Текст книги "Алиса в Хуливуде"

Автор книги: Роберт Кемпбелл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)

Глава четвертая

Человеческие существа снабжены механизмом, не позволяющим немедленно зашевелиться, внезапно очнувшись из глубокого сна. Антропологи полагают, что именно этот механизм удерживал первобытного человека от расправы над своими ближними в дни, когда люди спали, сбившись в кучу, подобно щенкам. В наши дни такое случается не так уж часто, но эффект каждый раз бывает воистину ужасающим.

Свистуну показалось, будто кто-то вскрикнул, хотя наверняка судить об этом было нельзя. Единственное, в чем он не сомневался, так это в том, что возникла некая опасность. Он лежал на спине, совершенно не в состоянии открыть глаза. Он не мог пошевелить и пальцем, хотя боялся того, что сейчас его начнут убивать. Затем мгновенный паралич его оставил – и он скатился с кровати и помчался по коридору к комнате Нелли, начисто забыв о том, что на нем ровным счетом ничего не надето. Он чуть было не побежал назад напялить трусы. Но тут ему пришло в голову, что, если на нее и впрямь напали, а сейчас душат, не давая и вскрикнуть, то скромность – это последнее, на что она с его стороны рассчитывает.

С другой стороны, подумал он, вышибая дверь, крик вполне мог почудиться ему во сне.

Нелли не была мертва, но и не пребывала в безмятежном сне. Она сидела в постели, широко раскрыв глаза, белки которых поблескивали в свете слабого ночника. Как выяснилось, подобно самому Свистуну, она предпочитала спать голой. Даже в нынешней пиковой ситуации он мельком увидел на ее пышной груди россыпь веснушек, выводящую ее красоту из разряда просто выдающейся в разряд выдающейся исключительно.

Она не сделала попытки прикрыться простыней, только свела на груди руки.

– Кто-то здесь был.

Ее голос прозвучал на удивление спокойно.

Свистун стоял на самой середине исполинского ковра, остро чувствуя собственную наготу и зарождающееся шевеление в паху. Нелли потянулась к лампе на ночном столике.

– Не надо, – начал было Свистун.

Но было уже слишком поздно. Свет вспыхнул, розоватое сияние озарило ее рыжие волосы.

Он резко развернулся на босых пятках, обыскивая комнату носом и ушами ничуть не в меньшей степени, чем глазами.

– Псы.

– Что псы?

– Они не залаяли.

– О Господи, значит, все-таки вам просто почудилось.

Свистун подошел к раздвижной двери в сад, приоткрыл штору.

– Они и сейчас не лают, а ведь здесь горит свет и я нахожусь в комнате.

Он приоткрыл раздвижную дверь ровно настолько, чтобы протиснуться в образовавшееся отверстие.

Бип и Бонго лежали под яблоней. Ветки дерева, трепещущие под жарким ветром, были все еще в цвету. Он подошел к псам и, сев на корточки, положил руку на грудь сперва одному, а потом другому. Они не шевельнулись, но дыхание у обоих было глубоким и ровным. Он поднял веко одному из псов. Глазное яблоко закатилось, снаружи был виден только самый край радужной оболочки. Обеими руками Свистун раздвинул псу пасть. Язык вывалился наружу. Запустив в пасть палец, Свистун выковырял оттуда кусочки сырого мяса.

Он поднялся на ноги и пошел обратно. Нелли вылезла из постели и стояла сейчас в проеме дверей, держа в руке халат, но по-прежнему, как и он сам, полностью обнаженная. Ее волосы и впрямь были рыжими. Треугольник в паху золотился как драгоценный щит. Веснушки, подобные хрупким и тонким осенним листьям, были рассыпаны и по бедрам. Он шагнул к ней, осознавая, что, пока он, присев на корточки, возился с псами, она глядела на него сзади, поневоле любуясь тяжко свисающими между ног яйцами.

– Псов усыпили, – сказал он.

– Ах ты, Господи, кто же и почему же так обошелся с моими красавчиками?

– С ними все в порядке, не сомневайтесь.

Ее всю трясло. Она начала поднимать голые руки.

Он продолжал идти ей навстречу. Он прикоснулся к ее руке, дав ей знать о своем приближении.

