Текст книги "Дорога славы"

Автор книги: Роберт Энсон Хайнлайн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

– Вполне справедливо. Я никогда и не думал, что ты явишься причиной беспокойства такого сорта. Я хотел только показать, что загадка эта может оказаться не такой уж трудной. Черт возьми, мы отошли от темы. Главная моя забота вот в чем. Я ни на что не пригоден. Я никчемен.

– Что ты, миленький! Для меня ты вполне хорош.

– Но не для себя. Стар, я хоть и не гиголо, но не могу я быть комнатной собачкой. Даже твоей. Вот смотри, у тебя работа есть. Она дает тебе занятие, она важна. А я? Мне нечего делать, абсолютно нечего! – нечего, кроме разве изобретения плохих украшений. Ты знаешь, что я такое? Герой по профессии, так ты мне сказала; ты завербовала меня. А сейчас я в отставке! Тебе известно во всех Двадцати Вселенных что-нибудь бесполезнее Героя в отставке?

Она назвала парочку. Я сказал:

– Ты тянешь время. Они, во всяком случае, нарушают однообразие мужской груди. Я серьезно, Стар. Именно эта причина делает жизнь со мной невыносимой. Я прошу тебя, милая, обрати на нее весь ум, привлеки всех своих призрачных помощников. Подойди к ней, как к любой проблеме Империи. Забудь, что я твой муж. Продумай полностью мое положение, взвесь все, что ты знаешь обо мне, и скажи, что стоящего я могу сделать со своими руками, головой и жизнью. При том, каков я есть.

Несколько долгих минут она не шевелилась; на лице – профессиональная отрешенность, которую я наблюдал в те часы, когда следил за ее работой.

– Ты прав, – наконец сказала она. – На этой планете тебе не с чем померяться силами.

– Так что же мне делать? Безжизненным голосом она сказала:

– Ты должен уйти.

– Что?

– Муж мой, неужели ты думаешь, что мне легко это выговорить? Ты думаешь, что мне нравится большинство решений, которые я обязана принимать? Но ты просил меня подумать над этим по-деловому. Я подчинилась. Ответ таков: тебе нужно покинуть эту планету… и меня.

– Стало быть, мои башмаки все равно вылетают отсюда?

– Не терзай себя, милорд. Другого ответа нет. Я могу уклониться и прибегать к женским уловкам только в личной своей жизни; я не могу не думать, если соглашаюсь на это в качестве «Ее Мудрости». Ты должен покинуть меня. Но твои башмаки не вылетят отсюда. Нет, нет, нет! Да, ты уедешь, потому что иначе нельзя Не потому, что этого хочу я. – Ее лицо не изменило выражения, но слезы полились вновь. – Нельзя проехать верхом на кошке… поторопить улитку… или научить змею летать. Или сделать пуделя из Героя. Я знала об этом, но отказывалась это признавать. Ты будешь делать то, что должен… А башмаки твои всегда будут стоять у моей постели. Я тебя никуда не отсылаю! – Она сморгнула слезы. – Не хочу солгать тебе, даже молчанием. Не стану утверждать, что здесь не появится никаких других башмаков… если тебя не будет очень долго. Я была одинока. Слов нет, чтобы выразить, до какого одиночества доводит эта работа. Когда ты уйдешь… мне будет еще более одиноко, чем всегда. Но когда ты вернешься, башмаки свои ты найдешь здесь.

– Когда я вернусь? Это у тебя Видение?

– Нет, милорд Герой. У меня только чувство… что если вы будете живы… то вернетесь. Возможно, не однажды. Но герои не умирают в постели. Даже такие, как вы.

Она зажмурилась. Слезы высохли, и голос ее стал ровным.

– А теперь, милорд муж, если вам угодно, то не пора ли нам притушить свет и отдохнуть?

Мы так и сделали, и она положила мне голову на плечо и не стала плакать. Но мы не спали. После полной боли паузы я сказал:

– Стар, ты слышишь то, что слышу я? Она подняла голову.

– Я ничего не слышу.

– Город. Тебе не слышно его?. Люди. Машины. Даже мыслей так густо, что это чувствуется костями. Только ухом не слышно.

– Да, эти звуки я знаю.

– Стар, тебе здесь НРАВИТСЯ?

