Текст книги "Иов, или Осмеяние справедливости"
Автор книги: Роберт Энсон Хайнлайн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
6
…Будем есть и пить, ибо завтра умрем.
Книга пророка Исайи 22, 13
Я спустился по лестнице, не глядя на эту троицу, и отправился прямо к каюте, где находился офис эконома. Мистер Хендерсон был там и тихонько сказал, когда я подошел к барьеру:
– Те трое дожидаются вас. Вам они знакомы?
– Нет, я их не знаю. Интересно, что им надо? Но вы, пожалуйста, приглядывайте за нами, ладно?
– Договорились.
Я повернулся и пошел, стараясь обойти сбоку эту прелестную тройку. Один из них, что выглядел поумнее, громко окликнул меня:
– Грэхем! Постойте! Куда это вы намылились?
Не замедляя шага, я рявкнул:
– Засохни, идиот! Ты что, хочешь все погубить?
Громила загородил мне дорогу и навис надо мной как небоскреб. «Пушка» занял позицию у меня за спиной. В наилучшем псевдотюремном стиле, цедя слова углом рта, я прохрипел:
– Перестань разыгрывать спектакль и убери с корабля своих горилл. Вот тогда мы с тобой поговорим.
– Разумеется, поговорим. Здесь. И сейчас же.
– Ты законченный болван, – ответил я спокойно, опасливо глядя по сторонам и на трап. – Ни в коем случае не здесь. «Жучки». Иди за мной. Но пусть эти Матт и Джефф[29]29
Матт и Джефф – примелькавшиеся имена гангстеров в бульварной литературе.
[Закрыть] дожидаются нас на берегу.
– Нет.
– Господи, дай мне терпение! Слушай внимательно! – Я зашептал: – Сначала скажи этим скотам, чтобы духу их не было на судне; пусть ждут внизу у трапа. А мы отправимся на открытую прогулочную палубу, где можно разговаривать, не опасаясь, что нас подслушают. Иначе у нас с тобой ничего не выйдет, и я доложу номеру первому, что ты погубил сделку. Понятно? А теперь выбирай, и побыстрее – иначе ты тут же отправляешься обратно и докладываешь, что сделка не состоялась.
Он подумал, затем быстро произнес несколько фраз по-французски, из которых я ничего не понял, так как мой французский оставлял желать много лучшего. Громила, по-моему, колебался, но тот, что с пушкой, пожал плечами и пошел к трапу.
– Пошли, – сказал я тому, которого прозвал про себя «Бородавкой». – Не теряй времени. Судно вот-вот отойдет, – и направился к корме, даже не оглядываясь, следует он за мной или нет.
Я нарочно пошел быстро, чтоб он оказался перед выбором – или бежать вприпрыжку, или потерять меня из виду. Я был настолько же крупнее его, насколько Громила – больше меня; и, чтоб не отстать, ему пришлось припуститься бегом.
Я вышел на прогулочную палубу и прошел мимо бара и столиков прямо к плавательному бассейну.
Последний, как я и надеялся, оказался пуст: судно стояло в порту. Обычное в таких случаях объявление гласило: «ЗАКРЫТ НА ВРЕМЯ СТОЯНКИ». Бассейн был окружен хлипким ограждением в виде однорядного каната, воду в нем не спустили. Я остановился у самого каната, спиной к бассейну. Бородавка шел за мной. Я поднял руку:
– Стой где стоишь!
Он остановился.
– Теперь поговорим, – начал я. – Объясни, да поподробнее, какого дьявола ты надумал привлечь к себе внимание и притащил своего громилу на судно? Да еще датское! Мистер Б. на тебя очень, очень рассердится. Как тебя кличут?
– Не твое дело. Где пакет?
– Какой еще пакет?
Он начал орать и брызгать слюной, но я тут же оборвал его:
– Прекрати валять дурака! Меня этим не возьмешь! Корабль готов к отплытию – у тебя осталось лишь несколько минут, чтоб объяснить, что конкретно тебе надо, и убедить меня, что ты именно тот, кто должен это получить. Если не перестанешь надувать щеки, то окажешься в положении человека, которому предстоит вернуться к боссу и рассказать, что провалил дело. А потому выкладывай: что тебе надо?
– Пакет!
