Текст книги "Пределы зримого"

Автор книги: Роберт Ирвин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

– Помочь тебе отнести все в гостиную?

Я широко улыбаюсь в ответ:

– Всем полить лепешки медом?

Глядя на их довольные физиономии, я делаю вывод, что Леви-Стросса они не читали. Мы несем в комнату чайные приборы, кофейные приборы, лепешки и домашнее печенье. Пока я была на кухне, успели прийти Пенни и все остальные. Женщины, собравшиеся у меня в гостиной, образуют что-то вроде круга света. Они сидят лицом внутрь этого круга в непорочном единении друг с другом, повернувшись спинами к обступившим их темным силам. Фразы из их разговоров проносятся через гостиную во всех направлениях, словно стрелы на поле боя, где сошлись и смешались в бою несколько армий.

– …как на поле боя…

– …вот мы и передавали эту рюмку для яйца друг другу; делать это нужно как можно быстрее и одновременно называть свое имя и имя того, кто тебе ее передал. Ну и ухохотались же мы, честное слово!

– Какие вкусные лепешки! Ты, наверное, потратила уйму времени, чтобы их испечь.

Разумеется, такой утренний прием – отличный повод продемонстрировать кулинарное мастерство хозяйки, но не говорить же об этом бесконечно. Предполагается, что я вежливо отшучусь, получив комплимент, и постараюсь мягко перевести разговор на любую другую тему: политику, искусство, общественную жизнь – в общем, на все, что угодно. Но я не хочу и не собираюсь уходить от темы приготовления лепешек и времени, проведенного за этим занятием.

– …уже получила черный пояс, и все потому, что перепутала и пошла заниматься тэквондо, думая, что это и есть знаменитое японское искусство составления букетов.

– …Значит, тем самым вы отстаиваете политику удаления матки?

Я не принимаю участия в разговоре. Мое внимание сначала приковывается к катышку на юбке Стефани, а затем полностью поглощается самой юбкой. Сумрачная центральная долина сбегает от пояса к коленям. Складки и гладкие – натянутые на колени – участки представляют собой изрядно пересеченный рельеф, чередующиеся скальные гряды и ущелья которого, в свою очередь, сбегают в большую долину. Высвеченные гребни и покрытые мраком впадины швов торжествуют, одновременно отрицая и прославляя природу ткани, их составляющей.

– Купила в универмаге «Монсун».

Стефани нервно смеется. Она заметила, как я смотрю на ее юбку.

Я молчу. Мне не хватает словарного запаса, не хватает системы символов и знаков, при помощи которых я смогла бы описать то, что вижу. Структура складок ткани, спадающей с колен Стефани, становится более свободной и менее напряженной, но от этого – не менее сложной в своих бесчисленных комбинациях. Вот она – Великая Тайна, ибо сквозь череду складок юбки Стефани я словно вижу Отпечатки Пальцев Всемогущего, оставшиеся на ее бедрах. Его Отметина – таинственный Знак Вещей – перетекает по неровностям ткани. Божественно Непознаваемый и Неописуемый, чей Знак вливает водопад и водоворот складок юбки в какой – нибудь желудь, из которого произрастает не дуб, но источенная ветрами скала, превращающаяся в золу погасшего очага. Я готова заплакать в своем экстазе. Огонь! Радость! Посмотрите на эти складки! Не шевели ногами, Стефани! Молчи!

– На распродаже. Большую часть интересных вещей уже раскупили, но вот эту юбочку я себе урвала.

Короткая пауза. Я судорожно гадаю, не пленили ли ее, в свою очередь, складки моей юбки? Но нет, мое чутье, мое ощущение реальности уверенно заявляет, что этого не произошло. Комочки пыли могут тысячами пробираться по ковру к ее ногам (что они и делают), а она их даже не заметит. Я смотрю на них и понимаю, что Стефани не может, да и не хочет видеть их. Я не такая, как Стефани, но, по ее собственному признанию, я отлично знаю, какая она. Она села чуть по-другому, и складки на ее юбке немедленно сложились в столь же случайный, хаотичный и в то же время – восхитительно гармоничный узор. Я поражена тем, как новые овраги и расщелины подходят к мощному геологическому образованию – центральному ущелью между ее ногами. Стефани смотрит на меня весьма озадаченно. И ей нет дела до складок.

