero que algún día puedas venir a visitarme.)

Mi madre me ha obligado a inscribirme en una escuelita de música llamada The Music Box, creo que sólo porque se encuentra a la vuelta de la esquina. La escuela me parece malísima, de lo más retrógrada, de verdad, con momias en lugar de profesores, que creen que la historia de la música terminó hace casi un siglo, más o menos con Brahms. En Downtown – la parte baja y más vieja de Manhattan – las hay mucho mejores, con programas acerca de Cage, Cowel & Company. Pero mi madre dice que no quiere tener que preocuparse porque yo ande viajando en el subterráneo o en autobús. La verdades que quiere mantenerme alejada de Downtown, que le parece territorio de perdición. Pero ése es el barrio que más me gusta, y adonde pienso mudarme en cuanto pueda. (O sea, inmediatamente déspues de mi próximo cumpleaños.)

Mientras tanto, recibo clases de piano, flauta y solfeo todas las mañanas. Por las tardes, mi madre me pone a practicar (hay un piano de media cola en el apartamento) y más tarde me lleva a una clase de danza un día, y al otro, a una de gimnasia. Así fuimos a Downtown la primera vez, porque allí se dan las clases de danza más innovadoras, como las de técnica de contact y release. Pero, como en una de estas clases era principalmente cosa de revolcamos todos por el suelo y tocarnos por todas partes (y aunque los bailarines te dirán que no hay nada sexual en todo eso, que sirve solamente para «hacer correr las energías», algo tiene de sexual, no creas que no), mami resultó escandalizada. Llegó a usar la palabra «degenerado» al referirse al profesor, y ahora la usa al referirse a los habitantes de la isla que viven al sur de la Calle 34.

No me gusta el barrio donde vivimos, el Upper East Side, que, abstracción hecha del paisaje de edificios, podría ser la Cañada, en cuanto al clima mental. Claro que no deja de ser Nueva York, pero la acción ocurre en otra parte. Te lo repito, ven a verme si puedes. Hay sitio en el apartamento, si quieres quedarte con nosotros, así que si no tienes dinero para el pasaje, intenta conseguirlo. Yo creo que vale la pena el esfuerzo.