Текст книги "Крик"

Автор книги: Роберт Ранке Грейвз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Когда мы с нашими сумками прибыли на крикетное поле психиатрической лечебницы, главный врач – мы познакомились с ним в доме моих друзей, у которых я гостил, – подошел к нам поздороваться. Я сказал ему, что буду только вести счет за лэмптоновскую команду – неделю назад я сломал себе палец, защищая ворота на кочковатом поле.

– Ну, в таком случае, – сказал он, – вы попадете в интересную компанию.

– Вы имеете в виду второго судью? – спросил я.

– Кроссли самый интеллигентный из всех наших больных, – ответил врач. – Весьма начитан, первоклассный шахматист и всякое такое прочее. Похоже, он исколесил весь мир. К нам его прислали потому, что он страдает различными навязчивыми идеями. Основная навязчивая идея его заключается в том, что он считает себя убийцей. Рассказывает целую историю, как он в Австралии, в Сиднее, убил двоих мужчин и одну женщину. Другая его навязчивая идея более безобидного характера: он, видите ли, считает – понимайте это как знаете, – что душа его расщеплена на части. Он редактирует наш ежемесячный журнал, руководит маленькими рождественскими спектаклями и на днях выступил перед нами как иллюзионист – показывал очень оригинальные фокусы. Он вам понравится.

Доктор представил нас друг другу. Кроссли оказался довольно крупным мужчиной с несколько странным, но не сказать чтобы неприятным лицом: с виду ему было лет сорок-пятьдесят. Все же мне стало как-то не по себе, когда я очутился рядом с ним в судейской кабине, в непосредственной близости от его больших рук с черными кустиками волос на пальцах. Не то чтобы я боялся каких-либо агрессивных действий с его стороны – просто меня не покидало ощущение, что я соприкасаюсь с человеком недюжинной силы и даже – как почудилось мне вдруг – владеющим какими-то оккультными тайнами.

В судейской кабине было жарко, несмотря на большое, широко распахнутое окно.

– Надвигается гроза, – сказал Кроссли. Он говорил, если пользоваться сельским выражением, «по-городскому», однако я не взялся бы определить по его выговору, какой колледж он окончил. – В такую предгрозовую погоду все мы, больные, начинаем вести себя более возбужденно, чем обычно.

Я спросил его, принимает ли участие в игре кто-либо из больных.

– Двое, оба в одной команде – в той, что сейчас обороняет ворота. Один из них, Браун, вон тот, высокий, играл три года назад в хентской команде, да и другой совсем неплохо управляется с битой. Пэт Слингсби частенько тоже играет за нас – вы, верно, про него слышали, он австралиец и славится своей подачей, – но сегодня мы его не включили в команду: в такую погоду он, чего доброго, может подать отбивающему по голове. Он не то чтобы совсем умалишенный – у него просто неподражаемая вспыльчивость. Врачи ничего не могут с ним поделать. По-настоящему его следовало бы пристрелить. – Тут Кроссли начал рассказывать о своем враче.

– Славный, добросердечный, в сущности, человек и для психиатрической лечебницы довольно неплохо образован – по своей, конечно, специальности. Особенно интересуется различными фобиями и порядком начитан в этой области – если иметь в виду позавчерашнюю литературу. Он очень забавляет меня порой. Он не знает ни французского, ни немецкого языка, так что я всегда шага на два-три обгоняю его, когда что-нибудь новенькое входит у нас в моду в психиатрии; ему ведь приходится ждать, пока это переведут на английский язык. Я придумываю для него всевозможные сны с глубоким подтекстом, которые он пытается анализировать. Я заметил, что ему нравится, когда в моих снах принимают участие змеи и яблочные пироги, так что я обычно пихаю их всюду, куда можно. Он убежден, что мое душевное расстройство проистекает от доброго старого эдипова комплекса; мне бы очень хотелось, чтобы все было так просто, как ему кажется.

Затем Кроссли спросил меня, смогу ли я следить за игрой, вести счет и одновременно слушать, что он будет рассказывать. Я сказал, что, наверное, смогу. Игра шла довольно вяло.

