Текст книги "Солнечный свет"

Автор книги: Робин Мак-Кинли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 27 страниц)

– Но я попью с тобой, – сказал Кон.

– Апельсиновый сок подойдет? – с надеждой спросила я. В соке должны были присутствовать калории. Вода не считается.

– Хорошо. Пусть будет апельсиновый сок.

Я вынула три белые розы из одного из моих чудных стаканов, наскоро его сполоснула и налила туда сок. Это был высокий стакан с золотыми крапинками. Глупо было пить из него сок. Я не видела, как он пьет – в кабинете Богини я тоже не видела, чтобы он пил свой чай, – но пока я ела свою яичницу с парой поджаренных гренок и пшеничной лепешкой, не меньше полулитра сока исчезло. (Как хорошо, что мне не пришло в голову выбросить все продукты из холодильника, когда я собиралась умереть). Значило ли это, что напиток ему понравился, или это была просто вежливость?

– Ну как? – спросила я.

– На вкус как апельсиновый сок, – ответил он своим самым загадочным тоном.

Как же я определю, кто есть мы-на-одной-стороне? Если сравнить Кона и Бо, то Кон, пожалуй, стоит на стороне добра. Но он остается вампиром. Он остается…

Кон сидел на стуле, а я молча мыла посуду. Спокойно сидя и ничего не делая, благодаря кимоно он стал похож на дзэн-буддиста. В первый раз я увидела это на озере: эту способность спокойно сидеть и ничего не делать с особым изяществом; точно так же он сидел, когда мы вместе были прикованы к стене. Сейчас над ним не нависала угроза мгновенного сожжения, но его манера сидеть осталась неизменной.

Я мыла посуду не спеша. Купание и еда позади. Впереди не предвиделось ничего, кроме приготовлений ко сну. Кон говорил, что днем вампиры дремлют, или что-то вроде того. И мое тело остро требовало сна, угрожая отключиться прямо здесь и сейчас. Но разум был против. Я пыталась убедить себя отнести мокрую одежду вниз, но это требовало слишком больших усилий; ступеньки – сейчас для меня это как подъем на Эверест без проводника-шерпа. [5]5
  Шерпы – народность, проживающая в Непале; отличаются своим умением ходить по горам и обычно служат проводниками при восхождении на Эверест и другие вершины Гималаев. (Примеч. ред.).


[Закрыть]Я сняла брюки Кона с сушилки для полотенец, куда он забросил их, когда постирал и выкрутил (трудно представить вампира, занятого работой по дому, но думаю, что даже вампиры должны были придти к элементарной необходимости стирки одежды), и повесила их на балконе, предоставляя сушку солнцу и ветру. По крайней мере, это все еще были брюки, хоть и изрядно потрепанные после ночных событий. Об остатках рубашки нельзя было сказать даже этого. Я снова порылась в кладовке – с угрозой для жизни, поскольку запихнутые на верхние полки компьютерные потроха так и норовили рухнуть – добыла-таки черную рубашку и оставила ее висеть на ручке дверцы.

Мойка и чистка кухонной утвари, даже самые тщательные, заняли совсем немного времени.

Теперь оставалось только спать. Ничего не поделаешь.

По крайней мере, при такой усталости, по-прежнему следя за своими руками на предмет их мятежа, я не думала – или, лучше сказать, была неспособна думать – о том, чем еще можно было заняться на кровати, кроме как спать. Или можно было. Или нельзя.

Вместо этого я думала о том, что мне страшно быть одной. Страшно спать.

– Ложись на кровать, – сказала я. – Балкон зашторить нечем, а во второй половине дня солнце будет светить в окна гостиной. Я лягу на диване.

Секунду он молчал, и я подумала, что он будет спорить. Не уверена, что мне нужен был этот спор. Но все, что он в конце концов сказал, было просто-напросто:

– Очень хорошо.

Конечно же, я не смогла заснуть. Я бы хотела думать – хотя бы попытаться думать – что просто не привыкла спать днем, но с той сверхурочной работой, которой иногда приходилось заниматься в закусочной, я должна была или научиться дремать в дневное время, или умереть, и я научилась. До событий, произошедших пять месяцев назад, фразы типа «сделать что-то или умереть» казались мне совершенно безобидными.

Сон не спешил раскрывать, свои объятия. Всякий раз, когда мои тяжелые дрожащие веки опускались, какая-то сцена из прошедшей ночи тут же высвечивалась на экране закрытых век, и я снова их открывала, и в мрачном расположении духа лежала в мягком золотом свете ранней осени, вдыхая аромат роз.

