Текст книги "Муссон. Индийский океан и будущее американской политики"
Автор книги: Роберт Каплан
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
Глава 5
Белуджистан и Синд
Географические карты завораживают по самой своей природе, а поэзия Камоэнса кроме всего прочего прекрасна еще и тем, что властно притягивает читателя к ним. Часто, когда мне требовалось вдохновение или хорошая мысль, я обращался к географической карте. Возьмите карту Макранского побережья в Пакистане, протянувшегося от иранской границы к востоку, вдоль Аравийского моря и до самого Карачи, близ границы с Индией. Слово «Пакистан» указывает, казалось бы, на Индийский полуостров, или субконтинент. Но с точки зрения географической или культурной тут можно и возразить. Собственно субконтинент начинается лишь на берегах реки Хаб, в нескольких километрах западнее Карачи, неподалеку от устья реки Инд. Поэтому, глядя с географической и культурной точек зрения, почти 650-километровое Макранское побережье, тянущееся в пределах Пакистана, составляет обширную «переходную область». Повсюду заметен отчетливый средневосточный отпечаток – особенно аравийский: ибо напротив, на другом берегу Оманского залива, расположен Маскат. Арабы впервые вторглись в Макран в 644 г., всего лишь через 22 года после Хиджры [1]. Эта «переходная область», пограничная с Аль-Хиндом – Индией, – включает в себя Макранский берег, сопредельные внутренние области и зовется Белуджистаном. Именно по этим исхлестанным волнами, щелочным пустошам шагало к западу 18-тысячное войско Александра Македонского, двигаясь от поречья Инда к Персии – во время катастрофического отступления из Индии в 325 г. до н. э.
Белуджистан – особенно южная, прибрежная часть его – дикий и косматый, тюркско-иранский племенной пасынок Среднего Востока. Десятки лет он фыркал и скрежетал зубами под властью более темнокожих, более цивилизованных и (как утверждают) более смекалистых и расторопных пенджабцев, обитающих вблизи индийской границы, на кишащем людьми северо-востоке Пакистана. В сущности, пенджабцы заправляют всем пакистанским государством. Но чудится: до людских муравейников, высящихся на густонаселенном Индийском полуострове, отсюда, из Аравийского Пакистана, отнюдь не близко. Ехать на машине вдоль Макранского побережья – значит вновь оказаться среди овеваемых ветрами, дышащих привольем равнин, похожих на те, что мы уже видали в Омане и Йемене, где исполинские, зубчатые скальные кряжи цвета наждачной бумаги встают прямо из песков, усеянных кустами верблюжьей колючки. Здесь, на берегах столь пустынных, что вам мерещится лязг македонских доспехов, человека всецело поглощают геологические наблюдения. Грохочущее море бьется о безжизненные берега, над которыми высятся оранжевые песчаные дюны. Дальше в глубь суши этот почти неземной ландшафт сменяется черными нагромождениями застывшей лавы. Здешнее побережье мрачнее, чем дофарское; здесь ветры и сейсмические возмущения ведут свою летопись несколько иначе, создавая извилистые складки и выпячивания, порождая глубокие разломы и конические формации.
Проходит час за часом, а единственный признак цивилизации, иногда встречающийся вам на пути, – случайная чайхана: прокопченная каменная хижина, где проезжим, желающим отдохнуть, предлагают джутовые чарпои (коврики-постели), затхлые иранские галеты и крепко заваренный чай. Исторически это более дикое и безлюдное побережье, чем оманское, – и оттого менее затронутое космополитическими влияниями Индийского океана. Сюда, к этим редким постоялым дворам, подъезжают со скрипом и скрежетом на своих старых автомобилях и мотоциклах белуджи, носящие арабские головные платки – куфии. Они говорят резкими гортанными голосами, а рокочущие ритмы их музыки гораздо ближе аравийским напевам, чем задумчивым, отчасти гнусавым песням Индийского полуострова.
