Текст книги "Стихотворения Поэмы Шотландские баллады"

Автор книги: Роберт Бёрнс

Он знает, что теперь ею голос слушает вся Шотландия.

Третьего августа Бернс снова поехал в Эдинбург. Он прожил там три недели, работая с Джонсоном – составителем «Музыкального музея». Бернс снова уехал в путешествие по Шотландии, объехал все северное предгорье, посетил исторические места, видел разрушенные замки, старинные аббатства и поле знаменитой битвы при Баннокберне, где Роберт Брюс разбил англичан.

«Ни один шотландец не пройдет без волнения мимо этого поля, – записывает Бернс. – Мне кажется, что я вижу храбрых моих соотечественников, наступающих с холма на грабителей их страны, убийц их отцов».

Эта поездка еще больше укрепила славу поэта, и он вернулся в Эдинбург успокоенный и обласканный своими многочисленными читателями и поклонниками.

Но в Эдинбурге его ждало новое испытание.

Все стихи, все песни и письма Бернса говорят о любви как о высшем счастье, доступном смертному. В нежнейших лирических строках, в горьких жалобах брошенной девушки, в возмущенных отповедях «добродетельным» ханжам и безудержно откровенных вольных песнях, – везде воспевается могучая, неукротимая сила страсти, голос крови, непреложный закон жизни. Бернс ненавидит любовь продажную, корыстную, притворную. Но еще больше он ненавидит тех, кто мешает другим любить просто, горячо и непосредственно, если эта любовь не освящена «бормотаньем джентльмена в черном» в церкви, перед алтарем.

Несмотря на то, что «Северные Афины» уже давно вышли из средневекового мракобесия и во всем цивилизованном мире считались средоточием Просвещения и Науки, строгие нравы и влияние духовенства еще сохранились во всех кругах эдинбургского общества.

Бернс столкнулся с этими прочными предрассудками не только в цензурных строгостях при издании своих стихов, но и в личной своей жизни, в одном из самых серьезных своих увлечений. Героиней этого бурного романа стала молодая «соломенная вдовушка», Нэнси Мак-Лиоз, без памяти влюбившаяся в поэта. Может быть, из желания придать идиллический колорит этому вполне земному роману, Бернс надевает маску: перед нами появляется некий «Сильвандер», и пишет он стихи и письма не хорошенькой, талантливой Нэнси, а «солнцу своей души – Кларинде».

За этой буколической бутафорией скрывалась печальная история двух пламенно и безнадежно влюбленных людей разного круга, разного воспитания.

«Кларинда» уже одиннадцать лет жила одна, брошенная мужем, но связанная с ним «священными узами брака». Она беспрекословно слушалась своего духовника, писала стихи, мило пела и уже в первый приезд Бернса мечтала с ним познакомиться.

Теперь Бернс проводил все вечера в маленькой гостиной своей «Кларинды», испытывая все муки неразделенной страсти, «недопитого кубка любви». Когда им нельзя было видеться, «Сильвандер» писал пылкие письма, а «Кларинда» отвечала благочестивыми увещеваниями и сентиментальными стихами о «любви за гробом»…

От этого ребяческого маскарада, прикрывавшего и «страх божий» и «земную страсть», остались только письма Бернса и неживые, как искусственные цветы, стихи «Кларинде».

И только одно из стихотворений – прощальное, написано к «Нэнси» и стало одной из лучших любовных песен на английском языке:

 
Поцелуй – и до могилы
Мы простимся, друг мой милый…
 

В своих письмах и стихах поэт сам подробно рассказал о том, как, приехав домой, он понял, что должен вернуться «к старому своему знакомцу – плугу» и что лучшей подруги, чем Джин, которая терпеливо сносила все перемены в их отношениях, у него нет и не будет.

После того как церковь официально признала их брак, Джин жила в семье Роберта, пока он строил дом на новой ферме – Эллисленд, куда вскоре собирался перевезти Джин и детей.