Может быть, она гадает, не лесбиянка ли я: а иначе зачем мне так глазеть на нее.

– …нет, Розмари, я все-таки не понимаю, как у тебя это получается. Мне и письмо-то написать сил не хватает, а тут… Скажи хоть, ты не про себя пишешь? Э-э, только не говори, что герои твоей книги будут списаны с нас!

– …ну, он и говорит, что речь идет о том, какова роль Христианского благотворительного общества в Южном Лондоне, а я ему говорю: речь идет о том, что он вваливается ко мне домой и ведет себя как цирковая лошадь…

– …а тебя никто и не осуждает. Это – ну что-то вроде… посвящения в рыцари…

– …Жаль, что у меня ничего не получается: ни роман написать, ни лепешки испечь – такие, как у Марсии. Хоть бы на дельтаплане полетать или что-то в этом роде…

А может быть – она сама лесбиянка?.. С чего бы ей так забавно подмигивать мне? Или же – если она так же быстро соображает, как и я, – она могла догадаться, видя мое поведение, что я именно сейчас разрываюсь между двумя предположениями – лесбиянка она или нет, и, поняв это, она просто решила подыграть мне… нет, если бы она была способна к таким сложным логическим построениям, она бы догадалась, что на самом деле я и не думаю, что она может быть лесбиянкой, – так что вся эта витиеватая цепочка размышлений перечеркивает себя в один момент, словно ее и не было. К сожалению, вместе с нею утрачивается и единственный в своем роде, существовавший только в этот миг узор складок на ее юбке.

– …на этой теме она с ним и подружилась: будут ли люди слушать проповеди женщин-священников, и как их, кстати, называть. Что скажете насчет викаретки?..

– …что я могу сосчитать все волоски у него на груди. Так и сказала, а ему, бедняге, пришлось смеяться над этой шуткой.

– …тоже обязательно должна сходить. Мы с Марсией уже идем. Да, в галерее Хэйворда.

– …характер партизанской войны в Юго-Восточной Азии таков, что мы до конца никогда не знаем, кто прав и кто виноват. Военные преступления совершаются, как правило, обеими враждующими сторонами, и, по-моему, нам нет смысла соваться туда и судить их…

– …Проблема вот в чем: – где они, все жены и дочери Рембрандтов да Вермееров? Самая омерзительная черта этого направления голландской живописи – это собственническое отношение мужчины к женщине. Она для него – лишь объект обладания, наравне с коврами, собаками, вазами фруктов…

Я беру с подноса печенье, макаю его в кофе и, закрыв глаза, чтобы ни на что не отвлекаться, откусываю кусочек. Это отличный психологический эксперимент, позволяющий мне мгновенно перенестись в молодость, в кафе напротив колледжа, где я точно так же обмакиваю печенье в кофе. Это движение, этот запах, этот вкус заставляют меня вспомнить в мельчайших подробностях солнечный луч, упавший на чашку с блюдцем тогда, много лет назад, вспомнить отпечаток большого пальца на обложке какого-то романа, который я читаю за кофе, ожидая – ожидая, когда в кафе зайдет Филипп, когда закончится наводящий скуку учебный год, когда пройдут все годы подготовки к тому, чтобы исполнить свое предназначение, став наконец домохозяйкой, борцом против грязи. Запах и ощущение прикосновения пальцами к разогретой солнцем клеенке, которой накрыт стол… Два кусочка печенья, две покрытые пузырьками коричневые поверхности, размокающие от кофе, две Марсии: одна смотрит вперед, другая оглядывается назад, – да как же не выпасть из настоящего, когда на тебя обрушивается такое эхо запахов и чувств точно такого же мига из далекого прошлого? И тем не менее, должна сказать, ничего подобного со мной не происходит. Нет, я, конечно, помню кафе – довольно смутно, – беспокойство за Филиппа и за себя, в том смысле, смогу ли я жить лишь для него и стать не только объектом его любви, но и субъектом ведения хозяйства. Это я помню, к чему можно добавить, что кофе, по всей видимости, был коричневым, небо – синим, ну и так далее. Но, как солнечный лучик падал сквозь окно на стол и, рассыпавшись по чашкам, прорывался к захватанной, в следах от рук книге, – этого я, конечно, не помню. Во мне хранятся смутные черно-белые воспоминания, сотканные из слов в не меньшей, чем из зрительных образов, степени. Я не падаю в обморок, и меня не уносит прочь из реального времени. Нет, я остаюсь здесь, в гостиной: с закрытыми глазами я сижу среди подруг, зашедших ко мне на кофе, и жую намокшее в кофе печенье. Чайник памяти, за которым я так следила, опять не захотел кипеть для меня.

