Текст книги "Садовник"

Автор книги: Родриго Кортес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Часть II

Безумный май 1931 года оказался переломным не только для Себастьяна.

Для падре Франсиско пожар обернулся настоящей бедой. Приехавший из Мадрида представитель Рима расценил происшествие как чрезвычайное и, безусловно, нанесшее вред католической церкви. Впрочем, сведущие люди считали, что дело вовсе не в пожаре, – в ночь с 10 на 11 мая церкви, как по команде, горели по всей Испании, – основное влияние на решение Мадрида оказала маленькая, почти безвредная страстишка падре Франсиско к мальчикам. Вроде бы кто-то из учеников местной католической школы задал неуместный вопрос не тем людям и в неподходящее время. Как результат – падре мягко, но властно намекнули на нежелательность его дальнейшего пребывания в городе и возможность быстрого и безболезненного перевода в славный городок рангом пониже где-то в Стране Басков.

Понятно, что падре Франсиско переменам не обрадовался, ибо одно дело исповедовать малолетних сыновей безропотных поденщиков и погрязших в заботах о хлебе насущном арендаторов, и совсем другое – оказаться среди дерзких и непокорных басков…

Круто повернулась и судьба младшего сына полковника – Сесила Эсперанса. Хлопоты отца убедили начальство Военной академии закрыть глаза на проступок одного из своих курсантов, и Сесил вернулся к учебе. Но революция нанесла удар по самой академии.

Разумеется, генерал Франко сделал все, чтобы спасти академию: и сразу же после изгнания короля он собрал всех курсантов на плацу и недвусмысленно и ясно озвучил свою новую гражданскую позицию. Сесил был так взбешен этим выступлением директора академии, что запомнил все почти дословно.

«В Испании объявлена республика, – сухо констатировал генерал, – и обязанность каждого из нас – служить ей дисциплинированно и преданно, так, чтобы повсюду царил мир, и нация разрешила свои противоречия через естественные судебные канаты».

Впрочем, уже спустя неделю стало ясно, что генерал Франко рассыпался в заверениях о лояльности совершенно напрасно и академия обречена, да, похоже, и не только академия – вся армия. Новые власти отчаянно боялись этого рассадника реакционных идей, и офицеры уже поговаривали о готовящейся кадровой чистке и сокращении офицерского довольствия, а затем и всего корпуса офицеров как минимум вдвое.

Такие перспективы заставили Сесила серьезно задуматься, и через три недели бессонных ночей и ожесточенных споров с друзьями недоучившийся курсант Военной академии Сесил Эсперанса совершил, может быть, первый мужской поступок в своей жизни и 13 мая подал рапорт об отчислении.

Но дома оказалось не лучше. Рано утром 14 мая старому полковнику позвонил городской судья, который с прискорбием сообщил, что будет вынужден послать уважаемому Хуану Диего вызов на судебное слушание по поводу иска арендаторов. Еще через два часа старику доставили пакет с копией иска, а требования арендаторов о снижении платы за пользование землей выходили за рамки всяких приличий. У сеньора Эсперанса снова поднялось кровяное давление; он слег и не сумел подняться, даже когда из Военной академии приехал Сесил.

Собственно, в тот момент всем было непросто. Алькальд пытался добиться взаимопонимания с выросшей как на дрожжах сектой анархистов. Лейтенант Санчес тратил время, составляя бесчисленные протоколы о побоях и поджогах. Арендаторы и батраки жадно ловили приходящие из столицы новости, напряженно ожидая, когда новая власть перестанет молоть языком и приступит к реальным реквизициям. И только Себастьян чувствовал себя как никогда хорошо.

Сразу после отпевания отца, едва пришедший по приглашению сеньоры Тересы врач снял с его рук шины, Себастьян еще раз обошел сад и еще раз отметил, как много здесь предстоит сделать. Но первоочередной задачей оставалось восстановление клумбы сеньоры Долорес.