Но не обманывайтесь: это Пакистан. Магистральное шоссе, ведущее из Карачи на запад, к иранской границе, вполне современно – лишь кое-где нужно залатать и замостить образовавшиеся выбоины. Часто попадаются правительственные контрольно-пропускные пункты, крупные военные базы – воздушные и морские – расширяются, соответственно, в Пасни и Ормаре: оттуда Пакистан может препятствовать проникновению индийской мощи на океанские просторы. Пакистанское правительство не в состоянии контролировать обширные пустоши и горные твердыни Белуджистана, населенные племенами контрабандистов, мятежников и разбойников (дакойтов). И все же правительство способно оказаться там, где захочет и когда захочет, – чтобы добывать полезные ископаемые, захватывать земли, строить шоссе и военные базы.
По мере того как правительство протягивает дороги и сооружает военные объекты, белуджей с индусами, составляющими национальное меньшинство, насильно сгоняют с облюбованных властями земель: правительство считает, что обе этнические группы втайне сочувствуют Индии. Честно говоря, в глазах индусов и белуджей Индия и в самом деле служит необходимым противовесом пакистанскому государству-угнетателю.
Когда я изучал карту Белуджистана – «грубого и обомшелого», как назвали его первые искатели приключений из Британской Ост-Индской компании, – ничто не поразило воображения моего так, как Гвадар – портовый город, населенный 70 тыс. жителей и расположенный близ иранской границы на дальней оконечности Макранского побережья [2]. Если есть великие географические имена, принадлежащие прошлому – Карфаген, Фивы, Троя, Самарканд, Ангкор Ват – и настоящему – Дубай, Сингапур, Тегеран, Пекин, Вашингтон, – то Гвадар, по-видимому, станет одним из великих географических имен в будущем.
Попасть в Гвадар оказалось непросто. Требовалось особое разрешение от пакистанского Министерства внутренних дел – так называемый сертификат приемлемости. Почти две недели я дожидался этого дозволения – и в итоге оказался «неприемлем». Огорченный до предела, я все же сумел, обратившись за помощью к одному старому другу, обнаружить услужливого бюрократа, каким-то чудом ухитрившегося выправить мне разрешение за два дня. Поэтому благодаря самой своей труднодоступности Гвадар сделался для меня исключительно важен еще до приезда туда.
До 1958 г. Гвадар принадлежал Оману, а затем этот западный угол Макранского побережья уступили новосозданному государству Пакистан. В 1960-е, во время военной диктатуры Аюб-хана, Гвадар завладел воображением пакистанских государственных деятелей. Они рассматривали порт как военно-воздушный и военно-морской оплот, способный заменить Карачи. Также, вместе с Пасни и Ормарой, он вошел бы в состав целой вереницы баз, расположенных вдоль Аравийского моря и способных сделать Пакистан великой океанской державой в масштабах и субконтинента, и всего Ближнего Востока. Исключительно выгодное стратегическое положение Гвадара помогло бы Пакистану преодолеть собственную искусственную географию – по сути, дать целой стране другую судьбу. Но пакистанское государство было юным, бедным, неустойчивым. Инфраструктуры и государственные учреждения оставались еще слабыми. Так что расширения и развития Гвадару еще предстояло дожидаться.