На этой ферме семья поэта провела два с половиной года. Конечно, свободного времени у Бернса было мало: кроме хозяйства, он еще выполнял обязанности акцизного инспектора – наконец ему удалось по протекции получить это место. Приходилось объезжать округу в двести миль, проверять – аккуратно ли платят налоги, не скрывают ли незаконные доходы от казны. И все-таки, несмотря на нужду, болезни, тяжкий труд, Бернс был счастлив: он писал стихи, он не мог нарадоваться на своих ребят. Осенью 1789 года Джин родила ему еще одного черноглазого мальчишку.

В этом же году поэту исполнилось тридцать лет. Он жил такой напряженной, такой полной умственной жизнью, что многие его письма читаются как философские трактаты, как комментарии к учению великого француза Жан-Жака Руссо и английских просветителей – так глубоко он усвоил основные принципы века Просвещения, так органически слились они с его жизненным опытом, с опытом народа, из глубин которого он вышел.

В эти годы он все время посылает новые тексты Джонсону – всегда отказываясь от гонорара! – и в стихах часто говорит о миссии поэта:

 
Одной мечтой с тех пор я жил:
Служить стране по мере сил
(Пускай они и слабы!),
Народу пользу принести —
Ну, что-нибудь изобрести
Иль песню спеть хотя бы!..
 

«Это стихотворение, – писал Бернс, – должно было стать частью большой поэмы – «Путь стихотворца».

Но в это время другие события затмили размышления о судьбе поэта. 14 июля 1789 года, под ударами народного гнева, пал оплот сильнейшей монархии в Европе – французского королевства – тюрьма Бастилия.

Началась Великая французская революция.

Напрасно мы будем искать в письмах Бернса прямой отклик на падение Бастилии. Большинство писем того лета сожжено если не самими корреспондентами Бернса, то их наследниками.

Но в первые годы самые широкие круги Англии и особенно Шотландии сочувствовали французской революции. Казалось, что Свобода, Равенство и Братство придут из-за моря мирным путем. А тогда и Шотландия получит больше прав. И хотя множество шотландских граждан, в том числе и Бернс, из-за строгого имущественного ценза не могли участвовать даже в выборах муниципалитета своего города, не говоря уже о парламентских выборах, политическая жизнь Шотландии оживилась.

К сожалению, именно с этого года «шотландский бард» стал акцизным чиновником, то есть служащим того самого «слабоумного Джорджи» – короля Георга Третьего и того реакционного правительства, против которого он так откровенно высказывался.

Бернс никогда не умел молчать, никогда не любил молчать, и все горести, которые ему пришлось пережить в эти годы, происходили оттого, что по должности он обязан был вести себя как образцовый служащий его величества, а по натуре был настоящим бунтарем, вольнодумцем, свободолюбцем.

К счастью, в списках, ходивших по рукам, сохранились стихи тех лет, опубликованные только после смерти Бернса. Среди них и «Дерево свободы» – прямой отклик на Великую французскую революцию.

В эти годы в Эллисленде написана и одна из лучших шотландских баллад – «Тэм О'Шентер».

Может быть, Бернс лучше других, даже профессионалов-музыкантов и собирателей, понимал, что значили баллады и песни в жизни Шотландии, с ее сложнейшей историей, разными речевыми истоками, разными этническими группами народонаселения. Нельзя забывать, что Хайленд – горная Северная Шотландия, и Лоуленд – Южная, приморская часть Шотландских островов коренным образом отличались друг от друга. Гэльский или кельтский дух сохранился в горах в более чистом виде, тогда как соседствующий с Англией Юг перенял множество английских слов и, как мы уже говорили выше, шотландский язык Юга даже сами шотландцы часто называли «извращенным диалектом английского языка», хотя по богатству и своеобразию лексики, укоренившейся с древних времен, по живописности и остроте эпитетов и даже по звуковой своей ткани язык шотландского Юга сильно отличается от языка своих соседей-англичан. И весь шотландский фольклор, разумеется, по-своему отражает исторические события, религиозные верования и все «бродячие сюжеты», запечатлевшие быт и нравы. Достаточно сравнить старую английскую балладу с шотландской, чтобы это понять: весь уклад жизни двух стран, рано индустриализированной Англии и сельской, пастушеской Шотландии, по-разному влиял на народное творчество.