Себастьян знал: количество роз на ее клумбе было как раз таким, как нужно, и на замещение их новыми потребуется столько же. Поэтому, не теряя ни секунды драгоценного весеннего времени, он тщательно перебрал все четыре кучи вырванных с корнем и уже успевших высохнуть колючих стеблей и с каждым взятым в руки растением клал в корзинку по одному камню. Затем он сунул в ту же корзинку один сухой стебелек, оставшуюся от прошлой партии цветов деревянную бирку с буквами и все отцовские деньги и с подводой выехал в Сарагосу. Спрыгнул с телеги возле первого же цветочного магазина, зашел и замер.

Такого разнообразия цветов, как здесь, он еще не видел никогда. Фиалки, лилии и нарциссы, ирисы и китайская гвоздика – здесь было все. И главное, здесь были розы… и какие!

Его тут же попытались выставить за дверь, но Себастьян Хосе молча откинул с корзинки тряпицу и показал рукой на лежащие поверх устилающих дно камней деньги.

Ошарашенный продавец сразу же начал без умолку тараторить и вытаскивать цветы из ваз, но Себастьян решительно покачал головой, вытащил из корзины высохшую розу и ткнул пальцем в комок спутавшихся корней.

– Так тебе живые нужны? – растерялся продавец.

Себастьян кивнул.

– И сколько?

Себастьян сдвинул деньги в сторону, набрал горсть камней, высыпал их обратно и поставил корзину на прилавок.

– Я сейчас, парень… – заморгал продавец. – Только хозяина позову.

Дальше все пошло как по маслу. Уяснив, что мальчишке нужны розы, причем столько, сколько камней в корзине, вышедший из подсобки хозяин тут же послал куда-то рослого посыльного, напоил Себастьяна терпкой коричневой водой и накормил сладким хлебом. А затем к магазину подъехала подвода, и через каких-нибудь два часа Себастьяну показывали розовую плантацию.

Она была огромна, больше всего сада семьи Эсперанса раза в три. Розовые, алые и пурпурные, белые, кремовые и карминно-красные; «Дамасская», «Галлика» и «Нуазет»… цветы шли ровными рядами чуть ли не до самого горизонта.

Себастьян присел, но тут же разочарованно поднялся и продемонстрировал хозяину пораженный оранжевой ржавчиной листок. Тот удивленно поднял брови, но тут же рассмеялся.

– А ты парень – не промах! Для кого покупаешь? Для господ?

Себастьян на секунду задумался, полез в карман и вытащил из корзинки деревянную бирку. Хозяин осторожно принял ее, прочитал фамилию заказчика и уважительно кивнул:

– Эсперанса?.. Тогда пошли.

***

Себастьян выбрал четыре сорта: карминную «Дамасскую» и белую, кремовую и алую «Галлику». Хозяин быстро пересчитал устилающие дно корзины камешки, затем деньги и кивнул:

– Хватает. Сейчас распоряжусь.

К розарию подъехали две телеги, и крепкие, загорелые от постоянного труда под солнцем работники начали рубить лопатами отводки, и за каких-нибудь четыре часа наполнили обе телеги с верхом. А тем же вечером Себастьян с помощью возчика и конюха Фернандо выгрузил укрытый мокрой мешковиной драгоценный груз в господском саду и впервые серьезно задумался о главном. Потому что теперь ему уже вовсе не нравился звездообразный рисунок клумбы.

Да, сеньора Долорес определенно была центром всего дома, а теперь и сада, и расходящиеся лучи это ее центральное положение неплохо отражали. Но сегодня обычный пятиконечный рисунок уже казался ему слишком простым и даже грубоватым.

Он попытался представить себе, что более всего было бы ей к лицу, но перед глазами почему-то стояли только цветы. Себастьян поднял с земли старый, высохший, колючий стебель, понюхал завядший бутон, и тут его осенило!

Мальчик принялся рассматривать, как устроен розовый бутон, и еще раз признал, что прекраснее этой формы ничего нет. Он попытался понять, как именно господь добился такого совершенства, и не сумел.

