Текст книги "Искатель. 1978. Выпуск №1"

Автор книги: Роберт Шекли

Соавторы: Мюррей Лейнстер,Владимир Возовиков,Сергей Наумов,Жан-Луи Кюртис,Карл Груннерт,Игорь Цыбульский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

II

Палата номер два Ленинградской клиники термических поражений была из самых трудных. Шесть коек, шесть больных – шесть очень непростых задач профессора Алексея Николаевича Орлова. Если бы профессора спросили, почему он положил шофера именно сюда, он, наверное, сказал бы, что тяжелым больным не вредно знать, что есть люди, которым не легче. Кроме того, в сибирской больнице шофер постоянно находился один в реанимационной палате и наверняка устал от своих болей и слабостей, от тишины и мыслей, которым ничего не мешает лезть в голову.

Шофера положили у окна рядом с обожженным кислотой гальванщиком Виктором Колосовым. Колосов был общительным и веселым парнем, кроме того, выздоравливал, и его оптимизма могло хватить, кажется, на всю палату.

С Колосовым профессор договорился о том, что он будет присматривать за шофером и поддерживать по возможности.

Теперь, входя в палату на утреннем обходе, профессор первым делом поглядывал на Колосова, но тот безнадежно качал головой.

Когда профессор разговаривал с Покровским, его не покидало ощущение, что шофер думает о чем-то своем. Думает беспрерывно и напряженно, словно решая сложную задачу. Впрочем, на вопросы отвечал точно и спокойно, может, чуточку медленно. Он как будто боялся показать, что на самом деле он не здесь, то есть только отчасти здесь, а в том, другом мире, где был постоянно.

Не меньше, чем эта странная раздвоенность сознания, беспокоили Орлова раны на ногах шофера. Ампутация в сибирской больнице была сделана безупречно. Орлов хорошо знал и уважал своего коллегу из сибирской больницы, кроме того, он сам осматривал шофера сразу после операции. Но раны не заживали.

Врач понимал, в чем дело. Организм, трое суток боровшийся за жизнь в совершенно невероятных условиях, был истощен. Теперь столь простое дело, как заживление ран после операции, было ему не, под силу. Удивительный парадокс жизни. Совершить чудо и победить, а затем погибать от такой малости?! Но для любого, даже самого легкого, дела необходимо усилие, но где взять его, если резервы организма исчерпаны.

Голубое и белое. И на голубом – самолет. Но что это? Потом Покровский начал понимать, что голубое над ним, а белое вокруг. Он лежит на спине. Голубое неподвижно и однородно. Белое двигается, и от него исходит настойчивое требование.

По-видимому, к нему полностью вернулось сознание, когда он понял заданный вопрос.

– Кто вы и что с вами случилось?

Вокруг стояли люди в белом. «Врачи», – догадался он. Вопрос задавал высокий худой человек в очках, по-видимому, главный здесь.

Теперь Покровский понимал все, он догадывался даже, что вопрос задан специально для того, чтобы проверить, в какой степени он восстановил свое «я». Потому отвечал четко и медленно, не хотел дать повода для сомнений.

Тогда Покровский не сознавал, что он болен. Он думал, что все дело в смертельной усталости и от этого все время засыпал, точно проваливался в черную яму. Никаких снов ему не снилось. Только просыпаясь, он начинал смутно ощущать себя. Это сознание полусна, постоянной дремы, пожалуй, даже нравилось ему. Он был невесом; как бы плыл под водой, то поднимаясь к самой поверхности, и тогда ощущал и свет, и тепло, и голоса людей, то опускаясь в темную глубину, в тишину. Он не боялся глубины. Он не подозревал, что она опасна, что однажды может не выпустить его совсем.

