Текст книги "Корень всех зол"

Автор книги: Роберт Уильямс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Роберт Уильямс
Корень всех зол

И снова – Кейт

Глава 1

Делом, конечно, занялись полицейские – да и как иначе? Сперва, правда, я и не понял, что именно они. Для меня, восьмилетнего, слово «полиция» означало людей в форме, включенные мигалки, наручники, визг тормозов, матовые отблески пистолетных стволов… А вместо всего этого на обычной серой машине приехала усталого вида женщина в строгом костюме, от которой пахло кофе. Женщина сказала, чтобы я называл ее Трейси, но я еще никогда не обращался к взрослым по имени и не мог себя заставить, как ни пытался. Это было все равно что выругаться при маме или спрыгнуть с большой высоты. Несколько раз мне почти удавалось, но губы отказывались складываться как нужно, и в конце концов я стал говорить «мисс» вместо «Трейси». Сперва она меня поправляла, затем, покачав головой, сдалась.

Стук в дверь раздался вечером того дня, когда все случилось. Я знал, что просто так все не обойдется (это было ясно), однако никак не ожидал, что меня будут допрашивать в полиции. Мне задали кучу вопросов; я больше молчал. Не то чтобы я боялся – обращались со мной вполне нормально, не кричали, и вообще ничего такого. Просто когда много говоришь, обычно становится только хуже. Я не хотел попасть в еще большую беду и старался держать язык за зубами, отвечая на все вопросы, что я просто играл. Полицейские не отставали. Они снова и снова возвращали меня к самому началу, пытаясь чуть ли не по секундам восстановить события, так что скоро я уже с трудом соображал. Врать я им, кажется, не врал, но и они, хоть и не лгали мне напрямую, всей правды тоже до поры до времени не говорили. Думаю, они пытались выяснить, что мне известно и не скрываю ли я чего-нибудь, но я в свои восемь уже понимал, когда лучше помалкивать, уже знал, что от слов обычно только хуже. Я и не думал что-то утаивать – это потом я стал скрытным, во всяком случае, так считает мама, и, наверное, отчасти она права. Тогда же я просто старался быть осторожным.

Когда стало ясно, что чего-то важного я не понимаю и все обстоит совсем не так, как мне казалось, у меня был к полицейским только один вопрос. Никто в комнате не обратил на него ни малейшего внимания, и я даже засомневался – вслух я его задал или только подумал? Дождавшись удобного момента, я спросил еще раз, и вновь никакой реакции. Только позже, тем вечером или даже на следующий день, мне наконец все рассказали. Какие-то детали происходящего сейчас уже стерлись у меня из памяти (как-никак времени утекло много), но я хорошо помню, что пришлось надеть с синими шортами школьные ботинки – кроссовки забрали вместе с другой одеждой, что была на мне в тот день, – и чувствовал я себя по-дурацки. Меня привели в пустую комнату с зелеными пластиковыми стульями и серым столом посередине, усадили и наконец ответили на вопрос, который я задавал дважды.

Говорила Трейси, медленно и внятно, а все остальные не отрывали от меня глаз, словно я фокусник и вот-вот выкину какой-нибудь трюк. Я слушал, силясь вникнуть в смысл ее слов. День стоял жаркий. Когда Трейси, закончив говорить, подняла ладони со столешницы, на поверхности остались два влажных пятна, и я смотрел, как они постепенно испаряются. Все в комнате уставились на меня, ожидая моей реакции, и я спросил единственное, что пришло в голову, – скоро ли мне вернут кроссовки. Можно было подумать, я спустил штаны и показал им зад – полицейские отводили глаза, мама начала плакать, а кто-то проговорил: «Вот ведь бесчувственный дьяволенок, а?»

Тем вечером мама усадила меня перед собой и сказала, что я произвел плохое впечатление.

– Ты должен показать, что раскаиваешься, Дональд.

Я обещал постараться. На следующий день я вновь очутился в комнате с зелеными стульями, и, когда мы уселись, Трейси опять начала спрашивать. Ее интересовало, как я понимаю слово «намерение».

– Нам важно понять, Дональд, чего ты хотел, что было у тебя на уме перед тем, как все случилось, и почему потом ты поступил именно так.