– Нет. От меня никогда не требовалось, чтобы мне здесь нравилось.

– Слушай, черт побери! Ты сказала, что я обязан уехать. ДАВАЙ СО МНОЙ!

– О, Оскар!

– Что тебя с ними связывает? Разве мало того, что Яйцо возвращено? Пусть они выберут новую жертву. Давай опять вместе пойдем по Дороге Славы! Где-нибудь да должна же быть работа по моей специальности.

– Дело для героев всегда найдется.

– Значит, так, мы организуем с тобой компанию. Геройство – неплохая работенка. Питаешься нерегулярно и оплата непостоянная – зато скучать не приходится. Напишем объявления: «Гордон и Гордон, Героизм за Умеренную Цену. Выполняются любые заказы. Истребление драконов согласно контракту, точность гарантирована; в противном случае оплата не взимается. По иным видам работы договорные соглашения. Странствия, спасение дев, отыскивание золотых рун круглосуточно!»

Я пытался пошутить над ней, но со Стар не пошутишь. Она ответила серьезно, честь по чести:

– Оскар, если уходить в отставку, то сначала мне необходимо подготовить наследника. Это верно, никто мне не может приказывать, но на мне лежит долг подготовить себе замену.

– И сколько на это потребуется?

– Немного. Лет тридцать примерно.

– ТРИДЦАТЬ ЛЕТ!

– Я, наверное, смогла бы сбавить срок до двадцати пяти. Я вздохнул.

– Стар, ты знаешь, сколько мне лет?

– Да. Нет еще и двадцати пяти. Но старше ты не станешь!

– Да ведь сейчас-то мне все еще двадцать пять. Больше-то я никогда еще и не жил. Прожить двадцать пять лет в качестве домашнего пуделя, и я уже не буду героем, да и ничем другим. У меня последний умишко пропадет.

Она подумала над этим.

– Да. Верно.

Она повернулась на другой бок, мы легли ложечкой и стали делать вид, что спим.

Спустя какое-то время я почувствовал, как вздрагивают ее плечи, и понял, что она рыдает.

– Стар?

Она не повернула головы. Я услышал лишь прерывистый голос:

– О, мой любимый, мой самый любимый! Если бы мне было хоть на СОТНЮ лет меньше!

ГЛАВА XX

ДРАГОЦЕННЫЕ бесполезные камни просеялись сквозь мои пальцы; я равнодушно отпихнул их в сторону. Если бы мне было хоть на сотню лет больше…

Но Стар была права. Она не могла оставить позиции до прибытия смены. Смены, подлинной в ее смысле, не в моем и ни в чьем ином. А мне было больше невмоготу оставаться в этой раззолоченной тюрьме; я скоро начал бы биться головой об решетку.

Тем не менее мы оба хотели быть вместе.

Самой по-настоящему паршивой пакостью было то, что я знал – точно так же, как и она. – что каждый из нас забудет. По крайней мере, кое-что. Достаточное для того, чтобы появились другие башмаки, другие мужики и она снова бы стала смеяться.

И я тоже… Она предвидела это и спокойно, мягко, с тонким пониманием чувств другой стороны, косвенным образом дала мне понять, что мне незачем чувствовать себя виноватым, когда в следующий раз я начну ухаживать за другой девушкой, в другой стране, где-то далеко.

Так почему же я так гнусно чувствовал себя?

Как же я попал в такую ловушку, где никуда не повернуться, чтобы волей-неволей не выбирать между жестокостью к своей возлюбленной или полной деградацией?

– Читал я где-то о человеке, который жил на высокой горе, потому что у него была астма удушающего, убивающего вида, жена его жила прямо под ним, на побережье, из-за болезни сердца. Ей высота была противопоказана. По временам они смотрели друг на друга в телескопы.

Утром разговора об уходе Стар в отставку не заходило. Негласным quid pro quo было то, что если она намерена выйти в отставку, я проторчу до этих пор (ТРИДЦАТЬ ЛЕТ!) где-нибудь поблизости. Ее Мудрейшество пришла к выводу, что это не по силам, и не стала об этом говорить. Мы роскошно позавтракали, дерзка себя в приподнятом настроении и храня сокровенные мысли при себе.