– …И как у тебя времени хватает? Признавайся. Я, если честно, к тому времени, когда выпроваживаю своих в школу…

– …не отрицая, что Закон о доступе к информации сыграл свою роль. Тем не менее нужно быть очень наивным человеком, чтобы полагать, будто теперь нам станет известна вся правда о той войне. Слишком многое тогда не фиксировалось на бумаге…

Мои глаза опять широко открыты. Я внимательно смотрю на своих «подруг». Какие они? Описывать их одну за другой скучно и утомительно. А вот коллективный портрет подойдет. Она – англичанка, еще не старая, принадлежит к среднему классу. Ее глаза чуть припухли, прическа весьма свободная, бюстгальтер она не носит (разве что иногда), обувь – легкие туфли, почти сандалии. На левой щеке – заживающий синяк, который она заработала поцапавшись с мужем, или упав при катании на лыжах, или наткнувшись на дверь, или сделав неправильно какой-нибудь укол, или попав в неприятную ситуацию, о которой она сейчас не готова говорить. Сядьте на скамейку в парке и засеките, сколько времени ей потребуется, чтобы пройти мимо вас, – ей, той самой женщине, которая возвращается от меня после кофейного утренника. Мое описание не слишком-то конкретно, но в любом случае вы не спутаете ее с Мукором, а это главное.

А теперь – вернемся к бледному воспоминанию о печенье и кафе. Это воспоминание идеально подходит к гостиной. Я вообще ярая поклонница упорядочивания воспоминаний с целью их скорейшего извлечения по мере необходимости. В общем-то, это самый обычный мнемонический способ. У меня в уме есть своего рода образ моего дома, Дома Памяти, и в каждой его комнате я мысленно помещаю те или иные воспоминания, которые нужно сохранить. Большинство единиц хранения более или менее равномерно распределено по дому, но примерно каждая пятая из них – из вороха полезной информации, фактов и историй – складирована в ванной комнате. Частично это из-за того, что ванная обычно чисто вымыта и хорошо освещена, поэтому в ней легко разыскать нужную вещь.

А кроме того, весьма приятно покопаться во всем этом барахле, когда ты находишься в ванной, например, в минуты умственной расслабленности, сидя на унитазе. Вот числа – те точно распределены по дому абсолютно равномерно. Пятерка хранится в кухне. Она желтая и, поблескивая, парит у стены напротив окна. Зеленая единица и темно-синяя девятка засунуты вдвоем в туалет на первом этаже. Двойка хранится у входной двери, а ближе к середине холла висит под потолком черная шестерка – почти над самым пятном плесени на ковре.

Четыре и семь расположились в противоположных углах гостиной, той самой, где я сейчас председательствую на утреннем кофе. И хотя я прекрасно отдаю себе отчет в том, что все мы по-разному рисуем в воображении числа, мне кажется, нетрудно будет прийти к единому мнению по поводу идеального расположения четверки и семерки в гостиной. Ведь обе эти цифры так явно обозначают праздник, веселье, шумную вечеринку. Вы согласны? Может быть, мне стоит заговорить об этом, хотя бы для того, чтобы оборвать их споры о вьетнамской войне и женских образах в голландской живописи. Жаль, нет, мне действительно очень жаль, что я не могу достаточно долго сосредоточиваться на том, о чем говорят мои гостьи. Наверное, когда они уйдут, мне нужно взять блокнот и попытаться восстановить по памяти содержание их разговора – сколько удастся. Если делать это регулярно, то в итоге можно создать своего рода картотеку, оперируя сведениями из которой, я смогу более или менее сносным образом поддерживать общую беседу.

