Текст книги "Стихотворения Поэмы Шотландские баллады"

Автор книги: Роберт Бёрнс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

РОБЕРТ БЕРНС
Стихотворения
Поэмы
Шотландские баллады

РОБЕРТ БЕРНС И ШОТЛАНДСКАЯ НАРОДНАЯ ПОЭЗИЯ

I

– Столетье безумно и мудро…

Так Александр Радищев назвал восемнадцатый век – век Просвещения, великих открытий в науке и великих революций, тот век, когда Царь-плотник прорубил окно в Европу, Франция стала республикой, а заморские колонии Англии – Соединенными Штатами Америки.

Веком «бури и натиска» стало это столетие и для гордой маленькой страны на севере Британских островов.

Шотландия – древняя Каледония – была самостоятельным государством с тех пор, как племя пиктов, коренных ее обитателей, в IX веке было вытеснено пришельцами – скоттами.

Но трон шотландских королей всегда стоял на пороховой бочке.

Ожесточеннее всего враждовали шотландцы со своими соседями – англичанами, и в конце XIII века англичане совершенно обескровили Шотландию и отняли у нее право жить по своим законам. Шотландия сделалась вассалом Англии, а ставленники англичан – единственными законодателями и властелинами древней страны.

Тогда на историческую арену вышел национальный герой Шотландии – Уильям Уоллес. Он начинает новую страницу в истории многовековой борьбы за независимость.

Неисчерпаемы легенды об Уильяме Уоллесе, который разбил англичан и выдворил их из Шотландии.

И, несмотря на то что королю Англии потом удалось поймать и казнить героя, имя его до сих пор окружено ореолом: благодаря ему Шотландию признали самостоятельной страной и на шотландский трон сел шотландский король.

Через десять лет после смерти Уоллеса, когда англичане опять пытаются навязать Шотландии свое господство, Роберт Брюс разбивает англичан при Баннокберне, и Шотландия снова становится независимой.

Эта страна никогда не живет спокойно: если она не воюет с соседями, то ее постоянно раздирают междоусобные стычки разных кланов, – и этим всегда пользуются английские короли. И в 1707 году Шотландия окончательно теряет свою независимость, свой парламент и становится частью Великобритании.

Предки Роберта Бернса с незапамятных времен были самостоятельными фермерами – «коттерами». И хотя их ферма принадлежала богатым землевладельцам, те никак не притесняли работящую и богобоязненную семью.

С 1707 года англичане стали вводить свои порядки, и «коттеры» уже считались временными арендаторами тех земель, которые испокон веков переходили по наследству от дедов к внукам.

В 1745 году фермеры и их хозяева – главы шотландских кланов, подняли восстание, чтобы на трон Великобритании посадить шотландского короля из династии Стюартов – потомков Марии Стюарт, казненной английской королевой Елизаветой.

Из-за моря тайно приехал претендент на престол – «славный принц Чарли». Шотландские крестьяне тоже верили, что, возведя на престол шотландского короля, Шотландия обретет независимость, а крестьяне снова станут свободными и будут пожизненно владеть своими наделами.

Примкнули к восстанию и предки Бернса.

А когда англичане разбили восставших «якобитов» и головы приверженцев принца Чарли уже торчали на железных пиках у лондонского Темпля, крестьяне были согнаны с земли своих отцов и обречены на полунищенское существование.

В ту пору Вильяму Бернсу – отцу поэта было двадцать четыре года.

Четырнадцать лет Вильям Бернс проработал сначала садовником – в Эдинбурге, потом у богатого помещика, неподалеку от деревни Аллоуэй, близ города Эйра, в Западной Шотландии. Скопив немного денег, он сам выстроил ту глиняную мазанку, где 25 января 1759 года у жены Вильяма, Агнес, родился первенец.

Мазанка в Аллоуэе до сих пор цела: сотни тысяч людей со всех концов земли приходят туда, где в единственное крошечное окно свет падал на колыбель Роберта Бернса.