О детях тоже не вспоминали. Да нет, я решил найти ту клинику и сделать то, что надо. Ведь ей захочется смешать свою звездную породу с моей обычной кровью, пожалуйста, хоть завтра или через сто лет. Или нежно улыбнуться и приказать выкинуть ее вместе с прочим мусором. Из моей семьи никто даже мэром городишка-то не был, а тягловую скотину не выставишь на скачки Ирландского Тотализатора. Если бы Стар скомпоновала из наших генов ребенка, он был бы сентиментальным «залогом любви», просто пуделем помоложе, с которым она могла бы забавляться, прежде чем позволить ему идти другим путем. Не больше чем сентиментальность, столь же слащавая, если не столь же патологическая, как у ее тетушки с мертвыми мужьями, ибо Империуму подозрительная моя кровь была не нужна.

Я поднял глаза на висящую напротив меня саблю. Я не притрагивался к ней с того вечера, когда Стар решила нарядиться в одеяние Дороги Славы. Я снял ее, нацепил и вынул из ножен – почувствовал знакомый прилив энергии и внезапно представил себе долгую дорогу и замок на холме.

Какие у рыцаря могут быть обязанности перед дамой сердца, когда поход окончен?

Кончай валять дурака, Гордон! Каковы обязанности МУЖА перед ЖЕНОЙ? Вот эта самая сабля: «Прыгайте, Жулик с Принцессой, во всю прыть, Моей женой должна ты ВЕЧНО быть…» «…в богатстве и в бедности, в доброте и во зле… люби и лелей до конца своих дней». Вот что я хотел скачать своей рифмовкой, и это понимала Стар, и я это понимал, – и тогда, и сейчас.

Когда мы давали клятву, похоже было на то, что смерть разделит нас в тот же день. Но это не принижало значения клятвы, ни той глубины чувства, с которой я давал ее. Я прыгал через саблю не для того, чтобы позабавиться перед смертью на травке; это мне могло и без того достаться. Нет, я ведь хотел «…хранить и заботиться, любить и лелеять до самого смертного часа»!

Стар сдержала свою клятву до последней буквы. Почему же у МЕНЯ чешутся пятки?

Колупни Героя поглубже, и обнаружится дерьмо.

Герой в ОТСТАВКЕ – глупость не меньшая, чем те безработные короли, которыми забита вся Европа.

Я выскочил из нашей «квартиры», не сняв сабли и не обращая внимания на изумленные взгляды, аппортировался к нашим врачам, выяснил, куда мне двигать, отправился туда, сделал то, что надо, сказал главному биотехнику, что он должен сообщить Ее Мудрости, и заткнул ему глотку, когда он полез с расспросами.

Потом вернулся к ближайшей будке аппортировки и заколебался – мне нужен был товарищ так же, как члену «Алкохоликс Анонимус» нужно, чтобы его держали за руку. Но близких друзей у меня не было, только сотни знакомых. Супругу императрицы нелегко обзавестись друзьями.

Оставался один только Руфо. Но за все те месяцы, что я жил в Центре, я ни разу не бывал у Руфо дома. Варварский обычай зайти повидать знакомых на Центре не практиковался, и с Руфо я встречался только в резиденции или на вечерах; он никогда не приглашал к себе домой. Нет, никакой охлажденности тут не было; мы часто виделись с ним, но всегда он приходил к нам.

Я поискал его в справочниках аппортировки – нет. Потом с тем же результатом прочел списки видеосвязи. Я вызвал Резиденцию, вышел на заведующего связью. Он сказал, что «Руфо» – это не фамилия, и попытался отделаться от меня. Я сказал:

– Ну-ка погоди, канцелярская крыса! Тебе, видно, слишком много платят. Если ты меня отключишь, то через час будешь, заведовать дымовыми сигналами в Тимбукту. А теперь слушай. Этот тип пожилого возраста, лысый, одно из его имен, как я считаю, «Руфо», и он видный специалист по сравнительной культурологии. И к тому же он внук Ее Мудрейшества. Я думаю, ты знаешь, кто он такой, и тянешь волокиту только из бюрократического высокомерия. Даю тебе пять минут. Потом вызываю Ее Мудрейшество и спрашиваю ее, а ты начинаешь укладывать вещи.