He знаю, сколько я так пролежала. Когда солнце поднялось выше, я перевернулась набок, чтобы видеть, как по коричневому полу растекается пятно света, как лучики солнца гладят стопки моих книг, обнимают стол, бьются о диван, нежно касаются моего лица. Я была в покое и в безопасности: даже в большей безопасности, чем до той ночи, когда я поехала на озеро и встретила Кона. Бо больше нет. Ни Бо, ни его банды. Но я не могла в это поверить. Или не могла поверить в это… не поверив во все остальное, что с этим связано. Мы сделали это – Кон и я. Мы сделали то, что собирались, больше того, мы сделали то, что полагали нам не под силу. Я даже рассчитывала, что у нас ничего не выйдет. Я ошибалась. Мы это сделали.Сделали – очень твердое слово. Словно катишься по лестнице.

Я не чувствовала себя в безопасности. Наоборот, я как будто ждала, что сейчас снова произойдет нечто ужасное. Нет. Я чувствовала себя так, словно явилось то, что было для меня самым ужасным. Это была не смерть. Это была я сама. Я боюсь тебя. И я боюсь себя.

Каких-то три месяца назад меня так беспокоило, не окажусь ли я полукровкой, не случится ли генам демона и магодела скреститься нехорошим образом, и мне казалось, что ничего не может быть ужаснее. Это было худшее, что я вообще могла представить. Я разорвала бумажный мешочек с содой – наследие отца – и высыпала содержимое в уксус, унаследованный от матери. Естественно, все забулькало, зашипело, а я решила, что этого не переживу.

Теперь эти страхи казались не более серьезными, чем «кухонная бомба», плюющаяся во все стороны попкорном, какую хоть раз в жизни мастерил каждый мальчишка. Простое, обычное сумасшествие казалось мне катастрофой. Тогда я знала о возможных вывертах в судьбах полукровок с примесью магодельской крови. Но я ничего еще не знала о Бо. Даже не подозревала, что вообще может существовать нечто подобное.

Черный юмор. И, по-прежнему не знаю, снесет ли мне крышу из-за смешения генов или нет. Но, по всему судя, у нехороших генов в последнее время было столько возможностей выйти из подполья и захватить власть, но они так и не явились…

Я плотнее завернулась в одеяло, встала и пошла в спальню. Шторы были плотно задернуты, и в комнате было так темно, что я не сразу поняла, что кровать пуста.

Он не мог уйти.На улице светло.Я начала паниковать. Хотя и могла бы поклясться, что сил для паники у меня не было. И в этом, значит, я тоже ошиблась. Хотя из-за чего паниковать? Из-за того, что осталась наедине с собой? Лучше остаться с вампиром?

Пожалуй, Да.

Я не успела допаниковать до конца. Он встал – а точнее, выдвинулся, как складная лестница или телескоп – из-за дальнего края кровати.

– Что ты здесь делаешь, на полу?

Он просто взглянул на меня – и я вспомнила о комнате, где нашла его однажды. Комнату, которая не была комнатой его хозяина. Зато он все еще был в кимоно.

– Извини, – сказала я. – Не могу заснуть.

– Я тоже, – сказал он.

– Значит, вообще-то ты спишь. Я имею в виду, вампиры спят.

– Мы отдыхаем. Наше сознание… переходит в другое состояние, когда мы отдыхаем. Я не уверен, что это то же, что вы называете сном.

Нет, подумала я, да и апельсиновый сок для тебя другого вкуса, нежели для меня.

Я не могла заснуть, но я слишком устала, чтобы стоять. Я присела на край кровати.

– Я – мы сделали это, верно? – сказала я. – Но я не чувствую, что мы это сделали. Я чувствую, что у нас ничего не вышло. Чувствую, что сейчас все стало хуже, чем было раньше. Даже я сама.

Он по-прежнему стоял.

– Да.

– Ты чувствуешь то же самое?

Он повернул голову, как будто хотел посмотреть в окно. Может быть, действительно смотрел. Если я могу видеть в темноте, то почему бы вампирам не видеть сквозь шторы? Может быть, это умение, которым овладеваешь за сто или двести лет. Одна из тех мистических сил, которые подвластны старым вампирам.

– Для меня не существует таких категорий, как «лучше» и «хуже».