В 1990-е гг. последовательно сменявшие друг друга демократические пакистанские правительства пытались совладать с возраставшим общественным и экономическим брожением внутри страны. Дело ухудшалось еще и тем, что росло население городских трущоб, а пресной воды становилось все меньше. В Карачи и других городах начался разгул насилия. Как ни поглощена была пакистанская политическая элита внутренними делами, проблемы Афганистана и связанные с ними вопросы о путях доставки нефти и газа оставались насущными и животрепещущими. Безвластие, воцарившееся в Афганистане сразу после вывода советских войск, не позволяло Пакистану прокладывать дороги и трубопроводы к новосозданным нефтяным государствам Средней Азии. Наличие таких путей сообщения дало бы Исламабаду возможность расширить и упрочить мусульманский тыл, чтобы изолировать и сдерживать Индию. Конечным распределительным пунктом в подобной сети энергетических поставок стал бы Гвадар. Правительство премьер-министра Беназир Бхутто было столь озабочено обузданием афганского хаоса, что министр внутренних дел, отставной генерал Насрулла Бабар, рассматривал образовавшийся незадолго до того Талибан как ключ к решению пакистанских проблем. Правительство Бхутто снабжало Талибан деньгами, оружием, автомобилями, топливом, наполовину бесплатным продовольствием и добровольцами – выходцами из пакистанских медресе. Все это, вместе взятое, облегчило кабульским экстремистам захват власти в 1996 г. Конечно, Талибан обеспечил стране известную устойчивость и покой, но это был могильный покой – как с ужасом обнаружили Unocal (ныне не существующая калифорнийская нефтяная компания) и другие компании, намеревавшиеся протянуть через Афганистан трубопроводы от Каспийского моря и туркменских газовых месторождений близ Девлетабада в пакистанские гавани, дававшие выход к Индийскому океану.
Затем, в октябре 1999-го, генерал Первез Мушарраф пришел к власти в результате бескровного государственного переворота, который ускорили долгие годы вопиюще бездарного гражданского правления. В 2000-м он предложил китайцам подумать о том, чтобы финансировать строительство глубоководного порта в Гвадаре. Несколькими неделями позднее всемирно известного террористического акта, совершенного 11 сентября, китайцы дали согласие. Без особого шума и похвальбы Гвадар сделался примером того, как начал меняться весь мир после ударов по Всемирному торговому центру. Изменения значительно отличались от тех, что желали бы видеть американцы и администрация президента Джорджа Буша-младшего. Китайцы истратили на портовое развитие 200 млн долларов. Первую стадию строительства завершили согласно графику, в 2006-м. А в 2007 г. подписали договор с ПСП (Правлением Сингапурского порта): ПСП будет заведовать Портом Гвадар в течение 40 лет. Гвадар наконец-то переходил из области мечтаний в действительность XXI в.
Вообразите себе шумный глубоководный порт, имеющий ремонтные доки и заправочные станции. Порт расположен на крайней юго-западной оконечности Пакистана и является скорее частью Среднего Востока, чем Индийского полуострова. К порту ведут магистральное шоссе, нефте– и газопроводы, тянущиеся на север, через весь Пакистан – и при этом прорезающие некоторые из высочайших в мире гор Каракорум. Шоссе и трубопроводы уводят в Китай, оттуда новые дороги и трубопроводы снабжают потребительскими товарами и нефтепродуктами увеселительные заведения, где развлекается зажиточный китайский обыватель, – заведения, работающие дальше к востоку [3]. Те же трубопроводы можно использовать, снабжая и развивая беспокойный, населенный мусульманами дальний китайский запад. Поистине порт Гвадар словно создан для того, чтобы сплачивать стратегические интересы Пакистана и Китая [4]. Тем временем другое ответвление магистральной сети энергетических поставок пошло бы из Гвадара на север, через Афганистан, который в будущем станет спокойным, и далее – в Иран и Среднюю Азию. Гвадарские трубопроводы шли бы к общей сети, раскинувшейся от Тихого океана до Каспийского моря. Таким образом, Гвадар становится пульсирующим средоточием нового «шелкового пути», проложенного по суше и по морю: мегапроект, врата, распахнутые в континентальную, богатую углеводородами Среднюю Азию, – это еще одно экзотическое название на картах XXI в.