Лепестки отнюдь не были выстроены по линейке. Более того, их число в каждом слое было различным, а порой они просто наплывали друг на друга, и тем не менее бутон был прекрасен. Себастьян раздраженно всхлипнул, схватил охапку высохших роз и помчался в дом. Зажег керосиновую лампу и принялся разбирать бутоны по лепестку.

Устройство розы казалось крайне простым, но как отобразить его в рисунке состоящей из множества цветов клумбы, он не понимал. А привезенные отводки тем временем подсыхали.

За ночь Себастьян разобрал бутонов больше, чем было пальцев у него на руках и ногах, сходил еще за одной охапкой, затем еще за одной, и еще… а когда горы окрасились заревом рассвета, совершенно измученный, вернулся к клумбе и начал работать вприглядку.

Он высаживал отводки «Галлики» слегка закругленными слоями, как лепестки в бутоне, – толстый слой белых, чуть тоньше – кремовых и последний, завершающий и самый тонкий, – алый. А там, где «лепестки» соприкасались, добавлял пятнышко карминной «Дамасской».

Поднялось и начало набирать полную силу раскаченное летнее солнце, и ему пришлось регулярно отвлекаться и поливать укрывающую отводки мешковину водой, но с каждым новым слоем он все больше убеждался в том, что все идет как надо. И лишь спустя сутки, уже к ночи, когда был высажен и полит последний стебелек, Себастьян поднялся и, пошатываясь, побрел домой – спать.

***

Даже назначенные на 28 июня 1931 года всеиспанские выборы в кортесы не прибавили начальнику полиции ни покоя, ни ясности. «Народ» волновался, и даже сюда, в глубинку, доходили слухи о периодически происходящих самовольных захватах земли то в Каталонии, то в Арагоне. И только благодаря многодневным и неустанным переговорам Мигеля с арендаторами и землевладельцами в его городе – одном из немногих в провинции – объявление Республики не привело к фатальным последствиям.

Правда, в последнее время начальнику полиции крепко помогал присланный Мадридом вместо Франсиско падре Теодоро. Молодой, хорошо образованный священник сразу же перезнакомился со всей верхушкой города, просидел с Мигелем две ночи, листая списки наиболее неблагополучных семей города, а затем лично обошел их все.

Надо признать, что вдвоем у них получалось неплохо, и порой выходило так, что с утра к очередному председателю Союза свободных арендаторов заходил Мигель, а к вечеру – падре Теодоро. И все равно без осложнений не обошлось. После недавнего проигрыша в суде некоторые из арендаторов земель сеньора Эсперанса с решением суда не смирились и самовольно захватили наиболее удаленные, расположенные в предгорьях участки.

Понятно, что прокуратура не могла оставить без внимания жалобу старого полковника, и Мигелю пришлось, оставив город на капрала Альвареса, садиться на Голондрину и в сопровождении двух молодых полицейских выезжать на место совершения преступления.

Шесть дней начальник полиции безуспешно прочесывал самовольно засеянные поля, несколько раз натыкался на брошенные шалаши из веток лещины и еще дымящиеся кострища, но застать кого-то с поличным так и не удалось, – горы укрыли всех. А когда Мигель ни с чем вернулся обратно, на его столе оказался еще и официальный запрос начальника криминальной полиции Сарагосы на досылку материалов по дополнительно вскрывшимся обстоятельствам по делу о похищении трупа Долорес Эсперанса.

Давно лейтенант Санчес так не богохульствовал. Вместе с гибелью садовника семьи Эсперанса Хосе Диаса Эстебана безнадежно канули в Лету и сами «дополнительные обстоятельства».

Да, многие понимали, что на Энрике Гонсалеса просто повесили чужое дело, и где-где, а в Сарагосе уж точно знали, что переданный родственникам пепел и костные фрагменты не имеют никакого, отношения к покойной сеньоре Долорес Эсперанса, а значит, оснований, чтобы связать дела о найденном конюхом ожерелье и угнанном анархистами и взорвавшемся в перестрелке автомобиле, просто-напросто нет. Но одно дело понимать, и совсем другое – представлять доказательства. Да еще и собственному начальству.