Я внимательно слушал ее объяснения, и она повторила слово «намерение» еще пару раз, но у меня, восьмилетнего, оно вызвало только одну ассоциацию – как мы с Мэтью Торнтоном «твердо намеревались» провести всю ночь в палатке у них в саду. Его родители, видимо, считая, что долго нам не продержаться, по очереди следили за нами из окна спальни и оказались правы – мы удрали в дом через какой-нибудь час после наступления темноты и с облегчением забрались в двухъярусную кровать. Ни о чем больше мне это слово не говорило. Я попытался объяснить, что вообще ничего такого не хотел, просто играл на улице, и вдруг это стряслось. Но Трейси мой ответ, кажется, не убедил, она продолжала думать, будто я чего-то недоговариваю, скрываю от нее нечто важное. Став старше, я осознал, что почему-то не вызываю у людей доверия – видимо, это проявлялось уже тогда. В конце концов в полиции решили, что больше у них ко мне вопросов нет, и в участок нас не вызывали. На следующий день я вернулся в школу.

На этом все и закончилось, за исключением того, что теперь раз в неделю меня забирали с занятий и отвозили на другой конец города, в Центр «Улыбка», где я проводил час за играми под присмотром женщины по имени Карен. Я не видел тогда в этом ничего необычного, да и вообще особо не задумывался – просто радовался возможности удрать из школы пораньше. В Центре были свои правила – ни приносить с собой, ни забирать оттуда ничего не разрешалось. Все, что я писал или рисовал, оставалось в комнате, в коробке с моим именем. Маму внутрь тоже не пускали, ей приходилось ждать снаружи, что ее ужасно злило – она не доверяла ни мне, ни им.

– Чем ты там занимаешься? – спрашивала она.

– Просто играю, – отвечал я.

– Тогда играй осторожнее, – говорила она, и я старался, хотя до сих пор не очень понимаю, как это делается.

В комнате были куклы с домиком для них, машинки, фигурки зверей, солдатики, плюшевые мишки, бумага и краски. Если я рисовал, Карен тоже брала кисточку, рассказывая мне, что собирается изобразить, и спрашивая о моем замысле. Если играл в игрушки – она просто наблюдала за мной, иногда интересуясь, что там у меня происходит, и я с готовностью объяснял, что «друга солдатика съел тигр, и солдатик устроил на него засаду в кукольном домике, чтобы отомстить и повесить его зуб себе на шею в память о друге», и прочие глупости. Мне тогда и в голову не приходило, что за мной следят, как за тикающей часовой бомбой, – не начну ли я душить кукол и резать плюшевых медведей. Наверное, полицейских можно было понять, и все-таки, согласитесь, есть что-то подленькое в том, чтобы шпионить за восьмилетним мальчиком, который думает, что он просто играет.

* * *

Когда в первый раз после случившегося я появился в школе, никто из ребят не произнес ни слова – видимо, с ними заранее побеседовали, – но класс так и гудел от сдерживаемого напряжения. Все повторяли вслед за миссис Уолш: «С возвращением, Дональд», а я чувствовал на себе взгляды, жадно выискивавшие во мне какие-то изменения. Видно было, что одноклассников распирает от желания расспросить меня, только сделать это оказалось практически невозможно. Даже на переменках, во дворе, учителей дежурило вдвое больше, чем всегда, и вместо того, чтобы торчать у дверей с кружками кофе в руках, как обычно, они так и шныряли туда-сюда по всему периметру, вдоль и поперек. Никому и приблизиться ко мне не удавалось вплоть до большой перемены, когда тройняшки Хадсон засекли меня на пути в туалет. Я еще даже ширинку не расстегнул, как дверь раскрылась и они, отпихивая друг друга, всем своим мини-отрядом ворвались следом и забросали меня вопросами: «Как все случилось? Тебя теперь посадят? А что твоя мать сказала? А крови много было?» Отвечать мне не пришлось – в ту же секунду внутрь влетел мистер Баркер и, вытолкав нас на улицу, развел по разным углам. Мои крики, что мне правда нужно в туалет, остались без внимания. Учителя не ослабляли бдительности ни на минуту и, как мне теперь кажется, слишком переусердствовали. Несмотря на любопытство, очень скоро другим детям стало понятно, что лучше эту тему не трогать – ни до, ни после, ни во время занятий. Возможно, так меня пытались защитить – хотя, наверное, не только, – но проку от этого было мало. Все и так знали о случившемся и относились ко мне с опаской, а тут еще, стоило мне опять сблизиться с Мэтью, который и раньше был единственным моим настоящим другом, как его оттащили в сторону и принялись выпытывать, не сболтнул ли я ему лишнего. Скоро я стал тем, от кого лучше держаться подальше.