История – череда злоключений и неудач наравне и вперемежку с великими свершениями. Когда я попал в Гвадар, тамошние провалившиеся начинания впечатляли ничуть не меньше, чем замыслы. Не столь невероятно выглядели футуристические планы городского развития, сколь повседневная городская действительность. Гвадар полностью оправдал мои ожидания, он предстал величественным городом близ государственной границы, раскинувшимся на обширном, пересохшем от зноя полуострове, меж длинных рядов высоких, пепельно-серых утесов и морем цвета застоявшейся ржавой воды, льющейся из кухонного крана. Утесы – эти останцы плоскогорья, островерхие кряжи – мучат людской взор своей необычайностью. Порт Гвадар, лежащий у их подножий, можно было бы принять издали за обширные прямоугольные развалины древнего ближневосточного города. Низкие, шелушащиеся белокаменные стены осторожно приподнимаются над почвой – среди барханов и мусорных груд. Там и сям, на кухонных стульях со сломанными спинками, под навесами из бамбука и мешковины, восседают люди, потягивая чай. Все одеты в традиционное местное платье – никаких синтетических тканей, завезенных с Запада. Мне припомнилась литография XIX в., выполненная Дэвидом Робертсом. Она изображала то ли Яффу в Палестине, то ли Тир в Ливане. Из водянистого белого тумана выплывали фелуки, доверху полные серебристой рыбой. Рыбу выбрасывали на пристань удачливые ловцы, облаченные в шальвары, камизы[28]28
Ш а л ь в а р ы – штаны, похожие на пижамные. Их собирают и подвязывают вокруг пояса и лодыжек, а поверх надевается к а м и з а – длинная свободная рубаха.
[Закрыть] и грязные тюрбаны. Из рыбацких карманов свисали наружу молитвенные четки.
И в самом деле Гвадар походил на некий вымышленный город, созданный мечтой – благодаря дымке, сливавшей море и небо, закутывавшей их в общую пелену. Если порт будет расширяться и достраиваться согласно рекламным заявлениям, похоже, что западным гостям, время от времени посещающим Гвадар ныне, повезло: они видят город в те последние дни, когда он еще смотрится почтенным рыболовецким поселением, похожим на Абу-Даби в Дубае и на прочие прославленные гавани Персидского залива – какими застал их британский исследователь Вильфред Тезигер в 1940–1950-е гг., прежде чем нефтяная лихорадка разбушевалась и переменила все вокруг.
«Здесь жизнь идет в ногу с минувшим», – говорит о Дубае Тезигер, описывая нагих малышей, резвящихся на отмелях среди фелук, вооруженных бедуинов и «чернокожих рабов», кочевников-кашкайцев, носящих фески, и сомалийцев, чьи небольшие лодки только что приплыли из Адена. В Дубае Тезигер чувствовал себя неловко, будучи одет по-европейски [5]. Его повествование – урок: посмотрите, как быстро все может измениться.
Глубоководный порт, построенный китайцами, – с опрятными угловатыми сооружениями, новехонькими козловыми кранами и прочим грузоподъемным оборудованием – выглядел затаившимся в ожидании. Гвадар, способный принимать крупнейшие нефтеналивные суда, оставался безмолвным и пустым, ожидая, чтобы кто-то вынес решение в далекой пакистанской столице, Исламабаде. Мне показали макет предполагаемой обширной стройки: по городу протянутся усаженные деревьями бульвары, появится отель Marriott. «Возвращайтесь лет через десять или двадцать: это место будет выглядеть как Дубай. Вы не узнаете Гвадара», – уверял меня приехавший из Карачи бизнесмен. Однако гвадарский аэропорт оставался крошечным: не было даже багажного конвейера.
Казалось, там почти ничего не происходит – жизнь кипит разве что в таких местах, как рыбачья пристань. Я видел, как целые груды пойманной семги, форели, суповых черепах, креветок, обычных и полосатых окуней, сардин и скатов ссыпались в плетеные корзины и отправлялись на берег при помощи сложной системы блоков. Большую, уже уснувшую акулу и меч-рыбу таких же размеров тянули веревками в обширный вонючий сарай – оптовый рыбный рынок, полный сверкающей скользкой добычи, то и дело шлепавшейся на окровавленный цементный пол рядом с ворохами скатов-мант. Терпеливые ослики, запряженные в тележки, стояли наготове, чтобы развозить все эти рыбные горы по всем городским рынкам. Пока строительство порта и трубопроводов не вступило в новую фазу, рыболовство здесь было исконным и главным занятием. А пристань являла собой лишь часть общей картины.
