Текст книги "Садовник"

Автор книги: Родриго Кортес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Этот садовник был прелюбопытной и, по мнению лейтенанта, весьма опасной фигурой. Низкий лоб, массивные надбровные дуги, сильные челюсти, свисающие до колен крупные волосатые руки – хоть сейчас в книгу Ломброзо! Более того, из оперативных материалов следовало, что женщин садовник сторонится, и если принять во внимание труды господина Фрейда… лейтенант хмыкнул… садовник вполне мог отомстить старому полковнику, а то и самой покойной сеньоре Эсперанса за какую-нибудь реальную или вымышленную обиду.

Мигель уже понимал, что силком из садовника признание не выбить, но если переговорить со стариком Эсперанса и добиться от прокурора санкции на обыск всей усадьбы, скажем, под предлогом поиска дистиллятора, а потом не торопясь, терпеливо, насколько это вообще возможно, поговорить с мальчишкой о его отце… из этого могло кое-что получиться.

«Завтра же зайду к прокурору, – решил Мигель. – Поговорю, а там видно будет».

Он еще не знал, каким кошмаром обернется для него следующий день.

***

14 апреля 1931 года собравшаяся в Сан-Себастьяне коалиция победивших на муниципальных выборах партий провозгласила в Испании Вторую республику. А буквально через полчаса после радиопередачи заполыхала самая крупная маслобойня сеньора Эсперанса.

Когда Мигель приехал, рабочие уже похватали ведра и дружно тушили пожар, но пропитанное многолетними наслоениями оливкового масла дерево полыхало, как порох, – на двадцать шагов не подойти, и собравшиеся вокруг женщины рыдали в голос, понимая, что лишились единственного заработка.

Затем в полицию сообщили о забастовке в кожевенных мастерских, и Мигель сразу же помчался туда, но оказалось, что никакой забастовки нет и в помине, а шум поднял управляющий, получивший очередное требование о повышении заработной платы. До предела обозленный начальник полиции посоветовал управляющему не взвинчивать и без того накаленную обстановку, а разбираться самому, и вернулся на центральную площадь.

Маленький провинциальный городок был взбудоражен до предела, и у здания муниципалитета собралась целая толпа. Люди разбились на маленькие группки, горячо обсуждая так нежданно повернувшиеся выборы и цели новой республики, столь же отважные, сколь и безумные. Реформа армии, автономия для регионов, социальные реформы, отделение церкви от государства – все это было уже декларировано, но как это будет выглядеть конкретно и что следует делать, никто себе не представлял.

Потребовали алькальда. Но и сеньор Рохо лишь пожимал плечами и твердил только одно: я знаю не больше вашего, в Сарагосе – то же, но на 28 июня назначены выборы кортесов, а значит, давайте подождем.

И лишь к двум часам дня, в самое пекло, люди один за другим стали расходиться, а взмокший, задерганный до предела начальник полиции позволил себе передохнуть. Но едва он вернулся в участок, как тут же столкнулся с капралом Альваресом.

– Господин лейтенант, к вам посетитель.

– К черту, – отмахнулся Мигель. – Не сегодня…

– Это – сеньора Анхелика, – неловко улыбнулся Альварес. – Она с самого утра здесь, что-то важное хочет сказать. Может, примете?

Мигель на секунду оторопел и обрадованно закивал:

– Замечательно, Альварес! Умоюсь, и приглашай.

***

На этот раз пятидесятидвухлетняя любовница Энрике Гонсалеса не артачилась. Она прямо заявила, что долго думала и решила, что Энрике нужно спасать.

– Вы знаете, что суд уже состоялся? – напрягшись, спросил Мигель.

Вдова кивнула и залилась слезами.

– И вы готовы дать показания на повторном суде?

– Да, – всхлипнула вдова.

Мигель задумчиво вертел в руке карандаш. Пожалуй, ни одно другое дело не цепляло его так сильно, как это. Может, из-за того, как обошелся с ним алькальд.