– То, что я расскажу о себе, истинная правда, – сказал Кроссли. – Все правда, от слова до слова. Или, скажем, так: когда я говорю «это подлинная история», значит, я собираюсь рассказать ее по-новому. В сущности, это всегда одна и та же история, но я время от времени несколько меняю кульминацию и даже немного переиначиваю характеры действующих лиц. Эти изменения придают моей истории свежесть, а следовательно, и подлинность. Если бы я всегда придерживался одной и той же схемы, она бы очень скоро омертвела и стала нежизненной, фальшивой. А я хочу, чтобы моя история продолжала жить, потому что это подлинная история, и все в ней истинно от слова до слова. Я сам лично знаю людей, с которыми все это произошло. Все они живут здесь, в Лэмптоне.

Мы договорились, что я буду следить за перебежками и подсчитывать очки, а он возьмет на себя нападающих; при падении же ворот мы будем обмениваться друг с другом данными. Это давало ему возможность рассказывать, а мне – слушать.

* * *

Как-то утром Ричард, проснувшись, сказал Рэчел:

– Какой странный я видел сон.

– Скорее, дорогой, расскажи мне, потому что я тоже хочу рассказать тебе свой сон.

– Я беседовал, – сказал Ричард, – с каким-то человеком (может быть, даже это был не один человек, потому что его внешность все время менялась), с каким-то очень умным, образованным человеком и совершенно отчетливо запомнил наш разговор. Впервые в жизни я помню все мысли и доводы, которые приходили мне на ум во сне. Обычно мои сны так далеки от всякой действительности, что, если бы я вздумал их описывать, мне пришлось бы сказать, к примеру, что-нибудь вроде: «Мне снилось, что я превратился в дерево, или в колокольчик, или в букву «ц», или в пятифунтовую бумажку и соответственно с этим мыслю и действую так, словно никогда и не был человеком». И мое существование в этом обличье иной раз бывало очень интересным и многообразным, а иной раз очень жалким, но, повторяю, оно всегда было настолько не похоже на явь, что если бы я сказал: «я беседовал», или «я был влюблен», или «я слушал музыку», или «я рассердился», – это было бы так не похоже на то, что мы обычно под этим подразумеваем, как если бы я попытался объяснить какую-нибудь философскую проблему, просто проделывая различные гримасы, тараща глаза и шевеля губами, как Панург у Рабле.

– Совершенно так же бывает и со мной, – сказала Рэчел. – Заснув, я превращаюсь во что-то иное – иногда в камень, со всеми желаниями и побуждениями, присущими камню. Говорят «бесчувственный как камень», но, может быть, на самом деле камень более восприимчив, более чувствителен, более отзывчив и рассудителен, чем многие мужчины и женщины. И не менее сексуален, – добавила она задумчиво.

Было воскресное утро, и ничто не мешало им беззаботно лежать, обнявшись, в постели, не поглядывая на часы: бездетной чете с завтраком можно не спешить. И Ричард принялся рассказывать Рэчел, как он во сне гулял по дюнам с каким-то человеком, а может, это был и не один человек, и тот сказал ему: «Эти дюны существуют сами по себе. Они не принадлежат ни этому морю, что там, впереди, ни травянистой полоске земли, что позади, ни горам, что еще дальше позади, и человек, гуляя по дюнам, вскоре начинает понимать это по тому особому звону, который разлит здесь в воздухе; если он воздержится от еды, от питья и от сна, если он не будет ни говорить, ни думать, ни желать, он может целую вечность бродить по этим дюнам, и никаких перемен с ним не произойдет. Здесь, среди этих песчаных холмов, не существует ни жизни, ни смерти. Все что угодно может случиться среди этих песчаных холмов».

Рэчел сказала, что все это вздор, и спросила:

– Но о чем еще ты с ним беседовал? Расскажи скорей!

Ричард сказал: они рассуждали о том, что есть вместилище души, но теперь, когда она его поторопила, все как-то вдруг выветрилось у него из головы. Он помнит только, что этот человек был сначала японцем, затем итальянцем, а под конец превратился в кенгуру.

