Текст книги "Толмач"

Автор книги: Родриго Кортес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Пожалуй, именно тогда Темучжин и понял, что для успеха вовсе не нужно исполнять законы родового братства; главное, делать вид, что ты их исполняешь, а еще лучше – уметь ими манипулировать. И первым делом он напросился в аньды к своему самому опасному, не раз бившему его в бою противнику – Чжамухе.

Обряд братания прошел по всем правилам. В знак любви и верности Темучжин опоясал Чжамуху золотым поясом и позволил надеть на себя точно такой же. А затем на южном склоне Хулдахаркуна, что находится в урочище Хорхонах-чжубур, они устроили пир по случаю побратимства, плясали и веселились, а ночью, по обычаю, легли под одно одеяло и, не нуждаясь ни в женщинах, ни в козах, провели в любви и согласии один год и еще половину другого. По крайней мере, именно так это выглядело со стороны…

Но только со стороны.

Много лет шаг за шагом Темучжин при каждом удобном случае будет изводить род Чжамухи – его главную силу и опору, а однажды убьет и своего аньду. Нет, он не будет так глуп, чтобы пошатнуть свое положение пролитием крови побратима, – по его приказу Чжамуху удавят – бескровно.

На повторном братоубийстве Темучжин не остановился. Первым из монголов осознав, какой огромной силой может стать хорошо просчитанный брак или побратимство, Темучжин для начала удачно переженил своих младших братьев, а затем и сам вошел – где в качестве жениха, где в качестве аньды – в десятки степных родов, проходя все положенные обряды и становясь для каждого мужчины рода братом. Великая Мать! Как же они были наивны. Никто и подумать не мог, что однажды Темучжин воспользуется священным правом обретенного родства и погонит их умирать для своей пользы.

А потом наступил миг, когда он заставил стариков присвоить ему звание Хунгуз-хана – правителя «гуза» – всего родового союза Хун, решил, что может все, и посягнул на самое святое – на великий союз трех народов – Уч-Курбустан.

Боги немедленно наказали его, и ненасытный преступник умер самой позорной для всякого, кто считает себя мужчиной, смертью. Но он успел-таки пустить яд жадности и склок в самое сердце великого союза. Вот тогда-то все и рухнуло – в считаные годы.

* * *

Когда Цыси узнала о неслыханной дерзости своего германского вассала Вильгельма, она едва не даровала Ли Хунчжану «целое тело» – право на казнь без расчленения.

– Как он посмел?! – закричала она. – Нет! Как ТЫ посмел прийти ко мне с такой вестью?!

– Милостивая и Лучезарная спрашивает тебя, Ли Хунчжан, – в третьем лице пересказал слова императрицы бледный от ужаса евнух, – как ты посмел прийти к ней с такой вестью.

Стоящий на коленях самый влиятельный сановник страны медленно приподнял голову.

– Я не решаюсь скрывать от Милостивой и Лучезарной ничего, – хрипло выдавил он. – Это неразумно и бесполезно: Мудрая Повелительница Поднебесной все равно все узнает.

Цыси гневно пыхнула и протянула руку. Второй евнух мгновенно подал ей сигарету и поднес огня.

– Ты старая хитрая лиса, Ли Хунчжан, – все еще полыхая гневом, произнесла она, – но и старая лиса попадает в капкан.

Евнух повернулся к коленопреклоненному сановнику и повторил все слово в слово.

– Десятитысячелетняя Будда всегда права, – покорно склонил голову Ли Хунчжан. – Поэтому я и потребовал от русских исполнения их воинской повинности перед Поднебесной.

Цыси обомлела, и в ее глазах мгновенно зажегся интерес.

– Ты заставил их воевать с немцами?

– Еще нет, Милостивая и Лучезарная. Русские тоже хитры, но я их уже поймал на лжи и заставил признать, что русский флот вполне может прийти на защиту рубежей Поднебесной.

Цыси жадно затянулась, выпустила дым через ноздри и вернула сигарету евнуху.