Но она шагнула к нему.

Ради всего святого, подумал Свистун. Когда он прижался к ее животу и груди, она раскрыла и верхние губы, и нижние, пленив его дважды.

Вспышка света ударила их обоих словно электрошоком. Свистун услышал треск работающей камеры. Но когда он повернулся в нужную сторону, свет уже погас и ему ничего не было видно. Едва не отшвырнув Нелли, он бросился мимо нее в дом, вдогонку за фотографом. На бегу он включил свет в гостиной и успел увидеть убегающего человека в черном. Но только увидеть.

Он опоздал. Тень беглеца уже промелькнула в воротах, и через несколько секунд в ночной тишине послышался характерный визг тормозов «БМВ». Свистун пошел обратно надеть рубашку и брюки.

Адреналин взыграл в руках и ногах у Спиннерена. Правой стопой он нажал на педаль акселератора.

Доехал по спуску до самого низу, прежде чем захлопнул дверцу. Сняв руки с баранки, посмотрел на них и с удовлетворением убедился в том, что они не покрылись потом. В ходе всего происшедшего он испытал волнение, но не страх. В том-то и прелесть, в том-то и главная награда.

Спиннерен поехал в город, огни которого сияли, казалось, со дна глубокого черного озера.

Нелли, надев халат, сидела на краешке кровати. Она обнимала себя за плечи, ее трясло, как будто ночь выдалась не душной, а ледяной.

– Этот сукин сын умеет испортить людям все удовольствие, – вяло пробормотал Свистун.

Она посмотрела на него сквозь рассыпавшиеся по лицу рыжие волосы.

– Вы, видать, из тех, кто способен шутить даже когда терпит аварию самолет.

Он подошел к ней, сел рядом, сделал попытку обнять ее за плечи. Нелли отпрянула.

– Не принимайте этого всерьез. Иначе не сформулировать. Но все можно списать на обстоятельства.

– На какие такие обстоятельства?

– На мое волнение.

Он встал, поглядел на нее со стороны.

– Вот уж не сказал бы.

Она поглядела на дверь, ведущую в сад.

– Как вы думаете, не отвезти ли Бипа и Бонго к ветеринару?

– Сейчас они спят. Ветеринара в такой час пришлось бы поднять с постели. Я пригляжу за ними. Если утром они не проснутся, тогда и отвезем.

Она пристально посмотрела на него, потом часто заморгала. На минуту ему стало страшно, что она вот-вот заплачет, но Нелли, покачав головой, лишь плотнее обхватила себя за плечи.

– Но какого черта все это могло значить? – спросила она.

– Твелвтрису хочется раздобыть доказательства супружеской неверности.

Нелли рассмеялась.

– В наши дни это не больно-то много.

– На самом деле, когда речь заходит об условиях расторжения брака, учитывается любая мелочь.

– То есть, по-вашему, ему кажется, что если он застукает меня с другим, то сможет вышвырнуть на улицу без гроша в кармане?

– Это крайний случай. Но и крайний случай необходимо иметь в виду.

Нелли потянулась к телефону, стоящему на ночном столике, и начала набирать номер.

– Только окажись дома, сукин ты сын, – пробормотала она. – Поганый сукин сын.

– Мне не кажется, что ваш поступок является удачным выходом из положения.

Она бросила на него взгляд, означающий приказ заткнуться, наемному работнику не след лезть не в свое дело.

– Ага, Роджер, значит, ты дома. Что же ты столько времени не брал трубку? Послушай меня, сукин сын! Почему ты подослал ко мне фотографа? – Ее голос дрожал от ярости. Она держала телефонную трубку так, словно была готова перегрызть провод: только затем, чтобы послать смертоносный заряд Твелвтрису, находящемуся на другом конце линии. – Ну, обзавелся ты парочкой снимков, но они значат вовсе не то, что ты думаешь, и если ты попробуешь использовать их против меня, я тебе, сукин сын, покажу! Еще посмотрим, кто кого! Я тебе покажу, Роджер. – Выслушивая его ответ, она успела перевести дыхание. Затем сама заорала в микрофон: – Я не верю тебе, ублюдок. Но что бы ты против меня ни предпринял, я отомщу тебе с лихвой!

Затем целую минуту она молчала, слушая мужа.