Я вздохнул:
– Мой старый и глуповатый друг, ты, видно, крепко зациклился. Все это мы с тобой уже проходили. Какой такой пакет? Что в нем?
Он помолчал.
– Монета.
– Любопытно. И какая?
На сей раз молчание длилось вдвое дольше, и мне снова пришлось заговорить:
– Если не скажешь, сколько там денег, я дам тебе пару франков на пиво и отправлю домой. Ты этого хочешь? Два франка?
Такому тощенькому человечишке не следует иметь столь высокое кровяное давление. Наконец ему удалось выдавить из себя:
– Американские доллары. Миллион.
Я расхохотался ему прямо в лицо.
– Да откуда ты взял, что у меня столько денег? А если бы и было, то неужто ты полагаешь, что я бы такие деньги вот так запросто отдал тебе? Откуда мне знать, что именно ты должен их получить?
– Да ты спятил, парень! Ты же знаешь, кто я такой!
– Докажи это. У тебя глаза какие-то не такие и голос звучит иначе. Я думаю, что ты мошенник.
– Мошенник?
– Фальшак. Подделка. Выдаешь себя за другого.
Он что-то злобно прошипел, надо думать, по-французски. И, полагаю, в его речи начисто отсутствовали комплименты в мой адрес. Я покопался в памяти и, тщательно выговаривая, с большим чувством произнес фразу, которую бросила прошлым вечером дама; муж коей попенял ей, что она напрасно волнуется по пустякам. Фраза не полностью соответствовала данной ситуации, но в мои намерения входило лишь поиграть на его нервишках.
Видимо, это мне удалось. Он замахнулся, но я схватил его за кисть, намеренно поскользнулся и рухнул спиной в бассейн, увлекая его за собой. Падая, я завопил изо всех сил:
– Помогите!!!
Мы бултыхнулись в воду. Я в него крепко вцепился, вынырнул и снова потащил под воду.
– Помогите!!! Он меня хочет утопить!!!
Мы снова ушли на дно, борясь друг с другом. Я орал, требуя помощи, каждый раз, когда моя голова оказывалась над водой. А когда помощь пришла, то разом обмяк и отпустил противника.
Я не подавал признаков жизни до тех пор, пока мне не начали вдувать воздух прямо в рот. Тут я, конечно, чихнул и открыл глаза.
– Где я?
Кто-то воскликнул:
– Он пришел в себя! Теперь все в порядке.
Я огляделся и обнаружил, что лежу на спине, рядом с бассейном. Кто-то так профессионально пытался привести меня в чувство с помощью искусственного дыхания, что чуть было не оторвал мне левую руку напрочь. Если не считать руки, я был в полном порядке.
– Где он? Тот, который столкнул меня в воду?
– Убежал.
Я узнал голос и повернул голову. Мой друг, мистер Хендерсон, корабельный эконом.
– Убежал?
Вот и все. Мой визитер с крысиной рожей выбрался из воды как раз в тот момент, когда меня вытащили на палубу, и задал стрекача. А когда меня «привели в чувство», Бородавка вместе со своими телохранителями был уже далеко.
Мистер Хендерсон заставил меня лежать до прихода судового врача. Тот приставил к моей груди стетоскоп и объявил, что у меня все о'кей. Я соврал что-то, похожее на правду, и уклонился от дальнейших объяснений. Трал уже убрали, и громкий гудок возвестил, что мы покинули причал.
Разумеется, я не счел нужным сообщить, что в школе считался хорошим игроком в водное поло.
Следующие несколько дней были особенно приятны, что доказывало справедливость поговорки, будто самый сладкий виноград всегда растет на склонах действующих вулканов.
Мне удалось познакомиться (или, если угодно, возобновить знакомство) с моими компаньонами по столу, не возбудив, по-видимому, у них ни малейших подозрений на свой счет. Я узнавал их имена из общих разговоров, запоминал их – и потом пользовался этим. Все со иной были милы – теперь я не только не сидел «ниже солонки», ибо список пассажиров показывал, что я нахожусь на судне с начала круиза, но и стал знаменитостью, если не героем, потому что прошел сквозь пламя.