– Скажи русским, пусть они будут благоразумны и не пытаются обмануть Старую Будду. – Императрица задумалась и вдруг вспомнила: – Кстати, а те дары, что русские передали нам для жалованья японцам, они пришли в нашу казну?

Цыси по традиции не употребляла ни слова «заем», ни тем более слова «контрибуция» – в Поднебесной могли быть только «дары» варваров-вассалов и – соответственно – высочайшее им «жалованье».

– Большая часть пришла и уже милостиво пожалована японцам, – решился поднять глаза, не рискуя потерять голову, Ли Хунчжан.

– Что ж… – повеселела Цыси. – Русские неплохо служат Старой Будде. Надо будет отметить их заслуги в нашем указе. А ты можешь идти.

Ли Хунчжан с облегчением выдохнул и, не поворачиваясь к Старой Будде спиной, попятился к выходу. Он сегодня практически не рассчитывал остаться в живых.

* * *

Когда на казнь увели следующую партию хунгузов, а его снова не тронули, Кан Ся как проснулся. Он вдруг поверил, что у него есть шанс остаться в живых и вырваться на волю, мизерный, но есть! Это тем более казалось возможным потому, что начальник тюрьмы никогда не был ему врагом; конфликты – да, случались, но враждовать они не враждовали никогда.

Поэтому при очередном обходе Кан Ся попросил у начальника тюрьмы бумагу, кисточку и чернил, написал короткое страстное письмо и впервые за все время ареста согласился на свидание с женой. Терпеливо дождался момента, когда она обретет дар речи, а затем перестанет охать над его худобой и сединой, и сунул письмо.

– Перешли это в Пекин. Там написано, для кого.

И стоящий в карауле сержант Ли старательно делал вид, что ничего не слышит. А потом Кан Ся снова вернулся в камеру и только тогда понял, как он боится, что письмо не успеет дойти. Пожалуй, любой хунгуз, идущий на казнь с гордо поднятой головой, был в этот момент счастливее его – просто потому, что ни на что не надеялся.

* * *

С той самой поры, как он договорился с хунгузами, Курбана зауважали настолько, что даже приглашали в числе первых к котлу! И только Бухэ-Нойон что ни день становился все жестче и требовательнее к своему шаману, и даже днем, куда бы Курбан ни посмотрел, он везде видел то клочок огненной шерсти, то старый, присыпанный снегом рогатый бычий череп. А потом приходила ночь, и шаман целиком попадал под власть первого помощника владыки преисподней.

Человек-Бык постоянно чего-то требовал – то исполнения особого обряда в честь своей матушки, то воздания вовсе не положенных ему по родовой принадлежности почестей. И чем большего он жаждал, тем сумбурнее и невнятнее становились его требования. Как следствие, тем хуже Курбан его понимал и тем раздражительнее и настойчивее становилось божество.

Курбан терпел, сколько мог, – отделиться от идущего по безлюдной снежной пустыне отряда для полноценного общения с Бухэ-Нойоном было немыслимо. Но однажды, когда налетел настоящий, редкий в этих местах буран и экспедиция более полутора суток была вынуждена выжидать, спрятавшись от снега и пронизывающего ветра в брошенной фанзе, шаман решился выяснить все и до конца.

Он оставил жмущийся к огню отряд и ушел в пустой, без крыши и ворот, наполовину занесенный снегом сарай; стылыми руками вытащил из мешка все необходимые травы и порошки и составил специальную, для особых случаев смесь.

Бабушка предупреждала его, что прибегать к этой смеси без крайней нужды не стоит просто потому, что действие ее непредсказуемо и можно запросто перейти в царство Эрлик-хана до срока, но он уже настолько устал, что порой даже не понимал, жив он или мертв.

Курбан тщательно набил смесью трубку, секунду поколебался, а затем восславил Великую Мать и жадно затянулся.

Видения хлынули сразу единым, все сметающим потоком. Какие-то безоружные люди тысячами и тысячами шли на верную смерть; какие-то корабли наперегонки рвались куда-то за край земли, тщась добыть то ли славу, то ли погибель. А потом он увидел мириады железных птиц, с ревом пикирующих прямо на него с небосвода, и сердце Курбана прыгнуло и замерло.