Вильям Бернс долго жил в столице, и с самых ранних лет его сыновья-погодки, Роберт и Гильберт, росли среди книг, рано научились читать, а когда Роберту исполнилось семь, а Гильберту – шесть лет, отец пригласил в дом молодого учителя, Джона Мердока, который оказал огромное влияние на своего старшего ученика. Он не только познакомил мальчиков с лучшими произведениями классиков, но и научил их правильно говорить по-английски и выразительно декламировать стихи.

Эти два речевых истока – литературный английский язык и простонародное шотландское наречие, на котором пела песни мать и рассказывала страшные сказки про ведьм и оборотней старая тетушка, наложили отпечаток и на характер и на творчество Роберта. Позже, в Эдинбурге, он поражал ученых и литераторов отличными манерами и культурной речью, а своих друзей-шотландцев блестящим знанием старой шотландской поэзии.

На ферме Олифант, снятой в аренду у помещика, шла тяжкая крестьянская жизнь. Мальчики помогали отцу пахать, сеять и убирать скудные урожаи – земля на ферме оказалась очень плохой. Но вечерами, за ужином, «все Бернсы сидели, уткнув носы в книжки», – вспоминали их соседи.

Только летом становилось веселее: с соседних ферм приходили парни к девушки, и одной из них Бернс впервые написал стихи. «Так для меня начались любовь и поэзия», – писал он потом.

Отец не оставлял мысли – дать старшему сыну хорошее образование.

В 1775 году он решает послать Роберта в землемерную школу, в небольшой городок Кэркосвальд. Роберт учится отлично, все дается ему легко. Там он пишет стихи для своей новой подруги. Снова «рифма и мелодия стиха стали непосредственным голосом моего сердца», – писал он.

В первых своих стихах деревенский мальчик просто спел на знакомый мотив песенку про свою подружку и ровесницу.

А в стихах, написанных через два года в Кэркосвальде, влюбленные уже встречаются в огромном мире, где каждый порыв ветра, каждый шорох травы дышит их радостью, сочувствует их любви…

Совсем другим вернулся Роберт домой, осенью 1775 года. Он вырос, загорел, повидал свет и прочел много новых книг.

В 1777 году семья переехала на ферму Лохли, в миле от оживленного торгового городка Тарболтона. Все свободные вечера Роберт проводит в этом городке, с новыми друзьями, им он читает свои первые стихи, с ними спорит и философствует. И к его голосу уже начинают прислушиваться не только сверстники, но и многие другие.

1781 год был особенно тяжелым для семьи Бернса. Отец болел туберкулезом, ферма оказалась убыточной, и старому Бернсу пришлось судиться с управляющим. Отец решил снова отправить старшего сына в город Эрвин, где он должен был поработать на льночесалке и в прядильне: отец надеялся, что можно будет потом ткать дома холсты, которые сильно поднялись в цене.

И Роберт уехал в Эрвин с деревянным сундучком, где лежал его нехитрый скарб, а на дне сундучка – отцовская Библия и самодельная тетрадка со стихами.

Роберт поселился в маленькой мансарде с круглым окошком. Оттуда было видно, как в гавань входили большие океанские корабли, и ветер доносил непривычные запахи просмоленных канатов, винных бочек и заморских пряностей.

Для сына фермера, впервые попавшего в приморский город, эрвинский порт казался воротами в иной огромный мир.

В ту незабвенную весну у моря, когда под мартовским солнцем отогревались больные суставы, с детства пораженные ревматизмом, и легче дышалось соленым морским воздухом, Роберт впервые прочитал стихи Роберта Фергюссона – молодого поэта, погибшего на двадцать четвертом году в эдинбургском «бедламе» в 1774 году. От него остался небольшой томик стихов на шотландском наречии, и Бернс впервые увидел, что его родной язык существует не как «простонародный диалект» или язык старинных полузабытых баллад, но и как настоящий литературный язык, на котором можно писать отличные стихи.