Плавательным бассейном я больше не пользовался. Я не знал, хорошо ли плавал Грэхем или нет и, будучи «спасенным», не хотел рисковать, показав умение плавать, что не вписывалось в историю о спасении. Кроме того, хотя я и попривык (и даже стал получать удовольствие) к определенной степени женской обнаженности, которая в прошлой жизни меня здорово шокировала бы, я все же не был уверен, что смогу держаться в компании нудистов с апломбом.
Поскольку ни до чего додуматься я не смог, то просто выкинул из головы таинственную историю с Крысиной Мордой и его телохранителями.
То же касалось и главной и всеобъемлющей тайны – кто я такой и как сюда попал; раз сделать ничего нельзя, то не стоит и волноваться. Подумав немного, я решил, что нахожусь примерно в таком же положении, как и все люди на свете: мы не знаем, кто мы такие, откуда взялись и зачем тут пребываем. Моя дилемма была просто поновее, но по сути ничем не отличалась от общей.
Одна вещь (может быть, даже единственная), которую я усвоил в семинарии, заключалась в том, чтобы хладнокровно смотреть в лицо древнейшей тайне жизни и не огорчаться своей неспособностью эту тайну разгадать. Честные священники и проповедники лишены утешения религии; вместо этого им приходится жить, довольствуясь суровой наградой, даваемой философией. Я никогда не был настоящим метафизиком, но все же научился не волноваться из-за вещей, изменить которые не в силах.
Много времени я проводил в библиотеке или в шезлонге на палубе, читая, и с каждым днем почерпывал что-то новое об этом мире и ощущал себя в нем все более уверенно. Золотые счастливые дни бежали быстро, точно сны моего далекого детства.
И каждый день была Маргрета.
Я чувствовал себя мальчуганом, впервые испытавшим приступ щенячьей влюбленности.
То был очень странный роман. Мы не могли разговаривать о любви. Возможно, это я не мог, а она просто молчала. Каждый день она была для меня прислугой (как и для других гостей-пассажиров)… и «мамочкой» (и для других тоже? Не думаю… не знаю точно). Отношения наши были теплые, но не интимные. Но ежедневно, в течение нескольких минут, когда я «платил» ей за услуги типа завязывания бабочки, она превращалась в удивительно нежную и невообразимо страстную возлюбленную.
Но только на эти мгновения.
В другое время я был для нее «мистер Грэхем», она называла меня «сэр»
– дружелюбно, тепло, но не интимно. Она охотно болтала со мной, но только стоя у открытой двери; частенько делилась корабельными сплетнями. Ее манеры всегда были манерами отлично вышколенной горничной… Поправка: безукоризненными манерами члена команды, отвечающего за обслуживание пассажиров. Каждый день я узнавал о ней что-то новое. И не мог отыскать в ней ни единого изъяна.
Для меня день начинался с того момента, когда я встречал ее, – это бывало обычно, когда я шел завтракать и сталкивался с Маргретой либо в коридоре, либо видел ее в открытую дверь каюты, которую она прибирала… Всего лишь: «Доброе утро, Маргрета» и «Доброе утро, мистер Грэхем» – но солнце для меня вставало лишь после этого.
За день я виделся с ней несколько раз, но вершиной наших встреч становился ритуал завязывания галстука-бабочки.
Потом я обычно видел ее мельком после обеда. Сразу же после него я на несколько минут возвращался в каюту, чтобы освежиться перед вечерними развлечениями – танцами в гостиной, концертом, игрой или очередным походом в библиотеку. В это время Маргрета нередко находилась где-то в носовой части коридора правого ряда кают палубы «С»: стелила постели, споласкивала ванны и так далее – словом, подготавливала каюты своих «гостей» к ночному сну. И опять я говорил ей: «Привет» – а потом ждал в своей каюте, куда она приходила, чтобы постелить мне постель и спросить: «Вам что-нибудь понадобится еще вечером, сэр?» А я неизменно улыбался и отвечал: «Решительно ничего, Маргрета. Большое спасибо». В ответ она желала мне спокойной ночи и добрых сновидений. Этим и заканчивался мой день – чем я занимался до той минуты, когда засыпал, значения уже не имело.
Конечно, мне так и хотелось – каждый день! – сказать ей: «Ты же знаешь, что мне нужно». Но я не мог. In primus:[30]30
Во-первых (лат.)
