Текст книги "Каска вместо подушки"

Автор книги: Роберт Леки

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Однако пора было спускаться с заоблачных высот и возвращаться к повседневной жизни. Атаки противника вскоре возобновились, причем стали куда более длительными, упорными и разнообразными. Их следовало ждать с воздуха, с моря и с суши. А друг от друга они отделялись периодами утомительной, напряженной скуки, которая изматывала человека, выпивала все соки из его души и тела, как мы сами высасывали содержимое палочки сахарного тростника, оставляя лишь ни для чего, кроме пламени костра, не пригодную смятую оболочку. Взаимодействие испытаний и скуки порождало ужас. Первые трясли человека, как ветер верхушки деревьев, вторая разъедала его, как вода размывает почву между корнями. Каждый новый бой оставлял человека еще более ошеломленным, чем предыдущий, а каждый период скуки, представляющий сколько угодно времени для страхов, делал почву под йогами менее твердой, и корни в ней держались уже вовсе не так прочно, как хотелось бы. Иногда потрясение оказывалось последним: человек, обезумев под непрекращающимся обстрелом с моря, вполне мог заползти в свой окоп, достать пистолет, приставить его к виску и покончить с окружающим кошмаром. Бывало и иначе: человек не выдерживал воя пикирующего, казалось, прямо на него вражеского самолета, выскакивал на открытое пространство и бросался бежать. Именно ужас, дикий страх отбрасывал прочь все доводы рассудка горячими руками паники. Я видел такое дважды. И еще дважды едва сам не подвергся приступу чего-то подобного. Но, справедливости ради, следует сказать, что такое бывало редко. И жертв паники было немного.

Зато мужество стало обычным делом.

Оно создало некий клуб, корпорацию, как это бывает с другими вполне обыденными вещами, которым люди по разным причинам придают большое значение, я имею в виду деньги, благотворительность и тому подобное. Именно на обыденном исключительное отдыхает. Когда на наши грязные окопы падали бомбы или снаряды с японских кораблей, они становились клубами мужества. Следовало соблюдать определенный протокол, и казалось вполне естественным, что бедолага, поддавшийся мгновенной панике, вызывал смущенное молчание или деликатное покашливание. Все начинали смотреть в другую сторону, как миллионеры, шокированные видом своего собрата, одалживающего у официанта пять долларов.

Но милосердия в наших клубах, я думаю, все же было больше. Мы же не важничали и не кичились своей исключительностью. Все ходили под Богом. Сегодня ты, а завтра я.

* * *

Прошел месяц. Нам казалось, что бомб и снарядов на наши головы падает не меньше, чем мух вокруг. Три раза в день и каждое воскресное утро (приверженность японцев, вскормленная потрясающим успехом воскресного утра в Пёрл-Харборе) кокосовая роща наполнялась свистом и грохотом взрывов. Они звучали как рев великана.

А ночью за дело принималась «стиральная машина» чарли[6]6
   Чарли – американское прозвище представителей желтой расы.


[Закрыть]. «Стиральной машиной» назвали японский самолет, совершавший регулярные ночные мародерские полеты над нашими позициями. Его двигатели издавали звук, очень похожий на тарахтение работающей стиральной машины. Возможно, чарли был не один, но в небе ночью всегда находился только один самолет. Больше не было нужно для такой работы.

Говорят, лай собаки более страшен, чем ее укусы. Точно так же шум моторов чарли сеял больше страха, чем тяжелые удары бомб. Переждав падение бомб, можно было с облегчением перевести дух, зная, что теперь самолет наверняка улетит. А вот приглушенное жужжание «стиральной машины» с упорством, достойным лучшего применения, кружившей над нашими позициями, держало нас в напряжении очень долго – столько, сколько чарли хотел... или мог. Только на рассвете он улетал – в это время за ним могли последовать наши самолеты, да и при свете дня он переставал быть невидимым для наших батарей ПВО.

Чарли убил немного людей, по, как Макбет, он убивал спящих.

Самым тяжелым испытанием всегда бывали обстрелы с моря.