В своей книге о Бернсе профессор де Ланси-Фергюссон пишет, что шотландский язык похож на английский, как провансальский на французский, каталонский – на испанский, русский – на белорусский или на украинский. Многие поколения шотландцев разговаривали и пели на этом языке, и с четырнадцатого века сохранились отличные баллады народных певцов – «мекэров», воспевавших подвиги героев и все страсти человеческие.

После объединения Шотландии и Англии образованные шотландцы старались говорить по-английски и даже стеснялись своего выговора, не желая походить на «простонародье».

Бернс знал, что «высший свет» гордился поэтами Шенстоном и Томсоном, потому что они писали по-английски, хотя и были коренными «скоттами» по рождению и воспитанию. Роберт и сам старался писать все свои «серьезные» стихи по-английски и только в песнях и шуточных посланиях друзьям позволяет себе говорить по-шотландски.

А тут, читая Фергюссона, он увидел, что тот пишет на «шотландском диалекте» звучные, легкие и певучие стихи, пишет просто, понятно и вместе с тем изящно, с веселой выдумкой. В этой книге стихи Фергюссона впервые прозвучат по-русски.

Книга Фергюссона привела Бернса в восторг. Теперь ничто не собьет его с пути: он «хочет ударить по струнам своей дикой сельской лиры в благородном соревновании с ним», как он пишет в своей заветной тетради. Записи Бернса не только настоящая проза поэта. В ней отражена душа человека незаурядного ума, необычайной чуткости и прозорливости. Еще отчетливее талант Бернса-прозаика виден в его многочисленных письмах, бережно собранных в двух томах, к которым недавно добавлено много новых материалов.

Бернс часто пишет о поэзии, о ее значении в жизни человека, сурово разбирает свои ранние опыты и с особенной любовью вспоминает своих предшественников – народных певцов Шотландии: «Возвышенное благородство, хватающая за душу нежность наших старинных баллад говорят о том, что они созданы рукою Мастера… Но самые имена безвестных бардов (о, сколь это обидно для честолюбия певца!) теперь погребены под прахом былого…»

И дальше он пишет о том, что «последний, самый ничтожный из свиты муз, тот, что не может подняться на ваши высоты и все же, следя ваш полет, на слабых своих крыльях подчас устремляется за вами, – этот бедный сельский, никому не известный певец с душевным трепетом чтит вашу память».

По этим записям яснее видишь, почему Бернс так самоотверженно и бескорыстно отдавал все свободное время собиранию старинных шотландских песен и баллад. Он годами участвовал в издании многотомного «Музыкального музея» Джонсона, восстанавливая из множества устных вариантов наиболее неискаженные тексты и сочиняя новые слова на старинные мелодии, если тексты были утеряны или заменены вульгарными и безграмотными виршами.

Так Бернс стал одним из непосредственных участников возрождения богатого фольклора Шотландии не только как ее лучший поэт, но и как ученый, как большой знаток истории своей родины, ее быта, ее преданий.

II

После смерти отца двадцатипятилетний Роберт стал главой семьи, хозяином новой фермы Моссгил – «Робом Моссгил», как звали его соседи.

Этот год во многих отношениях был решающим для Бернса. В ближнем городке Мохлине он стал встречаться с людьми образованными, влиятельными. Адвокат Гэвин Гамильтон, нотариус Эйкен, доктор Маккензи интересовались его стихами и песнями на шотландском наречии, потому что сами говорили на том же языке со своими соседями-фермерами, читали Фергюссона и знали старый шотландский фольклор.

Роберт по-прежнему без устали работал на ферме, но по вечерам часто уходил в Мохлин потанцевать с местными красотками, которым он посвятил столько стихов.

Здесь он и встретил семнадцатилетнюю Джин – дочь богатого и сурового подрядчика Армора, который часто бранил при всех «нищего Роба Моссгила» за его вольные стихи, где высмеивались ханжи и лицемеры, и за дружбу с «безбожниками и смутьянами», вроде Гэвина Гамильтона.

