Текст книги "Дзен и искусство ухода за мотоциклом: исследование о ценностях"

Автор книги: Роберт М. Пирсиг

Соавторы: Роберт Пирсиг
сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 27 страниц)

Ждет. Прохолит десять минут, потом пятнадцать.

У нас будут соревнования по выжиданию.

Через полчаса на холодном ветру с океана он спрашивает:

– Куда мы едем?

– Сейчас – на юг, вдоль побережья.

– Поехали назад.

– Куда?

– Где теплее.

Лишних сотню миль.

– Нам сейчас нужно ехать на юг, – говорю я.

– Зачем?

– Потому что ехать назад – слишком большой крюк.

– Поехали назад.

– Нет. Надень теплое.

Он не надевает и просто сидит на земле.

Еще через пятнадцать минут произносит:

– Поехали обратно.

– Крис, не ты ведешь мотоцикл. Я его веду. Мы едем на юг.

– Зачем?

– Потому что слишком далеко и потому что я так сказал.

– А почему нам тогда просто не поехать обратно?

Злость достает меня:

– Ты ведь не хочешь на самом деле это узнать, да?

– Я хочу обратно. Ты мне просто скажи, почему мы не можем поехать обратно.

Я уже умерил свою несдержанность.

– На самом деле, ты не хочешь возвращаться, Крис. На самом деле ты добиваешься только одного – разозлить меня. Еще немного – и у тебя это получится!

Страх в глазах. Вот чего он хотел. Ненавидеть меня. Потому что я – не он.

Крис тоскливо смотрит в землю и надевает теплую одежду. Потом мы снова садимся на машину и едем вдоль побережья.

Я могу имитировать отца, который, как предполагается, у него есть, но подсознательно, на уровне Качества, он видит меня насквозь и знает, что его настоящего отца здесь нет. Во всех этих разговорах о Шатокуа было больше чем чуть-чуть лжи. Снова и снова высказывалось пожелание уничтожать дуальность субъекта-объекта, когда самая большая дуальность, дуальность между мной и им, осталась обойденной. Ум разделенный и направленный против самого себя.

Но кто же это сделал? Не я же сам. И переделать никак нельзя… Я продолжаю спрашивать себя, насколько глубоко до дна того океана вон там…

Я – еретик, покаявшийся и тем в глазах всех остальных спасший свою душу. В глазах всех, кроме одного, который глубоко внутри знает, что спас я только собственную шкуру.

Я выживаю главным образом благодаря тому, что угождаю другим. Делается это, чтобы выкарабкаться, вычисляется, чего они хотят, а потом говорится то, чего им хочется, мастерски и оригинально, как только можно, и если убедишь их, то выкарабкаешься. Если б я на него не наорал, то по-прежнему оставался бы там; он же был верен тому, во что верил, до самого конца. Вот в чем разница между нами, и Крис это знает. И вот почему иногда мне кажется, что он – реальность, а я – призрак.

Мы теперь – на побережье округа Мендосино, и здесь все дико, прекрасно и открыто. Холмы, в основном, покрыты травой, но под прикрытием скал и в горных складках растут странные текучие кустарники, изваянные постоянными ветрами с океана. Мы проезжаем мимо старых деревянных заборов, поседевших от времени. Вдалеке – старая, избитая непогодой серая ферма. Как можно здесь что-то разводить? Забор во многих местах сломан. Нищета.

Там, где дорога начинает опускаться с высоких утесов к берегу, мы останавливаемся отдохнуть. Когда я выключаю мотор, Крис спрашивает:

– Для чего мы здесь остановились?

– Я устал.

– А я нет. Поехали дальше.

Он все еще злится. Я тоже.

– Спустись на пляж и бегай там кругами, пока я не отдохну, – говорю я.

– Поехали дальше, – бурчит он, но я отхожу и не обращаю на это внимания. Он садится на обочину дороги рядом с мотоциклом.

Здесь густ морской запах гниющей органической материи, а холодный ветер не дает хорошо расслабиться. Но я нахожу большую кучу серых камней, где нет ветра, а теплом от солнца можно по-прежнему наслаждаться. Я сосредотачиваюсь на солнечном тепле и благодарен за то немногое, что есть.