Если песня любовная, шуточная, печальная говорит о чувствах, о настроении лирических героев, об их отношении к тем или иным переживаниям, то баллада – прежде всего – сюжетный рассказ, повествование. Знаменитый ученый, лексикограф, доктор Сэмюел Джонсон, как-то шутливо определил балладу коротким четверостишием:

 
Я шляпу взял, я ее надел
И вышел гулять к реке.
Вдруг вижу – навстречу идет человек,
Но шляпу держит в руке…
 

И по логике вещей дальше должно идти объяснение или столкновение, а может быть, и сложный конфликт, вызванный этой встречей.

Баллады, отражающие исторические события, всегда – рассказ о таких конфликтах, с разными исходами, с разным толкованием поведения героев. Старинные суеверия, – остатки языческих верований, населявшие окружающий мир потусторонними существами, очеловечивавшие животных и растения, а иногда и превращавшие людей в лесных зверей или в цветы и деревья, – все это идет из глубочайшей древности и постепенно воплощается в фольклор, такой схожий во всех странах света и столь различно окрашенный историей и бытом каждого народа.

Не случайно, что поэты и ученые-фольклористы стали собирать шотландские баллады в их наиболее устойчивых вариантах именно с начала XVIII века. Шотландия, потеряв свою политическую независимость, искала путей к самоутверждению в науке, в искусстве, в народном творчестве. Назрела необходимость не только вспоминать героическую историю борьбы Шотландии с захватчиками, но и рассказывать о несокрушимой стойкости, о храбрости и благородстве лучших ее сынов, о красоте и верности ее дочерей, восхвалять победу Добра и сокрушаться над кознями Зла.

О форме баллады написано много исследований. Эта форма – с зачинами, повторами и припевами – определялась тем, что баллады исполнялись музыкантами и трубадурами в богатых замках или бродячими певцами в тавернах и на сельских площадях. В этом сборнике читатель найдет баллады самой разнообразной формы. Как в старинных, так и в новейших собраниях шотландских баллад к ним даны обширные комментарии, которые раскрывают их происхождение, и часто объясняют те изменения, которые они претерпевали.

В балладе «Тэм О'Шентер» Бернс гениально пародирует старые сюжеты и в «страшных» сценах бесовской пляски в старой церкви, и в комических нравоучениях, обращенных к пьяницам и гулякам.

В 1791 году, распродав скот и весь инвентарь Эллисленда, Бернс переехал с семьей в небольшой, но оживленный город Дамфриз, где и прожил с августа 1791 до июля 1796 года, когда тяжкая болезнь доконала тридцатисемилетнего поэта.

Эти последние годы были, пожалуй, самыми сложными в жизни Бернса. Он был государственным служащим – и закоренелым бунтарем, счастливым отцом семейства – и героем множества романтических приключений, крестьянским сыном и другом «знатнейших семейств». Многие ученые и литераторы переписывались с ним, спрашивали его совета. Все признавали его великим поэтом.

Время было бурное, сложное. Надежды, вспыхнувшие вместе с французской революцией и победой Америки в войне за независимость, были разбиты, общество «Друзей народа» разогнано, а его главари сосланы на каторгу. Оставалось только подымать за них тост в стихах:

 
За тех, кто далёко, мы пьем,
За тех, кого нет за столом.
А кто не желает Свободе добра,
Того не помянем добром…
 
 
Да здравствует право читать,
Да здравствует право писать.
Правдивой страницы
Лишь тот и боится,
Кто вынужден правду скрывать.
 

Осень 1795 и зима 1796 года стали роковыми для Бернса. Тогда врачи не понимали, что он давно и тяжко болен, что его обмороки и приступы боли во всех суставах – последствия тяжелого ревмокардита. Его лечили холодными ваннами, крепкими винами, по неведению усиливая смертельный недуг.