Он повалился лицом в снег, успев подумать только одно: произошла какая-то ошибка и он не может уходить вниз, к Эрлику, вот так, даже не узнав своего предназначения, и тут руки его дрогнули и уперлись в обледенелую землю – сами по себе.

Курбан изумился. Нет, ему частенько приходилось наблюдать, как его конечности двигаются помимо его воли, но он еще никогда не видел, чтобы они действовали так осмысленно! Курбан растерянно перевел взгляд на живущие своей собственной жизнью руки и обмер. Из его рукавов торчали покрытые густой красновато-рыжей шерстью мощные руки Бухэ-Нойона.

Он хотел по привычке, прогоняя ненужное наваждение, тряхнуть головой, и не сумел. Хуже того, тело – опять-таки само по себе – поднялось и вразвалку, тяжело дыша, так, словно весило вчетверо, а то и впятеро больше, прямо по сугробам отправилось к занятой русскими фанзе.

* * *

Дальнейшее Курбан запомнил смутно, невнятными, лишенными взаимосвязи обрывками: чье-то удивленное бледное лицо, беззащитное горло, зажатый тяжелой мохнатой ручищей рот и кровь, очень много крови. А потом вдруг его сознание прояснилось, и Курбан с удивлением увидел, что сидит на том же самом месте, а его окровавленная, но самого обычного размера пятерня по-хозяйски накрывает священную карту – как раз там, где были нарисованы несколько странных, хищных, продолговатых пароходов.

* * *

Весть о том, что русская эскадра контр-адмирала Дубасова уже собралась на рейде, привела китайский императорский двор в состояние праздничной эйфории. Радостные евнухи встречали во Дворце Гуманности и Долголетия приглашенных поздравить императрицу с этой дипломатической победой, гостей и придворных. Те, в свою очередь, трижды преклоняли колени перед Старой Буддой, отвешивали по девять земных поклонов, принимали у евнухов искусно выточенные из нефрита жуи, а затем с таким же патриотическим воодушевлением вручали фаллические символы долголетия и счастья императрице – естественно, не лично, а через главного евнуха.

– Милосердная и Лучезарная Тысячелетняя Будда снова явила миру свой особый дар управления варварами, – наперебой скворчали придворные, – и теперь одни варвары перебьют других, а в Поднебесной снова воцарится гармония и покой.

– Я слышала, что губернатор нашей германской провинции Вильгельм уже испугался и даже попросил прощения, – украдкой сообщали одна другой фрейлины, – а русский адмирал Дубасов распорядился заковать этого бунтовщика в колодки и собирается лично привезти его на суд Тысячелетней Госпожи!

А потом появился Ли Хунчжан, и все замерли.

– Говори, – приказала упавшему на колени сановнику Цыси.

– Говори, Ли Хунчжан, – с воодушевлением продублировал приказ императрицы главный евнух.

Ли Хунчжан поднял глаза.

– Посол Вашего Величества в Петербурге и Берлине Сюн Кинг Шен выяснил, что русские все это время блефовали… – сглотнув, тихо, но внятно произнес он.

Лицо Цыси на мгновение – не более – приняло растерянное выражение.

– Они не собираются прогонять немцев? Но ведь их флот уже стоит на рейде у Порт-Артура… Объясни!

Ли Хунчжан прикусил губу, некоторое время собирался с духом и все-таки решился:

– Они требуют… гм… нижайше просят Ваше Величество разрешить им аренду Порт-Артура и южной части Ляодунского полуострова. Для этого они и послали свой флот.

Лицо императрицы окаменело.

– Плохой слуга не может рассчитывать на вознаграждение, – лишь с огромным трудом удержав готовый прорваться наружу гнев, проговорила она. – Иди, Ли Хунчжан, и распорядись выдворить из Поднебесной и тех и других. А если не сумеешь… – Цыси недобро улыбнулась. – Ты понимаешь меня, Ли Хунчжан…

Сановник низко склонился, привстал и на дрожащих ногах попятился к дверям. Вывалился за пределы зала и, обливаясь потом, оперся спиной о стену.