О встрече Роберта и Джин, ставшей его судьбой, его любовью на всю жизнь, написано очень много. Читая письма и воспоминания, как бы становишься очевидцем этой трудной, часто трагической и все же прекрасной любви, родившей столько стихов и песен.

Сам поэт в письмах и стихах к Джин рассказывает, как в конце вечера в таверну, где уже кончались танцы, ворвался огромный пес Роберта и бросился на грудь хозяину. «Вот бы мне найти подружку, которая полюбила бы меня, как этот пес!» – сказал Роберт.

А через несколько дней, когда он шел мимо луга, где девушки белили холсты, Джин крикнула ему: «Ну как, Моссгил, нашел себе подружку?» – «Нашел», – сказал он, не сводя с нее глаз.

Роберт отлично зная, что старый Армор ни за что не отдаст Джин за «нищего рифмоплета». Но для него эта девочка стала всем, что ему было дорого: любовью, счастьем, песней. Он писал о Джин: «Она поет, как птица в лесу. Я не слышал голоса нежнее». Она знала бесчисленное множество старинных напевов, и Роберт придумывал на них новые слова. Теперь все песни рассказывали о них двоих.

В это лето – первое лето настоящей любви – Роберт написал многие из лучших своих стихов и песен: кажется, что он даже разучился говорить прозой, – он словно дышит стихами. Он пишет письма в стихах, и в них нет ни одной пустой строчки, ни одного лишнего слова, ни одного натянутого, надуманного образа. И те, кто читает эти стихи, уже начинают понимать, что в Шотландию пришел ее поэт.

По старинному шотландскому обычаю Джин и Роберт заключили тайный брак. Для этого надо было только подписать «брачный контракт», по которому двое влюбленных «признают себя навеки мужем и женой». Все меньше надеялся Роберт, что отец Джин позволит ей стать законной хозяйкой в его доме «перед богом и людьми». Дела на ферме шли из рук вон плохо, семья Бернсов нищала все больше и больше.

Тогда старшие друзья Роберта стали советовать ему уехать в Вест-Индию, где за два года можно было сколотить порядочное состояние и вернуться домой богатым человеком.

Роберт был в отчаянии. Об этом говорят его стихи, где он прощается с родной Шотландией и с «милой Джин»:

 
А ты, подруга, не грусти,
Чтобы тебя и честь спасти,
Бегу я в край далекий.
Нужда стучится к нам во двор,
Грозят нам голод и позор
И суд молвы жестокой.
 

Им и вправду грозил страшный позор: Джин ждала ребенка, и те, кто принимал Роберта на службу, могли отказаться от него, если бы открылась «эта преступная история».

В один из холодных ноябрьских дней Роберт случайно попал в придорожный трактир, где собирались необычные посетители – шайка нищих, бродячие ремесленники – угольщики, жестянщики, лудильщики, солдат-инвалид, старая маркитантка… Всю ночь просидел с ними Роберт. Так родилась знаменитая кантата «Любовь и свобода» с подзаголовком «Веселые нищие».

Эта великолепная поэма при жизни Бернса ни разу не печаталась, но ходила в списках по всей Шотландии, как и многие другие его «вольные» стихи. Но настоящая слава пришла к Бернсу, когда вышло первое собрание его стихов – маленький серый томик, отпечатанный в типографии города Кильмарнока, по подписке.

Для этого томика Берне отобрал сорок четыре произведения – из них несколько больших поэм. Несмотря на то что Бернс отдает должное своим предшественникам – особенно Роберту Фергюссону, откровенно заимствуя у него форму стиха, характерную строфику стихотворных посланий, или четкие парные рифмы с переборами в конце строфы, – все его стихи – совершенно новое слово не только в шотландской, но и во всей англоязычной поэзии. В них блистательное мастерство сочетается с социальной насыщенностью, с таким определенным «символом веры» – веры в человека, которую можно встретить только у очень больших поэтов, когда никакая дидактика, никакая проповедь не идет в ущерб основной задаче поэтического произведения – сказать стихами то, чего не выразить никакими другими средствами.