– Нет. Нет. Ладно, – сказала она в конце концов. Да ради Бога, я поняла. Да, поняла. Вот уж на нее я бы никогда не подумала. Да, не подумала бы на Дженни. Знаю, что ей двадцать один. Разумеется, приеду.

Свистун не мог поверить собственным глазам. Она остывала с невероятной стремительностью. Даже начала улыбаться.

– Не знаю. Нет. Нет, я не думаю, что ты способен на такой идиотский поступок. Но кто-то же оказался на него способен. Тебе так кажется? Думаешь, какой-нибудь из проклятущих журналов? «Мисс Америка» или «Пентхаус»? Ну хорошо. Я это запомню. Да, согласна. Согласна, что за доллар родную мать продать способны. Да нет, со мной уже все в порядке. Да. Да. Я тебе верю. Мне жаль, что я тебя разбудила. А разве не разбудила? Ладно, тогда все хорошо. Нам обоим предстоит малоприятное время, так что не будем дополнительно усложнять его друг для друга.

Она посмотрела на Свистуна так, словно просила его удалиться. Он, послушавшись, вышел из спальни, вернулся к себе в комнату, обулся, потому что до сих пор оставался босым, еще раз прошел по зеркальному коридору и выбрался из дома.

Прошел по пешеходной дорожке к воротам, остановился, окинул взглядом безлюдную улицу. Луна ярко сияла, накладывая на мир синие и седые тени.

Через дорогу возвышался голый остов строящегося здания. Он прошел туда, шаркая по гравию и по мелким кускам асфальта, осмотрелся в поисках… чего бы то ни было. Но ничего не нашел.

Когда он собрался в обратный путь, то обнаружил прямо перед собою хозяина здешнего участка, в халате и в шлепанцах на босу ногу. Лицо его выражало крайнее раздражение; на поводке он держал маленькую собачку.

– Я не мог заснуть, – пояснил Свистун.

– Вот как?

– И мне показалось, будто я что-то услышал.

– А я вот смог заснуть. Но собачка моей жены вдруг разлаялась. Это именно собачка жены, мне-то самому мелкие собаки не нравятся. Интересно, почему же все-таки мне приходится выгуливать ее по ночам?

Он посмотрел на собачку так, словно с радостью свернул бы ей шею.

– Может, она тоже что-то услышала? – заметил Свистун.

Собачка тут же принялась тереться о ногу хозяина.

Тот сразу же подобрел, чуть ли не растрогался.

– Говорят, чем меньше собака, тем лучший из нее получается сторож, – добавил Свистун.

Его собеседник остановился и потрепал собаку по загривку. Затем вновь выпрямился во весь рост и пристально посмотрел на Свистуна.

– Вы в гостях у мисс Джонс? Презрительная ухмылочка, с которой это было сказано, должна была показать, что он не дурак и прекрасно разбирается, что к чему.

– Она в отъезде, а мы тут у нее в гостях.

– А что, вторая молодая дама тоже уехала?

– Вы про мою сестру? Нет, она еще здесь. Мужчина покачал головой, словно услышанное его слегка озадачило.

– Ладно, спокойной ночи. Может, мне и удастся опять заснуть, да только сомнительно.

Он ушел, шаркая по дорожке своими шлепанцами. Свистун проводил его взглядом. Но как раз когда сосед в последний раз посмотрел на него через плечо, Свистун внезапно глянул себе под ноги. Потому что там что-то блеснуло. Нагнувшись, он поднял с земли смятый целлофановый фантик, разгладил его. Да, все точно, конфетный фантик, пропечатанный черной, розовой и золотой краской. На одной стороне значилось: «Французские тайны» и «Клуб Армантье». На другой – непристойный лимерик:

Жил один мальчуган в штате Юта, На два дюйма стоял – и не круто. А полижешь его – Так совсем ничего: Разрастется до целого фута.

Свистун положил фантик в карман, перешел через дорогу, вошел в дом и по зеркальному коридору отправился в комнату к Нелли.

Она по-прежнему не разлучилась с телефонной трубкой, прижав ее к уху склоненной, как в полусне, головы.

– Доброй ночи. О Господи, Роджер. Не говори такого. Это не доведет до добра.