* * *

Сперва я не верил, что в тот день действительно случилось нечто по-настоящему ужасное. Мне казалось, что меня обманывают. Тогда, запрыгивая на велосипед и улепетывая домой, я вовсе не бежал от чего-то жуткого и непоправимого. Я знал, что произошло несчастье, что пострадал другой человек, но у меня и в мыслях не было, что дойдет до полиции. То, о чем рассказала мне Трейси, не укладывалось в голове. Я просто не поверил ее словам. К тому же я как раз достиг того возраста, когда начинаешь смутно понимать – взрослые не всегда говорят правду. Годами меня пичкали байками о Деде Морозе, зубной фее и о том, что от моркови будешь лучше видеть, и все это оказалось чушью. А сказанное мне в клифтонском отделении полиции выглядело не более правдоподобным, чем история о толстяке в красной шубе, который спускается по дымоходу и оставляет детишкам подарки.

* * *

Мне казалось важным вернуться туда, где все случилось, и посмотреть – не найдется ли там чего-нибудь, что подтвердит слова полицейских или, наоборот, укрепит мои подозрения. Если то страшное, о чем мне говорили, правда, на месте не могло не остаться следов.

Попасть туда было не так-то просто – теперь мама не выпускала меня из дома одного, а когда мы шли куда-нибудь вдвоем, то сразу за калиткой поворачивали направо, в противоположную сторону. Хотя все нужное нам располагалось под холмом, сперва мы с четверть мили тащились вверх по Хоторн-роуд, там проулком выходили на Кемпл-стрит и уже потом спускались в город, огибая тот дом, возле которого случилось несчастье. Это занимало у нас лишних минут двадцать, но я и пикнуть не смел. Я ничего не говорил, даже когда мы возвращались откуда-нибудь уставшие и до дома было рукой подать, а приходилось еще делать здоровенный крюк. После того дня, что бы я ни сказал, мама могла в ответ сорваться на крик или удариться в слезы, и я быстро усвоил, что лучше помалкивать. От слов только хуже.

Постепенно у меня созрел план. Нужно дождаться, когда мама ляжет спать, и где-нибудь через час можно будет выскользнуть из дома, прибежать туда и хорошенько все осмотреть. Но в первый раз я заснул и проспал до самого утра, когда мама подняла меня в школу. То же повторилось и на следующий день. Тогда я пошарил по кухонным ящикам, пока мама была в душе, и отыскал старый пластиковый таймер для готовки в виде цыпленка. Услышав, что мама легла, я поставил его на один час и сунул под подушку. Как и следовало ожидать, я опять заснул, но приглушенное жужжанье под головой разбудило меня. Выключив таймер, я прокрался к маминой двери и прислушался. Изнутри доносилось только размеренное дыхание, и мне стало понятно: вот он, мой шанс. Переодеваться я не стал – я ведь ненадолго. Прямо в пижаме, только надев школьные ботинки, я выскользнул из дома с фонариком в руке.

Было около полуночи. Темень стояла такая, какой я никогда не видел, и улица, на которой я вырос, предстала передо мной совершенно незнакомой – как зимой, когда ее укутывал толстым слоем снег. Оглушенный, я на мгновение застыл у калитки, не решаясь потревожить тишину и неподвижность, царившие снаружи, но секунду спустя уже скользил невидимой тенью сквозь черноту и безмолвие. Через несколько минут я был внизу, у дома номер пять. Направив фонарик на тротуар, я принялся искать следы крови. Пятно света перемещалось туда-сюда, выхватывая то кусок дороги, то бордюр; я двигался все дальше и дальше, думая, что ошибся с местом, но темных пятен видно нигде не было. Я поднял фонарик и осветил дорожку к двери дома – тоже ничего. Я не находил этому объяснения. Если то, что мне говорили, правда, крови не могло не остаться. Я поднял глаза от земли и внимательно огляделся кругом. Прямо впереди была дорога, уводящая в город. На противоположной стороне улицы высились богатые особняки, к широким дверям которых вели крутые ступени. Позади, там, откуда я пришел, улица поднималась к моему дому. И наконец, – я завершил оборот – дом, где жил тот пацаненок. Ни малейшего доказательства слов полицейских. Ничто не говорило о том, что здесь случилась беда.