[Закрыть] я был женат. Правда, моя жена затерялась где-то в другом мире (или это я затерялся?), но нет освобождения от священных уз брака по сию сторону могилы. Item:[31]31
Так же (лат.)
[Закрыть] любовная связь Маргреты (если таковая имела место) была с Грэхемом, роль которого я лишь исполнял. Я был не в состоянии отказаться от вечернего поцелуя (не ангел же я, в конце концов), но, если я хотел остаться чистым перед моей любовью, я не имел права пойти дальше. Item: благородный человек не может предложить объекту своей любви нечто меньшее, чем брак, а я этого не мог сделать ни с правовой точки зрения, ни тем более с моральной.
Так что сладость золотых денечков отдавала горечью. Каждый из них приближал меня к неизбежной минуте, когда я расстанусь с Маргретой и почти наверняка не увижу ее более никогда.
Я даже не имел права намекнуть ей, как велика эта потеря для меня.
И в то же время моя любовь отнюдь не была столь альтруистической, чтоб я надеялся, будто расставание со мной не принесет Маргрете особого горя. В низости своей, будучи эгоистичен, как мальчишка, я тешил себя надеждой, что она будет страдать в разлуке не меньше, чем я сам. Такова уж эта «щенячья» влюбленность! В качестве извинения могу привести лишь тот факт, что мне лично была известна лишь «любовь» женщины, которая любила Иисуса столь сильно, что на привязанность к существу из плоти и крови у нее чувств уже не оставалось.
Прошло уже десять дней с тех пор, как мы покинули Папеэте, и Мексика должна была уже вот-вот показаться из-за горизонта, когда наша зыбкая идиллия вдруг рухнула. Вот уже несколько дней Маргрета стала как-то отдаляться от меня. Обвинить ее ни в чем я не мог, так как не располагал никакими конкретными фактами, и уж конечно не было ничего такого, что дало бы мне право жаловаться на нее. Кризис наступил вечером, в тот момент, когда она, как обычно, завязывала мне бабочку.
Как всегда, я улыбнулся, сказал «спасибо» и поцеловал ее.
Затем отстранился, все еще продолжая держать ее в объятиях, и спросил:
– Что случилось? Я же знаю, что ты можешь целоваться куда лучше. У меня дурно пахнет изо рта?
На что она холодно ответила:
– Мистер Грэхем, я думаю, нам лучше с этим покончить навсегда.
– Итак, я уже «мистер Грэхем». Маргрета, в чем я перед тобой провинился?
– Ни в чем.
– Но тогда… Моя дорогая, ты плачешь?!
– Извините. Я не смогла удержаться.
Я вынул носовой платок, вытер ей глаза и мягко сказал:
– Я и предполагать не мог, что когда-нибудь обижу тебя. Ты должна мне сказать, в чем дело, чтобы я постарался исправить причиненное тебе зло.
– Раз вы не понимаете этого сами, сэр, я не вижу возможности вам что-то объяснить.
– Все же попытайся. Ну пожалуйста! (Может быть, это один из тех цикличных эмоциональных кризисов, которыми страдают все женщины?)
– Мистер Грэхем… я знала, что это все равно может продолжаться только до конца круиза, и, поверьте, ни на что другое не рассчитывала. И все же, думаю, что для меня это нечто большее, чем для вас. Однако я никогда не предполагала, что вы оборвете все так просто, без всяких объяснений и гораздо раньше, чем это станет необходимо.
– Маргрета, я не понимаю…
– Но вы же знаете!
– Я? не знаю я ничего!
– Вы обязаны знать! Ведь прошло уже одиннадцать дней! И каждый вечер я спрашивала вас, а вы отвечали мне отказом. Мистер Грэхем, неужели вы никогда не попросите меня зайти к вам попозже?
– Ох! Так вот ты о чем! Маргрета…
– Да, сэр?
– Я не мистер Грэхем!
– Сэр?
– Меня зовут Хергенсхаймер. И сегодня как раз одиннадцать дней с тех пор, как я впервые в жизни увидел тебя. Мне жаль. Мне ужасно жаль. Но такова правда.
7
Но прошу вас, взгляните на меня: буду ли я говорить ложь пред лицом вашим?