Мы снова едем, и у меня в голове постепенно оформляется мысль о том, что он – еще один Федр; думает так же, как он, поступает так же, как он, ищет неприятностей на свою голову, увлекаемый силами, которые всего лишь смутно сознает и совсем не понимает… Вопросы… те же самые вопросы… ему надо знать все.

А если он не добивается ответа, то просто едет и едет дальше, пока его не получит, и это ведет его к следующему вопросу, и он снова едет в поисках ответа на него… в бесконечной погоне за вопросами, так и не видя и никак не понимая, что вопросы никогда не кончатся. Чего-то не хватает, и он это знает, и он убъет себя, пытаясь это обнаружить.

Мы делаем резкий поворот на вершине крутого утеса. Океан простирается бесконечно: холодный и синий, он вызывает странное отчаянье. Живущие на берегу никогда по-настоящему не знают, что олицетворяет океан для тех, кто живет внутри замкнутой со всех сторон суши, – какая это далекая мечта, присутствующая, но невидимая в глубочайших пластах подсознательного; а когда они приезжают к океану, и образы сознания сравниваются с подсознательной мечтой, возникает чувство поражения: приехали в такую даль и вдруг остановились перед такой тайной, которой никогда не постичь. Перед источником всего.

Гораздо позже мы въезжаем в город, где сияющая дымка, казавшаяся такой естественной над океаном, теперь висит на улицах, окутывая их некой аурой, туманным, солнечным свечением, которое пропитывает все ностальгией, словно вспоминаешь давно прошедшее.

Мы останавливаемся у переполненного ресторана и находим последний свободный столик у окна, выходящего на сияющую улицу. Крис не поднимает глаз и не разговаривает. Может, он как-то чувствует, что ехать нам осталось недолго.

– Я не хочу есть, – говорит он.

– Ты не возражаешь тогда, если я поем?

– Поехали дальше. Я не голоден.

– Зато я голоден.

– А я нет. У меня живот болит.

Странный симптом.

Я ем свой обед посреди разговоров, звяканья тарелок и ложек, доносящегося с других столов, а в окно вижу, как проезжает мотоцикл и человек на нем. Такое чувство, что прибыли к концу света.

Я перевожу взгляд и вижу, что Крис плачет.

– Ну, что? – спрашиваю я.

– Живот. Больно.

– Это всё?

– Нет. Я ненавижу все это… Жалко, что я поехал… Ненавижу это путешествие… Я думал, будет весело, а оно не весело… Жалко, что я поехал.

Он правдивый – как Федр. И, как Федр, смотрит на меня сейчас со всевозрастающей ненавистью. Время пришло.

– Я думаю, Крис, о том, чтобы посадить тебя здесь на автобус с билетом до дому.

На его лице нет совершенно никакого выражения, потом появляется удивление пополам с растерянностью. Я добавляю:

– Я один поеду дальше на мотоцикле, и мы встретимся через неделю или две. Нет смысла заставлять тебя продолжать каникулы, которые ты ненавидишь.

Теперь моя очередь удивляться. Да его лице вовсе не видно облегчения. Растерянность только усугубляется, он смотрит вниз и ничего не говорит.

Кажется, это застигло его врасплох, и он испугался.

Он поднимает на меня глаза:

– Где я буду жить?

– Ну, в нашем доме ты жить не сможешь – там сейчас другие люди. Можешь пожить у дедушки с бабушкой.

– Я не хочу с ними жить.

– Можешь пожить у своей тети.

– Она меня не любит. И я ее не люблю.

– Тогда поживи с другими бабушкой и дедушкой.

– Я там тоже не хочу жить.

Я перечисляю еще кого-то, но он качает головой.

– Ну, а кто тогда?

– Не знаю.

– Крис, я думаю, ты сам видишь, в чем проблема. Ты не хочешь ехать дальше. Ты ненавидишь эту поездку. Но ты не хочешь ни жить ни у кого, ни куда-нибудь ехать. Все, кого я перечислил, либо не любят тебя, либо не нравятся тебе.

Он молчит, но в глазах набухают слезы.

Женщина за соседним столиком зло смотрит на меня. Она открывает рот, словно хочет что-то сказать. Я направляю на нее долгий тяжелый взгляд, и она закрывает рот и продолжает есть.