А если все же вернуться к числам, то три и восемь находятся в столовой – через коридор от гостиной. Я не знаю точно, почему они оказались именно там. Единственное объяснение, которое приходит мне на ум, это то, что там, в столовой, у нас стоит телевизор. В его компании мы с Филиппом составляем тройку, а восемь – это максимальное число гостей, которые могут сидеть за нашим столом. Впрочем, все это – лишь мои догадки. Десятки я распихала по спальням на втором этаже; часть из них попала в ванную, часть – на крыльцо. Сотни и прочие кратные десяти числа по мере надобности извлекаются из всякого барахла, валяющегося на чердаке. Все это стремится к бесконечности, которую воплощает затянутое облаками небо над моим домом. Перед тем как оказаться в «подполье», стать домохозяйкой, я вела курс математики в колледже (боюсь, не в самом престижном). И, как многие математики, которые куда лучше меня разбираются в булевской алгебре и тому подобном, я не слишком-то успешно произвожу простейшие арифметические действия вроде сложения или вычитания. И вот, занимаясь суммированием присланных счетов, я как-то обнаружила, что в этом нелегком деле мне помогает хождение по дому – из комнаты в комнату: это позволяет мысленно представлять себе слагаемые и делать их намного более осязаемыми. И знаете – сработало и продолжает работать! Впрочем, не могу не признать, что иногда я, входя в какую-то комнату, обнаруживаю, что не могу вспомнить, зачем я сюда пришла: ну, например, чтобы взять из комода пару носков для Филиппа. Разумеется, все способы улучшить память действуют до определенного предела, и все же… Я даже подумывала написать об этом в журнал «Домашняя хозяйка». Глядишь – и опубликовали бы в рубрике «Совет месяца».

Единые в своей болтовне, они сели поближе друг к другу, головы их почти соприкасаются. Я – с краю, напряженно улыбаюсь (нечищеные зубы). Гостиную я убрала еще вчера, когда вспомнила, что сегодня придут гости. И даже здесь, в «комнате для лучшего», у Плесени есть союзники. Да как же этого можно не заметить? Я усиленно пытаюсь вникнуть в суть разговора о мужчинах, которые не снимают обувь, когда… бесполезно. Тем временем Стефани все талдычит о своей феминистской выставке, Гризельда и Мэри обсуждают нового викария, а остальные раскрыв рот слушают Розмари, торжественно вещающую о своем романе – черт бы его побрал!

Фигня этот ее роман, уверена! Ей что – дома нечем заняться? Все вранье, кругом! Ну почему, скажите мне, почему мы не говорим, просто не можем говорить о домашних делах? Все мы целыми днями заняты именно этим, и не может быть, чтобы то, на что уходит так много времени, было столь мало значащим делом. Домашние дела все время занимают наши мысли. А значит – мы просто обязаны говорить о них. Я пытаюсь наскрести в себе храбрости, чтобы заявить об этом. Но правда заключается в том, что я больше всего сейчас хотела бы оказаться где (и когда) угодно, но только не здесь и не сейчас.

Политика, религия, искусство, вся эта болтовня о высоких материях – мои подруги напоминают мне китайских носильщиков кули, сидящих у походного костра, спинами в ночь, и говорящих о чем угодно, кроме как о Том, которого они боятся.

Кули сидят у костра, подошвы их сапог обращены к огню. Их глаза – узкие щелки, сквозь которые не может пробиться хлещущий по лицу ветер.

Что-то ускользающее, бесформенное есть в их силуэтах – меховые шапки, заношенные куртки, обмотки из полос старой ткани. Они расположились у костра, чем-то неуловимо напоминая композицию чаепитий, которые я устраивала своим куклам, когда была маленькой. Старший погонщик подносит к свету костра тонкую палочку. Головы кули сдвигаются вокруг. Мне из-за их спин ничего не видно, но я знаю, что на палочке сидят два крошечных насекомых, и кули собираются заставить их драться.