Она повесила трубку, провела рукой по глазам.

– Не следовало мне этого делать. – Она посмотрела на Свистуна. Лицо у нее было белое, нос красный, по щекам бежали слезы. Да и сопли бежали тоже, и она совсем по-детски утерла их руками. – Вы меня предупреждали, а я не послушалась.

– Ну, и что же он сказал?

– Сказал, что никого не посылал шпионить.

– Но ему было известно, куда вы переехали?

– Мне пришлось оставить номер телефона на случай, если кто-нибудь позвонит.

– Значит, и адрес ему известен?

– Да, но он говорит, что никогда не пошел бы на такое. И говорит весьма убедительно.

– Вот как?

– Он, знаете ли, умеет быть таким душкой, когда ему этого хочется, то есть вы, конечно, не подумали, что я могла бы выйти замуж за человека, который скверно обращался бы со мною. Но ведь все мужчины перед тем, как получить свое, ведут себя по-джентльменски, не так ли?

Свистуну не хотелось бы продолжать разговор на эту тему.

– Ну, и что еще он сказал? Я имею в виду: ему удалось вас успокоить – причем весьма внезапно.

– Он напомнил мне о завтрашнем приеме по случаю совершеннолетия Дженни.

– Кто-то, и не исключено, ваш муж собственноручно, фотографирует вас обнаженной в полвторого ночи. Вы звоните этому сукину сыну, чтобы бросить обвинения ему в лицо. При этом уверяете меня в том, что он нечто среднее между Дракулой и Аттилой. И вдруг принимаетесь уверять меня в том, что он душка, поскольку он напомнил вам о том, что у вашей падчерицы завтра день рождения?

– Да, и мне придется там появиться.

– Что?

– Такие люди, как мы с ним, Уистлер, вечно находимся под театральными прожекторами, а находясь под прожекторами, надо протискиваться на передний план.

Глава пятая

В последние десять лет нигде в городе не кормили так скверно, как в главном административном здании Западного Голливуда. Даже после того, как сюда начали чуть ли не силком загонять народ со всех студий, чтобы случайные посетители, поедая гамбургер за пять баксов и запивая его кока-колой за два, могли как бы исподтишка бросить взгляд на телезнаменитостей, вовсю орудующих ножом и вилкой в соседнем зале для «избранных» (где заключали сделки и обменивались заведомо ложной информацией), качество пищи все равно осталось чудовищным.

Телеведущие обоих полов, гости игровых программ и ток-шоу, приглашенные на одну роль актеры, режиссеры, продюсеры и крупные наркоторговцы постоянно угрожали перенести место сходок к чертовой матери из этой крысиной норы, однако было здесь для них и нечто притягательное. Да и немудрено: рукопожатие в один палец и улыбка в одну губу со стороны полу – и якобы знаменитостей не способны принести и половины того удовлетворения, какое сулит простодушная ухмылка пламенного поклонника.

– … пока они ни до чего не дотрагиваются, – сказал Твелвтрис. – Пока им не вздумалось наложить на меня грязные липкие лапки.

– Он наехал на меня, Роджер, – сказал Уолтер Пуласки. – Наехал и ослепил боковыми огнями.

– Оставь ты свои метафоры. Мне наплевать на то, что ты отснял семь с половиной серий прошлой весной, прежде чем там поняли, что ты никуда не годен. Но не это! Да и кем ты себя вообразил? Рони Рейганом? Говорю тебе: в следующий раз, как только ты клюнешь на их приманку, я собственноручно выколю тебе глаза и выпишу волчий билет!

Билли Бритен, телекритик, засмеялся своим всегдашним смешком гиены; Милли Босуэлл, агентша Твелвтриса, раздулась, как павлиниха; Гарри Клорн, коммерческий директор, осклабился, как мартышка; Мэнни Эрбутус, продюсер «Полуночной Америки», ощетинился, как дикобраз.

Все эти параллели не укрылись от взгляда Твелвтриса, который, будучи во многих других отношениях слепцом, обладал развитым чувством юмора.

– Чистый зоопарк! Я тут обзавелся самым настоящим бродячим зверинцем, – сказал он своей молоденькой и хорошенькой спутнице.