Теперь Крис горько плачет, и на нас оглядываются из-за других столиков.

– Давай пойдем погуляем, – говорю я и встаю, не дожидаясь чека.

Официантка за кассой говорит:

– Простите, но ваш мальчик не очень хорошо себя чувствует.

Я киваю, расплачиваюсь, и мы выходим наружу.

Я ищу скамейку где-нибудь в этой сияющей дымке, но скамеек нет. Вместо этого мы взбираемся на мотоцикл и медленно едем на юг, смотря по сторонам в поисках удобного места для отдыха.

Дорога снова выводит к океану и там взбирается на вершину, которая, очевидно, выдается в море, но сейчас окружена плотным туманом. В какой-то миг я в разрыве тумана вижу, что далеко, на песке, отдыхают какие-то люди, но туман сейчас же накатывает снова, и опять никого не видно.

Я смотрю на Криса и встречаю его озадаченный, пустой взгляд, но как только прошу его сесть, утренние злость и ненависть снова вспыхивают у него в глазах.

– Зачем? – спрашивает он.

– Мне кажется, нам пора поговорить.

– Ну, говори, – произносит он.

Вернулась его прежняя воинственность. Он терпеть не может этот мой образ «доброго папочки». Он знает, что вся эта «хорошесть» фальшива.

– Как по части будущего? – спрашиваю я. Очень глупый вопрос.

– Как?

– Я хотел спросить, что ты собираешься делать со своим будущим.

– Я собираюсь ничего с ним не делать.

В глазах появляется презрение.

Туман ненадолго приподнимается, оголяя утес, на котором мы сидим, и меня охватывает чувство неизбежности того, что происходит. Меня подталкивает к чему-то, и предметы по краям поля зрения и в центре его – все они сейчас равной интенсивности, все они в одном и я говорю:

– Крис, я думаю, нам пора поговорить о некоторых вещах, про которые ты ничего не знаешь.

Он немного прислушивается. Он чувствует, как что-то надвигается.

– Крис, ты сейчас смотришь на своего отца, который долгое время был безумен; и сейчас он снова близок к безумию.

И уже не только близок. Оно здесь. Дно океана.

– Я отсылаю тебя домой не потому, что на тебя сержусь, а потому, что боюсь того, что может произойти, если я буду продолжать нести за тебя ответственность.

В его лице не видно никаких перемен. Он еще не понимает, что я говорю.

– Поэтому сейчас мы с тобой попрощаемся, Крис, и я не уверен, встретимся ли мы когда-нибудь с тобой еще.

Вот оно. Готово. Теперь остальное пойдет естественно.

Он так странно смотрит на меня. Думаю, все еще ничего не понимает. Этот взгляд… я его где-то видел… где-то… где-то…

В раннем утреннем тумане, на болотах, была маленькая утка, чирок, который смотрел так же… Я подбил ему крыло, и он не мог улететь, а я подбежал к нему, схватил за шею и, перед тем, как убить, остановился и из какого-то чувства таинственности вселенной посмотрел в его глаза: он смотрел точно так же… так спокойно и непонимающе… и в то же время так осознанно. Тогда я закрыл ему глаза руками и повернул ему шею; она сломалась, и я под пальцами ощутил, как она рвется.

Тогда я разжал руку. Глаза все так же смотрели на меня, но теперь они смотрели в ничто и больше не следили за моими движениями.

– Крис, они говорят это о тебе.

Он смотрит на меня.

– Что все эти нарушения – в твоем уме.

Он отрицательно качает головой.

– Они кажутся настоящими и ощушаютса как реальность, но это не так.

Его глаза расширяются. Он продолжает качать головой, но понимание завладевает им.

– Все становилось хуже и хуже. Неприятности в школе, неприятности с соседями, неприятности в семье, неприятности с друзьями… неприятности везде, куда ни повернешься. Крис, я один осаживал их всех, говоря: «С ним все в порядке», а теперь у тебя никого не будет. Ты понимаешь?

Он с ошеломлением смотрит на меня. Его взгляд еще осмысленно следит за мной, но уже начинает подаваться. Я не даю ему силы. И никогда не давал. Я его убиваю.