Без собственного флота он не смог бы выдворить за пределы Китая даже стадо дельфинов, а деньги, ассигнованные на строительство флота, были целиком потрачены главой адмиралтейства великим князем Чунем на дворец для Лучезарной – из белого мрамора, в форме пришвартованного к берегу титанических размеров колесного парохода.

«Придется идти на поклон к главному евнуху, – признал Ли Хунчжан, – иначе головы не сносить…» Он уже неоднократно платил главному евнуху императрицы – просто чтобы тот поддерживал его положение при дворе. Когда-то Ли Хунчжан и вовсе почти целиком, порция за порцией, передал евнуху колоссальную взятку, которую получил от русских за подписание разрешения на строительство КВЖД, но не пожалел об этом ни разу. Только благодаря заступничеству главного евнуха двора Ли Хунчжан и оставался жив при каждом очередном повороте истории. И вот теперь главный сановник империи снова нуждался в поддержке кастрированного царедворца. В этом бабьем царстве слово евнуха могло стоить многого, а уж головы – в первую очередь.

* * *

Давно уже Сергей Юльевич Витте не был так близко к краху всех своих дальневосточных идей. Ему стоило неимоверных усилий убедить китайцев в обоюдовыгодном характере строительства дороги. Он подключил все свои связи, чтобы преодолеть косность доморощенной оппозиции проекту. Он просчитал все: как прямые выгоды от освоения новых золотоносных месторождений и серебряных рудников, рыбной ловли и лесозаготовок, так и грядущие прибыли Русско-Китайского банка. Дешевая рабочая сила Поднебесной и экономический гений русского купечества, объединившись, могли сотворить настоящее чудо!

Был момент, когда Витте даже начал всерьез подумывать о возможностях прочного и долговременного союза с Китаем! Он знал, что это непросто, но так же очевидно было и другое: осуществись такой союз, и Европе – всей! – придется навсегда забыть о своих планах на азиатском побережье.

И вот теперь колоссальные усилия, потраченные им на то, чтобы убедить царя не рассматривать Китай как потенциальную второстепенную колонию, шли прахом. Едва дела пошли на лад, как русская эскадра встала на рейде Порт-Артура.

В смысле военном Порт-Артур никуда не годился, о чем не без раздражения доложил Муравьеву сам контр-адмирал Дубасов. Но, что еще хуже, ни министр иностранных дел, ни жаждущий превзойти по славе отца молодой монарх не понимали: стоит нам хоть раз применить в Китае военную силу, как вся эта колоссальная территория рискует превратиться в сплошной театр боевых действий – лет на тридцать.

Россию только что уже пытались втянуть в подобную авантюру – на Босфоре. Тогда начальник Главного штаба генерал Обручев, а вслед за ним и вся придворная военная группа усиленно продвигали проект о захвате Верхнего Босфора.

Идея эта укоренилась в военном министерстве еще со времен последней восточной войны, еще при дедушке Николая II, и безнадежно отдавала нафталином. И ни многочисленные тайные экспедиции наших военных в Турцию, ни красиво расчерченные карты не отвечали на два главных вопроса: как это сделать и зачем нам это надо.

Понятно ведь, что только совсем уже больное воображение могло родить идею тайно продвинуть русские войска к Босфору на… плотах и заставить солдатиков штурмовать высоченные каменные укрепления с моря – даже без поддержки артиллерии. И тем не менее эта средневековая идея жила в умах наших отважных генштабистов и теперь, в преддверии века двадцатого! Они по-прежнему предпочитали делать карьеру, взбираясь на олимп военной славы по трупам русских солдат. И они так и не научились ни считаться с потерями, ни думать о том, как отнесутся к этому захвату в Европе, ни учитывать неизбежно возникающие после каждой войны новые проблемы и конфликты.