Вражеские военные корабли – обычно крейсера, иногда линкоры – стояли в пределах дальности полета их снарядов. Ночью их увидеть было невозможно – да и днем не намного легче, поскольку они находились в нескольких километрах от береговой линии. Наши самолеты не могли ночью подняться, чтобы оказать им достойный прием.

Наши 75-миллиметровые гаубицы против них были столь же эффективны, как пугач против современной винтовки. У противника было все, что нужно.

Далеко в море мы видели вспышки тяжелых орудий. До нас доносились глухие звуки выстрелов. И к нам сквозь темноту ночи устремлялись тяжелые снаряды. Взрывы заставляли содрогаться землю под ногами, даже если происходили достаточно далеко. В животе все сжимается, будто его стискивает чудовищных размеров рука, ты пытаешься вздохнуть, но не можешь; такое чувствует тяжело рухнувший на землю футболист, из которого при падении вышибло весь воздух.

Вспышка... звук выстрела... завывание...

Они опустили прицелы. Снаряды падают ближе. А этот уже совсем рядом. Падают мешки с песком. Я не слышу снаряда. Говорят, что именно тот снаряд, которого не слышишь... Где же он? Черт, куда же он подевался?

Вспышка... звук... Слава богу, он прошел выше. Это еще не «наш».

Рассвет чуть осветил темную реку. Они идут. Самолеты, базирующиеся на пятачке за нами, поднимаются и начинают преследование. Мы выползаем из окопов. Кто-то говорит, что благодарен за столь длительный ночной обстрел. Если бы обстрел с моря прекратился, можно было бы ждать атаку на суше. Кто-то другой называет этого умника идиотом. Они затевают спор. Но нам уже все равно. При свете дня не о чем беспокоиться, кроме бомбежек, ну разве что еще о жаре, москитах, а также рисе, камнем лежащем в желудке.

Глаза становятся более круглыми. Отчетливо проявляется тенденция глазеть.

Мы ненавидели, когда нас посылали на работы. Мы очень ослабли от голода. Ночью мы оставались на позициях, а днем нас организовывали в рабочие бригады и отправляли на аэродром. Выкапывая глубокие окопы и перетаскивая тяжеленные ящики, мы слабели еще больше.

Однажды, когда мы возвращались с работ, в небе неожиданно появились бомбардировщики. Пока еще не начали падать бомбы, я словно на крыльях пронесся в кокосовую рощу и свалился в недавно вырытую траншею в компании с еще тремя солдатами. Я скорчился на дне ямы, а вокруг все уже гремело и грохотало. Рядом со мной сидел совсем молодой паренек – его лицо оказалось прижатым к моей голой спине. Я чувствовал, как шевелятся в молитве его губы – дрожащий поцелуй веры и страха.

Когда я вернулся в свой окоп, ребята рассказали, что партия отработавших, которая шла перед нами – я туда просто не успел, – уничтожена бомбежкой. Там погибли многие наши парни.

* * *

Хохотун стал капралом. Звание ему присвоили на поле боя. Лейтенант Плющ рекомендовал его на награждение Серебряной Звездой за сражение на Хелл-Пойнт, особо отметив, что наш маневр – перемещение пулемета с места на место, – судя по всему, сорвал вражескую атаку с фланга. Командир полка решил, что хватит и повышения в звании. В своем представлении лейтенант Плющ меня не упомянул. Почему – не знаю. Хотя первым ввел в бой наш пулемет Хохотун, но все же перетаскивать его предложил я, и Плющ это прекрасно знал. Мне было очень обидно, что меня проигнорировали, хотя я всячески старался это скрывать. Смущенный Хохотун старался обратить все в шутку. Но он полностью заслуживал и повышения, и награды, поскольку был прирожденным лидером. В душе я так и не простил обиды лейтенанту, и, думаю, именно тогда зародилась моя неприязнь к нему.

* * *

Нам доставили противомоскитные сетки. Мы все еще спали на земле: если сухо – на плаще, если дождь – под ним. Но с сетками все-таки стало легче. Теперь можно было использовать одеяла по прямому назначению – спать на них или укрываться, но не укутывать в них голову, чтобы защититься от паскудных насекомых. Плащ теперь можно было свернуть – получалась подушка. Правда, сетки прибыли слишком поздно. Почти у всех уже была малярия.