Все вообще было сложнее, чем хотелось. По-прежнему оставался неясен мотив похищения тела, а даже такая патологическая натура, как Хосе Диас Эстебан, должен был иметь мотив. Если это месть покойной госпоже, то за что? Если это заказ третьего лица, то чей именно? И главное: какой смысл вообще вытаскивать труп из склепа?

Может, и впрямь, чтобы поднять шум перед выборами и нанести удар по старому полковнику, а значит, и по сеньору Рохо?

Мигель постоянно возвращался мыслями к этому странному похищению и вполне уже допускал мысль, что у него могли быть и иные, скрытые от посторонних глаз причины, к примеру, душевные проблемы старого полковника. Или нежелание остальных членов древнего рода Эсперанса видеть в своем фамильном склепе простую женщину из маленького городка в далекой Галисии… То, что сеньора Долорес пятьдесят лет назад семье Эсперанса пришлась не по вкусу, начальник полиции уже выяснил.

В общем, в этом имело смысл покопаться. Но для того чтобы развернуть тяжелую полицейскую машину вспять, пересмотреть дело Энрике Гонсалеса и возобновить дело о похищении трупа Долорес Эсперанса, одного заявления вдовы Анхелики было бы маловато. А ничем иным лейтенант Санчес похвастать все еще не мог.

***

Отводки оказались сильными, и спустя всего две недели, в начале июня, клумба сеньоры Долорес зацвела.

Уже дня через три возле нее побывала вся прислуга дома Эсперанса, а через неделю, когда на клумбе не осталось практически ни одного нераспустившегося бутона, пришла сеньора Тереса.

Она появилась вместе с новым падре и долго стояла и смотрела на клумбу, не зная, что смотрит на могилу собственной матери, как вдруг прослезилась и легонько прижала мальчишку к себе.

Сердце его замерло.

– Молодец, малыш. Ты очень талантлив. Ах, если бы твой отец мог это видеть…

Себастьян улыбнулся. Отец плавал в бочке винного спирта ногами вверх и не мог этого видеть. Но не это было важным; в прекрасных глазах сеньоры Тересы Себастьян увидел главное: он превзошел своего отца!

***

С этого дня он словно сбросил с себя жуткий непереносимый груз. Он стал по-настоящему свободен, настолько свободен, что однажды преодолел давний непререкаемый запрет и стал чуть ли не ежедневно выходить в город!

Это были удивительные, хватающие за сердце путешествия. Перекрестки, вывески и прилавки магазинов, островерхая кровля ратуши, цветные витражи католической школы – все вызывало в его груди фонтанами бьющие в горло приступы восторга, а уж сами горожане так просто потрясали!

Они были постоянно взбудоражены; от них вечно пахло вином и тревогой, и они все время что-то обсуждали, в центре города – предстоящие выборы в неведомые кортесы, шансы монархистов и республиканцев, долговременные последствия аграрной и военной реформы; на окраине, у маслобоен, – возможные реквизиции земли и всякого другого добра… Себастьян понимал немного, но шквал эмоций, захвативший город, он чувствовал – обостренно и ярко.

А потом он заглянул в один из дворов, и его словно ударили в грудь молотком. Кустарник был запущен и рос как попало, яблони были тяжко больны, а цветники высыхали.

Он не поверил своим глазам – двор казался достаточно богатым – и заглянул за следующий забор.

И снова – шок.

Себастьян обошел весь город. Он заглядывал в калитки, за ворота и через заборы везде, где это было возможно, но каждый раз убеждался в том, что этот кошмар здесь – норма. Горожане словно забыли о посаженных ими деревьях, кустарнике и цветах. А иногда ему даже казалось, что он – единственный садовник в городе.

Впрочем, нет, порой он совершенно случайно натыкался на ухоженные участки земли, но почти всегда наполнялся недоумением – садики и альпийские горки были так безыскусны, так непритязательны, словно создавшие их люди пытались поскорее избавиться от вроде бы необходимой, но слишком уж нелюбимой работы.