– Философ Арбус утверждает, будто китайцы верят в то, что из скуки произрастает восхищение.

Это отец Тейяр, незаметно подошедший ко мне из темноты, пока я завороженно наблюдала за тем, сколько радости находят наши рабочие в любой мелочи.

Отец Тейяр, разумеется, священник. Он также один из руководителей экспедиции и непререкаемый авторитет в области раскопок.

– Жаль, что я не принадлежу к их вере, – отвечаю я. – Сколько дней мы уже здесь? И что мы нашли? И если сейчас здесь уже так, то что будет зимой? – Я выразительно вздрагиваю.

– Да, все почему-то думают, что в пустыне жарко. Боюсь, в отношении Гоби это не так, – негромким, мягким голосом говорит он мне. – И следует признать истинность того факта, что даже для меня, человека, посвятившего свою жизнь работе в тех частях света, где неведома вера Христова, эти края оказались на редкость холодными. Пожалуй, мне еще не доводилось вести раскопок где-либо, где было бы холоднее, чем здесь.

Я резко оборачиваюсь и смотрю ему в глаза. Неужели он боится того же, чего боюсь здесь, в Лоп – Норе, я? Кули это чувствуют, я уверена. Они рассказывали о подземных духах, о том, как эти духи проявляют себя, если их побеспокоить: в случайном рисунке камней под ногами, в складках небрежно скомканного одеяла вдруг видится чье-то лицо. Это лицо можно стереть подошвой, можно встряхнуть одеяло. Но, что видели – то видели. Кое-кто из рабочих время от времени для укрепления духа посещает Пыль-Мухамада, бурятского шамана, разбившего лагерь на другом берегу Нора.

Под глазами Тейяра большие мешки, щеки ввалились так, что кажется, будто у него совсем нет челюстей, а кожа его желтее, чем у любого китайца. Если смотреть не напрягая зрения, то его лицо словно сливается с насыщенным песком воздухом вокруг нас. Благодаря каким-то законам турбулентности воздух над лагерным костром в устье расщелины сравнительно прозрачен, но вокруг – повсюду – ветер закручивает между собой песчаные волны и столбы более темной подпочвы. Между нами и солнцем – плотные, многослойные облака; небо – желтое. Песчаный дождь шуршит по коже сапог. Наши верблюды стреножены и привязаны на пределе видимости от лагеря – шагах в двадцати. Они были навьючены грузами для передовой разведывательной партии, а когда началась песчаная буря, старший погонщик (в данный момент – полностью поглощенный тем, как подбодрить свое насекомое, спровоцировать его на драку с сородичем) не стал утруждать себя разгрузкой. Верблюды натянули удерживающие их веревки. Некоторые из них, самые упрямые, упорно не желающие опускаться на колени, опасно кренятся: не слишком-то надежно закрепленная поклажа угрожает перевернуть их под натиском сильных порывов ветра.

– А что касается того, что мы нашли, – продолжает разговор Тейяр, – то ты не можешь не согласиться с тем, что результаты раскопок весьма и весьма любопытны. Пойдем в палатку, я покажу тебе то, что удалось выкопать сегодня.

Я киваю и, прикрыв рот и нос шарфом, ныряю вслед за Тейяром в пучину песчаной бури. Палатку мы обнаруживаем, только споткнувшись о натягивающую ее веревку. Отец Тейяр придерживает пляшущее на ветру входное полотнище, я развязываю сдерживающий его узел, и мы одновременно, как по команде, отбрасываем полог и прошмыгиваем внутрь палатки. Несмотря на согласованность и быстроту наших действий, в палатку вслед за нами успевает проникнуть целая туча песка. Оставшийся снаружи песок с удвоенной яростью молотит по палатке. Некоторое время вокруг нет ничего, кроме темноты и песка. Но вот в руках священника появляется огонек керосиновой лампы. Порывшись в своем рюкзаке, Тейяр протягивает мне что-то. Я осторожно принимаю то, что, по моему мнению, должно быть одной из сегодняшних находок. Оказывается, это плитка армейского шоколада.