Витте вздохнул. Даже известный своими ультрапатриотическими взглядами Победоносцев, услышав, что готовят России военные, тогда перекрестился и выдохнул: «Помилуй нас Бог!» Но более всего Витте запомнились слова, которые услышал от прежнего министра иностранных дел Гирса:

– В России, да, пожалуй, и не только в России, вообще беда с военными, Сергей Юльевич, ибо они непременно хотят создавать события, вызывающие войну.

И вот теперь, похоже, создавалось как раз такое событие.

«Пора Покотилову в Пекин шифрограмму давать, – решил Витте, – пусть изыскивает деньги на взятки китайцам. Если не договоримся о мирной передаче нам Порт-Артура, будет беда…»

* * *

Граф Муравьев следил за мышиной возней Витте с ленцой старого опытного кота. Сергей Юльевич, этот молодой прекраснодушный мечтатель, и понятия не имел, насколько далеки его взгляды от реального расклада политических сил. А реальный расклад был суров и однозначен.

Во-первых, следовало полностью реализовать военно-стратегический потенциал корейского проекта Генштаба и под прикрытием лесодобычи на реке Тумань сосредоточить на корейско-китайской границе боеспособную и хорошо вооруженную армию. Нет, Муравьев понимал, что всю Корею России не получить, но внедриться до 38-й параллели было вполне реально.

Во-вторых, на Путиловском заводе давно уже ждала полевых испытаний новая партия дальнобойных орудий, и небольшой военный конфликт был бы оружейникам крайне удобен.

Ну а главное – граф Муравьев понимал то, что прекраснодушный мечтатель Витте понимать отказывался: Китай с его многомиллионным населением и превосходно отрегулированным государственным управлением всегда будет слишком опасным соседом. И другого способа раз и навсегда избавиться от такого соседства, кроме как разделить Поднебесную между цивилизованными державами, Муравьев не видел.

* * *

Когда буран закончился и есаул Добродиев начал поднимать отряд, обнаружилось, что казака по фамилии Шалимов в строю нет.

– Шалимов! – заорал есаул. – Где ты, мать твою?! Или все проср… не можешь?!

Казаки начали посмеиваться и переминаться с ноги на ногу.

– А ну все вместе… – строго сдирижировал Добродиев.

– Ша-а-ли-и-мо-о-ов! – с воодушевлением гаркнули казаки.

Но никто не отзывался.

– Я что-то не пойму, Никодим Федорыч, – подошел к есаулу уже испивший утреннего чаю Загорулько, – мы что – казака потеряли? Может быть, кто-нибудь видел, куда он пошел?

– Никак нет, Павел Авксентьевич, – нахмурясь, развел руками есаул. – Но вечером, когда спать ложились, был, это я точно знаю, сам проверял.

Загорулько обвел взглядом огромную, сверкающую под ясным зимним солнцем заснеженную равнину и недовольно цокнул языком. Если здесь вчера и были какие следы, то сегодня уже и не найти. Но бросать человека вот так, даже не попытавшись найти, он не мог.

– Прочесать всю округу на четверть версты, – мрачно распорядился он. – Может быть, он где ногу подвернул. Но первым делом проверьте сараи.

Казаки, недовольные тем, что приходится месить ногами снег, ворча, рассыпались в разные стороны, а офицеры сгрудились в кучку – перекурить.

– Господ офицеров тоже касается, – грозно повел бровями Загорулько.

Офицеры дружно чертыхнулись, но ослушаться не посмели, и Семенов, как и все остальные, покорно пошел искать заблудшую овцу. С трудом пробиваясь через снег, обошел стороной первый, уже обыскиваемый казаками сарай и заглянул во второй.

Снегу намело внутрь – по пояс, в основном через провалы в крыше, и, если честно, идти сквозь него не хотелось. Но Семенов представил себе, как пошедший по нужде Шалимов лежит где-нибудь в углу – без сознания, с вывернутой аж до затылка ногой, поежился, болезненно крякнул и двинулся вперед. Прошел около двух саженей, выбрался на относительно чистое место и замер. Прямо перед ним из снега торчала первая улика – уголок бумажного листа.