Нам доставили еще некоторые припасы. Каждое отделение получило зубную щетку, пачку лезвий для бритья и сладкую плитку. Мы их разыграли в кости. Бегун выиграл сладкую плитку. Он долго мучился из-за невозможности разделить ее на десять человек, пока мы хором не убедили его съесть ее самому. Для этого он убрался с глаз долой, спрятавшись в какие-то кусты.

Пень продолжал строить и укреплять свой личный форт. Всякий раз, когда он попадался мне на глаза, у него или топор в руках, или бревно на плече. Однажды он взвалил на себя такое огромное полено, что оно повредило ему плечо – там образовалась глубокая рана. В мирное время такую пришлось бы зашивать.

Все упорно твердили, что вот-вот, буквально на следующей неделе, прибудет армейская пехота нам на смену.

Все были в отчаянии. Мы услышали, что армейские подразделения, направляющиеся к нам, уничтожены в море.

Хохотун и я посетили кладбище. Оно находилось немного южнее прибрежной дороги, идущей с запада на восток через рощи кокосовых пальм. Мы преклонили колени, чтобы помолиться у могил людей, которых хорошо знали. Их захоронения в основном были только украшены пальмовыми ветками, хотя кое-где виднелись и наспех сколоченные кресты, на которых были прибиты идентификационные бирки лежащих под ними людей. На некоторых крестах были закреплены жестяные медальоны, сделанные из консервных банок, на которых чьи-то заботливые руки вывели трогательные эпитафии:

«Он умер, сражаясь».

«Настоящий морской пехотинец».

«Большой парень с большим сердцем».

«Наш кореш».

«Чем тяжелей ему было, тем веселее он становился».

Было еще одно четверостишие, которое я встречал бесчисленное число раз, этакий крик души морского пехотинца:

Когда придет он на самый верх,

Отрапортует святому Петру:

«Сэр, еще один морпех

Закончил службу в аду».

Другие надписи, чаще всего имена погибших, выполнялись следующим образом: в землю загонялись патроны так, чтобы круглый медный конец оставался над поверхностью. Хохотун и я побродили по кладбищу, после чего решили осмотреться по сторонам. Совершенно плоская равнина тянулась далеко к холмам. Хохотун скорчил рожу и объявил:

– Здесь еще полно места.

– Это точно, – подтвердил я.

Потом мы дружно помолились у могилы парня из нашего взвода.

– Знаешь, – сообщил Хохотун, вставая, – у него перед Хелл-Пойнт было двести баксов. Он их выиграл в покер.

– Ну и что?

– А когда его хоронили, не нашли и десятицентовика.

* * *

Мы всячески пытались извести крысу, которая повадилась на нашу огневую точку. Мы поклялись убить ее и съесть – все-таки свежее мясо. Она заимела привычку бегать через амбразуру, причем двигалась настолько быстро, что нам казалось – эта тварь летит. Она на глазах толстела, а мы слабели от голода. В конце концов она даже перестала бегать – стала фланировать прогулочным шагом. Мы ее так и не поймали. А если бы и поймали, сомневаюсь, что съели бы.

* * *

Как-то ночью нас обстреляли подошедшие к берегу вражеские крейсера. Один из снарядов упал в темную речную воду недалеко от нас. Окоп содрогнулся, словно был вырыт в желе. Сначала никто не произнес ни слова, и только через несколько секунд Беззадый с надеждой объявил:

– Не взорвался!

– Разве ты никогда не слышал о взрывателях замедленного действия? – хихикнул кто-то из темноты.

Все засмеялись, а Беззадый тяжело и очень обиженно вздохнул.

В другой раз – ночь выдалась на удивление темной – мы сидели в окопах и прислушивались к шуму боя, доносившемуся со стороны холмов справа от нас. Мы получили приказ и были готовы к атаке. Всю ночь мы ожидали нападения, а утром услышали, что завершилась первая часть «боя на Кровавом Хребте». Японцы отброшены.