– Дома, во Франции, я никогда не ел шоколад, даже когда был маленьким. Там ведь это добро на каждом углу продается. Но здесь, посреди пустыни Гоби, в самом этом акте заключена такая роскошь, такое не соответствующее месту блаженство, что я готов признать поедание шоколада грехом, а сам шоколад – исчадием ада.

Тейяр подмигивает мне и смеется. Затем, вновь покопавшись в рюкзаке, он опять протягивает мне что-то. У меня в руках оказывается небольшой, но увесистый предмет, нечто бесформенное – нет, конечно, не совсем бесформенное, ибо вещей совсем без формы не бывает. Мягкая тяжесть лежит у меня в руке. Мне кажется, что большую часть веса этого предмета составляет корка грязи, покрывающая его. Я вооружаюсь верной кисточкой и тряпочкой и начинаю работать. Очистка находок – мой конек. Именно для этого я и оказалась здесь. Вообще-то экспедиция организовывалась не в расчете на поиски остатков материальной культуры древних цивилизаций. Научный интерес Тейяра лежит в другой области: ему подавай огромных чешуйчатых тварей, которые миллионы лет назад имели обыкновение откладывать яйца в этом песке. Пескодонты и вообще какие-то-там-завры; есть в этих названиях что-то от списка компонентов зубной пасты. Так что место для раскопок было выбрано почти случайно – наудачу, там, где ветряная эрозия потрудилась за нас, сорвав с земли все осадочные отложения, предоставив нам напрямую вгрызаться в куда более древнюю породу. Каково же было наше удивление, когда траншея, которую по нашему распоряжению вырыли кули, как оказалось, вгрызлась в культурный слой какой-то древней цивилизации, от которой не осталось даже названия. И вот уже целую неделю мы ковыряемся в кладке рассыпавшихся стен, выкапываем керамические черепки, угольки из очагов да иссохшее в пыль дерьмо. На взгляд профана, все, что мы нашли, представляет собой самый натуральный мусор; для археолога это золотой песок с крупными самородками. (Я вспоминаю замечание отца Тейяра, сделанное им после прочтения лекции в Императорской Академии Наук в Пекине, о том, что наше понимание истории древних дописьменных цивилизаций не только в Центральной Азии, но и в Восточной Африке, Латинской Америке и других частях света является во многом искаженным и далеко не полным; этим мы в немалой степени обязаны тому факту, что долгое время археологи работали в основном с отбросами и мусором этих культур. Пекинский исторический музей сейчас набит предметами, которые предки современных китайцев еще несколько тысяч лет назад сочли слишком некрасивыми или бесполезными, чтобы хранить их.)

Сильный порыв ветра тяжело бьет по брезенту. Вздрагивает огонек в лампе. Я кручу в руках непонятный предмет. Священник нетерпеливо склоняется к нему:

– Ну, что скажешь?

Я не тороплюсь с ответом.

– Пока не знаю. Не в том смысле, что совсем не понимаю, нет… В этой штуке есть какая-то сила – я ее чувствую. Что-то крутится в голове, но как это выразить словами – пока не знаю. (На самом деле причина этой нерешительности – страх. Самое обычное опасение сказать что-либо личное случайному знакомому, первый раз зайдя к нему в гости.)

Отец Тейяр ободряюще улыбается.

– Ну давай, смелее, Марсия, – говорит он и цитирует:– «Многое из необъясненного едва ли стоило бы объяснения, найдись кто-нибудь, кто решился бы объяснить это». Лихтенберг. Читала? Наверняка читала. Так что – вперед.

– Минутку… Зачем была нужна эта штука? Сейчас еще раз пройдусь тряпочкой, глядишь – и станет понятнее.