Поручик шмыгнул носом и брезгливо потянул за уголок двумя пальцами. Вытащил, отряхнул и обомлел. У него в руках, с двуглавым орлом вверху и расплывшейся синей печатью внизу, был выданный Энгельгардту в Петербурге специальный приказ Главного штаба. Согласно ему, каждый встречный офицер русской армии обязан был предоставить ныне покойному начальнику экспедиции всю возможную помощь.

Поручик глотнул, бросился разгребать снег и тут же остановился.

– Господи! Но как они у него оказались?!

Он помнил, что Шалимов примкнул к отряду там же, где он сам, – в Благовещенске. И это могло означать самое худшее, например, то, что Шалимов, получив от неведомых похитителей пакет секретных документов, теперь пытался доставить его в руки китайских властей. А буранную ночь для побега выбрал, чтобы не догнали.

«Но почему кружным путем? Почему они не передали бумаги китайцам сразу же, в Айгуне?»

Ответа не было.

Поручик знал, что не имеет права ни поставить в известность о найденном документе Загорулько, ни вообще передать этот документ кому бы то ни было, кроме русских консулов в Китае и, может быть, лично генерала Гродекова. Но впереди предстоял долгий путь по китайской равнине, где не то что консула – простое русское лицо не увидишь!

Нет, у него был выход: объявить начальнику экспедиции о своем возвращении в Россию и на свой страх и риск в одиночку тронуться назад, в Никольск-Уссурийский. Но Семенов представил себе, как это отразится на живущей лишь отчислениями от его жалованья Серафиме, и дрогнул.

«Энгельгардту все равно этим не помочь, – оправдывая себя, подумал он, – а мне сестренку содержать надо. А бумагу и рапорт я отдам, когда увижу первого же нашего консула».

* * *

После той безумной ночи Курбан совершенно точно знал, чего хочет от него Бухэ-Нойон, – жертв и еще раз жертв. Но это не должны быть просто жертвы; Человек-Бык хотел, чтобы жертвенная человеческая кровь постоянно орошала карту неведомой земли.

Курбан не понимал, зачем это нужно Бухэ-Нойону, но еще от бабушки твердо усвоил: с духами не спорят. Нет, договориться с ними возможно, но если уж они что-то решили, никакие компромиссы немыслимы.

Понятно, что повторить ту ночь и принести в жертву еще одного казака из русского отряда Курбан даже не думал – слишком уж велик риск. А потому он был вынужден неделями ждать. И вот когда на горизонте появлялось какое-либо поселение, он объяснял местным жителям, что эти вооруженные люди – не хунгузы, а личные гости императрицы. А затем, дождавшись, когда довольные казаки разойдутся по теплым землянкам или – если повезет – по фанзам с теплыми канами под рядами лежанок, приступал к делу.

Он приносил в жертву корейцев и китайцев, монголов и тунгусов, мужчин и юношей, детей и стариков, кочевников, охотников и земледельцев и каждый раз, доверяя одной своей интуиции, орошал магическую карту священной жертвенной кровью. И только тогда Бухэ-Нойон удовлетворенно жмурился, медленно таял в воздухе и отпускал его – дней на пять, а то и на шесть. И – Великая Мать! – как же он отсыпался за эти пять-шесть дней!

* * *

24 февраля 1898 года на совещании у великого князя Алексея Александровича было принято окончательное решение об аренде Порт-Артура и всех прилегающих к нему земель. И поскольку добиться от китайцев добровольного согласия не удавалось, в распоряжение контр-адмирала Дубасова был направлен военный десант – для занятия южной части Ляодунского полуострова силой.

Прекрасно понимая, к чему это приведет в дальнейшем, и пытаясь предотвратить конфликт, Витте буквально сбился с ног в поисках мирного способа урегулирования отношений.

Он добился от Покотилова выделения денег на взятки китайцам; он с огромным трудом упросил Муравьева не начинать военной операции, пока не будут исчерпаны все иные пути. Он добрый десяток раз выходил и на китайского посла в Петербурге, и на Ли Хунчжана, умоляя их уступить требованиям России. И только в начале марта что-то стронулось: сначала у него взяли-таки деньги без твердых гарантий, а затем, уже в марте, Поднебесная империя уступила и тем самым признала свое полное поражение. Но лишь немногие, такие как Витте, понимали, что поражение на самом деле во всем Китае признал один Ли Хунчжан.