Неподалеку, на песчаном прибрежье, строили и чинили фелуки. Одни рабочие-конопатчики голыми пальцами втирали эпоксидную смолу в деревянные кузова, заделывая швы, а другие отдыхали, неспешно курили, устроившись в тени, бок о бок с облезлыми собаками и кошками. Несмотря на разглагольствования о геополитическом «мозговом центре», нигде не виднелось ни генераторов тока, ни электрических дрелей. Умельцы-корабелы сверлили судовые кузова вручную, своеобразными лучковыми коловоротами – чудилось, человек водит смычком по струнам. Протрудившись два месяца, несколько человек способны построить 12-метровую рыбачью фелуку, служащую примерно 20 лет. Тиковое дерево, идущее на постройку, ввозят из Бирмы и Индонезии. Извне и изнутри в кузов такой фелуки втирают тресковый жир, делающий древесину водостойкой. Новые лодки спускают на воду в первый и пятнадцатый день каждого лунного цикла, пользуясь высокими приливами. Так жила Аравия до недавнего времени.
Седобородый, увенчанный тюрбаном белудж-корабел Ас-Салем Муса поведал, что фелуки строили и его отец, и дед. Он со вздохом вспоминал «вольные» времена оманского правления в Гвадаре, ибо «в те дни мы плавали по всему Персидскому заливу, не зная запретов». Муса глядел в будущее с надеждой и опаской: перемены могли еще больше урезать свободу белуджей, если бы пенджабцы и прочие цивилизованные пакистанцы хлынули в Гвадар и полностью завладели городом. «Им надеяться не на что, – сказал мне пакистанский чиновник из Исламабада. – Современность покончит с их привычной жизнью».
На крытом рынке, среди напрочь обветшавших лавок, где торговали чаем, пряностями и бакалеей и красовались пыльные кувшины, полные лежалых сладостей, я встречал немало бородатых стариков, носивших тюрбаны и сожалевших о старом добром времени, когда Гвадаром правил оманский султан (отец Кабуса, Саид ибн-Теймур) и город процветал под его рукой – каким бы отсталым ни считался Оман. У многих этих стариков двойное оманско-пакистанское подданство. Они проводили меня по сонным улицам, под навесами из мешковины, мимо щербатых и осыпающихся саманных фасадов, мимо костлявых, голодных коров и коз, жавшихся к тени старых развалившихся стен, – проводили к бывшему дворцу, маленькому и круглому, с выступающими деревянными балконами. Там султан останавливался во время редких визитов. Дворец был таким же, как и все прочее в Гвадаре: готовым рухнуть у вас на глазах. И сквозь любой просвет между строениями виднелось послеполуденное море – теперь оно выглядело ярко, почти неестественно зеленым.
На другом прибрежье мне предстало странное зрелище: ослики – мельчайшие изо всех когда-либо мной виданных – топали из воды на песок, волоча скрипучие тележки. Осликов погоняли мальчуганы, а тележки были доверху полны рыбой, выгруженной из лодок, покачивавшихся на волнах. Над каждой лодкой развевался черно-бело-желто-зеленый флаг Белуджистана. Крохотные ослики выходили прямо из моря! Гвадар был местом, где творились чудеса, волшебным зазеркальем, заповедником прошлого.