Поначалу видеть это было тяжело, очень тяжело, но прошло некоторое время, и Себастьян начал с горечью в сердце понимать: таковы здесь люди, а каков садовник, таков и сад. Растения рассказывали ему о своих хозяевах почти все.

Теперь, едва он заглядывал за забор, как сразу же видел: да, здесь хозяин поддался моде позапрошлого года и высадил желтый ирис и ночную фиалку, и денег у него, судя по привезенному с каменоломни тесаному камню дорожек, хватает, но по-настоящему цветы ему безразличны, и даже такая очевидная вещь, что ирис, как любой болотный цветок, требует обильного полива, ему неизвестна.

Он заглядывал за другой забор и понимающе кивал головой: в этом доме определенно нет мужчины, а потому и сухие сучья так и остаются необрезанными, хотя работы здесь… Он щурился и оценивал объем – на полтора дня.

Обойдя так половину, а то и весь город целиком, Себастьян возвращался домой и подолгу стоял около цветущей клумбы сеньоры Долорес, пока не начинал чувствовать жжение внутри, а на глаза не наворачивались слезы от переполняющего его легкого, как воздух, и пьяняще-душистого, как мед, счастья. Он знал, чувствовал, что сеньора Долорес и он теперь неразлучны, и любил это место так же сильно и глубоко, как когда-то – лежащую под полутора метрами земли старую сеньору.

Такое же сильное чувство, правда совершенно другого свойства, он испытывал только в одном месте – у грота, в чреве которого болтался ногами вверх его заспиртованный отец.

Уже на подходе к этому гроту, в ровной, как по ниточке высаженной и аккуратно подстриженной лавровой аллее, Себастьян начинал чувствовать, как чувство легкости и свободы стремительно покидает его, а вниз по спине сбегают мощные волны ледяного холода.

Он очень не любил это место, и даже душеспасительные монологи зачастившего в дом Эсперанса нового падре не могли устранить периодически накатывающий на него в этом районе сада необъяснимый ужас.

Собственно, весь сад для него был поделен надвое: на слегка беспорядочно засаженную, но огромную и радостную территорию сеньоры Долорес и небольшую, с аккуратно подстриженной лавровой аллеей, живописным гротом и запрудой, крайне нелюбимую территорию отца. И вместе с садом надвое была поделена и вся его жизнь.

Но время шло, и однажды Себастьян обнаружил, что у него появились и сугубо светские радости. Юная сеньорита Долорес, несмотря на когда-то данное обещание, появлялась рядом с ним нечасто, но когда появлялась… наученный жизнью быть крайне внимательным к любому движению человеческой души, Себастьян снова и снова осознавал, что никогда еще не встречал столь доброго и прекрасного существа.

Долорес могла запросто затащить его на террасу, чтобы посмотреть, как рисует маслом на холсте откровенно скучающая в отцовском доме сеньора Тереса. А то вдруг притаскивала прямо в сад очередную, огромную и тяжеленную господскую Библию с золотистым обрезом и превосходными изображениями неведомых птиц и животных и даже странных людей в длинных разноцветных одеждах, а то и вовсе… без одежды! И Себастьян осторожно рассматривал рисунки, пытаясь сообразить, значит ли это, что все в раю ходят полуголыми, как Иисус на кресте, и когда они все успели попасть в Эдем.

Но больше всего его поражал иллюстрированный двухтомник об эдемских цветах; каждый раз, когда она выносила его в сад, он чувствовал такую бурю самых противоречивых чувств, что казалось, еще немного, и грудь лопнет. Странные, ни на что не похожие, порою с пестрой хищной окраской, Божьи цветы снились ему по ночам и виделись в полумраке сада. А потом в доме Эсперанса появился гость из Эдема, и мир окончательно перевернулся.

***

В этот прекрасный солнечный день Долорес снова привела Себастьяна на господскую террасу.

Сеньора Тереса стояла за мольбертом с палитрой в руках и время от времени макала длинной тонкой кисточкой то в краску, то в холст, а рядом, откинувшись в плетеном кресле, сидел новый, что-то уж больно зачастивший в дом Эсперанса падре Теодоро.