Книга Иова 6, 28
Маргрета одновременно и утешение для глаз, и человек в высшей степени воспитанный. Она ни разу не раскрыла в изумлении рта, не принялась спорить, не воскликнула: «О, нет!» или «Не верю!» Выслушав все, что я ей сказал, она помолчала, выждала, не последует ли продолжение, а потом спокойно ответила:
– Я тебя не поняла.
– Я сам ничего не понимаю, – отозвался я, – что-то произошло в те минуты, когда я пересекал эту пышущую огнем яму. Мир внезапно изменился. Это судно… – я ударил кулаком по шпангоуту… – совсем не то судно, на котором я плыл раньше! И люди называют меня Грэхемом, тогда как я знаю, что мое имя – Александр Хергенсхаймер. Но дело не только во мне или в корабле – дело в самом мире. У него другая история. Другие страны. У вас, например, нет воздушных кораблей.
– Алек, а что такое воздушный корабль?
– Гм… Такая штука, которая летает в воздухе наподобие воздушного шара. И в некоторой степени это действительно воздушный шар. Но он перемещается очень быстро – более ста узлов.
Маргрета спокойно обдумала сказанное.
– Думаю, что это опасно.
– Вовсе нет. Это самый лучший способ путешествия. Я прилетел сюда на таком корабле – «Граф Цеппелин», Североамериканской авиалинии. В твоем мире воздушных кораблей не существует. Именно это и послужило для меня окончательным доказательством, что ваш мир – иной мир – и что это не хитроумный розыгрыш, который кто-то затеял ради меня. Воздушные сообщения
– такая важная часть экономики известного мне мира, что без них меняется практически все. Возьми, например… Слушай, а ты мне веришь?
Она ответила медленно и задумчиво:
– Я верю, что ты говоришь мне правду – такую, какой она тебе представляется. Однако правда, которую вижу я, совсем иная.
– Я понимаю. В том-то и заключается вся трудность моего положения. Я… Послушай, если ты не поторопишься, то пропустишь ужин, не так ли?
– Это неважно.
– Нет, важно: ты не должна пропускать трапезы только потому, что я сделал дурацкую ошибку и обидел тебя. А если я не появлюсь за столом, Инга пришлет кого-нибудь выяснять, не заболел ли я, не заснул ли, не произошло ли еще чего-нибудь в том же духе – я видел, что она поступает именно так в подобных случаях. Маргрета, моя любимая! Я так хочу тебе все рассказать! Я так долго ждал этого! Мне просто необходимо поделиться с тобой! Теперь я могу и даже обязан сделать это. Однако для такого разговора мало пяти минут, его нельзя вести, так сказать, на ходу. Когда ты вечером покончишь с постелями, у тебя найдется время выслушать меня?
– Алек, я всегда найду время, раз тебе это нужно.
– Отлично! Иди вниз и поешь. Я тоже спущусь, перехвачу чего-нибудь – отделаюсь от Инги, – а потом мы встретимся здесь же, когда ты освободишься. Ладно?
Она задумчиво посмотрела на меня.
– Хорошо, Алек… Ты поцелуешь меня еще раз?
Вот так я узнал, что она поверила мне. Или хочет поверить. Тут-то я и перестал волноваться. Я даже поужинал с аппетитом, хоть и очень торопился.
Когда я вернулся, она уже ждала меня и при моем появлении встала. Я сжал ее в объятиях, поцеловал в нос, приподнял за локти и посадил на кровать, потом уселся на единственный стул.
– Дорогая, как ты думаешь, может быть, я спятил?
– Алек, я не знаю, что и думать.
Изредка, под влиянием эмоций, ее акцент становился более заметным, обычно же ее английское произношение лучше моего – жесткого, как визг заржавленной пилы, произношения уроженца Кукурузного пояса.[32]32
Часть территории США, ядро которой составляют штаты Огайо, Иллинойс, Индиана, Айова, известная развитым сельским хозяйством – выращиванием кукурузы, свиноводством и т. д.
[Закрыть]
– Я знаю, – согласился я, – у меня та же проблема. Есть только две возможные точки зрения на нее. Или случилось нечто невероятное, когда я шел через огненную яму, нечто такое, что изменило мир, – или же я свихнулся, как енот в неволе. Целыми днями я перебирал в уме все известные мне факты и… пришел к выводу, что мир действительно изменился. Тут не одни воздушные корабли. Куда-то подевался кайзер Вильгельм Четвертый, а на его месте появился какой-то дурацкий президент Шмидт, ну и прочее в том же духе.