Он замолчал так надолго, что я подумала, что он вообще не собирается больше ничего говорить, Возможно, если ты вампир – значит, у тебя высокие шансы стать фаталистом.

Но он все-таки продолжал:

– Мы изменились после этой ночи. Да. Необратимо. Ты прожила – сколько? Четверть столетия? Я прожил в несколько раз дольше. И для меня все проще, чем для тебя, потому что со мной подобное происходило уже не раз. Тем не менее, прошедшая ночь не дает покоя и мне. Могу представить, насколько сильнее она тревожит тебя.

Я опустила глаза, чтобы он ничего не сумел в них прочесть, но он, похоже, уже успел увидеть в них все, что хотел. Если предположить, что он может видеть сквозь шторы, то почему бы не предположить, что и за опущенные веки он тоже может заглянуть?

«Не дает покоя», – подумала я. Ладно.

– Светлячок, – сказал он. – Ты не стала хуже.

Я снова посмотрела на него, вспоминая, что он делал на моих глазах. Вспоминая Бо.

Попыталась вспомнить нашу победу. Не вышло. Если это была победа… Я слишком устала.

– Я сделаю для тебя все, что в моих силах, – сказал он. – Приказывай.

Вампир, стоящий возле моей кровати в моем кимоно, который говорит, что исполнит любую мою просьбу. Доигралась ты, Светлячок.

Я вздохнула. От меня уже ничего не зависело.

– Я не хочу быть одна, – сказала я. – Ложись на кровать. Я лягу рядом, а ты обнимешь меня. Я знаю, что ты не можешь изобразить биение сердца, но ты можешь дышать, как человек, если захочешь, ты сделаешь это для меня?

Я посмотрела на его лицо. Оно было в тени, спокойное и невозмутимое. Он лег, и я легла, и он обнял меня. И дышал, как человек. Более или менее. Было немного трудно игнорировать отсутствие сердцебиения, но зато его тело было нужной температуры, и это помогало. И каким-то образом его спокойствие вселило в меня уверенность, что он защищает меня, что может защитить от того, что я принесла с собой из той ночи. И я почувствовала, что засыпаю.

Конечно, мне снились сны. Мы с Коном снова были в логове Бо, а со всех сторон к нам подбирались вампиры, ужасные, с горящими глазами, смертельно опасные. Снова я видела, как Кон делает то, чего лучше не видеть вообще, снова я делала то, чего бы не хотела делать, о чем бы не хотела даже знать. Даже если «или мы – или они». Не имеет значения. Есть вещи, с которыми не сможешь жить дальше. Даже если ты делал все это, чтобы выжить.

Мои руки снова прикоснулись к груди Бо. Погрузились в нее. Схватили его сердце и вырвали его. Я снова видела, как оно горит. Как испаряется.

И снова.

И снова.

Я чувствовала, как яд затекает мне под кожу. И не важно, что это был только ядзла, яд мысли: это была зараза, и я была заражена. Я чувствовала, как огонь световой сети вырывается наружу.

Я кричала во сне.

Когда пламя охватило Бо, я тоже загорелась: мои слезы были каплями огня, а не воды. Они падали мне на грудь, на то место, где открылась рана. Там они жгли особенно сильно. Мои слезы и световая сеть сожгли меня, затем исчезли.

Потом меня уносило ветром, как будто я была просто частичкой пепла. Но меня несло из тьмы к свету, и когда свет коснулся меня, я снова стала обретать форму. Я сопротивлялась этому, я – горстка осколков, частичка пепла. Я была никем и ничем, у меня не было сознания и не было никакой ответственности. Я не хотела быть собранной заново, взглянуть в лицо тому, чем я была и что я сделала. Пройдет еще лет сто – и кровопийцы будут командовать парадом. Войны – только чтобы отвлечь наше внимание.

Я не хотела снова чувствовать, как яд съедает меня изнутри, видеть эти линии, ползущие по рукам, там, где раньше была световая сеть, ползущие к сердцу; видеть, как мое тело гниет. Лучше я буду пеплом, сухим и невесомым, без страха и упрека. И памяти.

И преданности.

Но память была: память о том, как я сидела на пороге хижины у озера. Была ночь. Я слышала, как за спиной стихает шум мотора моей машины. Это была красивая ночь; я была рада, что приехала.

Но скоро моя жизнь изменится. Необратимо. Неисправимо.

Скоро начнется моя смерть.