Начальник полиции никогда бы себе в этом не признался, но, будучи выходцем из социальных низов, более всего на свете он хотел добиться полного признания со стороны сильных мира сего. И когда его обозвали щенком и сопляком и в ущерб делу, его делу, на двадцать пять лет отправили невиновного человека на каторгу… в общем, его это задело.

События дня вымотали Мигеля до предела, но внезапный визит Анхелики словно что-то переключил у него внутри, и он снова чувствовал себя готовым к бою.

Лейтенант попросил капрала принести ему и посетительнице по чашечке кофе и начал приводить мысли в порядок. Он понимал, что значит идти против алькальда и собственного начальства в Сарагосе, но также знал, что, если вдова будет настаивать, а она уже сейчас готова пожертвовать своим добрым именем, он как начальник полиции будет просто обязан провести повторное следствие.

Кроме того, хотя у него еще недоставало опыта в таких делах, что-то подсказывало ему, что смена правящего режима может благоприятно сказаться на пересмотре дела, если Энрике подаст прошение. Теперь, когда прежде гонимые анархисты и прочие социалисты сами пришли к власти, те, кто повесил на Гонсалеса это паскудное обвинение, наверняка уже не будут чувствовать себя так уверенно.

Появлялся прекрасный шанс довести следствие до конца, а заодно и кое с кем посчитаться.

«Так… до шести на улице никто не появится; съезжу-ка я к Эсперанса, поговорю с полковником, а заодно и с сыном садовника еще раз попробую потолковать, – решил Мигель. – А если и конфет ему купить… мно-огое может проясниться…»

***

В этот день ясный и справедливый мир, в котором жил старый полковник Эсперанса, окончательно рухнул. Когда сеньор Хуан услышал по радио о намерении республиканцев реформировать армию и отделить церковь от государства, он побагровел, схватился за сердце и потребовал принести ему ружье.

Сеньора Тереса делала все, что могла, но удержать отца не сумела. Рискуя получить апоплексический удар, полковник принялся самостоятельно рыскать по всему дому и требовать, чтобы ему немедленно отдали спрятанное «этим бабьем» ружье.

И когда старик выскочил на террасу, ничего не понимающий в господских делах, но все прекрасно видевший Себастьян принял единственно верное решение: подхватил корзинку для камней и убрался подальше от английского газона, в самую верхнюю часть огромного сада. Здесь, вдалеке от хозяев, он мог часами опрыскивать плодовые деревья и подрезать засохшие ветки, делая нужную и полезную работу и не рискуя попасться кому-нибудь на глаза.

Только поэтому он и не видел, как старый полковник, шаркая и слегка подволакивая ногу, пришел на кухню и устроил там настоящий погром, насмерть перепугав и Хуаниту и Кармен. Только поэтому мальчик ничего не знал о жутком разносе, постигшем двух отдыхавших в тенечке конюхов. И только поэтому он и понятия не имел, что стряслось, когда сеньор Эсперанса в поисках очередной жертвы набрел на идеально круглую клумбу, в самом центре которой покоилась сеньора Долорес. А полковник впал в настоящее неистовство.

За исключением высаженных четыре дня назад на маленьком пятачке в самом центре клумбы черенков, укоренившиеся еще в прошлом году розы, все, как одна, выбросили свои первые бутоны, и выведенный словно по линеечке, великолепно исполненный рисунок предстал во всей своей непристойности. На всю светло-розовую клумбу раскинула свои лучи огромная алая пятиконечная звезда.

Едва увидев ее, полковник побагровел и схватился за сердце.

– Хосе! Где Хосе?! Где этот чертов садовник?!

Сопровождавшая отца сеньора Тереса схватила полковника за руку и потащила прочь.

– Пойдемте, папа, вам нельзя так переживать…

– Уйди, дура! – заорал полковник. – Немедленно его ко мне! Убрать все! Живо! Где эта сволочь?!

Сеньора Тереса попыталась убедить отца, что это – роковая случайность и садовник наверняка не держал в мыслях ничего дурного, но старый сеньор Эсперанса был уже вне себя.

– Ко мне его! Живо! Все убрать! Все! – надрывая горло и сердце, кричал он и вдруг заплакал. – Предатели… Везде предатели… Да будьте вы все прокляты!