Когда наступила ночь, бой возобновился. А мы снова разбрелись по темным окопам и принялись ждать. На этот раз винтовочных выстрелов слышно не было – только артиллерию. Мы искренне надеялись, что нашу. Мы внимательно высматривали какие-нибудь признаки появления противника перед своими позициями, иногда с этой целью даже вылезали из окопа и ползли на берег реки – оттуда было видно лучше. Где-то там, в темпом мраке ночи, шел бой. Наша артиллерия теперь обстреливала наши же собственные позиции, покинутые морпехами и занятые противником. Зрелище заградительного огня – огневого вала – было более чем впечатляющим. Я находился довольно далеко, но у меня запыли зубы.

Утро было настоящим благословлением. Оно без остатка рассеивало страх, что японцы прорвут нашу оборону и хлынут в рощу. Мы знали, что японцы разбиты. Странно, но это знание не приносило облегчения.

Здоровяк объяснил эту странность на следующий день.

Мы собрались в тени единственного дерева на берегу реки. Здоровяк сидел, облокотившись о толстый ствол и поигрывая палочкой.

Он тщательно обстругивал палку острым ножом, срезая щепки белого дерева, и проговорил, не обращаясь ни к кому конкретно. Казалось, его даже не заботило, слышит ли его кто-нибудь.

– Они смелют нас в порошок, – сказал он, произнося слова в такт отлетающим щепкам. – Прошлой ночью они напали на летчиков, потом настанет и наш черед. Мы их, конечно, побьем. Наши парни пока их бьют. Но при этом мы каждый раз теряем людей. После каждого сражения в землю ложится пара сотен человек. Потери и у них есть, но это их не волнует. Жизнь у них стоит недорого. Слишком уж их много. – Он помахал аккуратно обработанной палкой. – У них много палок, а у нас только одна. У нас есть только мы. Сегодня приходил парень из 5-го и сказал, что японцы разгрузили еще два транспорта с войсками на Кокуме. Они медленно, но верно перемалывают нас. Каждый день мы теряем десять – двадцать человек из-за бомбежек. Каждую ночь «стиральная машина» чарли тоже уносит несколько жизней. Когда снова обстреляют с моря, нас, наверное, останется совсем мало.

А у них есть все, чтобы добиться желаемого, – продолжил он и выругался, потому что нож наткнулся на твердый сучок, – хотя бы потому, что у нас нет ничего. У нас нет кораблей, нет самолетов, кроме нескольких «граммапов», которые чаще всего не могут взлететь, потому что у нас нет еще и горючего. У них есть корабли, есть самолеты, и, похоже, есть достаточно времени. Поэтому я вам точно говорю, – в этом месте нож ушел слишком глубоко и палка сломалась, – скоро от нас тут ничего не останется.

Хохотун решил свести разговор к шутке:

– Что тебя не устраивает? У нас вроде бы пока все хорошо. Чего ты хочешь? Вернуться обратно к цивилизации и стать в длинную очередь за военными облигациями? Чего тебе не хватает? Птичьего молока?

– Не будь ослом, Хохотун. Я не шучу. Они всех нас рано или поздно уничтожат.

– Я не хочу птичьего молока, – вставил Бегун, – я хочу пива. Холодного пива в высоком тонком стакане. «Карлипгз». «Карлингз блэк лейбл».

Здоровяк встал, злобно посмотрел на нас и, не сказав ни слова, отошел в сторону. Он медленно удалялся, а мы сидели и молчали. Мы чувствовали себя студентами-теологами, преподаватель которых срочно взял отпуск, представив нам самые убедительные доказательства того, что Бога нет. Мы верили в победу – это не подвергалось сомнению. О поражении никто не думал. Победа будет, это точно. Другой вопрос, будет ли она легкой или трудной, быстрой или затяжной, но она будет. И тут совершенно некстати вылез Здоровяк, вдруг решивший продемонстрировать нам обратную сторону медали – поражение.

Услышанное нас потрясло. С тех пор мы начали понимать, что такое допустимые потери.

Во всех армиях известно, что такое допустимые потери. Это есть часть, уничтожение которой не будет фатальным для целого. Иногда человек может считать допустимой потерю пальца, но не руки, или потерю руки, но не головы. Существуют вещи, которые могут быть потеряны или уничтожены, независимо от того, мир на земле или война, и их замена не является строго обязательной. Это может быть винтовка, патронташ или человек.