Дженни Денвер, дочь Твелвтриса от первого брака (он покинул мать Дженни, когда самой девочке было десять), отмечала нынешним вечером день Рождения. Ей исполнился двадцать один год. Полгода назад она без приглашения и без предупреждения перебралась к отцу, такая хорошенькая, какой была когда-то ее мать, и вновь начала называть себя Дженни Твелвтрис. Она натянуто улыбнулась; разговоры и манера держать себя, принятые в шоу-бизнесе, были для нее в диковинку; она была сейчас куда большей мещанкой, чем ровно сутки назад, когда попросила Спиннерена показать ей здешние злачные места.

– Сукин сын, – сказал Пуласки, подняв плечи и отклячив задницу так, словно собрался пернуть.

– Тарелку сперва подставь. Причем, собственную, – сказал Твелвтрис.

Пуласки покатился со смеху. Твелвтрис посмотрел на дочь.

– Не угодно ли тебе полакомиться его мозгами?

– Не люблю замороженные овощи, – неожиданно нашлась она.

Пуласки зашелся в корчах.

– А как насчет его хуя? – поинтересовался Твелвтрис.

Дженни не нашлась с ответом, и ей на помощь поспешила Милли Босуэлл.

– Не люблю польские сосиски. Они такие маленькие.

Это была формула. Это был трюк, который Твелвтрис с теми или иными вариациями устраивал по десять раз на дню. Пуласки, так или иначе, превращался в посмешище.

Никого не удивляло, что Твелвтрис несет такую похабщину в присутствии дочери, словно позабыв о том, что она всего полгода назад прибыла из Атланты, и намеренно игнорируя то обстоятельство, что она явно не находила разговор ни забавным, ни остроумным.

Милли знала, что Твелвтрис заговорил бы о надписях в сортире с королевой Елизаветой и о мужских причиндалах – с папой римским, лишь бы рассмешить публику. Отсюда и эта вечная шуточка про член Пуласки.

Маленькая потаскушка могла сколько угодно строить из себя целку, делая вид, будто все, что ей известно о мужском члене, связано с «пи-пи», Милли-то знала, что дочь ее босса знакома с болтом далеко не понаслышке. В ее красивых и резвых глазках было нечто зазывное, нечто ищущее, даже нечто голодное; они напомнили Милли, родившейся и проведшей детство в бродячем цирке, глаза публики, пялящейся на циркачей и циркачек в обтягивающих трико.

Дженни тронула отца за руку и, пропустив гостей вперед, повела короля к положенному ему месту во главе стола.

– Папочка, мне не нравится, когда ты так говоришь на людях в моем присутствии. У них может сложиться обо мне ошибочное впечатление. – Голосок у нее был медовым, но слышались в нем и стальные нотки. – Ну, а теперь ты сам все понял. Теперь ты сам все понял.

Твелвтрис взял ее за руки, поглядел в ее янтарные глаза и подумал: смотришь на человека и узнаешь его, да нет, узнаешь и его, и кого-то другого. Узнаешь, строго говоря, сразу целую кучу народу. Узнаешь малышку в пеленках, сучащую голыми ножками. Узнаешь пятилетнюю девочку – голую после купанья в ванне или полуголую на морском берегу, стоящую на четвереньках, а попка у нее такая круглая, что хоть ставь поверх стакан лимонаду. По крайней мере, именно так оформили бы его теперешние размышления профессиональные сценаристы. Но он и впрямь думал нечто вроде этого, хотя, может быть, и без слов – только образы, один за другим, мелькали у него перед глазами, как выцветшие кадры давным-давно сданной в архив киноленты.

И так дело шло из года в год, из месяца в месяц, пока Дженнифер не исполнилось десять и он не расстался с ее матерью, а уж с тех пор дочери больше не видел.

Его не было рядом, когда с нею происходили важные перемены, когда округлялись бедра и наливалась грудь, как это и бывает с девушками, кажущимися в эту пору особенно нежными и предельно ранимыми.

И вот она здесь, точная копия собственной матери, точная копия Мэрилин тех времен, когда он служил в армии, а она была дочерью недавно умершего фермера – и бедра у нее покачивались, а груди торчали, и глаза были изящно раскошены, и язык казался алою змейкой.