***

Поначалу, когда к пяти часам вечера уставший от целого дня работы под палящим солнцем Себастьян спустился к центральной аллее, он буквально оцепенел. За исключением маленького, еще не распустившегося пятачка в самом центре, все его розы были безжалостно вырваны и брошены в гигантские кучи по краям огромной клумбы. Но отец уже подбирался и к центру.

Непереносимое страдание захлестнуло Себастьяна и доверху наполнило все его существо болью: отец вразвалку топтался прямо по голове сеньоры Долорес!

Себастьян тоненько пискнул, подбежал к отцу и ухватил его за рукав.

– Н-н-не-е…

Тот развернулся, и Себастьян глянул в его глаза и сразу понял, что это не случайность и не ошибка. Отец хотел убить эти цветы.

– Н-не-е, – решительно замотал головой Себастьян, отчаянно, что было сил, вцепился в отца и попытался оттащить его прочь, подальше от священного пятачка, где среди молодых зеленых черенков было упрятано маленькое тело покойной сеньоры.

– Это ведь ты, гаденыш, сажал… – с ненавистью прохрипел отец.

Себастьян ничего не понимал. Он видел, как сильно отец ненавидит эти цветы, но за что, объяснить себе не мог. Отец ухватил его за ворот, оторвал от земли, и в следующий миг небо и земля поменялись местами, перед глазами мелькнул рубчатый след отцовской подошвы, под ребрами что-то хрустнуло, и свет померк.

***

На этот раз Мигель решил отправиться в дом Эсперанса на лошади. Ему уже несколько раз обещали выделить машину, но каждый раз новенькую полицейскую «Испано-суизу» получал какой-нибудь другой городок огромной провинции. А теперь, после провозглашения Республики… Честно говоря, Мигель сомневался, что вообще когда-нибудь получит машину.

Нет, в принципе лошадь была неплохая – умная, а главное, ко всему привычная. Как утверждал Альварес, Голондрина когда-то и впрямь напоминала ласточку своей стремительностью, но со временем втянулась в полицейскую специфику, перестала метаться от запаха крови и выстрелов и начала смотреть на все окружающее свысока, так, словно всему знала настоящую цену.

И все же теперь, в разгар двадцатого века, когда и алькальд, и прокурор, и судья имели положенные им по статусу служебные автомобили, начальник всей городской полиции лейтенант Санчес находил для себя довольно унизительным гарцевать на Голондрине. Только особая ситуация, в которой пребывал городок, а вместе с ним и вся страна, заставила его закрыть глаза на возраст и эстетические достоинства этого «транспортного средства».

Впрочем, до усадьбы Эсперанса Мигель добрался достаточно быстро. Спрыгнул с Голондрины, привязал ее к столбу и стремительно поднялся по лестнице на террасу.

– Привет, Кармен, – на ходу бросил он кухарке. – Где сеньор Эсперанса?

– Ой, господин лейтенант! – всплеснула руками Кармен. – Слава богу, что вы пришли, а то он его убьет!

– Кто убьет? Кого убьет?

– Мальчонку! Пойдемте, я вас провожу, все-таки вы – полиция…

Мигель крякнул и последовал за Кармен.

– А как себя чувствует полковник? – на ходу поинтересовался он.

– Сеньора Тереса с ним не справляется… – вздохнула Кармен и прибавила шагу.

– Из-за Республики? – сразу догадался Мигель.

– Из-за клумбы, – всплеснула руками Кармен. – Представляете, приказал клумбу истребить! Все цветы до единого… Вот мальчонка и попал под горячую руку!

Сокращая путь, Кармен повела начальника полиции прямо сквозь заросли лещины, бегом вывела на открытую площадку, и Мигель сразу все понял.

Этот бугай уже совсем потерял разум и добивал мальчишку ногами. Мигель рванулся вперед, отшвырнул садовника в сторону и присел.

– Дьявол!

Мальчишка весь был залит кровью.

– Что, на каторгу захотел?! – заорал Мигель. – Так я тебе устрою!