Люди суть расходный материал.

Голод и джунгли, японцы или все, вместе взятое, так не разрушают психику, как сознание того, что ты являешься пушечным мясом. Причем не имеющим своей воли. Я нисколько не сомневаюсь, что, если бы среди морских пехотинцев стали искать добровольцев для невыполнимой миссии, все сражающиеся на Гуадалканале не раздумывая сделали бы шаг вперед. Но это жертва, на нее идут добровольно. Когда же ты сознаешь себя расходным материалом, это лишает тебя торжества самоотречения, абсолютной свободы самопожертвования. Если ты пушечное мясо, значит, ты не герой, добровольно жертвующий собой, а жертва, и это не может не унижать. Лично я сомневаюсь, что Исаак принял нож отца своего Авраама без осуждения, без укора, но вместе с тем он для него же тысячу раз с радостью умер бы добровольно. Мир полон жертв героев и мучеников, но есть только одна Жертва.

Раз уж нам предстояло стать жертвами, мы твердо держались своей роли, как Исаак своей вязанки хвороста. Не проходило и дня, чтобы об этом не заговаривали.

– Лейтенант, когда мы уберемся с этого острова?

– Понятия не имею.

– Но вы же можете спросить у полковника!

– С чего вы взяли, что он знает?

* * *

– Эта еда уже давно сгнила, лейтенант.

– Да знаю я, знаю. Но вам все же лучше ее съесть.

– Я не могу есть этот червивый рис.

– Ешь.

– Но как можно ждать, что мы...

– Ешь.

– Не могу, меня тошнит.

– Ладно, тогда не ешь.

* * *

– Мне кажется, у меня малярия. Вот, пощупайте мой лоб.

– Черт, боюсь, ты прав. Он адски горячий. Тебе надо к врачу.

– Ну...

– В чем дело?

– А зачем? Там дадут только аспирин. А если станет хуже, поместят в палатку с другими, кому так же плохо. Домой меня все равно не отправят. С острова уехать нельзя. Никто не уезжает. Так что идти к врачу нет смысла.

– Что ж, может быть, ты и прав.

– Конечно, прав. Так что я лучше буду страдать здесь, среди друзей. Все равно с этого острова уехать невозможно, даже в ящике.

– Поэтому у нас и есть свое кладбище.

* * *

Было очень одиноко. Это было одиночество ночной вахты, во время которой прислушиваешься к движению мириад живых существ вокруг тебя и пытаешься уловить за беспорядочным ритмом природы упорядоченные звуки, издаваемые человеком. Мы тихо тосковали в зияющем провале окопа, являя собой постоянный упрек миру.

В другом смысле, каком-то слезливо-сентиментальном, мы уже стали свыкаться с мыслью, что все стали сиротами. О нас никто не думал, мы никому не были нужны. Миллионы американцев были заняты своими повседневными делами: ходили в кино, женились, поступали в колледжи, ходили в магазины и на митинги, участвовали в манифестациях в защиту животных, ходили в церкви и на кладбища, иными словами, в Америке все было как всегда, но только там не было нас, а этого никто и не заметил. Так мы тогда думали. Сейчас мне это кажется очень глупым.

Но тогда все происходило именно так, как я описал, мы чувствовали себя одинокими и всеми покинутыми на берегу зловонной реки. Но наконец настало время благословенной перемены. Нам было приказано перейти на новые позиции.

Мы ушли с реки. Ушли так, что этого никто не заметил. Мы взвалили на спины вещмешки, на плечи – винтовки и пошли по деревянному мостику мимо лежбища крокодилов к холмам в глубине острова.

4

Это была великолепная, долгожданная передышка. Прогулка по полям стала выходным посреди рабочей недели, спасением от засасывающей монотонности. Страх исчез. Мы чувствовали себя членами археологической партии или охотниками. Только полное отсутствие огней возвращало нас в реальность: вокруг была темнота, джунгли и японцы.