(«Стоп! Опасность! Еще один старый Руфо (?), ведущий срав. культурист. Яйцеклетка Мудрости – сперматозоид-зародыш. Пятиминутка. Лжец и/или дурак. Мудрости? Катастрофа!») Меньше чем через пять минут образ Руфо заполнил экран.

– Ого! – сказал он, – А я-то ломал голову, у кого хватило веса, чтобы пробить мой приказ о несоединении.

– Руфо, можно мне прийти к тебе?

Скальп его собрался морщинками.

– Мыши в кладовке, сынок? Твое лицо напоминает мне тот раз, когда мой дядя…

– Не надо, Руфо!

– Хорошо, сынок, – мягко сказал он. – Я отошлю танцовщиц домой. Или оставить их?

– Мне все равно. Как тебя найти?

Он сообщил мне, я выстукал его код, добавил номер своего счета и оказался там, в тысяче миль за горизонтом. Поместье Руфо было местом не менее роскошным, чем у Джоко, и на тысячу лет более совершенным. У меня создалось впечатление, что у Руфо самый большой штат прислуги на всем Центре и сплошь женский. Однако все служанки, гости, двоюродные сестры и дочки составили целый комитет по встрече – чтобы посмотреть на того, с кем спит Ее Мудрость. Руфо расшугал их и провел меня в свой кабинет. Какая-то танцовщица (очевидно, секретарь) суетилась над бумагами и пленками. Руфо шлепком по заду отослал ее, усадил меня в удобное кресло, сунул мне стакан, придвинул сигареты, сел сам и стал молчать.

Курение не пользуется популярностью на Центре по причине того, что они пользуются кое-чем вместо табака. Я взял одну сигарету.

– «Честерфилд»! Боже правый!

– Контрабанда, – сказал он. – Только и они не делают ничего похожего на «Свит Кэпс». Один уличный мусор и рубленое сено.

Я не курил уже несколько месяцев. Но Стар сказала мне, что я теперь могу забыть про рак и все прочее. Так что я закурил – и раскашлялся, как невианский дракон. Порок требует постоянной тренировки.

– Что нового на Риальто? – осведомился Руфо. Он мельком глянул на мою саблю.

– А, да ничего.

Прервав работу Руфо, я теперь стеснялся обнажить свои домашние проблемы.

Руфо сидел, курил и ждал. Мне надо было что-нибудь сказать, и американская сигарета напоминала мне об одном случае, том, который еще больше выбил меня из колеи. На одном из вечеров на предыдущей неделе я познакомился с человекам лет тридцати пяти на вид, холеным, вежливым, с тем видом собственного превосходства, который так и говорит: «У тебя расстегнута ширинка, старик, но я слишком воспитан, чтобы говорить об этом».

Однако я пришел в восторг от встречи с ним, он говорил по-английски!

Я раньше думал, что мы со Стар и Руфо были единственными на Центре, кто говорил по-английски. Мы часто им пользовались. Стар из-за меня, Руфо

– потому что ему нравилось практиковаться. Он говорил на кокни [84]84
  Диалект коренных жителей Лондона


[Закрыть], как уличный торговец, на бостонском, как житель Боксон-Хилла [85]85
  Университетский район Бостона


[Закрыть], на австралийском, как кенгуру; Руфо знал все английские языки.

Тот мужик говорил на хорошем среднеамериканском.

– Небби меня зовут, – сказал он, пожимая мне руку там, где рук не жмет никто, – а вы, я знаю, Гордон. Рад нашей встрече.

– Я тоже, – согласился я. – Неожиданно и приятно услышать свой родной язык.

– Профессия требует, мой дорогой. Сравнительный культуролог, лингво-историко-политическое направление. Вы американец, я убежден. Попробуем-ка поточнее – крайний Юг, но не уроженец. Возможно, из Новой Англии. Накладывается смещенный средне-западный, вероятно, Калифорния. Основной слой речи, класс ниже среднего, смешанный.

Холеный слух хорошо знал свое дело. Пока мой папочка отсутствовал в 1942 – 45, мы с мамой жили в Бостоне. Нипочем не забуду те зимы; с ноября до апреля я ходил в валенках. Жил я и на крайнем Юге, в Джорджии и Флориде, и в Калифорнии в Ла-Жолле во время корейской невойны и потом, в колледже. «Класс ниже среднего!» Мать так не считала.