Он был совсем молод, этот священник, и очень похож на Энрике, которого увела полиция. Такая же бородка, такие же лукавые и веселые глаза, такая же манера ходить, расправив плечи и с интересом поглядывая по сторонам. И он, совершенно не смущаясь, говорил все, что хочет.

– Нет, я сторонник классицизма, – весело хмыкнул в жидкие усы молодой падре.

– Просто вы недостаточно развиты эстетически, – прикусив губу, отметила сеньора Тереса.

– Неужто вы хотите сказать, что этот ваш Мане с его синими, трупного вида женщинами может стать в один ряд с Микеланджело? – язвительно улыбнулся падре.

– Вы так говорите потому, что Мане не работает на католическую церковь? – иронически изогнула бровь сеньора Тереса.

Они принялись азартно спорить друг с другом, а Себастьян завороженно смотрел на то, что рождалось на мольберте. Алые всполохи там, на холсте, казалось, не имели ничего общего с анатомической точностью книжных иллюстраций, но он видел, узнавал: да, это розы. Точно так же, как синяя рваная полоса в верхней части – предгрозовое небо, а нечто сияющее золотистым бликом из полутьмы в самом углу картины – фрагмент ореховых перил.

– Что, хочешь попробовать? – внезапно протянула сеньора Тереса кисточку Себастьяну.

Он отпрянул.

– Давай-давай! – подбодрила его сеньора Тереса. – Ты ведь у нас тоже человек творческий – вон какие клумбы у тебя получаются!

Себастьян осторожно взял кисточку и поднес ее к глазам. На самом кончике виднелись следы алой краски. Он коснулся этим кончиком указательного пальца и замер, столь чистым и ясным показался ему этот цвет…

Сеньора Тереса отошла в сторону и внезапно повела в сторону Себастьяна тонкой изящной ладонью:

– Поверьте мне, святой отец, вот такие люди, как он, и построят наше ближайшее будущее. И я говорю это не потому, что так уж уважаю мнение сеньора Троцкого. Просто они свободны от традиционных условностей и могут создавать новое, не оглядываясь на старые имена.

Падре, словно признавая свое поражение, лишь развел руками, и тут к воротам усадьбы подъехала машина – большая, красная и буквально полыхающая на солнце.

Падре Теодоро и сеньора Тереса едва успели переглянуться, как калитка с грохотом распахнулась, и к веранде быстрым, энергичным шагом устремился человек. Огромный, выше и толще всех, кого когда-либо видел Себастьян, он держал в одной руке толстую черную трость с массивным круглым набалдашником, а в другой – такую же черную, невиданно толстую сигарету.

Громоподобно прокашлявшись, визитер взбежал по ступенькам на террасу и развел толстые руки в стороны.

Себастьян, падре Теодоро и сеньора Тереса замерли.

– Это же я, Тереса! – громыхнул человек и подошел к сеньоре Тересе. – Та-ак… уже вижу, что ты меня не признала… Да ты и сама выросла! Такая дама стала!

Шофер внес на террасу и поставил на дощатый пол его вещи, Себастьян мельком взглянул на них, и у него подкосились ноги. Рядом со светлым чемоданом, в большом, красиво расписанном горшке колыхался на ветру не совсем обычный цветок.

– Ансельмо?! – охнула Тереса. – Это вы?!

– А кто же еще?! – весело громыхнул гость.

Сеньора Тереса кинулась его обнимать; изнутри дома, сильно прихрамывая, вышел старый полковник, за ним – бегом – Хуанита и Кармен, а Себастьяна подзатыльником отправили прочь, чтобы не мешал господам.

С колотящимся сердцем, на ватных ногах Себастьян сбежал вниз по ступенькам и спрятался в зарослях вишни. Он понятия не имел, кто этот большой, весь в белых одеждах человек, и человек ли вообще… Но совершенно точно знал: привезенный им цветок – тот самый, из толстой золоченой господской Библии!

– Держи, – вспомнил наконец-то про цветок гость, поднял горшок и сунул его в руки сеньоре Тересе. – Это орхидея, как ты просила. Над ней годы почти не властны… в отличие от нас. Живет практически вечно.