Я пыталась услышать вампиров, которые знали точно, что я их не услышу. Я услышу их очень скоро.

Вместо этого я услышала легкие человеческие шаги, по траве, по прошлогодним листьям. Я с удивлением обернулась.

Моя бабушка подошла к хижине и села рядом со мной. Седых волос у нее на голове было больше, чем пятнадцать лет назад. Она выглядела встревоженной, но улыбалась мне, а я смотрела на нее и не верила своим глазам.

– У меня мало времени, внученька, – сказала она. – Прости меня. Но я не могла не прийти, когда услышала твой крик. Когда я поняла, почему ты кричишь.

Она взяла мои руки – почти так, как это делал Кон – и затем свела их вместе, как она делала очень давно, когда учила меня, как превратить цветок в перо.

– Константин говорит правду, – продолжала она. – С твоими руками все в порядке. С тобойвсе в порядке. Кроме, пожалуй, того, что ты слишком быстро достигла пика своей силы, и была при этом совсем одна, это не должно было произойти так, – но если бы с тобой это не произошло именно так, ты бы не сделала того, что сделала, поскольку точно знала бы, что это невозможно. И ты бы погибла.

– Разве это было бы так плохо? – спросила я, пытаясь сохранить голос спокойным. – Мэл бы горевал, и Эймил тоже, и мама, и Чарли, и Кенни, и Билли и даже Пат, наверное. И даже миссис Биалоски. Но – разве это так плохо?

Бабушка повернула голову, чтобы посмотреть на озеро, и снова ее движение напомнило мне движение Кона – когда он повернул голову, чтобы сквозь шторы посмотреть в окно. Она все еще держала меня за руки.

– Разве это было бы так плохо? – задумчиво сказала она. – Не мне отвечать на этот вопрос, потому что я твоя бабушка, и я люблю тебя. Но я думаю, что да – очень плохо. Мы должны сделать все что можем: должны использовать наш дар, использовать наилучшим возможным способом, даже если неоткуда ждать помощи. Твой дар – это тяжкая ноша. Очень тяжкая, иначе ты бы не спрашивала, насколько будет плохо, если ты не справишься и умрешь молодой. Но, внученька, что бы было, если бы никто не брался за сложные дела?

– Какие сложные дела? – с горечью спросила я. – Их так много. Сейчас мне кажется, кругом одни сложные дела.

Я ждала, что она попросит меня взять себя в руки и перестать себя жалеть, но она сказала:

– Да, сложных дел много, для тебя их оказалось почти слишком много – слишком много, чтобы вынести все сразу. Помнишь, что сказал Константин: что ему тоже нет покоя, хотя он старше и сильнее, чем ты.

– Кон вампир, – сказала я. – Он сам – сложное дело.

– Да, – ответила она. – Извини.

– Пат говорит, что нам осталось меньше ста лет.

И в третий раз она напомнила мне Кона, тем, какую долгую паузу она выдержала, прежде чем ответить. Но она вздохнула, как человек.

– Пат, пожалуй, немного пессимистичен.

– Немного! – сказала я. – Немного!Она ничего не ответила.

Мы сидели там, ее теплые руки по-прежнему касались моих. Я ждала, что она скажет мне, что все в порядке, что мне скоро станет лучше, что все пройдет, что все будет хорошо. Что я больше никогда не увижу ни одного вампира. Что у нас сколько угодно времени, и что это не моя битва. Она не сказала. Я слышала тихий плеск воды. Я чувствовала, как осколки моей преданности собираются в единое целое. Осколки меня.

Я думала о том, как просто умереть.

В конце концов я сказала, и сама удивилась своим словам:

– Мне будет жаль, если я никогда больше не увижу солнца, – на мгновение замолчала и поняла, что это правда. – Мне будет жаль, если я никогда больше не испеку булочку с корицей или пирожок. Мне будет жаль, если я никогда больше не буду работать по двадцать часов подряд в августовскую жару, вытирать свой фартук в полночь и клясться, что пойду работать на фабрику. Мне будет жаль никогда больше не положить зубы на полку, когда Мэл опять растратится. Будет жаль никогда больше не сказать маме, что это, черт возьми, не ее дело; никогда больше не увидеть Чарли, входящего в пекарню и спрашивающего, все ли в порядке, когда я мечусь там, словно бешеная собака. Мне будет жаль никогда больше не перечитать «Дитя призраков», никогда больше не поспорить с Эймил, никогда не полежать больше в саду Иоланды в летнюю ночь, – с удивлением продолжала я. – Мне будет жаль никогда больше не услышать от Пата свежие байки из ООД.