– Довольно точно, – согласился я. – Я знаком с одним из ваших коллег.

– Знаю, кого вы имеете в виду, «ученого психа». Изумительно заумные теории. Но лучше скажите-ка мне: как обстояли дела до вашего отъезда? И особенно, как продвигается в Соединенных Штатах их Благородный Эксперимент?

– Благородный Эксперимент? – Мне пришлось задуматься: сухого закона не стало еще до моего рождения.

– Ах, так его отменили.

– Вот как? Надо мне съездить в экспедицию. Что у вас теперь? Король? Мне было заметно, что ваша страна направляется по этому пути, но я не ожидал, что это случится так скоро.

– О нет, – сказал я. – Я говорил про Сухой Закон.

– Ах, вон оно что. Симпатично, но главное не в этом. Я имел в виду эту забавную идею об управлении болтовней. «Демократию». Любопытное заблуждение – как будто от сложения нулей получится какая-нибудь сумма. Но опробовано оно было на землях вашего племени в гигантских масштабах. Еще до вашего рождения, несомненно. Я подумал, что вы хотите сказать, что даже с останками уже покончено. – Он улыбнулся. – Значит, все еще проводятся выборы и все прочее?

– В последний раз, когда я этим интересовался, – да.

– Изумительно! Фантастика, просто фантастика. Что ж, надо будет нам как-нибудь встретиться, мне хочется порасспросить вас. Я уже довольно долго изучаю вашу планету – самая невероятная патология во всем исследованном комплексе. Пока. Не давайте обвести себя вокруг пальца, как говорят ваши соплеменники.

Я рассказал об этом Руфо.

– Руфо, я знаю, что родился на варварской планете. Но разве это извинение его грубости? Или это была не грубость? Я здесь как-то не могу понять, что вежливо, что – нет.

Руфо нахмурился. – Насмехаться над местом рождения, племенем или обычаями невежливо везде. Поступающий так идет на риск. Если ты его убьешь, ничего с тобой не будет. Может, это немного озадачит Ее Мудрейшество. Ее можно озадачить.

– Не буду я его убивать, не настолько это важно.

– Тогда забудь. – Небби – сноб. Он не много знает, ничего не понимает и считает, что Вселенные были бы лучше, если бы их создал он. Плюнь на него.

– Плюну. Все просто… Слушай, Руфо, моя страна несовершенна. Но мне не нравится выслушивать это из уст чужого.

– А кому нравится? Мне твоя страна нравится, в ней есть сок. Только… Я не чужой, и это не насмешка. Небби был прав.

– Что?

– За исключением того, что он видит только поверхностное. Демократия недееспособна. Математики, крестьяне и животные, вот и все, что есть. Демократия – теория, основанная на допущении, что математики и крестьяне равны, она ни на что не годна. Мудрость не увеличивается от сложения; ее максимум – это величина самого мудрого человека данной группы.

Демократическая форма правления вполне годится до тех пор, пока она не начинает действовать. Вполне пригодна любая организация общества, если она не жесткая. Структура не имеет значения, покуда в ней хватает гибкости, чтобы этот единственный из множества человек мог проявить свой талант. Большинство так называемых социологов считают, кажется, что организация – это все. Это почти что ничего, за исключением тех случаев, когда она служит смирительной рубашкой. В счет идут лишь случаи правления героев, а не система нулей.

Он добавил:

– Система твоей страны достаточно свободна для того, чтобы ее герои занимались своим делом. Она должна продержаться – если ее гибкость не уничтожает изнутри.

– Надеюсь, что ты прав.

– Я прав. Эта тема мне знакома, и я не дурак, как считает Небби. Он прав насчет бесполезности «сложения нулей», но не понимает, что и сам он нуль.

Я усмехнулся.

– Не стоит позволять нулю выводить меня из себя.

– Совершенно не стоит. Особенно поскольку ты-то не нуль. Где бы ты ни оказался, твое присутствие будет ощутимо, ты не будешь частью стада. Я тебя уважаю, а я уважаю не многих. И никогда людей в целом. Я ни за что бы не смог стать демократом в душе. Чтобы кричать о том, что «уважаешь» и даже «любишь» огромную массу с хайлом на одном конце и вонючими ногами на другом, требуется дурацкое, некритическое, сахариновое, слепое, сентиментальное слюнтяйство, которое можно найти в некоторых воспитательницах детсадах, большинстве спаниелей и во всех миссионерах. Это не политическая система, а болезнь. Но не падай духом; твои американские политики невосприимчивы к этой заразе… а ваши дают ненулям свободу действий.