Профессор Дайчес, автор одного из лучших исследований поэтики Бернса, разбирая «Килмарнокский томик», называет отличительной характеристикой почти всех вошедших туда стихов не только их высокое поэтическое достоинство; в них наряду с великолепным юмором, подлинной лиричностью всегда ощущается безоговорочная критика существующих порядков и такая любовь к родной Шотландии и к ее героической истории, что каждому становится понятно, почему этот маленький сборник встретил такой горячий, такой сердечный отклик не только у образованных читателей, но и у самых простых, иногда даже неграмотных земляков поэта.

Шестьсот экземпляров разошлось по подписке, а остальные двести были раскуплены в тот же день: их покупали в складчину крестьяне и батраки, гончары и сапожники, стихи читали вслух в тавернах, переписывали в десятках экземплярах. Слава пришла к Бернсу – а он в это время вынужден был скрываться от гнева мистера Армора, который, узнав о «позоре» дочери, вырвал у нее и уничтожил брачный контракт, в который так верили и Роберт и Джин, и подал на поэта жалобу в церковный совет и в суд.

Бернс был совершенно оглушен: он считал, что Джин его предала, отдав контракт отцу и уехав в дальний городок, как ей повелел родитель. Он бушевал в письмах (называя ее «клятвопреступницей») и хотя просил всевышнего простить «мою бедную, недавно так горячо любимую девочку», которую «совратили родители», но тут же клялся, что больше никогда не назовет ее женой!

«Кильмарнокский томик» вышел 31 июля, и весь август Роберт разъезжал по окрестностям, то скрываясь от мохлинских святош, то пожиная плоды своей славы.

«Мне теперь нечего бояться, – писал он другу, – многие знатнейшие джентльмены страны предлагают мне свою помощь и покровительство, да и Джин не пойдет против меня. Я видел ее недавно, она с трепетом ждет приближающихся родов…»

Третьего сентября 1786 года Джин родила близнецов – мальчика и девочку, названных, по имени родителей, Робертом и Джин.

Бернс был в восторге, но в письмах к друзьям добавлял, что Арморы по-прежнему против брака и что все друзья советуют ему поехать в столицу, где его уже знают и ждут и где, наверно, удастся издать большой сборник стихов.

Двадцать седьмого ноября 1786 года, на чужой лошади, Бернс уезжает в «Северные Афины» – Эдинбург.

III

Многие современники Бернса писали о том, как в самых изысканных салонах Эдинбурга появился красивый, высокий, чуть сутулый человек, элегантно, но просто одетый, с ненапудренной головой и прекрасными черными глазами. Все уже были наслышаны о «поэте-пахаре», «самородке», о «богом данном таланте»…

Но никто не ожидал встретить человека такой высокой культуры, такой свободной, достойной, вполне светской манеры держаться. Законодательница мод, прекрасная герцогиня Гордэн приказала Каледонскому охотничьему клубу устроить бал в честь поэта. Весь вечер она танцевала с ним, удивляясь его остроумной и учтивой речи, а уходя, громко сказала: «Ваш пахарь совсем вскружил мне голову!»

Судьба Роберта была решена: ученые и писатели, поэты и философы, которыми славился Эдинбург, стали наперебой приглашать его к себе.

На торжественной ассамблее шотландской масонской ложи Великий магистр торжественно провозгласил здравицу «За Каледонию и барда Каледонии – брата Бернса!», и, подхватив этот возглас, все члены ложи стали приветствовать поэта.

Каледонский охотничий клуб постановил: все без исключения члены Клуба должны подписаться на сочинения Бернса и содействовать тому, чтобы его стихи были выпущены в двух томах в лучшей типографии Эдинбурга.

До того как вышло это собрание, Бернс почти каждый вечер читал свои стихи в обществе.

Всех восхищало чтение, его чуть глуховатый голос, непринужденные манеры. Его облик покорил и того юношу, которому через несколько лет суждено было стать гордостью мировой литературы.

Пусть об этом расскажет он сам, тогда пятнадцатилетний сын эдинбургского адвоката, а впоследствии великий романист Вальтер Скотт.