Вне себя от радости, я почти поверил, что взрослые и впрямь морочат мне голову. Я уже хотел вернуться домой, забраться в кровать и еще раз тщательно все обдумать, как вдруг заметил открытки в окне. Одна из них соскользнула по стеклу и перевернулась обратной стороной, так что были видны строчки. Сперва я не собирался подходить к дому, но теперь понял, что должен прочитать, что там написано. Как можно тише я приоткрыл калитку и, стараясь не шуметь, прокрался по дорожке к окну. Прижавшись лбом к темному стеклу, я посветил фонариком и прочел:

«Милые Бекки и Йен, примите наши глубочайшие соболезнования.

Никакими словами не выразить, что мы чувствуем. Он теперь с ангелами на небесах.

Любящие вас,

Эмма, Крис и Имоджен»

В ту секунду это стало для меня реальностью. Я все еще не понимал, как такое могло случиться, зато теперь знал, что мне сказали правду. Повернувшись, я шагнул обратно к калитке, чтобы отправиться домой, но тут сверху ударил свет, и я оказался будто на сцене. Мне бы сразу выбежать на улицу, и только меня и видели, а я, бросившись было в панике к выходу, на полдороге застыл в нерешительности – может, лучше спрятаться у стены? В этот самый момент, когда я торчал прямо посреди участка, в окне второго этажа отдернулись шторы, и я увидел отца того мальчика. Какое-то время он потрясенно смотрел на того, кто две недели назад убил его двухлетнего сына, а я смотрел на него в ответ. Потом я повернулся и побежал.

Глава 2

После всего случившегося я изменился. Мама говорит, что я «ушел в себя», но, по-моему, наоборот, я как раз пытался от себя сбежать. Я называл это «исчезанием» и быстро в нем наловчился. Впервые я проделал это всего через несколько дней после той, последней, беседы в полицейском участке. Теперь, по прошествии времени, я понимаю, что для первого раза задумано было крутовато, но тогда я вообще не особо представлял, к чему стремлюсь, не то что сейчас. Я хотел просто сбежать от маминых истерик и той непроглядной черноты, в которую погрузился наш дом со дня первого визита полиции.

На идею меня натолкнул писатель, побывавший у нас в школе. Он встречался с нашим классом, рассказывал о том, как он сочиняет, о своих книгах… Ни он сам, ни его истории мне особо не понравились, только одна вещь застряла в памяти. Он говорил, что иногда проводит целые дни как будто в другом мире, что, когда он начинает писать и фантазировать, все вокруг словно исчезает, и если дело идет как надо, выдуманное им становится для него более реальным, чем действительность. Я тоже так хотел – хоть ненадолго перенестись, как по волшебству, куда-нибудь подальше отсюда. Пусть я не писатель, но исчезать – мысленно – наловчился не хуже.

В тот первый раз моя кровать была космическим кораблем, и я летел к Нептуну. Я был тогда просто повернут на космосе – и книги в библиотеке брал только про это, и в «Улыбке» рисовал одни звезды и планеты с ракетами, после любого фильма или передачи ходил под впечатлением несколько дней. Помню, мы должны были отправиться на школьную экскурсию к знаменитому телескопу Пилчарда, в который, если повезет, можно увидеть другие галактики. Я буквально считал дни до поездки, а в итоге, когда оставалось уже всего ничего, мы с мамой уехали в другой город. В последний мой день в клифтонской школе мама передала со мной записку с просьбой вернуть сданные за экскурсию деньги. Никогда еще я не испытывал такого ужасного разочарования. Мне казалось, этого просто не может быть – как будто ничего не значит, что я столько ждал и надеялся. Я все думал, что в последнюю минуту кто-то вмешается и восстановит справедливость. Когда ничего не произошло и стало понятно, что гигантского телескопа и далеких галактик мне не видать, я закатил маме концерт.

– Господи, Дональд, неужели это из-за той дурацкой экскурсии? После всего, что случилось, ты переживаешь, что не попал в какую-то несчастную обсерваторию?