Он вспомнил, какую недотрогу строила из себя Мэрилин до той новогодней ночи, когда они сначала сидели за столом с ее глухой матерью и пятью братьями. И как потом мать с младшим братом поднялись к себе в комнаты, а четверо старших братьев разъехались по своим домам. И как Мэрилин постелила ему в столовой на диване. И как он напился достаточно, чтобы расхрабриться. И, измученный долгим хождением вокруг да около, буквально повалил ее на пол, задрал юбку, стащил трусики. Она отчаянно отбивалась от него ногами – и все же не так отчаянно, чтобы нанести увечье главному его инструменту, потому что иначе у него не получилось бы то, чего ей самой хотелось ничуть не меньше, чем ему; она тихо стонала, она произносила его имя, она кусала его в шею после того, как он ворвался в нее, как баран врывается в овцу. У них это называлось случкой, других слов они тут на ферме не знали. Ну что ж, вот он и случал ее на протяжении времени, показавшегося ему самому целой вечностью; от выпитого у него начался сухостой; он ячил и ячил ее, пока она не прорвалась к нему сквозь его неистовство и не сообщила, что ей надо пописать.

Он отпустил ее и просидел голожопый на корточках на старом ковре в столовой, дожидаясь ее возвращения. Но она так и не вернулась. Тогда он поднялся на второй этаж, к дверям спальни, из-под которых пробивалась серебристая полоска света, – и там спала ее мать, – а в другом конце коридора у себя в комнате спал брат, – и попытался ворваться в ванную.

– Пошел прочь, – сказала Мэрилин.

– Выходи, сучка, – ответил он.

– Уходи, мать разбудишь.

– Твою мать из пушки не разбудишь!

– А брата разбудишь! И он тебе яйца оторвет.

– Но надо же мне кончить, так тебя перетак!

– Да ты уже кончил, а я подмываюсь, чтоб не залететь. – А она сотню раз говорила ему, что больше всего на свете боится залететь. – К чему мне ребенок от солдата, который даже не явится познакомиться с малышом.

Что ж, ей так и не удалось подмыться как следует, а может, она даже не старалась – или старалась, только уже было слишком поздно. Потому что она все-таки залетела, не правда ли? А без лишних слов было понятно, что, если он не женится, яйца ему оторвут все пять братьев вместе.

Ни тогда, ни потом он не смог вспомнить, кончил он в ту новогоднюю ночь или нет. Но, конечно, были потом и другие ночи, так что ни он, ни она не Удивились, когда на свет появилась Дженнифер.

И он от нее не сбежал. Он уволился в запас. Начал работать барменом, рассыпая шуточки направо и налево. Перешел в клуб побольше, потом в другой, еще побольше, пока наконец не превратился, шутка сказать, в знаменитость, и практически все бабы при виде его начали становиться раком, ожидая, пока он их не попользует. И вот однажды вечером, после очередного семейного скандала, он хлопнул за собой дверью.

И вот, одиннадцать лет спустя, эта девочка возвращается и объявляет о том, что она твоя дочь, но ты-то сам знаешь, что это не так, что это к тебе вернулась твоя Мэрилин, чтобы возвратить молодость, чтобы тебе снова захотелось жить и трахаться во всю прыть!

Твелвтрис почувствовал, как ему забарабанили по лбу. Интересно, с какой стати Мэрилин вздумалось барабанить ему пальцем по лбу?

– Вернись, – с нежной улыбкой сказала Дженни. С такой нежной, что у Твелвтриса чуть было не разорвалось сердце при мысли о том, что он за одно мгновение успел стать старше на целых одиннадцать лет.

– В таких словах нет ничего особенного, – пояснил он. – Это все равно что сказать «здравствуйте» или «спокойной ночи». Понимаешь, о чем я?

– Я не знаю, папочка, к чему привыкли все эти люди, но знаю зато, что не потерплю, чтобы со мной обращались как с последней шлюхой, как с идиоткой или, наконец, как с одним из этих людей. Ты все время шутишь, ты несешь похабщину, чтобы заставить их рассмеяться, это я понимаю, но тем самым ты заставляешь этих глупцов, типа твоего Пуласки, думать, будто и у них есть право разговаривать со мной подобным образом. А если это начнется, я их всех, на хуй, в рот разъебу.