– Это не твоя вина, Крис. Ты никогда не был в этом виноват. Пожалуйста, пойми это.

Его взгляд проваливается внезапной внутренней вспышкой. Затем его глаза закрываются, и изо рта вылетает странный крик, как будто что-то завопило вдалеке. Он отворачивается и спотыкается, падает на землю, складывается вдвое и, оставаясь на коленях, раскачивается взад и вперед, уткнувшись головой в землю. Траву вокруг него шевелит слабый туманный ветерок. Невдалеке вспархивает чайка.

В тумане я слышу визг тормозов грузовика, он приводит меня в ужас.

– Надо встать, Крис.

Вой высокий и нечеловеческий, как сирена где-то далеко.

– Ты должен встать!

Он продолжает раскачиваться и выть на земле.

Я сейчас не знаю, что делать. У меня нет ни малейшего представления, что делать. Все кончено. Я хочу подбежать к обрыву, но борюсь с этим порывом. Я должен посадить его на автобус, а потом уже с обрывом будет все в порядке.

Все уже хорошо, Крис.

Это не мой голос.

Я тебя не забыл.

Крис перестает раскачиваться.

Как я мог тебя забыть?

Крис поднимает голову и смотрит на меня. Пленка, через которую он на меня смотрел всегда, на мгновение пропадает, потом появляется снова.

Мы теперь будем вместе.

Вой грузовика уже рядом с нами.

Ну вставай же!

Крис медленно садится и смотрит на меня. Подъезжает грузовик, водитель выглядывает из кабины узнать, не надо ли нас подвезти. Я качаю головой и машу, чтоб отъезжал. Он кивает, включает сцепление, и грузовик с воем исчезает в тумане – остаемся только мы с Крисом вдвоем.

Я набрасываю на него свою куртку. Он снова утыкается головой в колени и плачет, но это уже низкий вой человека, а не прежний странный вопль. Мои руки мокры, и я чувствую, что лоб у меня тоже весь в испарине.

Немного спустя, сквозь вой он выдавливает:

– Почему ты нас бросил?

Когда?

– В больнице?

У меня не было выбора. Полиция мешала.

– Они тебя не выпускали?

Да.

– А почему тогда ты не открыл дверь?

Какую дверь?

– Стеклянную!

Сквозь меня будто проходит медленный электрический разряд. О какой стеклянной двери он говорит?

– Ты что, не помнишь? – говорит он. – Мы стояли с одной стороны, а ты был с другой, а мама плакала.

Я ему никогда не рассказывал об этом сне. Откуда он мог об этом узнать? Нет, нет…

Мы – еще в одном сне. Вот почему мой голос звучит так странно.

Я не мог открыть ту дверь. Они мне велели не открывать ее. Я должен был делать все, что они мне скажут.

– Я думал, ты не хотел нас видеть, – говорит Крис. Он опускает взгляд.

Его глаза, полные ужаса все эти годы.

Теперь я вижу дверь. Она в больнице.

Сейчас я вижу их в последний раз. Я – Федр, вот кто я, и они хотят меня уничтожить за то, что я говорил Истину.

Все сошлось.

Крис уже тихо плачет. Плачет, плачет, плачет. Ветер с моря продувает высокие стебли травы вокруг нас, и туман начинает приподниматься.

– Не плачь, Крис. Плачут только маленькие.

Проходит много времени, и я протягиваю ему тряпку вытереть лицо. Мы собираем вещи и привязываем все к мотоциклу. Туман вдруг поднимается, и я вижу, как солнце, осветившее его лицо, заставляет его раскрыться так, как я никогда до этого не видел. Он надевает шлем, подтягивает ремешок, потом поднимает взгляд.

– Ты действительно был сумасшедшим?

Зачем он это спрашивает?

Нет!

Бьет изумление. Но глаза Криса блестят.

– Я это знал, – говорит он.

Он забирается на мотоцикл, и мы отъезжаем.

32

Когда мы проезжаем по побережью Манзаниты, через кустарники с вощеной листвой, я вспоминаю выражение на лице Криса: «Я это знал,» – сказал он.