– Я бы не стала называть герра Шмидта дурацким. Он вполне приличный президент по сравнению со многими другими немецкими президентами.
– Вот об этом я и говорю. Мне любой немецкий президент представляется дурацким, ибо Германия – в моем мире – одна из последних западных монархий, ничем не ограниченных и в то же время весьма эффективных с политической точки зрения. Даже царь и тот не обладает такими правами.
– И я говорю о том же, Алек. У нас нет ни кайзера, ни царя. Великий князь Московский является конституционным монархом и уже не претендует на то, чтобы считаться сюзереном других славянских стран.
– Маргрета, мы оба говорим об одном и том же. Мир, в котором я рос, исчез. Мне приходится заново познавать совершенно другой мир… нет, не совершенно другой. География, по-видимому, не изменилась, а история – не полностью. Оба мира, кажется, были идентичны до начала двадцатого века. Или, скажем, до 1890 года. Около сотни лет назад случилось нечто непонятное, и мир расщепился надвое… А двенадцать дней назад произошло нечто столь же странное, но уже со мной, и меня выкинуло в этот чужой мир.
– Я улыбнулся ей. – Но я не жалею. И знаешь почему? Потому что в этом мире есть ты.
– Спасибо. А для меня бесконечно важно, что в нем есть ты.
– Тогда, значит, ты мне веришь. Вот и я вынужден поверить. Поверить так, что перестал волноваться по поводу случившегося. Беспокоит меня только одно – что стало с Алеком Грэхемом? Занял ли он мое место в моем бывшем мире? Или что?
Она не ответила мне, а когда наконец заговорила, то ее слова ошеломили меня своей бессмысленностью.
– Алек, будь добр, сними, пожалуйста, штаны.
– Что ты сказала, Маргрета?
– Будь так добр. Я вовсе не шучу и в еще меньшей степени собираюсь соблазнять тебя. Но я должна кое-что проверить. Пожалуйста, спусти брюки.
– Не понимаю… ну, хорошо…
Я умолк и сделал так, как она просила, хоть это и очень нелегко, когда на тебе вечерний костюм. Мне пришлось сначала стащить с себя смокинг, потом жилет, и только сняв эти оболочки, я оказался в состоянии сбросить с плеч подтяжки.
Затем, весьма неохотно, начал расстегивать ширинку. (Еще один недостаток этого мира – в нем отсутствуют «молнии». Я мало ценил их до того, как обнаружил полное отсутствие таковых.) Наконец, тяжело вздохнув, я спустил брюки на несколько дюймов.
– Хватит?
– Еще немножко, если можно… и не откажи в любезности, повернись ко мне спиной.
Я опять повиновался. Потом почувствовал, как ее руки, мягкие и доброжелательные, прикоснулись к моей правой ягодице. Маргрета приподняла нижний край моей сорочки и спустила кальсоны с правой стороны.
Секунду спустя она восстановила порток в моей одежде.
– Вот и все. Спасибо.
Я запихал рубашку в брюки, застегнул их, надел на плечи подтяжки и уже потянулся было за жилетом, когда Маргрета сказала:
– Еще минуточку, Алек.
– Э? А я полагал, что уже все.
– Да, все. Но нет смысла снова влезать в вечерний костюм. Можно я достану твои домашние брюки? И рубашку. Ты же не собираешься идти в салон?
– Нет, конечно. Во всяком случае, если ты останешься.
– Я останусь, нам надо поговорить. – Она быстро отыскала домашние брюки и положила их на кровать – Извини, пожалуйста, – и вышла в ванную.
Не знаю – надо ей было воспользоваться туалетом или нет, но она понимала, что мне удобнее переодеться в каюте, чем в крошечном туалетике.
Я переоделся и сразу почувствовал себя лучше. Жилет и крахмальная сорочка лучше смирительной рубашки, но ненамного. Маргрета вышла из ванной и первым делом повесила на вешалку сброшенную мной одежду – все, кроме сорочки и воротничка. Вынула запонки и спрятала, а сорочку и воротничок бросила в мешок для грязного белья. Интересно, что сказала бы Абигайль, увидев все эти действия, столь характерные для заботливых любящих жен? Абигайль никогда этим не занималась – она считала, что мужчин не следует портить чрезмерной опекой.