– Вполне возможно, но я сомневаюсь. Знаешь, иногда я понимаю, что мое образование и сан священника дают мне преимущество перед моими коллегами-мирянами в особом видении и поиске решения наших археологических проблем. Вот и сейчас – я расскажу тебе о том, о чем я много думал, еще будучи молодым семинаристом. Вопрос звучит громко: что есть добро? Но добро не как категория морали, а в значении вещей, которые мы покупаем и храним у себя (не знаю, хватит ли мне знания английского, чтобы не утонуть в этой игре слов). Почему мы, христиане, называем вещи «добром»? Потому что они делают нас ленивее, грузнее, или, наоборот, привлекательнее, или наделяют особым статусом? Марсия, не будешь же ты отрицать, что обладание вещами не переводит их из категории добра-собственности в ранг добра-благодетели?

Мне нечего ответить. Я вдруг ошеломленно проникаюсь всей неожиданностью и даже нелепостью этого урока катехизиса здесь, посреди Гоби. К тому же мне не дает сосредоточиться на богословской дискуссии предмет, лежащий у меня в руках. Он излучает какую-то смутную, неясно выраженную угрозу… deja vu?

Не замечая моего беспокойства, Тейяр продолжает развивать свою мысль:

– Нет, разумеется, дело не в этом. Просто «добро» кажется нам добром потому, что о нем хочется и нравится думать. Покупая вещи и пользуясь ими, мы интернализуем их – превращаем в часть нашего мира. Да-да, наша личность, наше самосознание строится из кирпичиков обладания «добром». Ты понимаешь, к чему я клоню? Нет? Ну что ж, ничего страшного, ты сама придешь к этому. Я верю в тебя, Марсия. Твой талант домохозяйки оказал экспедиции неоценимую помощь. Кто-то – кажется, Эмерсон – сказал, что гениальность заключается в безграничной способности взваливать на себя труды и заботы. Твоя гениальность, Марсия, – именно такого рода. – Тейяр вздыхает. – Тебе обязательно нужно почитать Эмерсона. Но сейчас я хотел подвести тебя к другому: вещь, которая лежит у тебя на ладони, не относится к «добру». Это «зло». Зло – даже думать о нем.

Священник подозрительно косится на комок, постепенно обретающий форму под кисточкой и тряпочкой.

– Честно говоря, я уже жалею, что показал тебе эту штуку, – сообщает он мне. – Глупо было с моей стороны вообще приглашать тебя в экспедицию. Ты же чувствуешь зло в этом предмете?

Я не знаю, что ответить.

– Я… не стала бы утверждать… может быть, я вообще… – Мои мысли спутываются в беспорядочный клубок. Вполне возможно, что даже думать об этой вещи не стоит. Мое сознание напоминает сейчас застывающее желе – мысли текут медленно, останавливаясь и возвращаясь назад. Сегодняшняя находка чем-то напоминает это состояние. Предмет не тяжел. Его поверхность бугриста и липка. Он мягок – подается под моими настойчивыми пальцами и обволакивает их. Когда я вытаскиваю пальцы обратно, они кажутся жирными на ощупь. Ощущение такое, словно, играя в жмурки, неожиданно сунула руку в мусорное ведро. Пластичность перегноя, податливость большого комка плесени в сочетании с долей сладко-жирной липкости меда, смешанного с маслом. Фразы с трудом рождаются в моей голове, даже границы между словами не столь отчетливы, как обычно. Тем не менее я знаю, что это за вещь, более того – я знаю, зачем я нахожусь там, где нахожусь. Я никогда не забывала о противнике, с которым сошлась лицом к лицу. Просто когда сознание абсолютно ясно, я опасливо предпочитаю не думать об этом. Все время, что мы находимся здесь, в палатке, это знание сидело в одном из дальних, наглухо запертых чуланов моего мозга. Очень скоро оно вырвется на свободу.

– Есть мусор материальный, а есть интеллектуальный. В руках ты держишь образец первого, твои же мысли – воплощение второго. – Священник по-отечески улыбается мне. – Я вижу, что тебе страшно. Марсия, с моей стороны было не столько глупо тащить тебя в экспедицию, сколько эгоистично. Понимаешь, ты была нам так нужна. Кто, кроме Марсии, смог бы вдохновить наших кули прокопаться сквозь столько слоев пыли, земли и просто грязи? Кто, как не Марсия, добился того, что раскоп поддерживался в идеальной чистоте и порядке? Кто другой мог так ловко и бережно придать первозданный вид нашим находкам, да еще и сделать этот клочок пустыни уютным, как родной дом? И при всем этом я очень виноват перед тобой, Марсия, ибо женщине здесь не место.