Мотоцикл без усилий вписывается в каждый изгиб дороги, накреняясь так, что наш вес всегда распределяется вниз, через саму машину, каким бы ни был ее угол которые дергают за кончик лески, говоря что они – не такие уж и маленькие, как я думаю. Это было у него на уме долгое время. Годы. Все проблемы, которые он создавал, становятся понятнее. «Я это знал», – сказал он.

Должно быть, он давно что-то услышал, по-детски, по-своему неправильно понял, и все перепуталось. Вот что всегда говорил Федр – что я всегда говорил – много лет назад, и Крис, должно быть, поверил в это, и с тех пор прятал это глубоко в себе.

Мы связаны друг с другом нитями, которых до конца никогда не понимаем, может быть, еле-еле понимаем вообще. Он всегда был подлинной причиной тому, чтобы я вышел из больницы. Оставить его расти в одиночестве было бы по-настоящему неправильно. В сне он тоже всегда пытался о

«Я это знал,» – сказал он. Леска продолжает дергаться, твердя, что моя большая проблема, может быть, не так уж и велика, как я считаю, потому что ответ – прямо у меня перед носом. Бога ради, освободи же его от этого бремени! Стань снова одним человеком!

Нас обволакивает богатый воздух и странные запахи цветов на деревьях и кустах. Мы отъехали вглубь, и озноб прошел, на нас снова обрушивается тепло. Оно впитывается в куртку и одежду, высушивает сырость внутри. Перчатки, потемневшие от влаги, начинают снова светлеть. Кажется, эта океанская сырость прохватывала меня до костей так долго, что я забыл, что такое тепло. Меня начинает клонить в дрему, и в маленьком овражке впереди я замечаю площадку и столик для пикников. Когда мы до него доезжаем, я выключаю двигатель и останавливаюсь.

– Я хочу спать, – говорю я Крису. – Давай вздремнем.

– Давай, – отвечает он.

Мы спим, а когда просыпаемся, я чувствую, что хорошо отдохнул, гораздо лучше, чем отдыхал в последнее время. Я беру наши с Крисом куртки и засовываю их под шнуры, которыми наш багаж пристегнут к мотоциклу.

Так жарно, что я, наверное, и шлем не буду надевать. Припоминаю, что в этом штате по правилам они не требуются. Пристегиваю его к одному из шнуров.

– И мой туда тоже положи, – просит Крис.

– Тебе он нужен для безопасности.

– Ты же свой не надеваешь.

– Ладно, – соглашаюсь я и пристегиваю его шлем туда же.

Дорога все так же петляет между деревьев. Она делает крутые повороты на подъемах и спускается в новые местности, одну за другой, сквозь кустарник на открытое пространство откуда видно, как внизу расстилаются ущелья.

– Прекрасно! – ору я Крису.

– Можно не кричать, – говорит он.

– А, да, – отвечаю я и смеюсь. Без шлемов можно разговаривать обычным голосом. После всех этих дней!

– Ну, все равно прекрасно, – говорю я.

Еще деревья, кусты и рощи. Припекает. Крис теперь опирается на мои плечи, и, слегка обернувшись, я вижу, что он привстал на подставках для ног.

– Это немножко опасно, – говорю я.

– Не опасно. Я чувствую.

Возможно, так и есть.

– Все равно осторожнее, – говорю я.

Немного спустя, когда мы делаем один из таких резких поворотов под низко свисающими ветвями, он говорит «ох», чуть погодя «ах», потом «ух ты». Некоторые ветки висят так низко, что если он не будет осторожен, они начнут лупить его по голове.

– В чем дело? – спрашиваю я.

– Совсем по-другому.

– Что?

– Все. Я раньше никогда ничего не видел из-за твоих плеч.

Солнечный свет, пробиваясь сквозь кроны деревьев, рисует странные и прекрасные узоры на дороге. У меня в глазах рябит от пролетающих пятен света и тени. Мы вписываемся в поворот и выезжаем на солнце.

Это правда. Я никогда об этом не задумывался. Все это время он смотрел мне в спину.

– Что ты видишь? – спрашиваю я.

– Все по-другому.

Мы опять въезжаем в рощу, и он спрашивает:

– Тебе не страшно?

– Нет, к этому привыкаешь.