Иногда он просыпался и ощущал все почти с той же ясностью, что и раньше, еще до аварии. Почти. Разница была в том, что тогда не было боли. Теперь боль появилась с проблесками сознания, она росла и достигала наибольшей силы, когда он открывал глаза. Острая боль в ногах. Оттуда она прорастала, пронизывая тело колючими иглами. Покровский отвечал на вопросы, сознавая, что слова его вполне разумны, но он не договаривал многое. Ну как, например, можно было рассказать о щели в потолке? Для всех это была плохо замазанная алебастром полоса от снятой электропроводки. А он видел, как там, в окружении эсминцев, шли медлительные крейсеры и линкоры. Галсами прочесывали море противолодочные корабли и морские охотники. Разводя пенные усы, летели торпедные катера. Все это он видел так близко, что различал бортовые номера.

Покровский не раз спрашивал себя, откуда могли взяться эти картины? Море он, положим, видел, когда ездил в Ейск в командировку. Но то было Азовское море, военных кораблей там нет. Сочи, Сухуми, Гагра, где он бывал во время отпусков, тоже не в счет. Да! Ведь совсем недавно он был в одном городе у моря. Бродил по горбатым улочкам, обсаженным желтой и белой акацией. В огромной бухте стояло множество пароходов. Белые океанские лайнеры, мрачные сухогрузы. Там лежала, приткнувшись к пирсу, ржавая, слепая от старости субмарина, стояли серые худые эсминцы…

А в щели на потолке шел бой. Кипели фонтаны поднятой взрывами воды. Стремительно бежал к невидимой цели пенный след торпеды. Окутанные дымом беглого огня, летели по волнам эсминцы…

– Юра, слушай меня внимательно, – сказал врач. – Ноги придется ампутировать.

От этих слов Покровский обмер. Он дышать перестал, и даже сердце, кажется, остановилось. Он давно боялся услышать их.

– Юра, я не буду утешать тебя. Другого выхода нет.

– Повременим…

– Повременим, – согласился врач. – Профессор Орлов будет здесь через два часа.

Что могут изменить два часа? То, что вцепилось в него, не отпустит. И опять он думал о «муравьином льве», видел, как тот закапывается в песок и замирает, широко раскрыв челюсти. Он попал в этот капкан обеими ногами. От этого надо избавиться. «Лиса, – вспомнил он, – отгрызает лапу, если попадает в капкан. Уходит на трех. Сама отгрызает. Со смертью шутить нельзя, если вцепилась – ждать бесполезно…»

– Юра, ждать больше нельзя. Началась влажная гангрена.

– Давайте… Делайте.

Он очнулся на своей кровати, увидел капельницу, щель на потолке – все на месте. Можно было подумать: ничего не случилось… Юрий закрыл глаза. Ему хотелось обратно в сон, в котором он только что жил. Потом он узнал, что его нашли только днем.

– Ты был холодный, – рассказывали ему. – Ну, тридцать три градуса, представляешь?! Ты ничего не слышал и не отвечал, только все время старался перелезть через этот вал из гравия. В том месте ремонт, и вдоль дороги гравий насыпан. Объезд рядом, только через гравий надо перебраться. Гравий осыпается, ты вниз сползаешь и снова лезешь. В машине ребятам тебя держать пришлось. Ты все полз, полз…

Шли дни. Каждый раз, входя в палату на утреннем обходе, профессор Орлов с надеждой поглядывал на Виктора Колосова, но тот отрицательно качал головой. Впрочем, врач видел все сам, при первом взгляде на шофера.

Но вот однажды Колосов радостно закивал профессору, едва тот появился на пороге палаты…

Койка стояла слева от кровати Покровского. Соседство это не предусматривалось профессором и было совершенно случайным. Здесь лежал второй после шофера тяжелейший больной – школьник из Калмыкии по имени Сережа.

Подходя ко второй палате, Орлов всегда думал: «Как там Юра и Сережа?» Эти двое незаметно прижились в его памяти; думая об одном, он неизменно вспоминал другого. Связь эта была чисто механическая, и Орлов удивился, когда Колосов сказал:

– Разговаривали они сегодня.