Руфо снова взглянул на мою саблю.

– Дружище, ты пришел сюда не затем, чтобы поплакаться на Небби.

– Да. – Я опустил глаза на знакомое острое лезвие. – Я принес ее, чтобы побрить тебя, Руфо.

– Как?

– Пообещал же я, что побрею твой труп. Я тебе задолжал за ту чистоту, с которой ты обработал меня. Ну вот я и пришел, чтобы побрить брадобрея.

Он медленно сказал:

– Но я еще не труп. – Он не двинулся с места. А вот глаза его шевельнулись, прикидывая расстояние между нами. Руфо не полагался только на то, что я буду вести себя «по-рыцарски»; слишком много он прожил.

– Ну, это можно уладить, – весело сказал я, – если только я не получу от тебя прямых ответов. Он чуточку расслабился.

– Постараюсь, Оскар.

– Пожалуйста, больше чем постарайся. Ты моя последняя надежда. Руфо, это должно остаться между нами. В тайне даже от Стар.

– Под Розой [86]86
  От лат. выражения – совершенно секретно


[Закрыть]. Даю слово.

– Без сомнения, со скрещенными пальцами. Но рисковать не пробуй, я серьезно. И отвечай прямо, мне это необходимо. Мне нужен совет насчет моего брака.

Он помрачнел.

– А я еще хотел пойти сегодня прогуляться. Сел зачем-то вместо этого за работу. Оскар, я бы скорее взялся критиковать у женщины ее первенца или даже ее выбор шляпок. Намного безопаснее учить акулу кусаться. Что, если я откажусь?

– Тогда я тебя побрею.

– С тебя станется, лапастый ты главарь! – Он нахмурился. – «Отвечай прямо»… Не это тебе нужно, а плечико, на котором можно поплакаться.

– Может, и это тоже. Но мне и правда нужны прямые ответы, а не те басни, которые ты и во сне можешь рассказывать.

– Значит, я в обоих случаях проигрываю. Говорить человеку правду о его браке – это самоубийство. Думаю, я лучше посижу и посмотрю, хватит ли у тебя духа хладнокровно меня зарезать.

– Ай да Руфо, если хочешь, я положу свою саблю под любые твои запоры. Ты знаешь, я никогда бы не обнажил ее против тебя.

– Ничего я такого не знаю, – брюзгливо сказал он. – Все всегда случается впервые. Поведение подлеца предсказать можно, но ты человек чести, и это меня пугает. Не могли бы мы это организовать по системе связи?

– Кончай, Руфо. Мне больше не к кому обратиться. Я хочу, чтобы ты говорил откровенно. Я знаю, что советующий в вопросах брака должен говорить начистоту, без недомолвок. Во имя той крови, что мы пролили вместе, я прошу тебя дать мне совет. И, само собой, откровенно!

– «Само собой», да? В последний раз, когда я на это потел, ты был за то, чтобы вырезать мне язык. – Он угрюмо посмотрел на меня. – Но я всегда вел себя по-дружески, когда дело касалось дружбы. Слушай, я поступлю благородно. Говори, а я буду слушать… Если случится, что ты будешь говорить так долго, что мои натруженные старые почки застонут и я буду вынужден оставить ненадолго приятное твое общество… что ж, тогда ты неправильно поймешь меня, уйдешь надутый, и больше мы об этом никогда разговаривать не будем. Как?

– Годится.

– Слово предоставляется тебе. Начинай.

Я начал говорить. Я подробно изложил свою дилемму и упадок духа, не щадя ни себя, ни Стар (это было и для ее блага, а говорить о наших самых интимных моментах необходимости не было; по крайней мере, здесь все было в ажуре). Но я рассказал и о наших ссорах, и о многом другом, что лучше не выносить из семьи, я ДОЛЖЕН был это сделать.

Руфо слушал. Спустя какое-то время он встал и начал ходить взад-вперед с озабоченным видом. Однажды он пощелкал языком из-за тех, которых Стар привела домой.