А тут еще от него стали отступаться его знатные друзья: многие обиделись, что он отозвался о королевской чете Франции, казненной в Париже, как о «болване-клятвопреступнике и бессовестной блуднице».

Пришла весна – очень холодная и дождливая. Бернс болел, но как только ему становится немного легче, он снова начинает писать для нового сборника шотландских песен и баллад.

В переписке с составителем этого сборника – Томсоном чувствуется желание подытожить уже сделанное и предчувствие, что ему недолго осталось жить…

«У меня нет копий тех песен, которые я вам послал, – пишет он в начале мая, – а мне пришла охота пересмотреть их все. Пусть я лучше буду автором пяти хороших песен, чем десятков посредственных. Тяжело лежит на мне рука горя, болезни и заботы… Личные и семейные несчастья почти совсем уничтожили ту жизнерадостную готовность, с какой я, бывало, волочился за сельской музой Шотландии. Давайте же покамест хотя бы закончим то, что мы так славно начали».

Об этом последнем месяце жизни Бернса вспоминают те, кто видел его у моря, на курорте, где врачи, не понимавшие его болезни, велели ему принимать холодные ванны и пить крепкие вина. «Когда он вошел в комнату, – писала его старая знакомая, – меня поразил его вид, а первые его слова были: «Ну, сударыня, нет ли у вас поручений на тот свет?»

В понедельник, 18 июля Бернс вернулся домой. Еле дойдя до спальни, он потерял сознание. Очнувшись, он с трудом написал отцу Джин.

«Дорогой сэр, – писал он, – ради всего святого, пришлите миссис Армор сюда немедленно. Моя жена может родить с минуты на минуту. Боже правый, каково ей, бедняжке, остаться одной, без друга… Знаю и чувствую, что силы окончательно подорваны и недуг станет для меня смертельным».

Ночью один из ближайших друзей Бернса писал в Эдинбург:

«…Только что я вернулся из горестной обители, где видел, как душа Шотландии уходит вместе с гением Бернса. Вчера доктор сказал мне, что надежды нет. Сегодня смерть уже наложила на него свою тяжелую руку… Но в нем еще теплилась жизнь – он сразу узнал меня… Когда я взял его руку, он сделал героическое усилие и ясным голосом проговорил: «Мне сегодня гораздо лучше, я скоро выздоровею…» Увы! Он ошибается…»

Но, утешая других, Бернс знал, что жизнь кончается: когда один из друзей передал ему привет от его почитателей – группы дамфризских стрелков-волонтеров, Бернс сказал:

«Только не позволяйте этим горе-воякам палить над моей могилой».

Бернса хоронили с помпой: не только «горе-вояки», но и регулярные войска шли церемониальным маршем до кладбища, играли трескучий и бездушный похоронный марш и, конечно, вопреки воле поэта «палили» над его могилой.

Джин не могла проводить Роберта: в этот час она родила ему пятого сына.

Гильберт приехал к выносу. Он простился с братом и первый бросил в могилу горсть земли.

Перед отъездом в Моссгил он спросил Джин, не нужно ли ей чего-нибудь.

Джин было больно и стыдно признаться, что в доме не было – буквально! – ни одного пенни.

Она попросила у Гильберта, немного денег взаймы.

Гильберт вынул один шиллинг, подал его Джин и, сердечно простившись с ней, вышел из дома.

У порога он вынул разграфленную книжечку и записал: «Один шиллинг – в долг, вдове брата».

К счастью, это был последний шиллинг, взятый Джин взаймы: по подписке немедленно собрали весьма значительную сумму, и с этого дня ни Джин, ни дети не знали нужды.

Через много лет, когда слава Бернса наконец нашла дорогу в придворные круги Лондона, король назначил вдове Бернса пенсию.

И Джин, верная памяти Роберта, от этой пенсии отказалась.

О том, как росла слава Бернса, говорят тысячи книг на всех языках мира, собранных в библиотеке Глазго.

Поэту поставлено множество памятников – от простого мраморного бюста в нише дамфризского дома до сложных и затейливых башен с барельефами, греческими портиками и статуями – причесанных красавцев-пахарей, с неизменной мышкой у ног, маргариткой под лемехом плуга и парящей музой в классических покрывалах.