Словно для сопоставления, в нескольких километрах от городской черты, на просторе окружающих Гвадар пустошей, за оградами строительных площадок возникали новые промышленные зоны. Близ них виднелись поселки приезжих рабочих, ожидавших, когда же начнется строительство. «Только бы создать новый аэропорт! – сказал мне другой бизнесмен из Карачи. – А завершится следующая фаза создания портового комплекса – и вы увидите второе дубайское чудо». Но все, кто предрекал появление делового центра, сравнимого с Дубаем, упускали из виду одно важнейшее обстоятельство. Страны Персидского залива – и, в частности, Дубай – возглавлялись умными, умелыми и совершенно законными правительствами. И, поскольку править было нужно лишь городами-государствами, не вникая в дела внутренних областей, этим правительствам не были свойственны слабости, присущие режимам, владычившим в Пакистане, – военным и гражданским. В течение десятилетий пакистанские правители редко достигали успеха, мало того, население часто считало их настоящими узурпаторами. Вдобавок пакистанским владыкам нужно было управлять обширными горными областями и пустошами, где постоянно шли войны и вспыхивали мятежи.
Государства Персидского залива не появились в одночасье, не возникли ниоткуда. Их породило умелое правление в идеальных условиях – то самое, чего так отчаянно недоставало Пакистану.
Превратится Гвадар в узловую станцию нового «шелкового пути» или нет, всецело зависит от успеха Пакистана в борьбе за то, чтобы не стать государством, потерпевшим крах. Пакистан – «исламская бомба», страна, чьи северо-западные пограничные области кишат боевиками Талибана и Аль-Каиды, чьи города плохо пригодны для обитания, а территориально замкнутые народности – белуджи, синдхи, пенджабцы, пуштуны – вовеки не могли сплотиться на исламской основе. Пакистан уже привычно рассматривали как самое опасное государство мира – зародыш новой Югославии, обладающий ядерным оружием. Поэтому Гвадар сделался лакмусовой бумажкой не только в дорожном строительстве и прокладке трубопроводов; Гвадар – указательная стрелка стабильности во всем регионе Аравийского моря; то есть на половине пространства, занимаемого Индийским океаном и его побережьями. И, если бы Гвадар замедлил свое развитие, оставаясь тем, что западному гостю вроде меня казалось восхитительным рыбачьим городком, это значило бы: пакистанские дела обстоят еще более тревожно, чем предполагалось, и вот-вот скажутся на сопредельных странах.
В мой «сертификат приемлемости» никто и не пытался заглянуть; я вполне мог посетить Гвадар безо всякого сертификата в кармане. Но через несколько дней мной заинтересовалась гвадарская полиция, настаивавшая, чтобы меня повсюду сопровождал грузовик, полный бойцов коммандо, одетых в черные комбинезоны и вооруженных автоматами Калашникова. Беседовать с людьми сделалось почти невозможно: мои полицейские телохранители тотчас окружали каждого, к кому я обращался. Делалось это якобы ради моей же безопасности… но в Гвадаре нет никаких террористов! – лишь бедные рыбаки-белуджи да их домочадцы. Туда непросто попасть, но среди множества мест, которые я посетил в Пакистане за девять долгих визитов, Гвадар был одним из тишайших.
Местное население откровенно недолюбливало полицию. «Мы, белуджи, хотим немногого: жить свободно», – повторяли собеседники всякий раз, когда сопровождающие меня автоматчики стояли поодаль. Казалось бы, само предстоящее экономическое развитие Гвадара должно принести белуджам вожделенную свободу. Но, как мне разъяснили, чем шире будет экономическое развитие, тем больше появится китайцев, сингапурцев, пенджабцев и прочих чужаков – а они превратят город в настоящий международный порт, в перевалочный пункт. Кое-что свидетельствовало: если недвижимая и земельная собственность подорожает, белуджи не только не выиграют от повышения цен, а сплошь и рядом окажутся полностью отлучены от своей родной почвы.