– Юра? С кем?

– С Сережей. Хорошо так разговаривали. Про машины…

– Про что? – переспросил Орлов, весьма озадаченный сообщением Колосова.

– Про машины… Ну, про шоферские дела… А Сережка улыбался. Вот сколько лежу, первый раз увидел, как он улыбается!

«Вот так! – заметил про себя профессор. – Помощь приходит не оттуда, откуда ее ждешь». Да и на какую помощь со стороны Сережи можно было рассчитывать, если сам мальчик больше всех, в этом врач был уверен, нуждался в помощи?

Коротка была история Сережиной жизни. Учился в школе, любил автомобили и потому все свободное время проводил в гараже, что был рядом с его домом. Однажды случилась беда. Загорелся бензин, разлившийся по земле. Ближе всех к огню оказался Сергей. Не раздумывая, он бросился тушить пожар. Подоспевшие шоферы накрыли пламя брезентовым чехлом от машины, а вот Сережа получил ожоги ног и попал в больницу. И не просто в больницу, а в далекий незнакомый город, где у него не было ни одного родного человека. Лежал Сережа давно, и, как ни бились над ним врачи, не могли поднять с постели. Все больше начали сказываться отрицательные результаты неподвижности: суставы ног закрепостились.

Сережа замкнулся в себе, смуглая кожа лица приобретала все более заметный восковой оттенок.

Когда спрашивали, Сережа отвечал, но глаза его видели что-то свое, и зрелище это, верно, было не из веселых.

– Дядя Юра, а вы правда шофер? – как-то спросил Сережа.

– Правда.

– Вот интересно.

Прошло несколько дней, прежде чем Сережа продолжил разговор. Глядя в потолок прежним своим отрешенным взглядом, он сказал, ни к кому в особенности не обращаясь:

– Я шофером хотел стать, а теперь… Ноги совсем не гнутся.

– А знаешь, когда я в первый раз за баранку сел? – похвастался Юрий. – В девять лет. У нас сосед был шофер. Дядя Леша его звали. Посадил меня на колени, и я рулил. Метров сто проехали. Дядя Леша сказал: «Молодец, шофером будешь». Просто так, наверное, сказал, а я решил: буду шофером, и больше никем.

– Ну а дальше-то как? – Сережа просил рассказывать и взглядом и улыбкой.

Покровский не торопился. Он почувствовал себя хозяином положения. И теперь каждый раз, приходя в себя после операций по пересадке кожи, Юрий видел полные ожидания глаза мальчика.

– Дядя Юра, я вот все время думаю… А вы не обидитесь? – как-то спросил Сережа.

– Валяй, чего там!

– А вот как вы думаете… Вы снова ездить на машине сможете?

– Думаю, что смогу. По крайней мере, все сделаю, чтобы это у меня получилось, – бодро ответил Покровский. Ответил как надо, но что-то оборвалось в душе.

– Правильно, – шептал Сережа, слишком погруженный в собственные мысли, чтобы заметить излишне бодрый тон ответа. Взглянув на Покровского и по-детски краснея, сказал:

– Я так подумал, дядя Юра, если вы верите… Если вы… То я, если очень захочу, тоже ведь смогу стать шофером. Правда?

С этого дня Покровский начал учить Сережу вождению автомобиля. Зачем лежать просто так, когда можно провести время с пользой?

– Представь, ты едешь по шоссе. Скорость шестьдесят километров в час. Крутой левый поворот. Что ты делаешь?

– Сбрасываю газ. Выжимаю сцепление. Торможу. Переключаюсь на третью. Заканчиваю поворот. Прибавляю газ, – отвечал Сережа, стараясь точно и по возможности быстро пересказать цепочку действий шофера, совершающего этот маневр.

– А почему сигнал левого поворота не включил?

– Забыл, дядя Юра.

– Забыл… Скажи спасибо, что ГАИ не было. – Тут, как бы между делом, Покровский сказал о главном: – Вот что, Сережа, давай договоримся. Все, что ты делаешь в кабине, делать надо руками и ногами, как положено.