Тогда Рэчел торопливо, сбивчиво принялась рассказывать ему свой сон:

– Я тоже прогуливалась по дюнам, и там было очень много кроликов. Ведь это как-то не вяжется с тем, что он говорил относительно жизни и смерти, верно? Я увидела того человека и тебя: вы шли, взявшись за руки, навстречу мне; я стала убегать от вас обоих и тут заметила, что этот человек держит в руке черный шелковый носовой платок. Он погнался за мной, а у меня отлетела от туфли пряжка, но я не могла остановиться, чтобы подобрать ее. Она осталась валяться на песке, и он поднял ее и сунул к себе в карман.

– Почему ты думаешь, что это был тот же самый человек? – спросил Ричард.

– Потому, – сказала она, смеясь, – что у него было черное лицо и одет он был в синий мундир, совсем как на портрете капитана Кука. Ну и потому, что все это происходило в дюнах.

Он сказал, целуя ее в шею:

– Мы не только живем вместе, и спим, и болтаем, но, похоже, мы даже сны видим вместе.

И они оба рассмеялись.

А потом Ричард встал и подал ей завтрак в постель.

Примерно в половине одиннадцатого Рэчел сказала:

– А теперь ступай прогуляйся, дружок, и принеси мне что-нибудь на память. Возвращайся домой к часу, будем обедать.

Майское утро выдалось жаркое, и Ричард пошел лесом и вышел на приморскую дорогу в полумиле от Лэмптона.

[– Вы хорошо знаете Дэмптон? – спросил меня Кроссли.

– Нет, – сказал я. – Просто приехал сюда на каникулы и остановился погостить у друзей.]

Ричард прошел ярдов сто по дороге, затем повернул и направился к дюнам; он думал о Рэчел, и наблюдал за полетом голубых мотыльков, и смотрел на цветущий вереск и чабрец, и снова возвращался мыслями к Рэчел и думал о том, как это удивительно, что они так необыкновенно близки друг другу. Он сорвал цветок, поднес его к губам и, вдыхая его аромат, думал: «Что станется со мной, если она умрет?» Он отломил кусок сланца от невысокой каменной ограды и запустил его прыгать по поверхности пруда, думая при этом: «Ах, я слишком неотесанный парень; как это случилось, что она стала моей женой?» И он продолжал идти к дюнам, но потом снова свернул в сторону – быть может, отчасти из страха повстречаться с этим человеком, которого они оба видели во сне, – и в конце концов кружным путем приблизился к старой церкви на окраине Лэмптона у самого подножия горы.

Утренняя служба уже окончилась, и, как повелось, все прогуливались парами и небольшими группами по газону за церковью возле кромлехов. Эсквайр громко разглагольствовал о короле Карле Мученике.

– Великий был человек, великий человек, но его предали те, кого он любил.

Доктор спорил с ректором об органной музыке. Детишки играли в мяч.

– Бросай его сюда, Элси. Нет, мне, Элси! Элси, Элси!

Ректор приблизился и отобрал у них мяч, заявив, что сегодня воскресенье и им следовало бы об этом помнить. Когда ректор отошел, дети состроили гримасы ему вслед.

Тут к Ричарду подошел какой-то незнакомый человек и попросил разрешения присесть рядом; они разговорились. Незнакомец был у обедни, и ему хотелось поговорить о прочитанной пастором проповеди на тему о бессмертии души. Это была последняя, заключительная из пасхальных проповедей. Незнакомец сказал, что он не может согласиться с основной предпосылкой проповедника о том, что тело человека – постоянное обиталище его души. Из чего это следует? Какое дело душе до повседневных, обыденных действий тела? Ведь душа – это не мозг, не легкие, не желудок, не сердце, не разум, не воображение. Так разве не ясно, что это нечто такое, что существует само по себе? В самом деле, не проще ли предположить, что обиталище души где-то вне тела, а не в нем самом? У нас нет достаточных оснований утверждать ни то, ни другое, но ему хотелось бы сказать так: рождение и смерть – столь загадочные таинства, что сущность жизненного процесса, вероятно, не может быть ограничена рамками тела, которое является лишь видимым проявлением жизни.