Садовник растерянно моргал, словно пытался понять, где он и что происходит. Мигель перевернул парнишку на спину и цокнул языком – пацан почти не дышал. Он приложил палец к шейной артерии: пульс был рваный и грозил вот-вот прекратиться.

– Умрет – посажу, – мрачно пообещал Мигель и вдруг подумал, что теперь мальчишка точно ничего про отца рассказать не сможет, даже жестами.

– Он… клумбу испортил, – шмыгнул носом садовник.

– А я тебе жизнь испорчу! – скрипнул зубами Мигель и повернулся к кухарке: – Кармен! Быстро за врачом.

– А деньги?

– Скажешь, я послал! Ну! Быстро!

Кармен растерянно, как-то по-птичьи взмахнула руками и… все-таки двинулась с места.

– И еще! – остановил ее Мигель. – Сеньора Хуана пригласи.

Кармен кивнула и исчезла в зарослях лещины.

Мигель поднялся с корточек и подошел к садовнику.

– Все, Хосе Эстебан, ты арестован. Можешь жаловаться кому угодно, но я тебя посажу. И за сына, и за жену, и за сеньору Долорес. Обещаю.

***

Старый полковник пришел не сразу, и по всему его виду было ясно: он не только не чувствует себя виноватым, но даже не считает, что власти вправе вмешиваться в отношения господ и слуг, и уж тем более отца и сына.

– Эх, сеньор Эсперанса, – досадливо процедил сквозь зубы Мигель. – Как же вы допустили? Неужели только из-за цветов?

– Я всю жизнь отдал испанской короне, – процедил старик сквозь зубы. – Я две войны прошел. Эта мразь не смеет плевать мне в лицо!

Мигель мрачно покачал головой.

– Если он умрет, мне придется вызывать вас в суд. В качестве свидетеля, конечно, но придется.

Старик побагровел, хотел что-то сказать, но лишь махнул рукой и пошел прочь, а Мигель машинально сунул руку в карман кителя, достал карамельку, болезненно крякнул и сунул ее в рот. Все шло не так.

***

Себастьян не знал, что его отнесли домой, совершенно не чувствовал, как его уложили на отцовскую кровать и умыли, не слышал долгой и страстной молитвы Кармен, а затем и сеньоры Тересы, и только формы и краски еще имели над ним какую-то власть.

Стремительные водопады алых, белых, кремовых лепестков роз кружились вихрями, щекотали его тело и лицо и снова пропадали. Затем их сменили ирисы, потом пионы и фиалки, а потом все это смешалось в единый могучий поток, и этот поток подхватил его тело и понес вперед, туда, откуда, как он твердо знал, возвращения уже не будет.

Но уже у самых врат что-то внезапно изменилось, и перед ним из душного шквала лепестков предстала сеньора Долорес Эсперанса. Она была точно такой же, какой он опустил ее в двухметровую яму посредине клумбы, в рваных белых панталонах без кружев, с отвисшей нижней челюстью и растрепавшимися седыми волосами.

Старуха начала говорить и говорила ему что-то важное, что-то такое, от чего зависело все его существование, но смысла ее слишком сложных слов он понять не мог. И лишь когда сеньора Долорес умолкла, сгорбилась, поджала ноги к тощей груди и сморщенным семечком начала медленно опускаться во внезапно открывшуюся под ногами яму, он понял, что сейчас она просто покажет ему смысл всего.

Земля сошлась над седой растрепанной головой быстро и неотвратимо, но так же быстро и неотвратимо начала набухать, вспучиваться и покрываться трещинами, и оттуда, прямо из набухшего бугра, показался острый светло-зеленый стебель. Некоторое время он покачивался и тянулся вверх, а затем брызнул побегами, мгновенно выбросил свежую листву и зацвел.

Сердце Себастьяна тоскливо сжалось. Цветы были эдемские, те самые, что он видел в покрытой золотом большой господской Библии. Огромные разноцветные лепестки распускались хищной нездешней красотой, а затем опадали, превращаясь в блеклые кружевные обрывки, и семенные коробочки начинали набухать, расти и вдруг лопались, обнажая диковинные эдемские семена.