«Живет вечно…» – отозвалось в груди Себастьяна.

– Спасибо… – зарделась сеньора Тереса.

– А вообще-то я за вами за всеми приехал! – весело громыхнул человек.

«За вами за всеми приехал…» – эхом отдалось в самом сердце Себастьяна.

– Хватит вам в Старом Свете гнить! Пора за настоящее дело приниматься!

Себастьян замер. От этих слов повеяло такой явственной опасностью, что даже господа на террасе замерли.

– Опять ты за свое, Ансельмо, – вздохнул старый полковник.

– Я от вас теперь не отстану! – басисто пообещал гость. – Пока с собой не заберу!

– Здесь наша земля, Ансельмо… – возразил полковник.

– Сегодня она ваша, а завтра социалисты все отберут! – уверенно пообещал Ансельмо. – Я вообще не понимаю, чего вы ждете! Продавайте все, и поехали ко мне! Пока не поздно! Немедленно!

«Немедленно?!» Себастьян затаил дыхание.

– У нас в Аргентине для приличного делового человека все есть! – хохотнул гость. – Настоящий Эдем!

«Эдем?!» Себастьяна затрясло, и он тоскливо взглянул в небо. Он узнал это слово и теперь окончательно поверил в то, что видел своими глазами. Теперь он знал, откуда прибыл со своим странным цветком гость и куда хочет забрать его хозяев.

Себастьян побежал домой, упал на колени и до поздней ночи со слезами на глазах молился, чтобы господь не забирал семью Эсперанса в Эдем.

Себастьян понимал, что им там будет лучше, но он знал и другое: чтобы попасть на небо, им всем придется умереть. Как сеньоре Долорес или даже как его отцу. Он представлял себе, как сеньора Тереса и юная сеньорита Долорес сидят в земле или плавают в бочке с винным спиртом вверх ногами, и заливался слезами. Но бог словно не слышал его сегодня, и Себастьян заставил себя вернуться к дому господ Эсперанса и, утирая кулаком обильные слезы, залег в зарослях вишни неподалеку от террасы.

Приметы ожидающего семью Эсперанса жуткого будущего были рассеяны повсюду. Сначала на веранду с подаренным эдемским гостем старинным кинжалом вышел сеньор полковник. Он несколько раз вытаскивал кинжал из ножен и с лязгом загонял его обратно, затем любовно протер лезвие мягкой тряпицей и скрылся в сумраке огромного дома.

Затем на террасу вышла сеньора Тереса с эдемским цветком в руках. Она поставила его на перила так, чтобы не подвергать напору прямых солнечных лучей, затем несколько раз в течение дня переставляла горшок с места на место, пока к вечеру не выбрала для него место на маленьком столике возле клумбы ночных фиалок.

Но апофеозом всего стал выход самого гостя.

– Рев-во-люционер-ры! – с чувством прорычал он. – И что они с ними возятся? Перевешать всех, и дело с концом! Повесить!

«Повесить?!» Себастьян вздрогнул. Он знал, что такое «повесить». Это случилось с его матерью много-много лет назад, и сегодня от нее осталась только фотография с выжженными сигаретой пятью отверстиями. Теперь, судя по тому, что сказал гость из Эдема, то же самое ждало и семью Эсперанса.

***

Большой красный «Мерседес» приехавшего из Аргентины сеньора Ансельмо Эсперанса взбудоражил весь город. Едва он проехал по центральной улице, в кабачках перестали говорить о политике и переключились на автомобили.

Многословно хвалили немцев, создавших такую превосходную машину, и столь же многословно и непатриотично ругали собственную испанскую промышленность, покорно плетущуюся в самом конце технического прогресса; шумно обсуждали проблему перегрева двигателя и возможности новых охладительных систем, но с прискорбием признавали, что Испания есть Испания и температурный режим, особенно летом, здесь далеко не тот, что в Берлине или Вене.