– Но я же не могу, дядя Юра, – сказал Сережа с отчаянием. – У меня же ноги не гнутся!

– Делай что можешь, а не можешь, в точности представляй себе движение, как если бы ты его делал. Договорились?

– Можно, я тогда представлю, как будто я правда в кабине сижу? – попросил Сережа.

– Это ты здорово придумал. Так даже лучше!

И они поехали дальше.

– Крутой спуск, и сразу правый поворот.

– Выжимаю сцепление, торможу, переключаюсь на вторую… Включаю сигнал правого поворота. – Сережа улыбнулся, на этот раз он не забыл. – Заканчиваю поворот, выжимаю сцепление, переключаюсь на третью. – Руки мальчика крутили воображаемую баранку, правая опускалась, переключая рычаг коробки передач, глаза были закрыты, и на его щеках горел самый настоящий здоровый румянец.

– Ну, Серега, когда ты отсюда выйдешь, останется только сдать на права.

– Дядя Юра, а сейчас давайте отдохнем, – попросил Сережа.

– Согласен. Сворачивай на обочину.

На другой день рано утром Покровского увезли на операцию. Это была шестая операция. Очнулся с привычным чувством, что на него смотрят. Открыл глаза и сразу услышал восторженный Сережин шепот:

– Дядя Юра! У меня правая нога шевельнулась!

– Ну?!

– Понимаете! Я ехал. Вдруг передо мной встречную машину ка-а-ак развернет! Я по тормозам – и вправо! А когда тормознул – нога, правая нога, понимаете! Шевельнулась!

С этого дня Сережа пошел на поправку. И вот ведь как бывает: кожа, которую уже пять раз подряд пытались прирастить на раны Покровского и которая каждый раз отторгалась, после шестой операции вдруг приросла. Ноги наконец перестали кровоточить…

В сентябре, когда Юрия перевели в Ленинградский научно-исследовательский институт протезирования, Сережа уже садился без посторонней помощи и даже мог стоять, держась за спинку кровати.

III

Чтобы поставить шофера на ноги, Владимиру Михайловичу Кнопинскому понадобился год и семь месяцев, а также все его мастерство хирурга и протезиста.

Дело в том, что раны на ногах Покровского хотя и не кровоточили больше, но покрылись спайками, и потому необходимы были пластические операции. Таких операций Владимир Михайлович сделал три. И только после этого приступил к изготовлению протезов.

Первый этап – изготовление протезов из гипса. Это модель, по которой затем будет изготовлен стационарный протез.

В первый раз врач принес гипсовые протезы ненадолго. Примерил и убрал в шкаф.

– С ними еще надо работать, – сказал Кнопинский. Юрий подождал до тихого часа, сел в каталку и, незаметно подобравшись к шкафу, вытащил протезы. Потом, не теряя времени, надел их на ноги и встал.

Сосед Покровского, Миша Сухачев, бросил ему свою трость. При помощи двух тростей, своей и Мишиной, Покровский сделал первые шаги. Против ожидания нестерпимой боли не было. Боль он, конечно, почувствовал, но радость от первых шагов была настолько велика, что о боли не хотелось думать.

– Будто всю жизнь на протезах ходил, – прокомментировал его успех Миша. – По-моему, ты и с одной палочкой пойдешь.

Тогда он бросил и последнюю подпорку. Миша Сухачев был в восторге.

– Знаешь что, – сказал он, – пойдем в курилку. Хочу, чтоб народ тебя увидел. Одному просто обидно на такое смотреть. Правда! На тебя поглядеть, так любой поверит, что он тоже выберется и на ноги встанет.