Даже адская жара, настигшая нас в зарослях купай, нисколько не угнетала. Теперь мы выкопали для себя и пулемета окоп вдвое больше того, что оставили на Типару, и могли отдыхать вполне комфортно. Наша точка была настоящим фортом, размером примерно с кухню и глубиной около двух метров. Сверху ее закрывал двойной слой бревен, слой земли высотой в стакан и дери, который пророс, как только мы его уложили, притащив с расстояния около тридцати метров. Издалека наша огневая точка была похожа на обычный пригорок.

Мы чувствовали себя под падежной защитой и были уверены, что угрожать нам может только прямое попадание бомбы или снаряда с моря, все остальное было предусмотрено.

Удалившись за ограждения, мы занялись «тропическими язвами». Такое название мы давали всем намокавшим или гноящимся болячкам, особенно тем, которые находились вблизи костей. Среди нас было несколько человек, чьи ноги и руки еще не были покрыты этими красно-белыми очагами боли: красными они были от крови, белыми от гноя и часто окружены черными ободками присосавшихся мух.

Да, здесь мы жили почти в роскоши. У нас даже появились кровати. В районе нашего расположения были обнаружены большие запасы японских канатов. С их помощью мы соорудили для себя прекрасные постели, вкопав в землю бревна и настлав сверху веревочные матрасы.

Что за чудо! Какой изысканный комфорт! Сухо, тепло и над землей. Ни один сластолюбец на пуховых перинах и тонких простынях ни разу не испытал такого потрясающего наслаждения, даже если у него под рукой шнурок звонка – дерни и принесут все, что захочешь, а у пог свернулась прелестная гурия.

Хохотун и Здоровяк спали рядом, они построили свои кровати вблизи друг от друга. Так же делали и остальные напарники, как, к примеру, Бегун и я. Лежа и тихо перешептываясь друг с другом, мы слышали, как через густую траву пробирается сухопутный краб. Затем раздавался храп Здоровяка. Мы прекращали шептаться и молча ждали.

Наступала тишина, она была как пауза между музыкальными произведениями. И так же недолго длилась, ее беспардонно нарушал очередной громогласный всхрап Здоровяка, взрыв смеха Хохотуна и неправдоподобно громкий топот краба, спешащего в безопасное укрытие.

– Черт возьми, Хохотун, это не смешно!

– Что с тобой, Хохотун, что случилось?

Тут в разговор вступал Бегун, его голос дрожал от едва сдерживаемого смеха.

– Это снова краб. Личный краб Здоровяка. Он снова прополз сквозь колючую проволоку и ущипнул Здоровяка за задницу.

Ответ Здоровяка наверняка шокировал целомудренную ночь.

Очередной взрыв смеха смягчал обиду и оказывался настолько заразительным, что даже Здоровяк не мог остаться в стороне и вскоре смеялся вместе со всеми.

О каком страхе может идти речь?

* * *

Наши летчики вели сражения, несмотря на очевидное превосходство противника в воздухе. Короткие воздушные схватки над Хепдерсон-Филд велись почти ежедневно, а поскольку мы находились в непосредственной близости, все происходило, можно сказать, над нашей головой. Но страх перед вражескими самолетами у нас был настолько силен, что мы не выползали из убежищ, пока еще где-то слышались взрывы бомб или залпы противовоздушных батарей.

Только Меченый продолжал упорно восхищаться волнующим шоу. Во время налетов он сидел на крыше нашего окопа и во все глаза, как ребенок в цирке, следил за развитием событий, не прячась, даже если бомбы рвались в опасной близости. Он снабжал нас подробным описанием хода сражения.

– Ух ты, парни, один падает! – При этом до нас доносился гул быстро приближающегося самолета. Затем следовал сильный удар. – Вот это да! Не меньше двухсот килограммов!.. Эй, Хохотун, Счастливчик, поднимайтесь сюда! Вы же пропустите самое интересное!

– Черт возьми! Нам и здесь неплохо, – хмыкнул Хохотун, после чего спросил: – А кто упал-то?

– Наш.

Мы удивленно переглянулись, и Бегун заключил:

– Похоже, этому ублюдку все равно, кто победит.