* * *

6 марта 1898 года право на 99-летнюю аренду порта Циндао, он же Киао-Чао, вместе с 50-километровой полосой вокруг залива и предоставлением горных и железнодорожных концессий получила Германия, а спустя неделю, 15 марта, и Россия подписала в Пекине заключительную конвенцию. И вот по этой конвенции России дозволялось почти все: и строительство новой, Южной, ветки КВЖД, и приобретение портов Порт-Артур и Далянвань, и 25-летняя аренда полуострова со всеми прилегающими островами.

Генштаб праздновал победу. Возбужденные успехом офицеры тут же отправились по ресторациям, где с ходу придумали для новой русской земли название «Желтороссия», много смеялись и даже делали ставки на то, как быстро аборигены обучатся говорить по-людски.

Но уже за сутки до того, как над Золотой горой Порт-Артура гордо взвился Андреевский флаг, за сутки до принятия решения назвать включенную в состав России область Квантунской и назначить генерал-адъютантом области незаконнорожденного сына Александра II вице-адмирала Алексеева, прозвенел первый тревожный звонок.

«Захват вами Порт-Артура проложил глубокую борозду между Россией и Японией, – на плохом русском языке, без обиняков заявил русскому посланнику виконт Хаяси. – Более того, этот беззаконный захват породил в японцах несомненную жажду мщения…»

По слухам, узнав об этом, граф Муравьев не вполне осознал, что происходит, и нисколько не испугался, однако уже после первых же консультаций с адмиралом Дубасовым стало ясно: Тихоокеанский флот к немедленным боевым действиям не готов. Дела оказались настолько плохи, что едва японцы и англичане продумали, какие именно требования выставить им нарушившей слово России, им уступили почти все.

В считаные месяцы Россия была вынуждена вывести из Кореи всех военных инструкторов, свернуть все планы торгового сотрудничества и отозвать всех своих советников при императоре Коджоне – и финансистов, и таможенников, и дипломатов. И это было особенно обидно, поскольку именно благодаря многолетним трудам этих людей Россия уже почти вступила в полное управление Страной утренней свежести – со всеми ее портами и бухтами.

* * *

Когда из камеры вывели одиннадцатую партию хунгузов, Кан Ся подумал, что сойдет с ума. Он лег на полати лицом вниз, изо всех сил зажмурил глаза и заткнул пальцами уши, и все равно ему казалось, что он слышит и видит все: и как палач готовится нанести удар, и этот жуткий всхлип, и даже глухой стук каждой падающей в песок головы.

А потом его тронули за плечо, и Кан Ся вскочил и молча, но отчаянно отбиваясь от пришедшей за ним охраны, вжался в самый дальний и темный угол.

– Ваше превосходительство, – укоризненно покачал головой сержант Ли.

Кан Ся словно увидел себя со стороны, устыдился и заставил тело подчиниться воле. Опустил поднятые для зашиты руки, медленно спустился с полатей и вышел в центр камеры. Он так и не взял у оставшейся без его полицейского жалованья, да и вообще безо всяких средств к существованию жены ни единого ляна для оплаты работы палача, а потому знал: умирать придется долго. Это требовало некоторого мужества.

– Ваше пре… – начал сержант.

– Подожди, Ли, – упреждающе поднял он ладонь. – Я сейчас буду готов.

Ах, если бы его казнили в первый же день! Как легко, как весело он бы умер! Но губернатор знал, как наказать дерзкого Кан Ся за свой арестованный и официально переданный в казну контрабандный груз. Прежде чем за офицером пришли, пятьдесят четыре раза палач за окном взмахнул мечом, и все пятьдесят четыре раза Кан Ся в деталях рассмотрел все, самые омерзительные подробности жуткой казни, – вплоть до мочеиспускания и унизительно громкого пукания трясущихся от ужаса тел. И каждая деталь впечаталась в память опального полицейского, словно раскаленное тавро в ляжку быка.