Я снова помолчала, на этот раз дольше. Я это почти не произнесла. Я прошептала:

– И мне будет жаль больше никогда не увидеть Кона. Даже если он – это тоже сложное дело.

Я проснулась со слезами на лице и волосами Кона во рту. Не думаю, что я пошевелила чем-то, кроме ресниц, но он тут же поднял голову. Я села на кровати, освобождая его странной повинности. Он тут же встал и отдернул шторы. Наступила ночь.

– Темно, – вырвалось у меня.

– Да, – сказал он. Я не видела, как он снял кимоно и вышел из комнаты, но вдруг – его здесь уже не было, а кимоно черным пятном темнело на полу. Когда он снова появился в комнате – на нем была его обычная одежда. Черная рубашка на нем смотрелась куда лучше, чем на мне. Брюки выглядели не лучшим образом, но это было лучше, чем ничего. Они все еще должны были быть влажными, но я напомнила себе, что он может повысить температуру своего тела, и таким образом заставить их быстро высохнуть. Еще один аргумент в пользу того, чтобы быть нежитью.

Он не застегнул рубашку. На его груди не было раны. Это я уже проходила. Но там был шрам.

Я слезла с кровати – встала, слегка шатаясь, подошла к нему, прикоснулась.

– Это новый, – сказала она.

– Да, – сказал он.

Мне хотелось знать ответ: откуда у вампира шрам? Попытка другого вампира добраться до его сердца? Или прикосновение губ живого человека к этой ране? Но я не стала спрашивать.

– Ты спала, – сказал он. Я кивнула.

– Все кончено. Та ночь закончилась, – сказал он. – И Бо никогда не вернется.

Я посмотрела на него. Его серое чужое лицо ничего не выражало. Если бы не глаза, его можно было бы принять за статую. Изваянную мрачным скульптором.

«Мрачным, – подумала я. – Ужасная, гротескная, невозможная».

Я отвела взгляд, чтобы он ничего не смог прочесть в моих глазах. Но он ведь говорил, что может читать только мои страхи, а не мысли.

Мне будет жаль никогда больше не увидеть Кона.

– Все заканчивается, – сказала я. – Та ночь заканчивается. Мне снился сон – снилась моя бабушка.

– Та, что учила тебя изменяться.

– Да.

Он кивнул – так, наверное, кивают говорящие статуи, – как будто это было очень важно. Это был последний, идеально точный удар резца – и статуя была завершена.

Я не собиралась плакать. Не плакала.

– Мы с тобой по-прежнему связаны, – сказал он. – Если ты позовешь, я приду.

Я покачала головой, но он ничего больше не сказал.

– Ты тоже можешь позвать меня, – сказала я.

– Да.

Я прикоснулась к новому шраму на своей шее, к шраму, который пересекался со старым, шраму в форме ошейника.

– Я потеряла ту цепочку, что ты мне дал. Прости. Я не найду путь, даже если ты позовешь.

– Ты не потеряла ее, – долгая пауза. – Она по-прежнему на месте.

– А-а-а… – только и могла я сказать. Наверное, если карманный ножик можно превратить в ключ, значит, цепочку можно превратить в шрам. С таким же успехом можно сказать, что голову трудно снять, потому что она крепко приделана. Немного раньше для Кона примерно таким же открытием стало то, что мой нож все еще может складываться.

Я осторожно сказала:

– Не хотелось бы звать тебя, зная, что ты не захочешь прийти.

Снова пауза. Я закусила губу.

– Я захочу прийти, – сказал он.

– А-а-а… – снова сказала я.

Пауза.

– В случае, если я буду в смертельной опасности? – спросила я.

– Не обязательно, – он повернул голову и посмотрел в окно, намекая, что ему пора.

Я отступила назад. Глубоко вздохнула. Подумала о булочках с корицей. И о Мэле. Подумала о необходимости спасти мир за оставшиеся сто лет, как это виделось Пату.

– Извини, – сказала я. – Я просто пыталась превратить это во что-то вроде прощания двух людей. Ты свободен.

– Я не человек, – сказал он. – И я не свободен.

– Я не ловушка и не тюремная камера! – со злостью сказала я. – Не веревка у тебя на шее и не цепь! Иди прочь!

Может быть, это из-за моей злости поднялся ветер. Я услышала шелест листьев.