Так они отправились в дальний путь. Через весь коридор. Миша Сухачев в своей каталке, а рядом Покровский. На них смотрели из палат, подбадривали, удивлялись. Миша махал в ответ и на все вопросы гордо отвечал: мы, мол, такие, все могем. Юрий молчал и смотрел только перед собой. Он уже начал понимать, что сделал ошибку, к теперь думал только о том, чтобы добраться до курилки и сесть. Боль в ногах становилась невыносимой.

Все же до курилки он добрался. Сел. Боль немного отпустила, и Юрий повеселел. «А как же, – думал он, – такие вещи без боли не даются».

Они маленько подымили, рассказали другим ходячим больным, как Покровский опроверг все предсказания и с первого раза, только надев протезы, пошел, будто и не лежал до этого почти пластом. Все удивлялись и говорили, что действительно другого такого случая не припомнишь. Одним словом, было на редкость хорошо.

Пришлось Мише ехать в палату и на буксире привезти каталку.

– Устал я что-то, – бодро сказал Юрий ходячим больным. – Первый раз все же на ногах.

Все согласились, и никто, кажется, не заметил, что Покровский близок к обмороку.

Когда в палате он снял протезы, то увидел, что они полны крови…

Через неделю на ногах появились гематомы (внутренние кровоизлияния). Когда гематомы залечили, на левой ноге образовался свищ. Свищ закрылся, но через некоторое время возник вновь. Появилось подозрение, что причиной его явился остеомиелит (воспалительный процесс в самой кости).

Ждать дальше было опасно. Кнопинский решил делать операцию.

Во время операции выяснилось, что причиной свища на левой ноге был действительно остеомиелит. Пораженный участок кости пришлось удалить.

Через десять дней швы с правой ноги были сняты, левая не заживала и продолжала кровоточить. Прошел год с тех пор, как Покровский очнулся в сибирской больнице. Год, а он лежит. Все так же лежит!

Конечно, умом Покровский понимал, что год прошел не напрасно, совсем не напрасно. За это время произошло самое главное. Он вырвался из капкана, ушел. Теперь в этом можно не сомневаться. Ушел. Хотя пришлось пожертвовать ногами… И все-таки лежать в такой день он не мог.

Покровский осторожно приподнялся и сел на кровати. Потом повернулся и спустил вниз ноги. Он ждал жжения, ждал знакомой боли, сопровождавшей кровотечение. Прошло несколько секунд. Боли не было. Покровский лег, но боли по-прежнему не было. Осмотрел бинт: снаружи ни одного пятнышка. Не удовлетворившись этим, снял повязку. Кровотечения действительно не было. Через неделю он начал ездить в каталке, через две попросил у Кнопинского протез на одну правую ногу.

– Рано, – ответил врач.

– А когда будет можно?

– Через месяц.

– Через месяц?!

– Не спеши, Юра. Поверь мне. Я-то ведь знаю.

Кнопинский знал, и с ним спорить было бы смешно. Дело даже не в том, что Владимир Михайлович был замечательным врачом, он понимал это лучше других потому, что сам пережил ампутацию и ходил на протезе.

Разговор происходил в гипсовочной. Владимир Михайлович работал, Покровский помогал. За месяцы, проведенные в институте протезирования, Юрий успел многому научиться и работал с гипсом вполне профессионально. С тех пор как здоровье пошло на поправку, тяга к работе стала невыносимой. Всю жизнь он что-то мастерил. Недаром сосед по квартире дядя Костя – столяр говорил, что оставит не сыну, а именно Юрке свой инструмент, собранный за многие десятки лет. Мастер дядя Костя был что надо. Во многих квартирах Краснозаводска стояла его мебель. Была она, конечно, не столь легка и изящна, как современные гарнитуры, однако было в ней кое-что, чего в нынешней мебели, да и не только в мебели, уже не увидишь, – скромная избяная надежность, и если не красота, то уж прочность первостатейная.