«Вы спрашиваете о Бернсе, – писал он своему биографу и биографу Бернса, Джону Гибсону Локхарту, – тут я могу искренне сказать: Vidi Vergilium [1]1
  Vidi Vergilium– Я видел Вергилия (лат).


[Закрыть]. Мне было всего пятнадцать лет в 1786–1787 году, когда он впервые появился в Эдинбурге, но я хорошо понимал и чувствовал, какой огромный интерес представляют его стихи, и готов был отдать все на свете, чтобы с ним познакомиться.

Я увидел его у известного ученого, где собралось много знаменитостей… Разумеется, мы, молодежь, молча смотрели и слушали. Особенно меня тогда поразило то впечатление, которое на Бернса произвела гравюра Бенбери, где был изображен мертвый солдат на снегу и рядом с ним – с одной стороны – его несчастный пес, с другой – его вдова с ребенком на руках. Под гравюрой были написаны стихи, кончавшиеся так:

 
«Дитя несчастия, крещенное в слезах…»
 

…Бернс спросил, чьи это стихи, и случайно никто, кроме меня, не вспомнил, что это строки из полузабытой поэмы Ленгхорна под малообещающим заглавием «Мировой судья». Я шепнул это одному из знакомых, и он тотчас передал мои слова Бернсу, наградившему меня взглядом и словами, которые хотя и выражали простую вежливость, но и тогда доставили мне чрезвычайную радость и теперь вспоминаются с удовольствием.

Человек он был крепкий, широкоплечий, держался просто, но без неуклюжести. Это достоинство и простота особенно выигрывали еще и потому, что все знали о его необыкновенном даровании…

…Если бы мне не было известно, кто он такой, я бы принял его за очень умного фермера старой шотландской закваски, настоящего «доброго хозяина», который сам ходит за плугом. Во всем его облике чувствовался большой ум и проницательность, и только глаза выдавали его поэтическую натуру и темперамент. Большие и тёмные, они горели (я говорю «горели» в самом буквальном смысле слова), когда он говорил о чем-нибудь с чувством и увлечением. Никогда в жизни я больше не видел таких глаз…»

Но светский успех не мешал Бернсу заниматься основным своим делом: готовить к печати свои стихи.

Двухтомник Бернса печатался в лучшей типографии Эдинбурга. Редактором был Вильям Смелли.

Бернсу очень повезло. Пожалуй, трудно было найти редактора более всесторонне образованного и вместе с тем добросовестного и до педантизма придирчивого, чем Вильям Смелли. Он, как писал о нем Бернс, был «человеком высочайшей одаренности, неисчерпаемых знаний и при этом обладал самым добрым сердцем и самым острым умом на свете».

У Смелли был друг – гравер Джеймс Джонсон. Он до самозабвения любил музыку и вместе с органистом Кларком собирал старинные шотландские баллады и песни. Их встреча с Бернсом стала началом интереснейшей совместной работы.

Джонсон не первый собирал шотландский фольклор. В начале XVIII века эдинбургский типограф Уотсон издал свое «Отменное собрание шутливых и серьезных шотландских песен, как древних, так и новых». Три тома этого собрания были как бы вызовом шотландца тем, кто старался навязать Шотландии не только политическое устройство, но и английский язык и культуру. Уотсон в предисловии писал, что это первая попытка собрать лучшие стихи и песни «на нашем природном шотландском наречии». Составитель добросовестно изучил все, что было написано на шотландском языке, от великолепных «баллат» середины XVI века и еще более ранних народных песен до комических посланий и эпитафий. Из этих старых стихов всего известнее шутливая эпитафия начала XVII века трубачу Габби Симпсону. Она написана тем самым шестистишием, которому потом подражали все шотландские поэты, – Рамзей прозвал этот размер «стандартный Габби». Так написаны лучшие поэмы Фергюссона и многие стихи Рамзея. Этот же размер полюбил Бернс, и «стандартный Габби» зазвучал у него легко, без всякого напряжения, будто поэт и в жизни разговаривает в таком ритме:

 
Куда ты, низкое созданье?
Как ты проникло в это зданье?
Ты водишься под грубой тканью,
А высший свет —
Тебе не место: пропитанья
Тебе здесь нет.
 