– Ты бы за своим язычком последила, – насмешливо сказал Твелвтрис, сделав круглые глаза – и отнюдь не только из притворства.

– Просто мне хотелось показать тебе, что слова сами по себе меня не смущают. Мне как-никак не десять лет. И мне не обязательно нести похабщину, чтобы доказать, что я уже выросла.

– Что ж, по-твоему, я не понимаю, что ты уже выросла? Или я не вижу этого собственными глазами?

Твелвтрис уже хотел было обнять дочь, однако она скользнула в сторону, и он заложил руки за спину.

Применительно к Дженнифер он испытывал отцовские чувства. У Мэрилин было от него двое детей, Дженни и мальчик. Но сын не желал иметь с отцом ничего общего. Что было в какой-то мере и к лучшему, потому что маленький ублюдок пошел по дурной дорожке: воровал, приторговывал наркотиками, сам пристрастился и к порошку, и к игле, одним словом, превратился в самоубийцу. А вот Дженни демонстрировала отцу, что ей хочется полюбить его. И у нее оказался крепкий позвоночник и неплохие мозги.

Между Мэрилин и Нелли он был женат еще раз. Мод, ослепительная большегрудая блондинка, соответствовала его представлениям о том, как должна выглядеть жена преуспевающего деятеля индустрии развлечений. Но тут мода на типаж жены переменилась – и все продюсеры и телезвезды обзавелись невзрачными спутницами жизни, сильно смахивающими на библиотекарш и сотрудниц социальных служб. Мод не родила ему ни сына, ни дочери. Зато практически разорила его, когда ему вздумалось ее выгнать. И вот теперь Нелли вознамерилась сделать то же самое. Но уж у нее это получится только через его труп.

Он помог дочери сесть за стол, пока все присутствующие заносили в мысленные записные книжки тот факт, что он позволил ей публично отчитать себя и отнесся к этому безропотно. Люди при этом думали только о том, скоро ли ему надоест разыгрывать из себя любящего папочку, после чего он, несомненно, устроит этой наглой поблядушке публичную порку.

За соседним столиком четыре пожилые дамы, поглядывая в их сторону и попивая кока-колу, то и дело хихикали.

– Послушай, Мэнни, не заставляй меня повторять это еще раз, – сказал Твелвтрис, забыв о том, что и в первый раз он, строго говоря, ничего не сказал. – Никаких сценаристов в нашем шоу. Я не выношу сценаристов. Они отсасывают всю экспрессию. – Он посмотрел на Дженни. – Это, дорогая моя, вовсе не похабщина.

Загадочное слово «экспрессия» пролетело возле самого уха Дженни. Девушка лишь покачала головой и улыбнулась с загадочностью Будды. То есть, конечно, если бы у Будды были янтарные глаза, тесновато посаженные и немного раскосые, и тяжелые брови, придававшие лицу Дженни такое выражение, будто она постоянно сомневается в том, что ей говорят. Зато ротик у нее был как маленький кустик земляники – весь налившийся влажным и пьяным соком. И все это – в обрамлении самого настоящего водопада волос, прямых и ослепительных, как черный лед. Она была красива тою красотою, которая признавалась Голливудом в те дни, когда на экранах всей Америки царили Сильвия Сидни и Мирна Лой.

– Мы говорили о Нормане Мейлере, – сказал Эрбутус. – Мы говорили о Горе Видале. У обоих новые книги выходят практически одновременно. Мы говорили: наплевать нам на то, что Мейлер называет Видала вонючим лидером…

– Следи за своим языком в присутствии Дженни. Моя дочь не привыкла к таким выражениям.

– А Видал говорит про Мейлера, что у того все мозги ушли в…

За столом воцарилось молчание. Всех интересовало, как Эрбутус выпутается из этой ситуации, однако никто не спешил прийти к нему на помощь.

– … пенис, – закончил Эрбутус, радуясь собственному словарному запасу. – Может, Мейлер разнесет Видала в пух и прах, а может, Видал на Мейлере живого места не оставит.

– Аудитории нужна живая непринужденная трескотня. И никаких писателей! Даже если бы тебе удалось вытащить на ковер Хемингуэя в паре со Стейнбеком.

– Ни того, ни другого уже нет в живых.