Через некоторое время он говорит:

– Когда я вырасту, мне можно будет мотоцикл?

– Если ты о нем будешь заботиться.

– А что с ним надо делать?

– Много всего. Ты же видел, что я делаю.

– А ты мне все это покажешь?

– Конечно.

– Это трудно?

– Нет, если у тебя будет правильное отношение. Трудно иметь правильное отношение.

– А-а.

Через некоторое время я чувствую, что он опять сел. Потом говорит:

– Пап?

– Что?

– А у меня будет правильное отношение?

– Думаю, да, – отвечаю я. – Мне кажется, у тебя не будет никаких проблем.

И так мы едем, дальше и дальше, через Укиа, Хопланд и Кловердэйл, через «винную страну». Мили трассы сейчас кажутся такими легкими. Двигатель, пронесший нас через половину континента, равномерно гудит в своем беспрестанном забвении всего, кроме своих внутренних сил. Мы проезжаем Асти и Санта-Розу, Петалуму и Новато, а трасса становится все шире и полнее, разбухая от машин, грузовиков и автобусов, наполненных людьми, и вскоре у дороги уже появляются дома, лодки и вода Залива.

Испытания, конечно, никогда не кончаются. Несчастья и неудачи обречены на то, чтобы случаться постольку, поскольку люди живут, но сейчас у меня такое чувство – его не было раньше, – и это чувство не просто на поверхности вещей, а проникает очень глубоко, до самого конца: мы выиграли. Теперь все будет лучше. Такие вещи угадываешь, что ли.

М.Немцов

Краска, бумага, картон и клей

Если сказать, что роман Роберта М. Персига "Дзэн И Искусство Ухода За Мотоциклом" – одно из величайших произведений всей американской литературы XX века, то, боюсь, большинство читающих на русском языке со мной все-таки не согласится. Мне не поверят, в первую очередь, те, для кого литература этого континента начинается, в лучшем случае, с Тома Сойера и заканчивается Крестным Отцом. Тем же, кто изучал филологию, имя этого преподавателя логики и философии может оказаться смутно знакомо по невнятным упоминаниям далеко не во всех учебниках литературы и критических статьях, где авторы, кажется, не вполне отдавали себе отчет, о чем вообще писали. Понятным образом, в подлиннике книгу читали лишь очень немногие, как это обычно у нас водится с подобной литературой, а за пределами этого "круга посвященных" слыхало о ней еще меньше. Что же, нам не впервой открывать для себя имена, давно произносимые во всем мире если не с трепетом, то с известной долей почтения.

Сама по себе традиция попыток (именно так!) создания цельных философских учений на основе воззрений Востока и Запада далеко не нова. С разной степенью успешности это продолжается на регулярной основе с момента осознанного открытия Западу Востока – примерно, с конца прошлого века. Среди же молодой американской публики интерес к так называемым "нетрадиционным философско-религиозным воззрениям" всегда был велик, а мода на такого рода эзотерику подчас принимала характер массовых эпидемий (как и у нас, впрочем). И если в начале этого века молодые американцы зачитывались работами Рамакришны и заслушивалась лекциями Вивекананды, если в середине века калифорнийские битники и ранние хиппи таскали в холщовых сумках видавшие виды томики Германа Гессе и Судзуки, то к началу 70-х годов в Штатах взросла уже примерно вторая (если не третья) волна "детей цветов", для которых все эти (да и многие другие) имена либо ничего не значили вовсе, либо уже знаменовали собой некие крепко сцементированные блоки мировоззренческого фундамента. Им, «бэби-бумерам» и вечным потребителям, уже не хотелось выискивать драгоценные крупицы Абсолютного Знания в старых академических изданиях древних философов – с одной стороны, а с другой – их уже не удовлетворяло прежнее качество осмысления Вселенной и себя в ней.