– Не стоило ей звать своих служанок. Но постарайся забыть об этом, парень. ОНА все время забывает, что у мужчин есть чувство стыда, в то время как у женщин – лишь обычаи. Прости Ей это.

Немного позже он сказал:

– Не нужно ревновать к Джоко, сынок. Он даже кнопку забивает кувалдой.

– Я не ревную.

– То же самое говорил Менелай. Но не забывай оставлять место для маневра. Это нужно в каждом браке.

Наконец я умолк, рассказав ему о предсказании Стар насчет моего отъезда.

– Я ни в чем Ее не виню, и разговор этот выправил мне мозги. Теперь я могу протерпеть сколько надо, вести себя прилично и быть достойным мужем. Ведь она жутко собою жертвует, чтобы делать свое дело, и самое меньшее, на что способен я, это облегчить ее душу. Она так мила, мягка и добра.

Руфо остановился немного в стороне от меня, спиной к столу.

– Ты так считаешь?

– Я в этом убежден.

– ОНА СТАРАЯ МЫМРА!

Я пулей вылетел из кресла и кинулся на него. Сабли я не обнажал. Не подумал об этом, да и вообще не стал бы. Мне хотелось своими руками добраться до него и наказать его за то, что он так говорит о моей возлюбленной.

Он, как мячик, перескочил через стол и к тому времени, когда я покрыл длину комнаты, уже стоял за ним, держа одну руку в ящике.

– Нехорошо, нехорошо, – сказал он. – Оскар, мне не хотелось бы выбривать тебя.

– Выходи и дерись, как мужчина.

– Ни за что, старый дружище. Еще один шаг, и тебя отвезут на консервы собакам. Вот все твои торжественные обещания, твои мольбы. Ты кричал: «Без недомолвок». Ты кричал: «Говорить начистоту». Ты кричал: «Скажи прямо». Сядь вон в то кресло.

– «Говорить начистоту» не означает оскорблять!

– А кто тут судья? Что мне, представлять свои замечания на одобрение до высказывания? Не добавляй к своим нарушенным обещаниям еще и детскую алогичность. Ты хочешь заставить меня купить новый ковер? Я не оставляю себе ни единого, на котором убивал друга; от пятен я впадаю в тоску. Сядь в то кресло.

– А теперь, – сказал Руфо, не трогаясь с места, – послушай ты, пока я буду говорить. Или, если хочешь, можешь встать и уйти. В этом случае я могу оказаться настолько доволен от того, что видел твою рожу в последний раз, что дело на этом и кончится. А могу и оказаться настолько раздражителен от того, что меня прерывают, что ты мертвым упадешь на пороге, потому что у меня давно все кипит и готово перелиться через край. Выбирай, что тебе по душе.

– Я сказал, – продолжил он, – что моя бабка – старая мымра. Я сказал об этом грубо, чтобы снять с тебя напряжение, и теперь ты вряд ли слишком уж окрысишься на меня за все то обидное, что мне еще нужно высказать. Она стара, ты это знаешь, хотя, несомненно, по большей части, легко забываешь об этом. Я чаще всего забываю об этом и сам, хотя Она была стара и тогда, когда я малюткой пускал лужи на пол и гулькал от радости при виде Ее Мымрости. Она это и есть, ты знаешь. Я мог бы сказать «много повидавшая женщина», но мне нужно было этим треснуть тебя по зубам; ты отворачиваешься от этого, даже когда говоришь мне, как хорошо ты это знаешь – и как тебе все равно. Бабуля – старая мымра, танцевать мы начинаем отсюда.

А почему Она должна быть чем-то иным? Подыщи для себя ответ. Ты не дурак; ты просто молод. В обычных случаях для Нее открыты только два вида удовольствия, причем вторым Она насладиться не может.

Какой это второй?