– Вот и я о том же. А кому на хер нужны нынешние писатели?

Одна из пожилых дам за соседним столиком, сильно смахивающая на постаревшего циркового пони, незаметно подкралась к их столику. Официантка еще и не вздумала подойти к ней, потому что никто не подал ей соответствующего знака, зато откуда ни возьмись появилась эта дамочка с крашеными волосами, стянутыми в конский хвостик, с силиконовой грудью, умильно взирая на Твелвтриса. Все сидящие за столиком, за исключением Дженни, замерли. Им было известно, что ни в коем случае нельзя приставать к Роджеру в середине дня, пока он хотя бы немного не выпьет.

– Мистер Твелвтрис, – прочирикала старая дурочка голоском, похожим на свист грошового чайника.

Твелвтрис повернулся к ней всем телом – как будто простой поворот головы был бы для нее недостаточной честью – и улыбнулся ослепительной улыбкой, которая, казалось, подняла температуру в помещении сразу на два градуса.

– Роджер. Называй меня Роджером, милашка. Чем я могу быть тебе полезен?

– У меня есть племянница.

В руках у старушки появились карандаш и бумажная салфетка.

– И я не сомневаюсь в том, что она замечательная малышка. Но ты уверена, что речь идет не о самой тетушке? Как, кстати, тебя зовут?

– Роза.

– О тетушке Розарите. У тебя ведь есть испанская кровь, не так ли?

– Как вы узнали? – всполошилась старушка.

– Ты поразила меня в самое сердце, – по-испански произнес Твелвтрис.

– Что такое?

Испанский она знала примерно так же, как уборщица во вьетнамском борделе.

Поясняя смысл сказанного, Твелвтрис поднес руку к груди. Старушка зарумянилась.

Твелвтрис взял у нее карандаш и салфетку и принялся писать, выговаривая текст вслух:

– «Розе. Где еще сыщешь такую прелесть? Роджер Твелвтрис».

После того как старушка вернулась к себе за столик к ошарашенным всем только что произошедшим спутницам, Твелвтрис оглядел свою компанию одновременно и гордо и кротко, словно он все еще никак не мог поверить тому, что публика воспринимает его как царствующего монарха.

Официантка, которую здесь все называли Мэми, была равнодушна к визиту знаменитости, потому что добрая сотня точно таких же телезвезд уже пыталась залезть ей под юбку. Она встала по струнке, дожидаясь, пока Твелвтрис не сделает заказ.

– Швейцарский сыр на черном хлебе под майонезом, фруктовый салат…

– Полуночный пряный подарок, – уточнила Мэми, записывая заказ.

– Нет, ты шутишь! Полуночный пряный подарок! Ой, я уссусь…

– Сам и подтирать будешь, – отшутилась Мэми. А вот этого ей говорить не следовало. Король был щедр. Король был милостив. Король был добр и ласков к своим подданным. Но тем не менее король оставался королем. И сейчас глаза его превратились в две ледяные щелки. Кем воображает себя эта жопа в туфлях без каблуков и в нечистом переднике, чтобы разговаривать с ним подобным образом.

– Послушай, я тебя когда-нибудь еб? – спросил Твелвтрис.

– Что?

Мэми разинула рот. Мысленно она уже считала себя уволенной с волчьим билетом.

– Я тебе вот что скажу. Я позволяю шуточки шутить только тем женщинам, которых еб.

Он пристальным взглядом загонял ее в угол, выхода из которого просто не было. Ведь не имело значения, как именно она ответит, любые ее слова он ухитрился бы обратить ей во вред. Да и само внезапно повисшее молчание ее унижало. Она стояла, держа в руке карандаш и блокнотик в металлической обложке, она то бледнела, то краснела, по лицу у нее волнами прокатывались страх, ярость и обида. Какой смысл был напоминать ему, что когда-то, в аналогичных обстоятельствах, он покатывался со смеху, услышав ее очередную шутку. Более того, не раз пользовался плодами ее остроумия, пересказывая ее словечки в своем шоу и выдавая за собственные. Она покраснела, потом побледнела, и наконец все лицо у нее пошло пятнами – что было первым симптомом нервной экземы, которой она страдала, расчесывая в припадках грудь и лоно.