И вот для них всех таким Гуру, одинаково хорошо владевшим и молодежным подъязыком в системе координат "квадратность-хипейность", и знаковыми системами философий Востока и Запада, стал Роберт Персиг. Его опубликованный в 1974 году "Дзэн И Искусство Ухода За Мотоциклом" с подзаголовком "Исследование Ценностей" вывел традицию создания синкретических романов-эссе (начиная еще с «Уолдена» Торо) на качественно новый уровень и адресовал себя новой аудитории. Для поздних хиппи эта книга стала настольным (или, скорее, дорожным) букварем миропостижения для метафизиков-прикладников. Персиг подарил вдумчивому читателю не совсем обычное произведение: сухой философский трактат об интенсивном поиске новых духовных ценностей на стыке Востока и Запада и протокольно точный дорожный дневник, по силе чувства автора к своей великой стране сравнимый разве что с "Путешествиями с Чарли в поисках Америки" Стейнбека, "роман воспитания", уходящий корнями в английскую классическую литературу XIX века, и психологический триллер, цепляющий изощренными детективными загадками, извлеченными из тайников подсознания, даже самого неискушенного читателя. Роман прочитывается на очень многих уровнях и оставляет без прямых ответов множество простодушных вопросов. Кто, в самом деле, его главный герой – новый Чаадаев, смело ставящий под сомнение все достижения современной цивилизации и постигший-таки сами основы мироздания, или же рефлексирующий школьный учитель, потерявший рассудок от трагических противоречий безумного и прекрасного века и заплутавший в культурном наследии человечества? Гений систематики и метафизики или мотоциклетный механик-графоман? А кто такой сам автор, так удачно беллетризовавший собственную писательскую судьбу и собственные творческие искания, – кабинетный сухарь, таинственный затворник, вроде Джерома Сэлинджера, или романтик, мифотворец и искатель приключений, вроде Ричарда Баха (который, кстати сказать, очень тепло отозвался о книге, назвав ее "кристаллом гипнотизера, усыпанном алмазами" – а уж этот мистик, как известно, большой мастер морочить читателям головы относительно собственной персоны)? И что это вообще такое, в конце концов: "возрождение "романа идей"", как считала известная американская писательница Мэри Маккарти, или же "исполненное туманного философствования сочинение", как считал видный советский литературовед Александр Мулярчик? Боюсь, русскоязычному читателю придется находить в книге свои ответы на множество подобных вопросов, и надеюсь, ему все-таки доведется это сделать.

Сейчас же ясно одно. Больше двадцати лет назад Роберт Персиг создал уникальное полифоническое произведение, по выражению культуролога Филипа Тойнби – "работу величайшей – возможно, наисущнейшей важности…" Пока сложно сказать, насколько удалось ему повторить этот успех своей второй книгой, вышедшей семнадцать лет спустя, – "Лайла. Исследование Морали", – и действительно ли этот роман окажется столь же эпохальным для 90-х годов, как первый – для 70-х. Но я верю, что «Дзэн», на котором выросло уже не одно поколение мыслящих читателей, книга, пронизанная истинным светом мудрости и добра, еще дойдет до русской публики. Дай Бог, чтобы теперь и вы в это поверили.

Итак, Роберт Персиг, сын декана школы права Университета Миннесоты Мэйнарда Э.Персига, бывший преподаватель философии и риторики, после продолжительного нервного срыва ставший составителем технических руководств для ранних поколений компьютеров, задумал эту книгу в 1968 году как коротенькое и легонькое эссе после длинного путешествия из дому в Миннеаполисе на Западное Побережье США на мотоцикле со своим, тогда еще 12-летним, сыном Крисом и парой друзей. Разослал первые несколько страниц и сопроводительное письмо 121 издателю, и 22 из них ответили благожелательно. Тем не менее, когда эссе было закончено, Персигу не понравились те его части, где речь шла о собственно Дзэне, и он их сократил. Тем временем книга зажила своей жизнью, и по ходу работы все больше и больше издателей стало отвечать отказом. Через четыре с половиной года работы энтузиазм сохранил один старший редактор издательского дома "Уильям Морроу" Джеймс Лэндис. Благодаря ему книга и увидела свет, несмотря на свое название, которое, как предполагалось, могло бы отпугнуть широкие читательские круги, и первые три издания в твердой обложке разошлись почти моментально небывалым для такой литературы тиражом 48 тысяч экземпляров. Посыпались хвалебные рецензии, бессчетное число раз она переиздавалась в мягких обложках, поговаривали даже о том, чтобы снять по ней фильм, а 46-летний автор получил стипендию Гуггенхайма и вкусил славы – после двадцати лет унижений и бесполезной борьбы с академической реакцией и дуалистической традицией западной науки и философии.