Но народ хранит его память по-своему. Пожалуй, нет поэта, которого бы так знали и пели – на протяжении двух веков! – те, кто говорит по-шотландски и по-английски.

Строки его лучших стихов стали лозунгами, их несут на стягах шотландцы во время всемирных фестивалей, без конца цитируют в литературе.

Для множества поэтов, пишущих по-английски, начиная с поэтов «Озерной школы» – Колриджа, Вордсворта, Саути – и революционных романтиков начала XIX века – Байрона, Шелли, Китса – и кончая многими нашими современниками, Роберт Бернс стал первооткрывателем.

Он рассказал своим собратьям-поэтам, как надо писать о реальной, земной, человеческой жизни не со стороны, не только с точки зрения наблюдателя, но и с точки зрения непосредственного участника этой жизни, ее хозяина, ее творца.

Часто до Бернса поэты писали и о людях «простых», об их жизни, их чувствах.

Но, описывая работу деревенского кузнеца, поэт не чувствовал тяжести молота и жара от горна.

И даже о влюбленных в то время писали отвлеченно, забывая о живой земной прелести человеческого тела, о звонко бьющихся сердцах.

Бернс пишет, как он сампашет землю, самцелует девушку, самиздевательски хохочет прямо в глаза святошам и ханжам.

И поэтому ему веришь безоговорочно, как веришь лучшим сынам Земли, гениальным поэтам всех времен и народов.

Р. Райт-Ковалева

РОБЕРТ БЕРНС
СТИХОТВОРЕНИЯ ПОЭМЫ

Переводы С. Я. Маршака

 
Кто честной бедности своей
Стыдится и все прочее,
Тот самый жалкий из людей,
Трусливый раб и прочее.
 
 
При всем при том,
При всем при том,
Пускай бедны мы с вами,
Богатство —
Штамп на золотом,
А золотой —
Мы сами!
 
 
Мы хлеб едим и воду пьем,
Мы укрываемся тряпьем
И все такое прочее,
А между тем дурак и плут
Одеты в шелк и вина пьют
И все такое прочее.
 
 
При всем при том,
При всем при том,
Судите не по платью.
Кто честным кормится трудом, —
Таких зову я знатью.
 
 
Вот этот шут – природный лорд.
Ему должны мы кланяться.
Но пусть он чопорен и горд,
Бревно бревном останется!
 
 
При всем при том,
При всем при том,
Хоть весь он в позументах,—
Бревно останется бревном
И в орденах, и в лентах!
 
 
Король лакея своего
Назначит генералом,
Но он не может никого
Назначить честным малым.
 
 
При всем при том,
При всем при том,
Награды, лесть
И прочее
Не заменяют
Ум и честь
И все такое прочее!
 
 
Настанет день и час пробьет,
Когда уму и чести
На всей земле придет черед
Стоять на первом месте.
 
 
При всем при том,
При всем при том,
Могу вам предсказать я,
Что будет день,
Когда кругом
Все люди станут братья!
 

 
Трех королей разгневал он,
И было решено,
Что навсегда погибнет Джон
Ячменное Зерно.
 
 
Велели выкопать сохой
Могилу короли,
Чтоб славный Джон, боец лихой,
Не вышел из земли.
 
 
Травой покрылся горный склон,
В ручьях воды полно,
А из земли выходит Джон
Ячменное Зерно.
 
 
Все так же буен и упрям,
С пригорка в летний зной
Грозит он копьями врагам,
Качая головой.
 
 
Но осень трезвая идет.
И, тяжко нагружен,
Поник под бременем забот,
Согнулся старый Джон.
 
 
Настало время помирать —
Зима недалека.
И тут-то недруги опять
Взялись за старика.
 
 
Его свалил горбатый нож
Одним ударом с ног,
И, как бродягу на правёж,
Везут его на ток.
 
 
Дубасить Джона принялись
Злодеи поутру.
Потом, подбрасывая ввысь,
Кружили на ветру.
 