– Смотрите! Да смотрите же! Сейчас их достанут! Япошки уходят! А наши их преследуют!

Иногда, когда нас эти вопли очень уж сильно раздражали или же когда бомбы рвались совсем уж рядом, кто-нибудь не выдерживал и кричал:

– Эй, Меченый, спускайся вниз! И поторопись, кретин, пока тебе задницу не отстрелили.

На это Меченый всегда реагировал одинаково:

– Ну и что? Отстрелить ее могут и там, внизу. Какая разница? Если тебе что-то суждено, ты все равно свое получишь – прячься... не прячься... Когда придет твой час, неизбежное свершится. Так зачем беспокоиться из-за этого?

С ним, так же как и с другими его товарищами-фаталистами, никто и не пытался спорить. Вера в судьбу на Гуадалканале вошла в моду. На разный манер говорили одно и то же: все написано на роду.

– Зачем волноваться? Все равно ты уйдешь, когда придет твое время.

– Бедняга Билли, но от судьбы все равно не уйдешь.

– Вот это да! Пронесло! А я уж было думал, что настал мой час.

С фаталистами спорить невозможно. Вы можете отстаивать свою позицию до хрипоты, но люди вроде Меченого все равно будут шляться под бомбами.

Скажите им, что они в глубине души не верят, заявляя, что каждый человек уходит только тогда, когда ему предназначено, не раньше и не позже. Предположите, что они сами своим тупым упрямством выбирают свое время, своими руками вытаскивают бумажку со своим именем из шапки, иными словами, сами являются своими палачами. Напомните, что, даже если они хотят верить в фатализм – вопреки здравому смыслу, – они должны иметь возможность выбора; даже отсутствие выбора надо выбрать. Подобные споры – прекрасный способ убить время, пока вокруг падают бомбы, а Меченый, раздражающий всех и каждого фаталист, один сидит наверху. Чертов идиот!

Особенно жарким днем я выбрался из осточертевшего грязного окопа и рухнул на траву в тени чахлого кустарника вздремнуть. Проснулся я оттого, что подо мной дрожала земля. Я проснулся, вспотев от страха. Земля вздрагивала. Я знал, что это землетрясение, и пришел в ужас от мысли, что она может разверзнуться и поглотить меня. Когда же она этого не сделала, я был весьма разочарован, да и расщелин больших не увидел. Гибель мне представлялась такой: земля открывается – последнее предательство, – под ногами пустота, и далее вечное падение.

* * *

У меня так громко урчало в животе – мучил голод и газы, что я не давал спать Бегуну. Он нередко принимал издаваемые моими внутренностями звуки за начавшийся обстрел с моря. Как-то ночью я проснулся и увидел, что он поспешно выбирается из спального мешка и бежит в окоп.

– Тревога! – завопил он. – Тревога! Начинается обстрел!

– Эй, Бегун! – позвал я. – Не буди никого и сам иди спать. Это не вражеские корабли, а мой живот.

Он вернулся, костеря меня на чем свет стоит, впрочем, беззлобно.

У Бегуна имелись веские основания бояться обстрела, услышав глухой рокот. Перебравшись в глубь острова, мы успели на своей шкуре ощутить все прелести этого процесса. Земля дрожала от разрыва тяжелых снарядов, причем здесь это чувствовалось гораздо сильнее, чем на реке.

Первый залп бывал внезапным и неожиданным, как землетрясение. Никто никогда не слышал ни глухих «пах-бум» с моря, ни свиста летящего снаряда. Все начиналось с оглушающего грохота взрыва, разрывавшего ночную тишину и выбрасывающего нас из сна.

Отчаянно ругаясь, мы неслись в темноте к окопу, толкаясь на входе, как ньюйоркцы в подземке. Еще одна ночь потеряна, еще один сон принесен в жертву врагу. Они перемелют нас в порошок.

Мы провели на Гуадалканале уже почти два с половиной месяца, когда нам пришлось пережить самый сильный ночной обстрел. Я очень хорошо запомнил ту ночь, потому что едва не поддался панике.