Выдавать неверные решения из садистских побуждений, вот то, чем Она не смеет наслаждаться. Так будем же благодарны за то, что в Ее теле стоит этот безвредный предохранительный клапан, иначе все мы жестоко страдали бы до тех пор, пока кому-нибудь не удалось бы убить Ее. Милый ты мой парниша, можешь ли ты вообразить, какую смертельную усталость Она должна чувствовать от большинства всего, что Ее окружает? Твой собственный пыл угас всего лишь за несколько месяцев. Представь себе, каково должно быть год за годом выслушивать все те же старые унылые ошибки, не надеяться ни на что, кроме умного убийцы. Представь и будь благодарен за то, что она все еще находит удовольствие в одном невинном развлечении. Итак, Она – старая мымра. Без всякого неуважения я отдаю честь благотворному балансу между тем, чем Она должна быть, чтобы хорошо делать свое дело.

Быть тем, чем Она была, Она не перестала, рассказав в один прекрасный день на вершине холма некий глупый стишок. Ты думаешь, что с тех пор Она как в отпуске от своих обязанностей, приклеиваясь только к тебе. Может, так оно и есть, если ты точно Ее процитировал, а я верно понимаю слова; Она всегда говорит правду.

Но никогда правду целиком – кто на это способен? – а Она самый искусный лжец, говорящий правду, из тех, кого ты можешь встретить. У меня нет сомнения в том, что твоя память пропустила какое-нибудь внешне невинное слово, дающее Ей выход и не ранящее твоих чувств.

А если и так, то почему Она должна делать больше, чем щадить свои чувства? Она увлечена тобой, это ясно – но не сходить же Ей с ума из-за этого? Все Ее обучение, Ее специальная подготовка направлены на то, чтобы всячески избегать фанатизма, находить практичные ответы. Хоть пока Она, может, и не смешивала башмаков, но если ты задержишься на неделю, год или двадцать лет и настанет время, когда Ей захочется. Она может найти способ, но не солгать тебе на словах – и совершенно не причинить неудобства своей совести, потому что у Нее ее нет. Только Мудрость, целиком и полностью прагматичная.

Руфо прокашлялся.

– А теперь опровержения, контрапункт и обратное. Мне нравится моя бабуля, и я люблю Ее, насколько позволяют мне мои скудные душевные силы, и уважаю Ее до самой Ее темной души – и готов убить тебя или любого, который встанет на Ее пути или причинит Ей страдания – и это только отчасти из-за того, что Она передала мне тень своей собственной личности, так, что я Ее понимаю. Если Она достаточно долго сумеет избегать ножа убийцы, выстрела или яда, то войдет в историю под именем «Великой». Но ты завел речь о ее «жутких жертвах». Ерунда! Ей нравится быть «Ее Мудрейшеством», тем Пупом, вокруг которого вертятся все миры. Да и в то, что Она могла бы бросить все из-за тебя или хоть пятидесятерых еще лучше, я не верю. И опять же, судя по тому, как ты рассказываешь. Она не солгала – Она сказала «если…», зная, что многое может случиться за тридцать лет или за двадцать пять, и среди прочего почти полная уверенность в том, что ты так долго не протерпишь. Надувательство.

Но это надувательство еще не самое большое из всех, которыми Она тебя оплела. Она водила тебя за нос с первой минуты нашей встречи и даже намного раньше. Она постоянно передергивала, давала тебе затравку, гоняла тебя как любого простака, ждущего чуда, охлаждала тебя, когда ты начинал подозревать, загоняла тебя опять на место к предназначенной тебе судьбе – и делала так, что тебе это нравилось. Она никогда не переживает из-за способов и могла бы одним духом надуть Деву Марию и заключить соглашение с Дьяволом, если бы это вело к Ее цели. Ну да, тебе заплатили, да и полной мерой в придачу; Она по маленькой не играет. Однако пора тебе знать, что тебя дурачили. Имей в виду, я Ее не критикую, я аплодирую – я тоже помогал… не считая одного мгновения слабости, когда я почувствовал жалость к жертве. Но ты был до того задурачен, что не стал слушать, благодарение всем слышавшим это святым. Я на какое-то время потерял самообладание, думая, что ты идешь на нехорошую смерть, широко раскрыв свои наивные глаза. Но Она оказалась умнее меня, как всегда.

Так вот! Она нравится мне. Я уважаю Ее. Я восхищаюсь Ею. Я даже немного люблю Ее не только за хорошие Ее качества, но и за все те прелести, от которых сталь Ее становится такой крепкой, как надо. А как насчет вас, сэр? Как вы себя теперь чувствуете по отношению к Ней… зная, что Она дурачила вас, зная, что Она такое?