Часами мог стоять Юрка возле дяди Кости, как стоял здесь возле Кнопинского, следить за движениями его рук, вдыхать скипидарный запах опилок. Дядя Костя рассказывал о «своих университетах»: «Линейкой учили, бруском учили, доской еловой тоже учили, и всю-то науку я спиной своей превзошел», – толковал он, усмехаясь. «Старуха, – кричал он на кухню, – слыхала небось, что гутарю. Чтоб по-моему было. Как помру, весь инструмент в сумку склади – и Юрке», – «Болтай, болтай, ботало, помри сначала», – отругивалась бабка беззлобно.

Столяром Покровский не стал. Но страсть к тонкой ручной работе жила в нем. Эта страсть и какое-то необъяснимое понимание человеческого тела, его удобства и неудобства, а главное – его боли, которую для того, чтобы понять, надо почувствовать самому, – все это вместе Кнопинский называл чувством протезиста.

– Пойми, – говорил Кнопинский, – в тебе есть чувство протезиста, это же дар божий. Оставайся. Сам понимаешь, как наша работа людям нужна.

Нужна. Сейчас сам Покровский нуждался в протезах, наверное, больше, чем в хлебе; разговаривая с Кнопинским, он думал только о них, с тоской поглядывая на шкаф.

Несколько дней Покровский боролся с искушением… Потом открыл шкаф и взял правый протез. «Я не буду ходить, – говорил он себе с лицемерным смирением, которое сам отлично сознавал. – Я только сидеть в нем буду, привыкать».

Когда кончался утренний обход и все врачи и сестры уходили на летучку, Покровский доставал спрятанный протез, надевал его и сидел, старательно выполняя свое обещание только сидеть и привыкать. Но терпения хватило ненадолго. Дня через три он попросил у Миши костыли и попробовал пройтись. Он упал на втором шаге.

Услышав грохот, в палату прибежала сестра. Она увидела Мишу Сухачева, который, прыгая на одной ноге, собирал костыли. Покровский как ни в чем не бывало лежал в кровати. Протез он снять не успел и лежал прямо в нем под одеялом.

После этого он стал осторожнее и надевал протез, когда поблизости никого не было. К тому же Миша – верный друг – сидел в каталке у дверей и предупреждал, если кто-то появлялся в коридоре.

За неделю Покровский мало продвинулся в ходьбе, зато падать научился, как акробат. Постепенно, как это случается с людьми, занятыми опасным делом, он утратил осторожность и поплатился за это. Упал так неожиданно, что не успел вывернуться и со всего маха грохнулся на левую ногу.

От боли у него помутилось в голове, и с полминуты он ничего не мог ответить испуганному Мише Сухачеву: дыхание перехватило. Только когда Миша собрался ехать за врачом, Покровский просипел:

– Стой!

Миша помог ему добраться до кровати. Тут Юрий немного перевел дух. Увидел, что повязка почернела от крови.

– Никого не зови, – сказал он Мише, – сядь у двери, смотри, чтоб не вошли.

То, что случилось, больше всего было похоже на катастрофу. Но что-то мешало Покровскому поверить в это. Дело в том, что он выздоравливал. Он чувствовал силу крепнущего организма. Он уже очень далеко ушел от той дороги в забайкальской тайге. От того непреодолимого вала из гравия.

Действительно, к вечеру кровотечение прекратилось, а назавтра Покровский снова надел на правую ногу протез и взялся за костыли.

За неделю до срока, назначенного Кнопинским, Юрий пришел в гипсовочную на костылях. Владимир Михайлович посмотрел на него как на привидение, полез в шкаф и сразу все понял.

– Ну ты и жук! – сказал он беззлобно. – Смотри, если левую ногу испортишь!

С этого дня Покровский ходил не прячась, учился спускаться и подыматься по лестнице.

Однажды ночью Покровский позвонил у дверей своей квартиры.

– Кто там? – спросила мать.

– Открывай, мама, это я пришел, – сказал он каким-то самому себе незнакомым голосом.

На этом можно было бы кончить рассказ о судьбе шофера, если бы с этого момента началась нормальная жизнь. Если бы. Но после первых радостей встречи наступило странное состояние. Покровский не мог заставить себя выйти на улицу.