"Замечательное ощущение," – улыбался он в зените славы корреспонденту газеты Нью-Йорк Таймс Джорджу Дженту, потягивая мартини у Барбетты на Западной 46-й Улице. – "В последний раз, когда я был в Нью-Йорке, никто даже не знал о моем существовании – или никому до меня не было дела. Нью-Йорк может быть очень одиноким местом. Да, я наслаждаюсь этим новым ощущением успеха после всех этих лет отверженности, но меня беспокоит, что успех может означать для моей жизни. Я не хочу слишком стесняться своей работы и сознаю, что паблисити стремится лишить человека его с трудом заработанной частной жизни, превращая ее в публичную. Я размышляю о том, что стало с такими писателями, как Росс Локвуд-младший, автор "Округа Дождливого Дерева", или Томас Хегген, автор "М-ра Робертса", – ведь оба они покончили жизнь самоубийством после того, как их настиг успех. Я же хочу продолжать писать, а я понял, что пишу лучше всего, когда ни энтузиазм меня не переполняет, ни депрессия не захлестывает."

Проведя два года в клиниках, он утверждал, что призрак его былого «я» – «Федр» книги – изгнан раз и навсегда, однако чувствовал, что предал свою лучшую часть: "В больнице меня научили ладить с другими людьми, научили компромиссу, и я согласился с ними. Федр был честнее – он никогда бы не пошел на компромисс, и моложежь его за это уважала." Себя же – рассказчика романа – он сам рассматривал как "не очень хорошего человека", как аналитика, надевавшего самое пристойное выражение на лицо, чтобы нравиться. Проблемы, признавал он тогда, были и с друзьями, и с сыном, который во время памятного путешествия на запад сам был на грани нервного срыва. Оставались они и потом, хотя надежды, казалось, было уже чуточку больше. Когда же его спросили о реакции самого Криса на книгу, он честно ответил: "Поначалу он был несчастен. Но, – и тут Персиг улыбнулся по-детски, – на презентацию книги он пришел, поэтому теперь, наверное, все хорошо."

После тех бурных событий Персиг продолжал жить в Миннеаполисе с женой Нэнси и двумя сыновьями – Кристофером и Теодором, несмотря на множество печальных ассоциаций с этим городом: "От себя не убежишь, от своего прошлого не убежишь. У меня здесь семья и друзья, и если я должен что-то совершить, то это будет здесь. Я хочу преодолеть представление о том, что Средний Запад – культурная пустыня, хотя он зачастую ею и является. Миннесотцы от своего примут то, чего никогда не примут от чужака. Например, я помог основать в Миннеаполисе Центр Дзэна, и мы привезли сюда великого Учителя Дзэна. Чужаку бы это никогда не удалось… Хотя – на Дальнем Востоке Учитель считается живым Буддой, а в Миннеаполисе интересуются, почему он не устроится на работу…"

Но Роберт Персиг пережил и славу, и забвение – пережил тихо и достойно. До появления его второй книги долгое время даже ходили слухи о его самоубийстве. Почему же "властитель дум" скрывается от взора любопытствующих и просвещенной читательской публики столько лет, подобно другим писателям-невидимкам – Сэлинджеру или Пинчону? Что пытается сказать нам до сих пор книга, получившая, без преувеличения, статус «культовой»? Законченная в апреле 1974 года, длиной в 373 страницы, по розничной цене 8 долларов 50 центов? зачем я вообще обо всем этом пишу? Кому какое дело?

Вот в этом, наверное, и заключается весь ее смысл. Вся наукообразная или популярно-литературоведческая информация о ней, все факты и фактоиды жизни автора не означают ничего, если вам не нужно отыскать ее в длинном списке других книг или поместить в некий культурный контекст, то есть проделать, в сущности, ту же самую работу по каталогизации. Но прежде, чем начать книгу читать, ее нужно отыскать. Поиск – это первый шаг, здесь-то и пригодится эта каталожная «научная» информация, описывающая и книгу, и ее автора. Действительно прочесть же ее и тем паче понять – совершенно другое.