Он снова посмотрел в окно. Я легла на кровать, положила руки вдоль туловища, смотрела на потолок и ждала, когда он исчезнет.

– Когда ты снова будешь делать булочки с корицей?

Открывать рот в ответ на его реплики уже становилось привычкой. Яоткрыла рот и спросила:

–  Что?

Он терпеливо уточнил:

– Когда ты снова пойдешь на работу – кормить людей?

– Э… завтра утром, наверное. Который час?

– Два часа до полуночи.

– Значит, еще шесть часов. Отсюда я выхожу чуть позже четырех.

Медленно, Словно лингвист, который пытается говорить на древнем мертвом языке, он произнес:

– Ты могла бы пойти со мной. Этой ночью. А к тому времени, когда тебе надо будет выходить, я бы привел тебя обратно в это место, и ты бы отправилась к своим булочкам. Если ты хорошо отдохнула. И если ты… этого хочешь.

А чем, собственно, вампиры заняты ночью? Долгими спортивными прогулками? Или исследованием образа жизни филинов и барсуков? Если так, то э… ночная живая природа меня не очень-то интересовала.

– Разве ты не… голоден?

И снова пауза. Достаточно долгая, чтобы я успела представить, что он может ответить на этот вопрос.

– Я голоден, – сказал он. – Но не настолько, чтобы нельзя было потерпеть шесть часов.

Я подумала о том, каким невероятно, ужасно тяжелым будет завтрашний день. Подумала о всех тех оправданиях, которые мне придется выдумывать. Подумала о всей той правде, которую я не смогу рассказать. О том, что придется лгать Чарли, Мэлу, маме. Миссис Биалоски и Мод. Эймил, и даже Иоланде. О новой встрече с Патом. О необходимости снова говорить с Богиней: среди прочих вопросов в том числе и об исчезновении мистера Коннора, и о том, что его адрес оказался фальшивым. Подумала, насколько проще стало бы все это, если бы Кон исчез в ночи, сейчас и навсегда. Проще бы не стало, после той ночи ничто уже не будет простым. И я ненавидела ложь. Я так много лгала в прошлом.

Почти все станет проще, если Кон исчезнет навсегда.

– Я лучше побуду с тобой на несколько часов дольше, чем буду утолять свой голод, – сказал Кон.

Я так и не приняла решение. Я просто услышала собственный голос:

– Пойду одеваться.

Я повернулась – как статуя, как плохо сделанная кукла – и пошла к шкафу. Прежде чем мой разум догнал тело, я успела повернуть ручку и открыть дверцу. Решение уже было принято.

Если в шкафчике в гостиной был уже наведен определенный порядок, то шкафчик в спальне был просто непроходимым. Где, и соответственно когда я в последний раз видела свои черные джинсы? Как я уже говорила, я не ношу черное, и мой гардероб не собран по принципу эффективной маскировки в тени.

– Это займет пару минут, – сказала я.

Надеюсь, это не прозвучало умоляюще.

– Я не уйду без тебя, – ответил он.

Его голос был как всегда лишен интонации, и сейчас, стоя на коленях возле шкафчика и копаясь в куче одежды, я не могла его видеть. «Я не уйду без тебя».Я посмотрела на свои руки – руки, которые прикоснулись к Бо и держали его сердце, когда оно таяло и растекалось по моим запястьям, капало на трескающийся пол, – руки, которые сейчас перебирали постиранные вещи.

Было темно, но я могла видеть в темноте, и я отлично видела свои руки, и они не казались странными, или зараженными, или чужими, это были просто мои руки. Глубже в шкафчик – где же эти джинсы, черт бы их побрал, – там было действительно очень темно, и, думая о джинсах, я увидела на руках легкие золотистые блики, на запястьях и предплечьях. Световая сеть тоже осталась при мне.

Вот так я теперь и живу: булочки с корицей, ожидание апокалипсиса, ночное зрение, магия, которая соединилась с моей плотью, чтобы ее нельзя было потерять. Специальные отношения со Специальными Силами, где не все заодно. Хозяйка дома, изготовляющая обереги. Беспорядок в шкафах. Вампиры.

Привыкай, Светлячок.

Я выбралась из шкафчика, надев черные джинсы и угольно-серую футболку, которая мне никогда не нравилась. И красные кроссовки. Ну да, ведь красный цвет в темноте тут же становится серым.

Он протянул руку:

– Идем же.

И мы вместе вышли в ночь.