Он пригляделся и охнул. Каждое семечко представляло собой миниатюрную головку одного из членов семьи Эсперанса: уехавшего служить на Балеарские острова капитана Гарсиа и его младшего брата сеньора Сесила, сеньоры Тересы и приезжавшей в прошлом году жены капитана Гарсиа сеньоры Лусии…

Странное растение росло стремительно, и когда уже достигло высоты старого каштана, выросшие почти до натурального размера головы внезапно почернели, сморщились и со странным глухим треском стали сыпаться на землю. И каждое такое семечко мгновенно пускало в землю черные шелковые, сплетенные косичкой корни и тут же шло в рост, цвело и давало новое семя.

В считаные минуты, а может, часы или даже дни – он не знал, все пространство вокруг было заполнено бесчисленными могучими деревьями, и каждое беспрерывно плодоносило, умножая свой образ на земле бессчетным количеством своих, лишь слегка измененных в следующем поколении копий. Но Себастьян вдруг понял, что это еще не все, и едва он это осознал, главное дерево сада зацвело иначе, золотым и розовым атласом.

Странные эдемские цветы быстро дали завязь, и вдруг он стал узнавать эту зарождающуюся на его глазах новую жизнь, и через какое-то мгновение, подтверждая его догадку, семена одно за другим стали обретать черты лица юной сеньориты Долорес.

Его грудь наполнилась восторгом; он впервые увидел, как господь управляет своим земным человеческим садом.

И тогда земля дрогнула, а небо потемнело.

Даже не видя еще, что в точности происходит, Себастьян почему-то уже чувствовал: это – отец.

Отец был огромен и невидим и надвигался страшно и неотвратимо, как зима, и от его шагов маленькие головки еще незрелых семян с чертами юной Долорес лопались, листья сворачивались в трубочки и чернели, а сад стремительно опадал, съеживался и отступал, оставляя вместо себя огромную, пустую, усеянную множеством отцовских следов круглую клумбу.

– Не-ет! – неожиданно сильным и ясным голосом закричал он и осознал, что отца надо остановить. Потому что только тогда будет рай на земле.

– И тогда будет рай на земле, – словно вторя этой мысли, тихо произнесла сеньора Тереса и вдруг заметила, что мальчишка открыл глаза. – Очнулся?! Господи! Ты очнулся!

***

Мигель продержал садовника под арестом ровно две недели – на свой страх и риск. Прокурор, понимая, что за этим арестом последует просьба о пересмотре дела Энрике Гонсалеса, на просьбу лейтенанта о санкции ответил решительным отказом.

Не лучше обстояли дела и в Сарагосе. Управление криминальной полиции спешно подстраивалось под требования новых властей, поговаривали даже о полном роспуске старой королевской полиции и формировании новой, уже народной милиции, а потому никто делом не занимался – просто из опасения сделать что-то не так. А уж про Энрике Гонсалеса здесь и вовсе постарались забыть: опытные чиновники прекрасно понимали, что значит будить спящую собаку.

А потому Мигель всем занимался сам. Поговорив со старым сеньором Эсперанса, он выяснил, что полковник не совсем еще выжил из ума и вовсе не путает приличия с возмездием. Да, сеньор Хуан пошел на то, чтобы похоронить в семейном склепе неведомо чей прах просто потому, что не мог позволить слухам распространяться, но он отнюдь не оставил надежды доискаться до истины, а если на то будет воля божья, то и найти похитителей. Именно поэтому он и предоставил молодому лейтенанту полную свободу действий. Без исключения.

И Мигель использовал все. Он по всем правилам оформил и отправил в Сарагосу показания сеньоры Анхелики, перерыл весь господский сад, перевернул вверх дном хижину садовника, устроил повторный допрос всем свидетелям по делу о самоубийстве Марии Эстебан, но все было тщетно. Свидетели молчали, садовник запирался, и даже дистиллятор найден не был. И это означало полный провал по всем трем возможным обвинениям.

Нет, Мигель не сдавался. Он понимал, что, пока садовник сидит, камера делает свое дело, и каждый новый день начинается для арестанта одним и тем же вопросом: «Сколько еще?» – а значит, пройдет время, и однажды садовник сломается.