Не обошло стороной это известие и Мигеля, и хотя он уже привык к своей черной «Испано-суизе» с откидным верхом, а порой даже выжимает на ней до ста, а то и ста десяти километров в час, посмотреть на новую машину было бы здорово. Но главное, очень хотелось поговорить с пусть и говорящим на испанском языке, но иностранцем. Так что, когда сеньор Хуан Диего Эсперанса лично позвонил ему в участок и пригласил на ужин в честь приезда его племянника Ансельмо Эсперанса, Мигель отказываться не стал.

– Спасибо, сеньор Эсперанса! – сдержанно поблагодарил он. – Обязательно приду.

Разумеется, Мигель знал, что старый полковник не считает молодого начальника полиции человеком своего круга и приглашает лишь ввиду достигнутого им общественного положения, и это неприятно коробило его самолюбие. Но послушать, как оценивает ситуацию в Испании человек из-за границы, очень хотелось.

***

Себастьян рискнул выйти из кустов, лишь когда сильно задержавшийся в гостях и явно раздраженный сосредоточенным на аргентинце вниманием падре Теодоро заметил и подозвал его сам. Но сегодня душеспасительными разговорами в доме Эсперанса даже не пахло.

Гость стоял возле мольберта с еще не оконченной, но, безусловно, лучшей картиной сеньоры Тересы, курил огромную черную сигару и громовым голосом язвительно высмеивал ее потуги быть современной.

– Милочка! Ты осталась в прошлом веке!

– Но в Париже…

– Хо-хо! В Париже! – громогласно гоготнул гость. – Ты еще скажи, в Мадриде! Париж отстал на двести лет! Приезжай ко мне, в Новый Свет, и ты увидишь искусство нового века! И не только на картинах; оно повсюду! Вот скажи, видела ты Золотые Ворота? А Панамский канал? А заводы Форда? Вот оно, истинное искусство, причем воплощенное в жизнь!

– Но идеалы гуманизма… – попытался вмешаться падре Теодоро, и его тут же грубо оборвали.

– Бросьте, падре! – захохотал гость. – Пока ваши пропахшие ладаном гуманисты рисуют картины вымышленного эдема, мы, современные деловые люди, своими руками создаем рай на земле. Может быть, даже такие, как он… – гость шагнул в сторону сына садовника, – действительно люди без прошлого… и создадут в Испании…

Себастьян попятился.

– …новое искусство!

Сеньора Тереса вздрогнула от неожиданной переклички со своими собственными аргументами, а Себастьян уклонился от направленной в его сторону огромной руки, всхлипнул, судорожно перекрестился и рванул прочь, но споткнулся и покатился вниз по ступенькам.

Гость захохотал.

– Вот так и вы всего боитесь! Не бойтесь. Ваше время все равно истекло, и терять вам нечего…

***

Ужин начался, едва село солнце, но к этому времени прибывший заранее Мигель вместе с лейтенантом Диего, молодым помощником прокурора, и двумя заместителями алькальда рассмотрел новую машину сеньора Ансельмо Эсперанса до последней детали.

Машина и впрямь была хороша – это очевидно. Но также прекрасно было видно, насколько она дорогая. Даже в деталях – в превосходно обработанной мягкой коже сидений и сверкающих никелем рукоятках дверей – чувствовался совсем иной класс.

– Да, Диего, не скоро мы с тобой на таких будем ездить… – пробормотал Мигель.

– Ты – может быть, – парировал лейтенант, – а лично я лет через десять такую иметь буду.

– Если под сокращение не попадешь… – ядовито вставил юный помощник городского прокурора. – Я слышал, в армии опять чистка, а у тебя, Диего, ты извини, конечно, политической лояльности недостает.

– Все, хватит, господа, – вмешался Мигель, – только не о политике; мне ваша политика вот уже где сидит. Лучше пойдем умного человека послушаем…

***

Себастьян забился в свой домик на окраине огромного сада и, упав на колени, стал молиться, жарко и страстно упрашивая похожего на Энрике Гонсалеса Иисуса не забирать его господ на небо. Но бог почему-то молчал, и тогда Себастьян начал вспоминать все, что говорил при нем страшный гость.