– Мы не можем, – сказал он, – с точностью установить ни момент рождения, ни момент смерти. Я бывал в Японии, и там, например, возраст человека исчисляется за год до его рождения, а в последнее время в Италии умерший… Но давайте прогуляемся по дюнам, и я изложу вам, к какому заключению это меня привело. Мне как-то легче говорить, прогуливаясь.

При этих словах Ричарда охватил страх, особенно когда он увидел, что незнакомец отирает лоб черным шелковым платком. Ричард пробормотал что-то невнятное, но в эту минуту ребятишки, которые подкрались к ним, прячась за кромлехом, внезапно дружно, как по сигналу, заорали у них над ухом и принялись хохотать. Незнакомец от неожиданности рассвирепел: казалось, он сейчас разразится проклятиями, его рот широко раскрылся, обнажив не только зубы, но даже десны. Трое ребятишек с визгом бросились прочь. Но одна девчушка, которую они называли Элси, с перепугу упала и расплакалась. Находившийся поблизости доктор поспешил к ней, чтобы ее утешить. И тут все услышали, как девочка сказала:

– У него лицо, как у дьявола.

Незнакомец добродушно улыбнулся.

– А я и был дьяволом еще не так давно – в Северной Австралии, где я прожил среди туземцев двадцать лет. Пожалуй, «дьявол» – наиболее подходящее английское слово для определения того поста, который они отвели мне в своем племени; при этом они еще наградили меня формой английского морского офицера восемнадцатого столетия, которую я должен был надевать в торжественных случаях. Пойдемте прогуляемся по дюнам, и я расскажу вам всю эту историю. Я обожаю гулять по дюнам, поэтому я и приехал в этот город… Меня зовут Чарльз.

Ричард сказал:

– Благодарю вас, но мне уже пора домой, обедать.

– Чепуха, – сказал Чарльз, – обед подождет. Или, если хотите, я могу пойти пообедать с вами. Кстати, я с пятницы еще ничего не ел. У меня совсем нет денег.

Ричарду стало не по себе. Ему очень не хотелось приводить Чарльза домой к обеду. Чарльз нагонял на него страх из-за того, что привиделось ему во сне, и из-за этих прогулок по дюнам и черного носового платка. Но вместе с тем незнакомец производил приятное впечатление интеллигентного человека, был вполне пристойно одет и ничего не ел с пятницы. Если Рэчел узнает, что он отказался накормить голодного, она снова начнет издеваться над ним. Когда Рэчел бывала не в духе, она неизменно принималась жаловаться на то, что Ричард чересчур прижимист, хотя в другое время, когда у них все было ладно, признавалась, что он самый щедрый человек на свете и она совсем не думает того, что говорила. Однако стоило ей рассердиться на него, и снова сыпались упреки в скаредности:

– Десять пенсов, – говорила она, – десять пейсов, плюс полпенса, плюс на три пенса марок. – И тогда у него начинали гореть уши, и ему хотелось ее ударить.

Поэтому Ричард сказал:

– Ну разумеется, идемте, пообедаем у нас. Но эта маленькая девочка все еще плачет, так вы ее напугали. Вам бы следовало успокоить ее.

Чарльз поманил девочку к себе и очень тихо произнес одно-единственное слово. Позже он объяснил Ричарду, что это было австралийское заклинание и означало оно просто «молоко», но Элси мгновенно утихла, подошла, взобралась к Чарльзу на колени и принялась пересчитывать пуговицы на его жилете, после чего он отослал ее прочь.

– Вы обладаете очень странным воздействием на людей, мистер Чарльз, – сказал Ричард.

– Я люблю детей, – сказал Чарльз, – но их крик испугал меня. Я очень рад, что не сделал того, что мне захотелось сделать в первую секунду.

– А что вы могли сделать? – спросил Ричард.

– Я тоже мог закричать, – сказал Чарльз.

– Ну, – сказал Ричард, – это им больше бы пришлось по вкусу и, верно, здорово бы их позабавило. Возможно, они именно этого и добивались.

– Если бы я закричал, – сказал Чарльз, – мой крик либо умертвил бы их на месте, либо они все посходили бы с ума. Вероятнее всего, он бы их убил – они стояли слишком близко.