Но спустя всего неделю в участок стал наведываться падре Франсиско, за ним сеньора Тереса Эсперанса, и оба просили об одном: не оставлять ребенка сиротой. Сеньора Тереса пугала Мигеля «прелестями» католических приютов, которые придется испытать на себе немому мальчику; падре – полной финансовой несостоятельностью ребенка и перспективой пополнить и без того многочисленные ряды нищих и убогих, и оба хотели одного: свободы для плохого, но все-таки отца. Мигель понимал, что здесь без алькальда не обошлось, но крыть ему было нечем, а дело с мертвой точки не сдвигалось.

Кроме того, сказать, что после 14 апреля работы у начальника полиции прибавилось, значило не сказать ничего. Весь город словно превратился в один большой сумасшедший дом. Из Мадрида, Сарагосы и даже Барселоны понаехало столько эмиссаров от самых разных партий, что люди совершенно запутались, пытаясь разобраться, кто есть кто и чего хочет, и трактовали политические программы в силу своего разумения.

В результате арендаторы крупнейшего местного землевладельца сеньора Хуана Диего Эсперанса, а вслед за ними и остальные стали требовать снижения арендной платы, количество драк и увечий резко возросло, и через какие-нибудь две недели лейтенанту Санчесу впервые за весь прошедший год стало не хватать камер для задержанных.

Разумеется, Мигель изо всех сил пытался честно исполнять свою работу. Более того, самые трудные участки он взял на себя и лично ездил на собрания арендаторов, а затем в кожевенные мастерские и на бесчисленные маслобойни. Часами он уговаривал наемных работников дождаться обещанной к осени конституции и не пытаться установить новые правила прямо сейчас, а затем шел к хозяевам и, взывая к их разуму, просил не накалять обстановку резкими высказываниями в адрес господ писателей Леона Троцкого и этого немца, как его… Маркса. А вечером приходила сеньора Тереса или падре Франсиско, а то и оба сразу, и снова начинали уговаривать его не оставлять мальчонку сиротой.

И когда воскресным вечером третьего мая ему позвонил из Сарагосы капитан Мартинес и попросил не заниматься ерундой, сказав, что судьбой невинно страдающего садовника остро заинтересовались анархисты, а дело зашло слишком далеко, и он должен выбирать, Мигель был вынужден признать свое поражение.

На следующий день садовник был освобожден.

***

Себастьян пролежал без сознания больше трех недель. Доктор Анхелио Рамирес уверенно диагностировал множественные переломы ребер и рук и прямо сказал, что здесь уже нужен священник, а не врач. Но, несмотря на столь суровый диагноз, сеньора Тереса вызывала его еще дважды и заставила-таки обработать места открытых переломов ребер и поставить шины на искалеченные руки сына садовника.

– Уверяю вас, это совершенно бессмысленно, – морщился сеньор Анхелио. – Вы просто впустую потратите ваши деньги.

Но сеньора Тереса оставалась непреклонной и две недели подряд каждый день, преодолевая нешуточное сопротивление отца и врача, словно искупая семейный грех, приходила в домик садовника и делала все, что могла: протирала безжизненное тело мальчика губкой, вливала ему в рот бульон и красное вино и молилась.

Иногда к больному приходил падре Франсиско, и тогда они молились с сеньорой вдвоем, но особой надежды на то, что мальчишка выживет, не было и у падре. Так что, когда Себастьян открыл глаза, сеньора Тереса восприняла это как самое настоящее чудо.

Она тут же побежала в храм известить падре Франсиско, а когда, спустя час или около того, вернулась вместе с ним, то в кровати никого не обнаружила.

– Господи! – вырвалось у обоих.

Они выбежали в сад, отыскали недавно отпущенного из тюрьмы отца мальчишки, но тот лишь пожал плечами.

– Я его не видел.

Сеньора Тереса и падре Франсиско подняли на ноги всю прислугу и заставили обыскать весь огромный сад семьи Эсперанса, и вскоре мальчишку нашли. Он стоял на коленях в самом центре огромной, практически пустой клумбы и торчащими из шин непослушными пальцами собирал в ржавое жестяное ведро маленьких желтых гусениц, пожирающих молодые листья на уцелевших стеблях.