«Отменное собрание» Уотсона, вышедшее в 1706–1711 годах, положило начало бурному возрождению народных традиций Шотландии. Появились стихи на шотландском языке, написанные знатными леди и учеными мужами. Шотландские националисты – якобиты, мечтавшие о реставрации шотландских королей, начали писать на языке своего народа.

В тридцатых годах XVIII века работу Уотсона продолжил блестящий молодой литератор Аллан Рамзей. Шотландец родом, он провел детство в Англии и сам в стихах подражал своим английским современникам. Потом он переехал в Эдинбург и стал одним из выдающихся литераторов Шотландии. Живой, общительный, разносторонний человек, он страстно увлекся собиранием шотландской старины, открыл антикварный и книжный магазины, собрал вокруг себя молодых литераторов, художников и музыкантов, главным образом из «высшего» общества и вместе с ними начал издание «Альманаха для гостиной» (буквально «для чайного стола»). Первый из четырех томов вышел в 1724 году.

В предисловии Рамзей пишет, что он тщательно убрал из народных песен «всяческие непристойности и насмешки, дабы не оскорблять стыдливый слух прекрасных исполнительниц…».

Тогда же Рамзей написал пастораль под названием «Милый пастушок», за что получил прозвище «Шотландского Горация». Кроме того Рамзей выпустил великолепную коллекцию ранней шотландской поэзии «Вечнозеленый венок», где собрал шотландские стихи до 1600 года.

«Когда писали сии добрые старые барды, мы еще не заимствовали ввозных украшений для нашей одежды, – пишет Рамзей в предисловии, – и не вышивали заграничным узором наши творения. Стихи эти суть плоды собственной нашей Земли, а отнюдь не завозной продукт, подгнивший при перевозке из-за рубежа. Образы их – отечественные, а картины природы – домашние, списанные с тех полей и лугов, кои мы ежедневно наблюдать можем».

Но робкая муза самого Рамзея шла по шотландской земле в городских башмачках и пела за чайным столом в гостиных под аккомпанемент арф и спинетов.

Наверно, гравер Джеймс Джонсон никогда не мечтал встретить такого соратника, как Бернс. Он просто собирался сделать свой «Шотландский музыкальный музей» общедоступным сборником старых и новых песен. Джонсон изобрел дешевый «массовый» способ печатания нот с глиняных матриц, которые обходились совсем недорого.

Теперь Джонсон часами сидел с Бернсом у органиста Кларка, и тот наигрывал им старинные мелодии. Часто к ним совсем не было слов, часто на чудесный напев распевались неумные, а иногда и вовсе непристойные куплеты. И хотя Бернс и его друзья любили хорошую соленую шутку и в своей компании не стеснялись петь весьма вольные песни, Бернс считал, что для сохранения хорошей мелодии нужны отличные, всем доступные стихи, органически связанные с напевом.

В один из февральских дней Бернс посетил могилу Фергюссона на старинном Кэннонгейтском кладбище. Его привел туда Вильям Вуд – актер Эдинбургского театра, который хорошо помнил похороны бедного поэта – больничные дроги, казенный гроб. Фергюссон умер в октябре, когда ему только что исполнилось двадцать три года… Конечно, это будет великим делом, если Бернсу разрешат увековечить память Фергюссона.

И Бернс пишет церковным старостам и казначеям кэннонгэйтской церкви:

«Джентльмены, с грустью я узнал, что на вашем кладбище, в заброшенной и забытой могиле, покоятся останки Роберта Фергюссона – поэта, чей талант в веках будет украшением Шотландии. Прошу вас, джентльмены, разрешить мне воздвигнуть простой надгробный камень над дорогим прахом, дабы сохранить нетленную память о бессмертной славе поэта».