– К чему все это, Маргрета?
– Мне надо было кое-что проверить. Алек, ты стараешься разгадать, что произошло с Алеком Грэхемом? Теперь я знаю ответ.
– И что же?
– Он здесь. Ты и есть он.
Дар речи вернулся ко мне только через какое-то время.
– И основой для такого утверждения послужило лицезрение нескольких квадратных дюймов моей задницы? И что же ты там обнаружила, Маргрета? Красное родимое пятно, по которому обычно находят пропавших без вести наследников престола?
– Нет, Алек. Твой Южный Крест.
– Мой… что?
– Алек, ну пожалуйста! Я так надеюсь, что это поможет восстановить твою память! Я увидела его в ту первую ночь, когда мы… – она заколебалась, но потом посмотрела мне прямо в глаза, – когда мы занимались любовью. Ты зажег свет, а потом перевернулся на живот, чтобы посмотреть, который час. Вот тогда-то я и увидела эти родинки на правой ягодице. Я что-то сказала насчет рисунка, который они образуют, и мы немного пошутили на эту тему. Ты еще сказал, что это твой Южный Крест и он показывает, где у тебя верх, а где низ. – Маргрета слегка покраснела, но не отвела твердого взгляда от моих глаз. – И я показала тебе несколько своих родинок. Алек, мне ужасно жаль, что ты этого не помнишь, но, пожалуйста, верь мне. К тому времени мы уже так привыкли друг к другу, что вполне могли шутить на такие темы, и я нисколько не боялась показаться грубой или нескромной.
– Маргрета, я вообще не могу представить тебя нескромной или грубой, но ты придаешь слишком большое значение дурацкому рисунку, в который случайно сложились родинки. У меня их уйма, и я нисколько не удивляюсь тому, что некоторые из них, в том месте, где я их и вижу-то плохо, образуют что-то вроде креста… И даже тому, что и у Грэхема был похожий рисунок.
– Не похожий, а точно такой же!
– Ну… есть же лучшая возможность проверить. В столе лежит мой бумажник. Вернее, бумажник Грэхема. Там его водительское удостоверение. С отпечатком большого пальца. Я не сверял его, поскольку полностью уверен, что он – Грэхем, а я – Хергенсхаймер и что мы вовсе не один человек. Но мы это можем проверить. Достань бумажник, дорогая. Сверь сама. Я поставлю свой отпечаток на зеркале в ванной. Сравни их. И тогда ты увидишь сама.
– Алек, но я знаю точно. Это ты не веришь – вот и проверяй.
– Что ж…
Контрпредложение Маргреты показалось мне разумным, я согласился.
Я достал водительское удостоверение Грэхема, затем прижал большой палец к зеркалу в ванной, сначала потерев им нос, ибо на поверхности носа естественного жира, конечно, больше, чем на подушечке пальца. Оказалось, что отпечаток на зеркале плохо различим, поэтому я насыпал немного талька и сдунул его на стекло.
Стало еще хуже. Порошок, которым пользуются детективы, должно быть, куда более мелок, чем тальк для бритья. А может быть, я просто не умел с ним обращаться. Я сделал еще один отпечаток, на сей раз без талька, поглядел на оба, потом на свой правый большой палец, потом на отпечаток на удостоверении, затем попытался проверить, действительно ли на удостоверении помещен именно правый отпечаток. Мне показалось, что так оно и есть.
– Маргрета, будь добра, пойди сюда.
Она вошла в ванную.
– Погляди на это, – сказал я. – Посмотри на все четыре вещи – на мой большой палец и на эти три отпечатка. Главным элементом всех четырех являются дуги, но это, вообще-то говоря, характерно для половины отпечатков больших пальцев во всем мире. Готов поспорить на любую сумму, что и на твоих пальцах преобладает дуговой рисунок. Положа руку на сердце, можешь ли ты утверждать, что отпечаток на удостоверении сделан этим моим правым или даже левым пальцем? Те, кто брал отпечатки у Грэхема, могли ведь и ошибиться.
– Ничего не могу сказать, Алек. В таких делах я не знаток.