Хуанита и Кармен тут же подхватили мальчишку, оттащили его обратно в кровать, а потом все вместе – и падре Франсиско, и сеньора Тереса, и собравшиеся конюхи с кухарками – произнесли хвалу господу. Но с этого дня удержать Себастьяна в постели стало невозможно. Едва сеньора Тереса отлучалась, он спускался на пол и, опираясь на скамеечку или ведро закованными в шины руками, уползал в засыпающий, уходящий в зиму сад – работать, и никакие уговоры остановить это безумие не могли. И только спустя два дня сеньора Тереса признала, что его лучше всего оставить в покое.

***

Себастьян видел всю суету вокруг себя, но сейчас его это почти не интересовало. Все это время он остро чувствовал, что ходит по самому краю пропасти, отделяющей жизнь от места, в котором пребывает сеньора Долорес. Каждую ночь он проваливался в странное состояние полубытия, когда даже сложно определить, спишь ты или бредишь, еще жив или уже умер. И только одно удерживало его по эту сторону границы – то важное, что показала ему старая сеньора.

Он бы не смог выразить это словами, даже если бы умел говорить; он просто чувствовал, что ничего еще не закончено, а ему предстоит долгий и непростой путь. Только поэтому он каждое утро заставлял себя вырваться из тягостного марева безвременья и через силу возвращался к жизни, брал ведерко и часами собирал гусениц или поливал молодые, слишком еще ранимые и вообще чудом уцелевшие розовые ростки в самом центре клумбы сеньоры Долорес. А вечером, стараясь не встречаться с отцом, забирался в сарай для инструмента и укладывался спать на стопке гнилых джутовых мешков.

Впрочем, отец более не трогал его, а сердобольные Кармен и Хуанита старались подкормить мальчика тем, что оставалось от господского стола, но он даже не решил, соглашаться ли еще немного пожить на этом свете или нет.

И лишь когда в самом центре ее клумбы один из цветков неожиданно, слишком поспешно и против всех правил, выбросил бутон – белый, нежный, словно кожа юной сеньориты Долорес, – Себастьян понял, что бог снова повернулся к нему.

***

Последующие следственные действия Мигеля Санчеса были не вполне законны и влетели ему в изрядную копеечку. Минуя формальности, он заплатил нескольким батракам из соседних деревень и уже на третий день получил сообщение о том, что садовник продал в одной из деревень крупную партию винного спирта. А 8 мая 1931 года ему позвонили из Сарагосы и сообщили, что новый начальник криминальной полиции желает его видеть по делу Энрике Гонсалеса.

– Когда? – выдохнул Мигель.

– Лучше завтра, – доброжелательно посоветовал секретарь.

– Но ведь завтра суббота? А затем Пасха…

– О-о, господин лейтенант… – рассмеялся секретарь. – Сразу видно, что вы из провинции: у нас в Сарагосе уже и забыли, что такое отдых!

Мигель поблагодарил, повесил трубку на рычаг и откинулся в кресле. Фортуна снова повернулась к нему лицом, и он уже знал, как этим воспользоваться.

***

Мигель въехал в Сарагосу, как д'Артаньян в Париж, – на лошади, но в отличие от заносчивого француза он чувствовал себя на Голондрине полной деревенщиной. По дорогам, отчаянно сигналя, мчались роскошные автомобили, из окон свешивались красные и красно-черные флаги, а напротив управления полиции возбужденно орала толпа грязных, небритых парней с черными полотняными транспарантами в руках.

– Сатрапы! Фашисты!

Стоящие у парадного входа рослые капралы так невозмутимо смотрели прямо перед собой, что казалось, будто они видят все это каждый день.

Мигель сразу понял, что пробиться к парадному подъезду не сумеет. Решительно направил Голондрину в обход толпы, но к стременам тут же прилипли такие же возбужденные женщины. Они оглушительно что-то кричали, в чем-то яростно обвиняли, требовали для кого-то свободы и даже попытались стащить его с лошади, и когда еле отбившийся от революционных фурий Мигель подъехал к воротам управления, он чувствовал себя совершенно ошалевшим.