Он представлял, как будут останавливаться, смотреть на него незнакомые люди, как будут шептаться за спиной, как знакомые будут подходить лишь для того, чтоб узнать: а правда ли это, что у него нет ног и он ходит на протезах?

Однажды на глаза ему попалось фото старого иллюстрированного журнала. Фото черно-белое, очень четкое и жесткое, сделанное будто при вспышке молнии. На фотографии лицо старика. Вернее, даже не старика. Это был портрет самой старости, усталости и равнодушия. Лицо сморщилось, почернело и напоминало жесткую, как камень, сушеную грущу. Под портретом подпись: «Сумерки».

– Сумерки! – сказал он вслух. – Сумерки…

Тогда действительно были сумерки. Он увидел все до мельчайших, подробностей. Громыхая по заледеневшей грязи, к нему приближалась телега. Из ноздрей мохнатой лошади клубами вырывался белый пар. Согнувшись, сидел на облучке спящий возница. Покровский закричал, не слыша своего голоса, пополз, царапая землю ногтями, волоча изуродованные ноги. Телега прогремела мимо, стала удаляться. И тут… Он как будто увидел лицо возницы… Это лицо с фотографии…

Теперь Покровский понял скрытый смысл. «Сумерки», конечно, не просто название. Это приговор. И вовсе не вознице, который в своей равнодушной дреме, в своих бесцветных сумерках проехал мимо человека, кричавшего о помощи…

Юрий метался по квартире, бессмысленно хватаясь за вещи, но ни в чем не мог найти опоры.

«Вернуться, – понял он вдруг, – в Ленинград! К Владимиру Михайловичу, в его примерочную, где так хорошо пахнет сырым гипсом. Там все знакомо. Там никто не будет спрашивать. Там Владимир Михайлович. Он как брат. Он все поймет…»

Звонок ошеломил его, как внезапный окрик часового. Он застыл, парализованный страхом. Звонок повторился. Долгий, требовательный. Покровский поспешно сунул под кровать наполовину собранный чемодан и пошел открывать.

На пороге, широко улыбаясь, стоял Алька, с которым вместе занимались на шоферских курсах.

– Привет, Юрка! – Голос у Альки, как и прежде, бил по перепонкам, и Покровский, привыкший к тишине, сумеркам зашторенной квартиры, едва сдержал болезненную гримасу. – Только сегодня узнал, что ты дома! – орал Алька. – Пошли, что покажу!

Алик был не из тех людей, от кого можно вежливо избавиться.

На улице, оказывается, был замечательный летний день. Солнце светило, и птицы гомонили, как на митинге. Прямо во дворе стоял, поразительное дело, самый настоящий «студебеккер».

– «Студер»… – удивленно протянул Покровский. – И ездит?

– Ну ты даешь! Садись. Эх, прокачу! – заорал Алька и нажал стартер.

Не тут-то было! «Студер» не заводился.

– Спокойно, – сказал Алик. – На этот случай у нас рукоятка имеется. – Он выскочил из кабины и начал крутить ручку с такой энергией, что машина затряслась как в лихорадке. Однако результат был тот же.

– Ну что сидишь как пень! – заорал Алька, выпрямляясь и вытирая пот. – Погазуй!

Покровский разыскал в полутьме кабины педаль акселератора и прижал ее ногой. Мотор отозвался неожиданно здоровым и сильным ревом.

Так они и катили по шоссе, изредка перебрасываясь словами, потом свернули на грунтовку и некоторое время ехали по лесу. Открылась большая поляна. Тут Алик затормозил и вылез. Обошел кругом, открыл дверцу:

– Ну подвинься!

Неожиданно для себя Покровский оказался за рулем.

– Поехали, – скомандовал Алик. – Чего молчишь? Разучился, что ли?