Почтенный журнал The Herald, печатаемый в Карачи, опубликовал редакционную статью «Великий земельный грабеж» (The Great Land Robbery). В ней утверждалось, что гвадарский мегапроект «вылился в одно из самых крупных земельных мошенничеств за всю историю Пакистана» [6]. Журнал подробно изложил, каким образом влиятельные лица из Карачи, Лахора и других главных городов подкупали чиновников налоговой службы, приобретали с их помощью гвадарские земельные участки по бросовой цене, а затем дорого перепродавали компаниям, строившим жилые и промышленные сооружения. Действительно, десятки тысяч гектаров земли были незаконно отписаны гражданским и военным бюрократам, обитавшим вдали от Гвадара. Как следствие, необразованные и бедные гвадарские белуджи оказались отрезаны от грядущего городского процветания. Как еще одно следствие, Гвадар сделался неким громоотводом ненависти белуджей к Пакистану, которым заправляют пенджабцы. Одно то, что Гвадар обещает стать мегасредоточием путей из Индийского океана в Среднюю Азию, грозит еще большей рознью внутри страны.
На Аравийском побережье Пакистана издавна кипят сепаратистские страсти. И белуджи, и синдхи – этнические и географические образования, имеющие историю богатую и почтенную. Внутри этих народов гораздо меньше противоречий, чем внутри государства, существующего на их земле с 1947 г. И для белуджей, и для синдхов независимость от Великобритании обернулась горькой иронией: сопротивляясь пенджабскому засилью долгие столетия, они внезапно очутились под властью пенджабцев, когда возникло новое государство – Пакистан. Если пенджабцы чтили историческую память о древних могольских правителях, то белуджи и синдхи рассматривали Великих Моголов как угнетателей – ибо, исключая периоды владычества Моголов, средневековых арабов и, в качестве краткой интерлюдии, Махмуда Газневи (XI в.), синдхи, например, оставались независимы; их страной, именовавшейся Синдху-Деш, правили местные династии [7].
Возобновились разговоры о грядущей конфедерации белуджей и синдхов. Их ненавязчиво поощряла Индия. Две области как бы дополняют друг друга: Белуджистан обладает природными ресурсами, а Синд – промышленной базой. За последние десятилетия 6 млн белуджей поднимали четыре восстания против пакистанской военщины, экономической и политической дискриминации. Самое страшное из четырех вооруженных столкновений, в котором сражались примерно 80 тыс. пакистанских солдат и 55 тыс. белуджских воинов, длилось с 1973 по 1977 г. Белуджи вспоминают о тех временах со страхом и гневом. Как пишет Зелиг С. Гаррисон, эксперт по южно-азиатским вопросам, в 1974 г. пакистанские войска, «разъяренные неспособностью обнаружить партизанские отряды белуджей, укрывавшиеся в горах, бомбили, расстреливали с воздуха и жгли напалмом поселки, где жило примерно 15 тыс. белуджских семей… пока не вынудили партизан покинуть свои убежища, чтобы встать на защиту женщин и детей» [8].
То, что Гаррисон определяет как «ползучий геноцид», продолжалось и в нынешние дни. Белуджи тысячами бежали в 2006-м из селений, атакованных пакистанскими реактивными истребителями F-16 и боевыми вертолетами «Кобра». Затем начались многочисленные, организованные правительством похищения молодых белуджей, исчезавших без вести. Совсем недавно по меньшей мере 84 тыс. людей стали беженцами в результате продолжающегося конфликта [9]. В том же 2006 г. пакистанские военные убили белуджского предводителя Акбар-хана Бугти. Коль скоро правительственная тактика ужесточилась, белуджские воины сплотились в истинное национально-освободительное движение. Пришло новое, лучше вооруженное поколение – образованных, зажиточных белуджей, выходцев из тамошней столицы, Кветты, и других городов. Средствами их снабжали соплеменники – белуджи, обитающие в странах Персидского залива. Этим бойцам удалось в существенной степени покончить с вековым проклятием белуджей, племенной междоусобицей, которую умели раздувать себе на пользу и пенджабцы из числа пакистанских военных, и другие притеснители.