Получив разрешение, Бернс заказал стелу коричневато-красного гранита и велел высечь на одной стороне имя и даты жизни, а на другой – четыре строки…

 
Ни урны, ни торжественного слова,
Ни статуи в его ограде нет.
Лишь голый камень говорит сурово:
– Шотландия! Под камнем – твой поэт!

 

Двухтомник уже был почти готов. Многие любимые стихи Бернсу пришлось исключить: издатель Крич боялся «оскорбить тонкий вкус подписчиков». Бернсу приходилось выслушивать множество советов, – вот что ему писал доктор Мур:

«Вполне ясно, что вы уже владеете структурой английского языка и богатым, разнообразным запасом выражений. Поэтому в будущем вам надо менее пользоваться провинциальным диалектом. Вы непременно должны овладеть греческой мифологией, которая полна очаровательных вымыслов… Я убежден, что, достигнув этих знаний, вы сумеете сделать из них гораздо лучшее употребление, чем то обычно бывает».

«Вашу критику я выслушиваю с уважением, – отвечал ему Бернс. – Надежда быть предметом восхищения в веках даже для многих известных писателей оказалась несбыточной мечтой. Я же с самого начала стремился, да и поныне желаю нравиться более всего моим собратьям – обитателям сельских хижин, – тому кругу людей, с которым я всегда был тесно связан».

Можно ли было деликатнее объяснить ученому доктору, что ты хочешь писать не для людей «с изысканным вкусом» и не про «очаровательные вымыслы» мифологии, а для тех и про тех, кто живет с тобой одной жизнью, говорит на твоем языке?

21 апреля 1787 года вышло эдинбургское издание стихов и поэм Бернса. Полторы тысячи экземпляров разошлись по подписке, остальные пятьсот были распроданы в два дня.

23 апреля Крич подписал с поэтом договор: авторское право на все произведения Бернса переходило к Кричу за сто гиней.

Сто гиней – огромные деньги. Да еще четыреста фунтов получено от издания книги. Впервые Роберт почувствовал себя богатым человеком. Правда, Крич дал ему только триста фунтов, но и таких денег он никогда не держал в руках.

Перед возвращением домой Бернс решил немного попутешествовать и отдохнуть от бурной столичной жизни.

Может быть, впервые за все свои двадцать восемь лет Роберт Бернс был так беззаботен и счастлив, как в начале мая 1787 года, когда он неторопливо ехал по зеленым холмам Шотландии, где «на каждом поле гремела битва, а у каждого ручья складывалась песня».

Его встречали с почетом: «Все высказывают особое уважение к моей поэтической светлости», – писал он.

Но отдых длился недолго. Надо было вернуться домой, узнать, как дела в Моссгиле, как дети.

И как Джин…

Восьмого июня 1787 года Бернс вернулся в Моссгил. Он был счастлив, что привез Гильберту деньги, а матери, сестрам и братьям – много столичных подарков. Особенно он радовался своим детям – дочке и сыну. К ужину пришли гости, разошлись поздно – и Роберт ушел спать в свою старую комнату.

И ночью, когда все в доме уснули, к нему пришла Джин…

Он проснулся на рассвете, когда она уже уходила. Что же теперь будет? Как ее встретят дома? Но она спокойно сказала, что мать сама послала ее к Роберту и дала ключ от дверей.

Мы знаем об этом из бешеных писем Роберта к друзьям: такого оскорбления он не ожидал. Значит, теперь, когда он стал знаменитым, богатым, Арморы сменили гнев на милость!

«Будь они прокляты, эти рабские душонки! – писал он, – ни одного дня я не останусь здесь!»

И через несколько дней, не повидавшись с Джин, он уехал из дому и десять дней ездил по горной Шотландии.

Надо было решать судьбу всей семьи и свою дальнейшую творческую судьбу. Сможет ли поэт, вернувшись «к старому своему знакомцу – плугу, все же сохранить в целости свою простую лиру, не дать пальцам огрубеть, а паутине забот оплести звонкие струны?» – писал Бернс.