Грохот взрыва ворвался в глубокий ночной сон настолько внезапно, что я не смог сразу взять себя в руки. Мне показалось, что снаряд взорвался в моем кармане. И если этим меня еще не разнесло на куски, то наверняка разнесет следующим.

Я отчаянно вцепился в свою москитную сетку. Я изо всех сил пытался прорваться сквозь нее, во что бы то ни стало пробиться через эту тонкую паутину. Затем упал еще один снаряд, причем не ближе, чем предыдущий, я перевел дух и на мгновение замер, стараясь справиться с охватившей меня паникой.

Кое-как овладев собой, я выпутался из москитной сетки и осторожно поднялся на ноги. Несколько мгновений я стоял неподвижно и только после этого зашагал к окопу.

Обстрел был ужасным, но я его почти весь проспал.

Овладев собой, я приобрел уверенность и даже расслабился. Я больше не боялся, а значит, я спал.

* * *

На берегу Илу Хохотун обнаружил папайю.

Мы съели ее плоды рано утром перед завтраком, пока они были полны соком и ночной прохладой.

Услышав о находке, лейтенант Плющ попросил поделиться с ним, но мы уже все съели, и тогда он организовал отряд на поиски этого восхитительного фрукта.

Папайю на берегах Илу больше не нашли. Зато мы обнаружили кое-что получше. Выяснилось, что здесь можно купаться. Мы выставляли на берегу часовых и с наслаждением плескались в этой восхитительной реке. Именно в ней мы плавали и даже пили воду в день высадки. Она была такая же чистая и прохладная и так же приятно ласкала горячую, истерзанную плоть.

В тропиках имеются собственные болеутоляющие средства, присущие только этой местности. Таковыми является, к примеру, прохладное кокосовое молоко или же небольшие чистые речушки, сбегающие с холмов. Именно последние – Илу и Лунга – сохранили нам здоровье. Я не могу подтвердить свои слова статистическими данными, но, судя по моим наблюдениям, те из нас, кто часто купался в них, были меньше подвержены язвам и малярии.

Но наше вторичное открытие Илу состоялось слишком поздно. Всего лишь неделю нам пришлось наслаждаться ее прохладной прелестью, после чего снова поступил приказ перебираться на новые позиции.

– Армия здесь.

– Черта с два!

– А я говорю, они здесь. Я сам видел. – Хохотун яростно жестикулировал одной рукой, а второй придерживал белый мешок, перекинутый через плечо. – Я был внизу на берегу – в Лунга-Пойнт. И видел, как они высаживались.

– А что в мешке? – полюбопытствовал Бегун.

Хохотун ухмыльнулся. Он присел на корточки – мы все делали так, когда было грязно и не на что сесть – и засмеялся.

– Я никогда не видел ничего подобного. Я был внизу на пляже, как раз в том месте, где Лунга впадает в залив, и видел корабли. Они высаживали людей на десантные плавсредства, а те направлялись к берегу. Те, кто уже был на берегу, бестолково толпились среди кокосовых пальм. Неожиданно кто-то объявил тревогу. Бедолаги, мне их было искренне жаль. Накануне ночью им досталось по полной программе. Морской обстрел был организован именно для них. Я слышал, что япошки появились слишком поздно, чтобы потопить транспорты, и бросили все свои силы на аэродром, но все равно мало никому не показалось. И хотя никого не задело, щенкам пришлось пережить немало крайне неприятных минут. Как бы там ни было, условия для воздушного налета были совершенно неподходящие. А они начали лихорадочно окапываться. Потом у кого-то из офицеров родилась блестящая идея, и было решено спрятаться в джунглях. – Физиономия Хохотуна сморщилась. – Это надо было видеть. Описать такое невозможно. Не успели щенки скрыться, как из джунглей хлынула целая орда наших морпехов. Как будто кто-то специально все это спланировал. Щенки скрылись в джунглях, самолеты пролетели мимо и направились бомбить аэродром, а с другой стороны из джунглей высыпали наши железные задницы и принялись тащить все, что бросили армейцы. Когда объявили отбой, они спокойно вернулись в джунгли. А кокосовая роща выглядела словно по ней пронесся ураган. Вернувшись, щепки обнаружили, что лишились половины своих запасов.