Я отвечу. Я не могу не сказать того, о чем думаю:

– Это не вы убедили меня ехать в экспедицию, святой отец. Я была сюда призвана.

– Призвана – в эту жизнь? Как? И кем?

– Не знаю, как вы называете его, святой отец. Я зову его Мукором. Это… возможно, это Дух Нечистоплотности.

Тейяр крестится.

– Да смилостивятся над тобой небеса, дитя мое! Неужели ты видела этого Духа?

– Да, и боюсь, мне еще предстоит встретиться с ним. Вот почему я была послана сюда. Посмотрите на то, что лежит у меня на ладони.

Крупинки земли еще остаются на поверхности мягкого комка, вздрагивающего у меня в руках. На его поверхности вздуваются и лопаются крохотные пузырьки. Среди пузырьков я замечаю появляющиеся нити плесени. Ужас охватывает меня, я едва не теряю сознание. Вот я уже слышу шипение Мукора. Мне с трудом удается сфокусировать взгляд на лице Тейяра: выдубленная ветрами, изрезанная морщинами кожа сливается со складками коричневого брезента палатки. Голос священника доносится до меня еле слышно – словно издалека. Я с трудом могу узнать его в хоре других голосов; да, на меня обрушивается поток других голосов…

– …источник изначального зла, родник грязи, резиденция нашего Принца. Это отсюда заколдованная нашим Принцем Черная Смерть ринулась в мир, всадница, скачущая на спинах крыс и блох. Отсюда им был отдан приказ отравлять колодцы кочевников-скотоводов, что мгновенно перенесло брюшной тиф на не ведавшие гигиены кухни Запада…

– Нечистый дух, приказываю тебе: изыди из этой женщины…

– …Количество людей растет из поколения в поколение в геометрической прогрессии. Но скорость, с которой человек плодится, никогда не сравнится со скоростью роста порождаемого им мусора. Почва состоит из его отходов, моря наполнены его выделениями. Человек живет, размножается и умирает на отходах своей деятельности – как насекомое.

– …Изыди из нее! Приказываю тебе: изыди!

– …а я всегда обжариваю на сливочном…

– …походы по музеям и выставкам представляют собой не столько эстетический опыт, сколько момент развития сознания…

– Марсия, немедленно уезжай! Уезжай домой. Я узнаю противника. Борьба с ним – дело и долг Церкви, но не домохозяйки…

– Наш Повелитель – везде… Только разреши – и он погребет тебя в энтропии… Давай же, порадуй себя, приласкай, дай себе отдохнуть… Ты заслужила передышку… Пришло время отдыха… Распусти волосы, ляг, расслабься… Удобно? Под тобой растут трюфели… Уже трудно сказать, где кончаешься ты и начинается земля, на которой ты лежишь. Расслабляясь, тело становится мягким, податливым, оно чуть-чуть напоминает плавленый сыр. Согласись – потекли слюнки?

Силуэт Тейяра почти растворился во мраке, но его голос упрямо прорывается ко мне еще раз:

– Изыди, изыди! Она – одна из нас, и я, я буду говорить с нею!.. Марсия, ты меня слышишь? Я отправляю тебя домой. Молись за меня там, ладно? А теперь слушай внимательно. Представь себе дорогу. Слышишь меня, женщина? Представь дорогу. Сосредоточься. Напряги воображение. Возьми себя в руки, не теряй человеческий облик. Именно этого добивается Мукор. Вообрази дорогу. Ты идешь по дороге. По левую руку стоит дом. Остановись и рассмотри его. Видишь крохотный садик? Через него к крыльцу ведет асфальтовая дорожка. Видишь? Точно? Хорошо. Этот дом – твой. Не забывай об этом. Толкни калитку. Всего четыре шага отделяют тебя от входной двери. Сделай эти четыре шага. Дверь зеленая. Краска свежая – еще блестит. Не заперто. Открой дверь и войди в дом. Ну вот, ты в прихожей…