К нему тут же подбежал молоденький полицейский, взял кобылу под уздцы и молча указал на боковую дверь. Судя по тому, сколько народу протекало через нее, теперь все пользовались именно этим ходом.

Мигель предъявил удостоверение дежурному офицеру, поднялся на второй этаж и без всякой надежды застыл на пороге приемной начальника управления. Здесь было человек двадцать – женщины, мужчины, старики…

– Санчес! Ты, что ли?!

Мигель обернулся. К нему сквозь плотный людской поток пробивался Мартинес.

– Здравия желаю, господин капитан! – щелкнул каблуками лейтенант.

– Ты к шефу?

– Да…

– Тогда пошли. А то он сейчас в муниципалитет уезжает, потом не застать.

Мартинес ухватил его за рукав и уверенно потащил сквозь толпу жаждущих увидеться с новым начальником полиции.

– Давай-давай, главное, не смущайся!

Его подтащили к большому, крытому зеленым сукном столу, за которым сидел крупный седой мужчина с аккуратно, по моде подстриженными «щеточкой» усами.

Мартинес ткнул Мигеля в бок и прошипел в самое ухо:

– Ну! Чего ждешь?

– Лейтенант Санчес! – с отчаянием выпалил Мигель.

– Здравствуйте, товарищ, – встал и подал ему руку новый начальник полиции и вдруг прищурился. – Это же вы подняли вопрос об Энрике Гонсалесе?

– Так точно, господин майор!

– Оч-чень хорошо, – удовлетворенно улыбнулся начальник полиции. – Приятно видеть в полиции умных и справедливых людей, не боящихся левых идей…

– Извините, господин майор… – подался вперед Мигель. – Не понял…

– Совершенно же очевидно, что дело против группы Гонсалеса сфабриковано правыми, – со значением посмотрел ему прямо в глаза начальник полиции, – я так думаю, никакого похищения трупов на самом деле и не было…

«Черт! И этот – со своим интересом!» – мысленно чертыхнулся Мигель.

– Вы, кстати, новую машину получили? – улыбнулся ему новый начальник полиции.

– Никак нет.

Начальник полиции рассерженно крякнул и потянулся к перу.

– Вот… записка… съездите и получите. Приятно было познакомиться.

Мартинес дернул Мигеля за рукав, и тот, автоматически щелкнув каблуками на прощанье, уступил место у стола другим жаждущим. Они с капитаном вышли из кабинета, спустились вниз, во двор, и только здесь Мигель стал постепенно приходить в себя.

– Вовремя ты с этим Гонсалесом рапорт подал, – завистливо цокнул языком капитан Мартинес. – Рисковал, конечно, а видишь, как вышло, – машину получил!

– Что-то я не пойму…

– А чего тут понимать? – рассмеялся Мартинес. – Говорят, наш новый шеф хоть и не социалист, а в одном классе с новым премьер-министром учился… Так что хватай машину, и вперед – служить Республике!

***

Из Сарагосы Мигель добирался уже на новенькой черной «Испано-суизе», и такой у них в городе еще не было: сверкающие фары, крутые изгибы крыльев, кожаная обивка сидений… И только одно портило все – Голондрина. Недоумевающую кобылу пришлось привязать к машине, и Мигель всю дорогу выдерживал скорость не выше семи-восьми миль в час – идти быстрее Голондрина то ли не могла, то ли не хотела. И когда начальник городской полиции вернулся домой, стояла пасхальная ночь, и ему пришлось примириться с тем, что ордер на арест садовника придется выбивать из прокурора только завтра.

***

Первую половину пасхальной ночи с субботы на воскресенье Себастьян провел в храме, рядом с отцом и неподалеку от господ Эсперанса, алькальда и прокурора. Позже подошел и тот самый полицейский, что спрашивал его о конфетах, и они с отцом по очереди метнули один в другого острые пронзительные взгляды, и полицейский сосредоточился на молитве, а отец, подождав некоторое время, встал со скамьи и скрылся в плотной толпе прихожан.