Ричард сделал довольно беспомощную попытку улыбнуться. Он не понимал, как отнестись к этим словам, – Чарльз говорил так серьезно, так веско, словно он и не думал шутить. В конце концов Ричард сказал:

– В самом деле, интересно, что же это за крик такой? Крикните что-нибудь, я хочу послушать.

– От моего крика погибают не только дети, – сказал Чарльз. – Мужчины могут обезуметь, и даже самых сильных он валит с ног. Это колдовской крик, меня обучил ему Главный Дьявол Северной территории, и я восемнадцать лет доводил его до совершенства, а использовал всего-навсего пять раз.

Все перемешалось у Ричарда в голове: и его сон, и черный носовой платок, и магическое слово, которому повиновалась Элси; он просто не знал, что сказать, и наконец пробормотал:

– Я дам вам пятьдесят фунтов, если вы своим криком снесете кромлехи.

– Я вижу, вы мне не верите, – сказал Чарльз. – Быть может, вы никогда прежде не слышали о том, что криком можно наводить ужас?

Ричард подумал и сказал:

– Ну, я читал, к примеру, о героическом крике, которым древние ирландские воины нагоняли такой страх на вражеские полчища, что заставляли их отступить. И этот троянец, Гектор, его крик тоже, кажется, был ужасен? В Греции в лесах тоже внезапно раздавались порой какие-то странные крики. Они так пугали людей, что те сходили с ума от страха; эти крики приписывали богу Пану, и, по-видимому, из этой легенды и родилось слово «панический». Затем я вспоминаю еще один крик, описанный в «Мабиногионе», в истории о Ллудле и Ллевелис. Этот крик раздавался раз в году в канун Майского дня; он проникал людям в самое сердце и наводил на них такой ужас, что мужчины бледнели и теряли силу, женщины бросали своих детей, юноши и девушки лишались чувств и даже животные и деревья погибали, а земли и воды становились мертвы и бесплодны. Но это был крик не человека, а дракона.

– Должно быть, это был какой-нибудь английский колдун из клана Драконов, – сказал Чарльз. – Я принадлежу к клану Кенгуру. Да, похоже на то. Описание не очень точно, но в общих чертах совпадает.

Они добрались до дому в час дня, и Рэчел их встретила на пороге – обед был уже готов.

– Рэчел, – сказал Ричард, – познакомься, это мистер Чарльз, я пригласил его отобедать с нами. Мистер Чарльз – великий путешественник.

Рэчел прикрыла рукой глаза, словно заслоняясь от какого-то видения, но, быть может, просто луч солнца внезапно ударил ей в лицо. Чарльз взял ее руку и поцеловал, что очень ее удивило. Рэчел была хрупкая, грациозная; необычайно синие глаза, темные волосы, все движения исполнены изящества. Она обладала очень острым и несколько причудливым чувством юмора.

[– Вам бы понравилась Рэчел, – сказал Кроссли, – она навещает меня здесь порой.]

О Чарльзе трудно было сказать что-нибудь определенное; он был среднего возраста, довольно высок, волосы с проседью; лицо его ни секунды не оставалось неподвижным; большие блестящие глаза казались то карими, то почти желтыми, то серыми; голос его и выговор резко менялись в зависимости от того, о чем он говорил; у него были коричневые от загара волосатые руки с хорошо ухоженными ногтями. О Ричарде можно сказать только, что он был музыкант. Сильной натурой его не назовешь, но ему сопутствовала удача. В удачливости была его сила.

После обеда Чарльз и Ричард перемыли вдвоем посуду, и Ричард внезапно спросил Чарльза, нельзя ли ему услышать его крик. Ричарду вдруг стало казаться, что он теперь никогда не найдет себе покоя, если его не услышит. Дело в том, что он теперь уже поверил в этот крик, а такую ужасную вещь лучше услышать однажды, чем вечно о ней думать…

Чарльз замер со щеткой для мытья в руке.

– Как вам будет угодно, – сказал он, – но я предупредил вас о том, что это за крик. И для этого нужно найти какое-нибудь безлюдное место, где бы никто другой не мог меня услышать, хотя я и не буду кричать в полную силу, что убивает наверняка, а лишь в полсилы, что только наводит ужас, а вы, как только захотите, чтобы я перестал кричать, заткнете уши.