Кан Ся глубоко вдохнул, немного подержал воздух в легких и медленно, небольшими порциями его выдохнул.

– Все, Ли, я готов, – кивнул он. – Веди.

– Вас на допрос вызывают… – еле слышно, только для него шепнул сержант. – Это не казнь…

Колени у Кан Ся подогнулись. Он не хотел верить, что это пришел ответ на его жалобу в Пекин. Потому что, если это не так, у него может просто не остаться сил, чтобы умереть по возможности достойно.

Его подхватили под руки, потащили длинным, столь хорошо знакомым коридором, вывели во двор, но повернули не направо, к обычному месту казни преступников, а налево. Кан Ся задрожал – он и верил и не верил.

Дверь перед ним распахнулась, а затем под ногами оказались вытертые деревянные ступеньки, и они были столь знакомы, столь милы его сердцу, что немолодой полицейский едва не задохнулся от переполнивших его чувств и вдруг почти сразу же успокоился. Теперь он действительно готов был умереть.

– Разрешите, – постучал в дверь его собственного кабинета сержант Ли.

Изнутри отрывисто ответили, и караульные подхватили Кан Ся под мышки и провели в кабинет.

– Все, можете идти, – прогремел знакомый голос.

Кан Ся поднял глаза. Перед ним стоял Шоу Шань.

– Садитесь, Кан Ся, – скупым жестом указал Шоу Шань на стул.

Кан Ся сдержанно кивнул и, заставляя трясущееся, обессиленное тело подчиниться, по возможности ровно, не качаясь и не падая, сел.

– Я слышал, вы от еды отказались… – заглянул ему в глаза Шоу Шань.

Кан Ся промолчал. Он не мог объяснить Шоу Шаню, каково это – все время ждать смерти, почти каждую неделю провожать на казнь шесть-семь молодых людей и видеть через окно, как их рвет на грязный снег съеденной поутру гаоляновой кашей при одном только виде плохо засыпанной мерзлым зимним песком крови.

– Это господин Сяо Дэ, – произнес Шоу Шань.

Кан Ся с трудом сконцентрировал взгляд на сидящем за его служебным столом человеке.

– Он приехал к вам из Пекина.

Глаза Кан Ся сами по себе заслезились, и он тут же вытер их рукавом и понял, что это бесполезно – бьющий из окна свет был слишком ярок.

– И сейчас он вас допросит. Вам все понятно, Кан Ся?

Бывший полицейский поднял взгляд на Шоу Шаня и, как ему показалось, достаточно уверенно кивнул.

– На вас поступила жалоба, Кан Ся, – неприятным резким голосом произнес пекинец, – от некоего Се-ме-нова.

Кан Ся прикусил губу.

– Вы действительно препятствовали установлению личностей убийц?

– Нет, ваше превосходительство, – сглотнул Кан Ся. – Я выполнил свой долг. Личности убийц установлены, и все они, – голос смертника невольно задрожал, – преданы заслуженной казни.

– Вы уверены, что в живых не осталось ни одного? – как-то неудовлетворенно поинтересовался пекинец.

– Уверен, ваше превосходительство.

– А самого Семенова вы запомнили хорошо?

Кан Ся усмехнулся. Он запомнил русского поручика прекрасно, даже лучше, чем хотелось бы.

– Да, ваше превосходительство. Я его отлично запомнил.

Шоу Шань и пекинец переглянулись, и было в этом что-то такое, что заставило Кан Ся насторожиться.

– Вы ведь хотите на свободу, Кан Ся? – глухо поинтересовался Шоу Шань.

Бывший полицейский вздрогнул. Судя по всему, его собственная жалоба явно легла где-то под сукно, и его вызвали сюда лишь для того, чтобы расспросить о Семенове. Но если так, он совершенно не представлял себе, как можно его вытащить из тюрьмы в обход мстительного и памятливого губернатора.

– Пустой вопрос, ваше превосходительство, – болезненно усмехнулся он, – вы не хуже меня знаете, что это невозможно.