 
Он был в колодец погружен,
На сумрачное дно.
Но и в воде не тонет Джон
Ячменное Зерно.
 
 
Не пощадив его костей,
Швырнули их в костер,
А сердце мельник меж камней
Безжалостно растер.
 
 
Бушует кровь его в котле,
Под обручем бурлит,
Вскипает в кружках на столе
И души веселит.
 
 
Недаром был покойный Джон
При жизни молодец, —
Отвагу подымает он
Со дна людских сердец.
 
 
Он гонит вон из головы
Докучный рой забот.
За кружкой сердце у вдовы
От радости поет…
 
 
Так пусть же до конца времен
Не высыхает дно
В бочонке, где клокочет Джон
Ячменное Зерно!
 

 
Забыть ли старую любовь
И не грустить о ней? Забыть ли старую любовь
И дружбу прежних дней?
 
 
За дружбу старую —
До дна!
За счастье прежних дней!
С тобой мы выпьем, старина,
За счастье прежних дней.
 
 
Побольше кружки приготовь
И доверху налей.
Мы пьем за старую любовь,
За дружбу прежних дней.
 
 
За дружбу старую —
До дна!
За счастье юных дней!
По кружке старого вина —
За счастье юных дней.
 
 
С тобой топтали мы вдвоем
Траву родных полей,
Но не один крутой подъем
Мы взяли с юных дней.
 
 
Переплывали мы не раз
С тобой через ручей.
Но море разделило нас,
Товарищ юных дней…
 
 
И вот с тобой сошлись мы вновь.
Твоя рука – в моей.
Я пью за старую любовь,
За дружбу прежних дней!
 
 
За дружбу старую —
До дна!
За счастье прежних дней!
С тобой мы выпьем, старина,
За счастье прежних дней.
 

 
Был честный фермер мой отец.
Он не имел достатка,
Но от наследников своих
Он требовал порядка.
Учил достоинство хранить,
Хоть нет гроша в карманах.
Страшнее – чести изменить,
Чем быть в отрепьях рваных!
 
 
Я в свет пустился без гроша,
Но был беспечный малый.
Богатым быть я не желал,
Великим быть – пожалуй!
Таланта не был я лишен,
Был грамотен немножко
И вот решил по мере сил
Пробить себе дорожку.
 
 
И так и сяк пытался я
Понравиться фортуне,
Но все усилья и труды
Мои остались втуне.
То был врагами я подбит,
То предан был друзьями
И вновь, достигнув высоты,
Оказывался в яме.
 
 
В конце концов я был готов
Оставить попеченье.
И по примеру мудрецов
Я вывел заключенье:
В былом не знали мы добра,
Не видим в предстоящем,
А этот час – в руках у нас.
Владей же настоящим!
 
 
Надежды нет, просвета нет,
А есть нужда, забота.
Ну что ж, покуда ты живешь,
Без устали работай.
Косить, пахать и боронить
Я научился с детства.
И это все, что мой отец
Оставил мне в наследство.
 
 
Так и живу – в нужде, в труде,
Доволен передышкой.
А хорошенько отдохну
Когда-нибудь под крышкой.
Заботы завтрашнего дня
Мне сердца не тревожат.
Мне дорог нынешний мой день,
Покуда он не прожит!
 
 
Я так же весел, как монарх
В наследственном чертоге,
Хоть и становится судьба
Мне поперек дороги.
На завтра хлеба не дает
Мне эта злая кряга.
Но нынче есть чего поесть, —
И то уж это благо!
 
 
Беда, нужда крадут всегда
Мой заработок скудный.
Мой промах этому виной
Иль нрав мой безрассудный?
И все же сердцу своему
Вовеки не позволю я
Впадать от временных невзгод
В тоску и меланхолию!
 
 
О ты, кто властен и богат,
Намного ль ты счастливей?
Стремится твой голодный взгляд
Вперед – к двойной наживе.
Пусть денег куры не клюют
У баловня удачи, —
Простой, веселый, честный люд
Тебя стократ богаче!