– Идет, – сказал Ричард.

– Я еще никогда в жизни не кричал, чтобы удовлетворить чье-то праздное любопытство, – сказал Чарльз. – Я кричал лишь в тех случаях, когда моей жизни угрожала опасность от врагов, от белых или от туземцев, и еще как-то раз я кричал, когда остался совсем один в пустыне без пищи и без воды. Тогда я вынужден был кричать, чтобы добыть себе пропитание.

Ричард подумал: «Ну, я-то везучий; надеюсь, кривая вывезет меня и на этот раз».

– Я не боюсь, – сказал он Чарльзу.

– Мы отправимся на дюны завтра поутру, – сказал Чарльз. – Пораньше, пока все еще будут спать, и я крикну. Раз вы говорите, что не боитесь.

Но Ричард на самом-то деле очень боялся, и его страх еще усиливался оттого, что он не мог ничего рассказать Рэчел; он знал: стоит Рэчел узнать о его затее, она либо запретит ему идти, либо сама увяжется за ним. Если она не пустит его, страх перед этим криком и сознание собственной трусости будут терзать его до конца дней, если же она пойдет с ним, а этот крик окажется вздором, это даст ей новую возможность поднимать его на смех, издеваясь над его доверчивостью, и Чарльз, разумеется, будет потешаться вместе с ней; а если этот крик и в самом деле что-то ужасное, она еще, чего доброго, может свихнуться. Словом, Ричард ничего ей не сказал.

Они предложили Чарльзу переночевать у них, и все трое засиделись допоздна, болтая.

Когда Рэчел и Ричард уже лежали в постели, Рэчел сказала мужу, что ей понравился Чарльз. Сразу видно, это человек бывалый, многое повидал на своем веку, но вместе с тем совсем дурачок, большой ребенок. Потом Рэчел долго еще несла всякую чепуху, потому что выпила два стакана вина, а это случалось с ней не часто, и наконец сказала:

– Ах да, любимый мой, я же совсем забыла рассказать тебе. Сегодня утром, когда тебя не было, я стала надевать свои туфли с пряжками и увидела, что на одной туфле пряжки нет. Должно быть, я еще вчера, ложась спать, заметила, что потеряла ее, но это как-то не дошло у меня до сознания, а потому и приснилось потом, словно я только тогда, во сне, впервые обнаружила эту потерю. Но у меня такое ощущение, вернее, я совершенно убеждена, что эта пряжка лежит у мистера Чарльза в кармане, и я знаю, что он и есть тот самый человек, которого мы видели в наших снах. Но я не придаю этому никакого значения, ни малейшего!

А Ричарда от этих слов мороз по коже подрал, и у него не хватило духу рассказать Рэчел о черном шелковом платке и о том, что Чарльз звал его прогуляться по дюнам. И хуже всего было то, что у них в доме Чарльз все время доставал из кармана только белый платок, так что Ричард и сам был теперь не уверен, действительно ли он видел черный или ему это померещилось. Отвернувшись от Рэчел, он неуверенно произнес:

– Да, конечно, Чарльз знает много интересных вещей. Я собираюсь завтра с утра пойти с ним прогуляться, если ты ничего не имеешь против; ранняя прогулка – это то, чего мне не хватает.

– О, и я пойду с вами, – сказала Рэчел.

Ричард не мог придумать никакого предлога, чтобы отговорить ее. Он понимал, что допустил ошибку, упомянув о прогулке, и сказал только:

– Чарльз будет очень рад. В шесть часов, значит.

В шесть часов он поднялся, но Рэчел после выпитого вина так разоспалась, что ей не захотелось идти с ним.

Она поцеловала Ричарда, и он ушел вдвоем с Чарльзом.

Ричард плохо спал эту ночь. Ему снилось что-то запутанное и страшное, не поддающееся определению на человеческом языке, и впервые за всю их супружескую жизнь он утратил чувство близости к Рэчел, к тому же страх перед криком терзал его. Он был голоден и продрог. С гор на море дул крепкий ветер, порой принимался накрапывать дождь. Чарльз почти всю дорогу молчал и шагал очень быстро, покусывая какую-то травинку.