Как сообщает International Crisis Group, Группа борьбы с международными кризисами, восстание вышло за региональные, племенные и классовые рамки [10]. Согласно заявлениям Пакистана, индийская разведка содействовала и поныне содействует белуджам, поскольку индийцы, безусловно, выигрывают от того, что пакистанские вооруженные силы скованы, противодействуя мятежникам-сепаратистам [11]. В качестве ответной меры пакистанские военные столкнули радикальные исламские партии со светскими националистами-белуджами. В регионе, где фундаменталистские страсти буквально кипят, «Белуджистан предстает, – по словам одного из белуджских деятелей, – единственной светской областью между Афганистаном, Ираном и Пакистаном; землей, где никогда не было религиозного экстремизма» [12].
Белуджи составляют лишь 3,57 % от 172 млн жителей Пакистана, но львиная доля пакистанских полезных ископаемых, включая медь, уран, перспективные нефтяные и газовые месторождения, находится в Белуджистане. Хотя свыше трети пакистанского природного газа добывают именно здесь, Белуджистану достается лишь малая толика – из-за бедности; а ведь пакистанская экономика зависит от природного газа чуть ли не больше любой другой [13]. Вдобавок, поясняет Зелиг Гаррисон, верховное правительство не просто скудно платило провинциям за добытый природный газ, а еще и отказывало им в средствах, нужных для промышленного и общественного развития.
Получается, что скандал с гвадарскими земельными участками и боязнь того, что город приберут к рукам пенджабцы, завершают долгую повесть об угнетении. Желая попробовать происходящее на вкус, я повстречался в Карачи, на противоположной оконечности Макранского побережья, с одним из белуджских вождей-националистов.
Местом первой встречи стала закусочная Kentucky Fried Chicken в Клифтоне, одном из районов Карачи. У входа маячил наемный охранник, вооруженный дробовиком и резиновой дубинкой: в такие заведения фастфуда, от которых так и тянет американским духом, террористы уже бросали бомбы. Внутри сидели молодые люди, одетые как на западный лад, так и в отглаженные белые камизы и шальвары. Одни были свежевыбриты, другие, согласно мусульманским религиозным правилам, отращивали длинные бороды. При этих различиях на всех молодых людях лежал отпечаток цивилизованности. Перед каждым стояла жареная курица и стакан пепси. Молодежь почти не прекращала разговаривать по сотовым телефонам и набирать эсэмэски. Из громкоговорителей дребезжали гитары и гремели барабаны: звучала «бхангра», поп-музыка индо-пакистанских пенджабцев… В этот приют рафинированного общества нежданно ворвались пятеро белуджей, на которых были мятые и грязные камизы, тюрбаны и пробковые шлемы. Под мышками у каждого были зажаты пачки газет, журналов и брошюр – в том числе и выпуск The Herald с редакционной статьей о Гвадаре.
Группу возглавлял генеральный секретарь Белуджского общества благосостояния Низар Белудж. У него были непослушные черные волосы и густые усы, а пальцы выбивали дробь на столешнице, пока Низар просвещал меня.
– Пакистанская армия, – начал он, – самый крупный захватчик земель. Она за гроши отдает пенджабцам все побережье Белуджистана. Пенджабские вояки носят мундиры, а на самом деле они – обычные террористы, – продолжил мой собеседник. – В Гвадаре их армия орудует как мафия: подделывает земельные реестры. Они говорят, будто у белуджей нет бумаг, подтверждающих землевладельческое право, – а мы здесь живем долгие столетия.
Низар добавил: он вовсе не против строительства и расширения, он сторонник диалога с пакистанскими властями, но…
– Но если мы заявляем о своих правах, они твердят: работаете на Талибан! Мы угнетенный народ…
Низар не повышал голоса, но выбиваемая пальцами дробь делалась чаще и громче:
– …Дальше можно только сражаться, другого выхода нет. Весь мир сейчас говорит о Гвадаре. Все высокопоставленные политики этой страны замешаны в совершаемых тут преступлениях.
Затем он заявил:
– Как бы ни пытались они сделать из Гвадара второй Дубай – не получится. Встретят сопротивление. Будущим трубопроводам, протянутым в Китай через белуджские земли, несдобровать. Коль скоро нарушаются наши права, ничему и никому несдобровать.