– Что ж… Я думаю, даже знаток ничего не разберет при таком плохом освещении. Отложим-ка все до утра: нам нужен яркий солнечный день. А еще нам понадобится хорошая белая бумага с блестящей поверхностью, чернильная подушечка и большая лупа. Готов поспорить, что первое, второе и третье найдется у мистера Хендерсона. Ты можешь посвятить мне завтрашний день?
– Разумеется. Но мне эта проверка ни к чему. Алек, я чувствую правду сердцем. А еще я видела твой Южный Крест. У тебя что-то произошло с памятью, но все равно ты – это ты… и когда-нибудь память вернется к тебе целиком.
– Все не так просто, дорогая. Я знаю, что я не Грэхем. Маргрета, нет ли у тебя хоть каких-то предположений о том, чем занимался Грэхем? Или почему он оказался на этом судне?
– А я должна обязательно говорить «он»? Я не спрашивала тебя о твоих делах, Алек, а ты никогда не выражал желания говорить о них со мной.
– Да, я думаю, что тебе лучше говорить «он», во всяком случае до тех пор, пока мы не проверим отпечатки пальцев. Он был женат?
– Опять-таки я не спрашивала, а он ничего не говорил.
– Но ты намекнула… нет, даже прямо сказала, что занималась любовью с человеком, которого ты считаешь мной, и что ты спала с ним.
– Алек, ты меня осуждаешь?
– О нет, нет, нет! (Но я осуждал, и она это понимала.) С кем ты спишь
– твое дело. Но я должен предупредить – я женат.
Она придвинулась ко мне вплотную.
– Алек, я не пыталась поймать тебя в брачные сети.
– Ты хочешь сказать – Грэхема? Меня тут не было.
– Хорошо, пусть Грэхема. Я не ловила Алека Грэхема. Мы занимались любовью только потому, что это дарило радость нам обоим, мы были счастливы. О браке никто из нас не упоминал.
– Извини. Я очень сожалею, что заговорил об этом. Мне показалось, что это может иметь какое-то отношение к нашей тайне, вот и все. Маргрета, поверь, я скорее дам отрубить себе руку или вырвать глаз и зашвырнуть его подальше, чем причиню тебе боль, хотя бы и самую малую.
– Спасибо, Алек. Я тебе верю.
– Иисус как-то сказал: «Ступай и больше не греши». Надеюсь, ты не думаешь, что я способен занестись так высоко, чтобы судить кого-либо строже, чем Иисус? Я вообще не сужу тебя, я просто разыскиваю информацию, относящуюся к Грэхему. В особенности о его делах. Гм… у тебя случайно не было оснований заподозрить его в каких-либо незаконных делишках?
На ее губах мелькнула чуть заметная улыбка.
– Если бы я даже заподозрила что-то в этом роде, мое доверие к нему таково, что я никогда не позволила бы себе высказать подозрение вслух. Поскольку ты настаиваешь, что ты – не он, я могу повторить то же самое и в отношении тебя.
– Touche![33]33
Задет! (фр.) – восклицание при фехтовании.
[Закрыть] – Я глуповато усмехнулся. Сказать ей о стальной шкатулке? Я должен это сделать. Я должен быть с ней предельно откровенен и убедить ее в том, что такая откровенность со мной не будет предательством по отношению к Грэхему (или ко мне). – Маргрета, я спрашивал не из праздного любопытства и не просто сую нос в дела, которые меня не касаются. Мои неприятности куда больше, чем я говорил, и мне необходим твой совет.
Пришла ее очередь удивиться.
– Алек… Я редко даю советы. Мне такое дело не по душе.
– Но я-то могу рассказать тебе о своих неприятностях? Совет ты мне давать не обязана, но, возможно, окажешь помощь в анализе создавшейся ситуации. – Я быстренько изложил ей все, что касалось этого проклятого миллиона долларов. – Маргрета, ты можешь придумать хоть какую-нибудь законную причину, по которой честный человек стал бы таскать с собой миллион долларов наличными? Дорожные чеки, кредитные карточки, аккредитивы, даже боны на предъявителя – да! Но наличные! Да еще в таком количестве! Я бы сказал, что психологически это не более вероятно, чем физическая возможность того, что произошло со мной в пылающей яме. Можешь ли ты предложить другую точку зрения? Ради какой законной цели человек потащит этакую уймищу наличных в такой круиз, как этот?