С чувством, похожим на то, которое он испытал, сделав первые шаги на протезах, Покровский выжал сцепление, нащупал рычаг переключения скоростей, двинул ее на первую, приглядевшись, поставил ногу на педаль газа и начал потихоньку отпускать сцепление. «Студер» дернулся, мотор заглох.

– Ну, чего расстроился? – спросил Алька. – Заводи. Сцепление резко бросаешь.

И на этот раз он опять резковато бросил сцепление, но мотор не заглох, и машина, дергаясь, поехала. Покровский переключился на вторую скорость. «Студер» пошел ровней. Переключил на третью – и дорога побежала под колеса. Покровский поерзал на сиденье, устраиваясь удобнее, и вдруг почувствовал что-то страшно знакомое. Тепло кабины, запах бензина, смешанный с духом крепких шоферских папирос. Все это было. Об этом он мечтал, когда полз к дороге.

В гараж приехали только к обеду, и Юрий чувствовал себя так, точно всю жизнь просидел за рулем этого древнего «студера».

– Сейчас малость отдохнем, в столовку сходим, – мечтательно сказал Алик. – Ездить больше не будем, так что можно за встречу…

Мечтам Алика не суждено было исполниться. К машине колобком подкатился запыхавшийся человек и полез в кабину, на ходу объясняя, что нужно как можно быстрее ехать на завод.

– У меня отгул, – несколько раздраженно ответил Алька, – Раз отгул, я за руль не сажусь. Вон Юрку спрашивай, может, он поведет.

Покровский пожал плечами. Ему все равно было, кого и куда везти, лишь бы ехать.

– Это, Юрик, между прочим, завгар, – объяснил Алик. – Он у нас всегда спешит. Жмет на четвертой без передышки.

– С вами отдохнешь! – огрызнулся завгар.

Некоторое время ехали молча.

– Лишенец? – нарушил молчание завгар.

– Ну даешь! – возмутился Алик. – Это же профессионал.

– Что профессионал, сам вижу, не слепой.

– Видеть ты видишь, – продолжал гнуть свое Алька, – да не знаешь, что у этого профессионала обеих ног нет.

Завгар посмотрел на Альку: «Трепло!» Алька только плечами пожал.

– Ну скажи, что врешь! – взмолился завгар, теряя уверенность, – Стой! – крикнул он вдруг тонким голосом. – У тебя что, правда ног нет?

Юрий молча кивнул головой.

Завгар вывалился из кабины и, обойдя машину, открыл дверцу:

– А ну покажь. Будет со мной шутки шутить!

До самого завода потрясенный завгар не проронил ни слова. А выходя, сказал:

– Ты извини, парень… В жизни бы не поверил.

– Да чего там… Лучше скажите, взяли бы меня шофером?

Завгар покрутил головой, точно воротник рубашки душил его, растерянно пожал плечами и вдруг, рубанув по воздуху рукой, сказал:

– Я бы вот взял…

В этот вечер Юрий долго не ложился спать. Он бродил по комнате, улыбался. Потом будто взгляд почувствовал. На столе, полуприкрытый книгами, лежал журнал. Юрий убрал книги и увидел лицо старика. Он совсем позабыл об этом старике. «Сумерки», – вспомнил он. Со сморщенного, как сушеная груша, темного старческого лица на Покровского с детским любопытством смотрели ясные, как две прозрачные капли, глаза врубелевского Пана.

«При чем тут сумерки?» – снова подумал Покровский и посмотрел на подпись. «Сумерки» – было написано там. Позади старика можно было разглядеть светлое небо с темными вечерними облаками, угол сруба, чуть освещенный уходящим солнцем. В глазах старика тоже был свет. Но не тихий, не вечерний. Ясный и любопытный свет утра был в этих глазах. И сразу возникла мысль: «Такие сумерки – это обещание ясного утра и долгого дня».

В предвкушении замечательных завтрашних дел и встреч Покровский лег в постель и подумал, как в детстве: «Скорей бы ночь кончилась».