Да, именно из-за этого я и переживал. Так нечестно – через пару дней мои одноклассники, которых космос, в отличие от меня, не очень-то и волнует, погрузятся в автобус, а я столько мечтал увидеть звезды, и все зря!.. Ужасно несправедливо, и как мама не понимает?! Сейчас меня самого передергивает – месяца не прошло, как по моей вине погиб маленький ребенок, а я рыдал, что не попаду на экскурсию к телескопу. Но тогда это значило для меня куда больше. Космос приносил мне успокоение. Меня завораживала сама мысль о том, что где-то там, невыразимо далеко от обыденной реальности, движутся огромные каменные или газовые шары планет, что в тот самый миг, когда я сижу в классе, они летят через пространство, такие чуждые всему земному, такие отстраненные. На их фоне все, что происходит вокруг, казалось неважным. Что бы ни случилось тут, внизу, там, наверху, не будет иметь ни малейшего значения. От этих мыслей жить становилось чуть легче. Вот почему я так расстроился, когда не попал на ту экскурсию, только тогда я еще не мог этого объяснить, и мое поведение лишний раз доказало, что я «бесчувственный дьяволенок».

Больше всего из планет мне нравился Нептун, сам не знаю почему. Вообще-то мне все планеты были интересны, но он оставался самым-самым. Другими я тоже, бывало, увлекался на время, однако главное место в моем сердце занимал именно Нептун – может быть, из-за голубой окраски. Голубой был моим любимым цветом, а три – любимым числом. О космосе я знал все – о ракетах, о том, как тренируются астронавты, знал, что они едят, как ходят в туалет, где спят. Я был полностью готов. Мне так не терпелось воплотить свой замысел, что я отправился в кровать на полчаса раньше положенного. Я лежал в постели и не мог дождаться, когда окончательно стемнеет и можно будет начать обратный отсчет до старта. Запуск прошел без сучка без задоринки, и скоро я, покинув орбиту Земли, плыл между планет, маша им рукой. Юпитер, как и писали в книге, поражал своими размерами, кольца Сатурна тоже производили впечатление. Вот, наконец, показался голубой серпик Нептуна – я был почти у цели. Следующие несколько ночей я вновь и вновь переживал это путешествие, сам, без уговоров, рано ложась спать. И прежде чем заснуть, я уносился далеко от Клифтона, от всех его жителей, от того, что случилось. Я натягивал пижаму сразу после ужина и с нетерпением ждал, когда можно будет забраться в кровать.

– Ты хорошо себя чувствуешь, Дональд? – спросила мама через пару дней.

Я ответил, что все нормально, просто устал, и вчера, и позавчера тоже, вот и все. Как будто что-то припомнив, она кивнула.

– Мне говорили, что такое бывает. Не волнуйся, Дональд, ничего страшного в этом нет.

Я понял, о чем она говорит, хотя и не представлял, почему из-за случившегося должен чувствовать себя усталым. Маму я не стал разубеждать – я был только рад, что не придется ничего ей рассказывать про «исчезания».

Со временем они изменились. Во-первых, космос уже не привлекает меня до такой степени, и мои «исчезания» стали более приземленными, более реалистичными. В следующий раз, например, это будет Лоссимут. Я нашел его в «Атласе мира» – крошечная белая точка на карте, только и всего, но кроме названия и местоположения ничего, в общем-то, и не надо. Я стараюсь прорабатывать детали, беру в библиотеке книги по теме, и все же по большому счету это неважно – проверять ведь никто не будет, а если знаешь, кем хочешь быть и где обычно все проходит нормально. В Лоссимуте я придумал для себя маленький белый домик на берегу моря. Это тихий, спокойный городок – ни юнцов, гоняющих пьяными на машинах, ни толп пешеходов, никто никуда не спешит. Дома многое сделано моими руками – я сам мастерил кухонный стол, сам штукатурил стены, сам тянул проводку. В бухточке неподалеку покачивается на волнах моя светло-голубая яхта, а дома меня дожидаются пес, овчарка, и жена, высокая, с темными волосами и сочными алыми губами, на которых то и дело появляется мягкая улыбка. Меня зовут Джек, я среднего роста, без дурацких накачанных мускулов, а по-настоящему сильный и привлекательный. Но когда женщины улыбаются мне и откидывают назад волосы, я делаю вид, что ничего не замечаю – просто прогуливаюсь с собакой по берегу перед ужином, как обычно, вот и все. Я никогда не забываю о своей чудесной жене, которая ждет меня дома, ждет, когда я вернусь, и я всегда возвращаюсь. Не знаю, что бы я делал без своих «исчезаний». Они помогали мне справляться со всем, позволяли дышать чуть свободней. С ними я почти забывал о том мальчике.