Ричард вдруг почувствовал дурноту и сказал Чарльзу:

– Обождите минутку, у меня что-то закололо в боку. – Они остановились, и Ричард спросил, с трудом переводя дыхание: – На что похож этот ваш крик? Он что, очень громкий или очень пронзительный? В чем его особенность? Почему он сводит людей с ума?

Чарльз ничего не ответил, и Ричард, смущенно улыбнувшись, продолжал:

– Вообще-то говоря, звук – это странная вещь. Я помню, как однажды, когда я был еще в Кембридже, один из преподавателей Королевского колледжа должен был проводить у нас вечернее занятие. Но не успел он произнести и десяти слов, как раздался грохот, треск, вопли и с потолка посыпалась штукатурка и куски дерева; оказалось, что голос этого человека и архитектоника здания находились в таком соответствии, что он вынужден был замолчать, иначе крыша обрушилась бы на наши головы. Так же вот можно разбить хрустальный бокал, взяв его ноту на скрипке.

На этот раз Чарльз снизошел до ответа:

– Воздействие моего крика не зависит ни от его тона, ни от вибрации голоса – это нечто такое, что объяснить невозможно. Этот крик – просто зло, зло в чистом виде, и вы не найдете ему места ни в одной из гамм. В нем может прозвучать любая нота. Это просто ужас, овеществленный в звуке, и я не стал бы кричать по вашей просьбе, если бы у меня не было на этот счет своих соображений, которыми я не обязан делиться с вами.

Напугать Ричарда было не так уж трудно, а эти новые рассуждения по поводу крика нагнали на него еще большую тревогу. Теперь ему хотелось одного: чтобы Чарльз очутился где-нибудь на другом континенте, а он – дома, в своей постели. И все же он как зачарованный следовал за Чарльзом. Они уже пересекли узкую травянистую полосу; прибитая дождем, спутанная трава колола Ричарду щиколотки, и он чувствовал, как у него промокают носки.

Наконец они поднялись на пустынные дюны. Остановившись на вершине самого высокого песчаного холма, Чарльз огляделся вокруг. Отсюда пляж виден был на две мили, а то и больше. Он был совершенно безлюден. И тут Ричард заметил, что Чарльз вынул что-то из кармана и принялся небрежно играть этим предметом, то перекидывая его с пальца на палец, то крутя между большим пальцем и указательным, то подбрасывая и ловя на тыльную сторону руки. Он забавлялся пряжкой от туфли Рэчел.

Ричард почувствовал, что задыхается, сердце у него бешено заколотилось, тошнота подступила к горлу. Он дрожал от холода и в то же время был весь в поту. Пройдя еще немного, они вышли на открытое место между дюнами почти у самого моря. Берег здесь поднимался довольно высоко над водой, и на нем рос морской падуб и кустики жухлой травы; вокруг валялось много камней, занесенных сюда, как видно, когда-то давно морским прибоем; впереди, подобно крепостному валу, лежала еще одна, первая, гряда дюн, а между ними виднелась ложбина, быть может, пробитая высокой волной, и ветер, вечно задувающий в эту ложбину, очистил ее от песка. Ричард глубоко засунул руки в карманы, чтобы согреться, и нервно крутил в пальцах правой руки кусочек воска – огарок свечи, оставшийся в кармане со вчерашнего вечера, когда он спускался вниз, чтобы запереть входную дверь.

– Вы готовы? – спросил Чарльз.

Ричард кивнул.

На вершину одной из дюн спустилась чайка и, увидев людей, с криком взмыла вверх.

– Вы станьте возле падуба, – сказал Ричард, с трудом ворочая пересохшим языком, – а я останусь здесь, между этих камней. Когда я подниму руку, начинайте кричать, а как только я заткну пальцами уши, тотчас замолчите.

Чарльз отошел шагов на двадцать по направлению к падубу. Ричард видел его широкую спину и край черного шелкового платка, высовывавшийся из кармана. Он снова вспомнил свой сон, и пряжку от туфли, и как перепугалась девочка Элси. Решимость покинула его, он поспешно разломил кусок воска надвое и заткнул себе уши. Чарльз этого не заметил.

Тут Чарльз обернулся, и Ричард дал ему знак, подняв руку.

Чарльз как-то странно изогнулся, наклонясь вперед, выставив подбородок, зубы его обнажились, и Ричард еще никогда не видел, чтобы на лице человека был написан такой испуг. Это поразило его своей неожиданностью. Лицо Чарльза, обычно такое мягкое и подвижное, неуловимо изменчивое, словно облако, внезапно затвердело, превратившись в каменную маску; мертвенно-бледное сначала, оно постепенно начало наливаться краской начиная со скул, пока не стало пунцовым почти до черноты, казалось, он вот-вот задохнется. Рот его открывался все шире и шире, и, когда он совсем разинул его словно пасть, Ричард без чувств повалился ничком, зажав руками уши.

Очнувшись, он увидел, что лежит один среди камней, и сел, тупо стараясь сообразить, долго ли он здесь пролежал. Он чувствовал страшную слабость и тошноту и такой леденящий холод в сердце, что почти не замечал, как сильно продрог. Он никак не мог собраться с мыслями. Стараясь приподняться, он уперся рукой об один из камней, который был побольше остальных. Подняв этот камень, он машинально ощупал его пальцами. Мысли его разбегались. Он стал думать о том, как шьются башмаки, и, хотя ничего не смыслил в этом ремесле, ему вдруг показалось, что он постиг его до самых мелочей.

– Должно быть, я сапожник, – произнес он вслух. Но тут же поправил себя: – Нет, я музыкант. Или я уже схожу с ума?

Он отшвырнул камень прочь; камень стукнулся о другой камень и, подпрыгнув, отлетел в сторону.

Ричард спросил себя: «Почему мне это вдруг взбрело на ум, что я сапожник? Ведь, похоже, минуту назад я действительно знал все, что полагается знать заправскому сапожнику, а сейчас уже абсолютно ничего не помню. Нужно вернуться домой к Рэчел. И зачем я сюда пришел?»

Но тут он увидел Чарльза. Тот стоял на дюне шагах в ста от него и смотрел на море. Ричард вспомнил весь пережитый им страх и проверил, держится ли воск в ушах, затем с трудом поднялся на ноги. Он заметил, что на песке что-то трепыхается, и увидел кролика, который, лежа на боку, корчился в конвульсиях. Ричард шагнул к нему, и кролик затих: он был мертв. Ричард обогнул дюну, стараясь не попасться Чарльзу на глаза, и бегом припустился домой, с трудом вытаскивая ноги, глубоко увязавшие в сыпучем песке. Он пробежал не больше двадцати шагов, как увидел чайку. Она как-то нелепо торчала на дюне и не вспорхнула при его приближении, а повалилась мертвая набок.

Ричард сам не знал, как добрался до дому. Но вот наконец он вошел в дом с черного хода и начал ползком, на четвереньках взбираться по лестнице. Он вытащил воск из ушей.

Рэчел, бледная, дрожащая, сидела на постели.

– Слава тебе господи, наконец-то ты вернулся, – сказала она. – Мне снился какой-то невообразимый кошмар. Это было так страшно, просто чудовищно. Я спала как убитая, таким непробудным сном, как в тот раз. И я была камнем и чувствовала, что ты где-то рядом; а ты был просто ты, такой же, как всегда, хотя я была камнем, и ты был страшно чем-то напуган, но я не могла тебе помочь, а ты все время ждал, что случится что-то ужасное, но это ужасное случилось не с тобой, а со мной. Я не могу объяснить, что это было, казалось, каждый нерв в моем теле внезапно мучительно заныл, словно меня со страшной силой пронизывал насквозь какой-то невыносимо жгучий, злой луч света, и от этого меня выворачивало всю наизнанку. Я проснулась; сердце у меня так колотилось, я думала, что задохнусь. Может быть, у меня был сердечный приступ и перебои в сердце? Говорят, при этом чувствуют нечто подобное. А где ты был, любимый? И где мистер Чарльз?