Текст книги "Маски иллюминатов"

Автор книги: Роберт Антон Уилсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

XXXVI

– Наконец-то, – произнес Эйнштейн, попыхивая трубкой. – Теперь у нас есть хоть какая-то зацепка.

Джойс неуклюже поерзал в своем кресле, пытаясь свернуться поудобнее.

– Хорошо, если нам удастся за нее зацепиться, – с сомнением сказал он.

Эйнштейн начал рыться у себя на столе в поисках чистого листа. По-видимому, это была непростая задача, ибо вся бумага в его кабинете была испещрена формулами и уравнениями.

– Барон Захаров, – пробормотал он. – Свет в конце тоннеля. Ага! – Он наконец нашел то, что искал. – Вот, – сказал он, протягивая бумагу Бэбкоку, – нарисуйте, пожалуйста, точный план того места, где загадочным образом исчез Вири.

Пока сэр Джон усердно рисовал, Эйнштейн то и дело заглядывал ему через плечо, задавая вопросы и уточняя подробности. В конце концов он получил именно такой план, какой ему был нужен.

– Ага, – с удовлетворением произнес Эйнштейн, изучая рисунок, – так я и думал. Ну и хитры же они, мошенники!

– Надеюсь, вы знаете, о чем говорите, – пробурчал Джойс из темного угла, где стояло его кресло. – Для меня, полного профана во всем, что связано с наукой, это самое загадочное из всех событий, о которых нам поведал сэр Джон.

Эйнштейн усмехнулся.

– Вряд ли, – сказал он Бэбкоку, – вы поверили барону Захарову на слово и ушли оттуда ни с чем, вежливо распрощавшись.

Бэбкок безнадежно махнул рукой.

– Конечно, мы ему не поверили, – сказал он. – Мы начали его расспрашивать. Сначала он считал нас пьяными или сумасшедшими, и Джоунзу потребовалась вся его дипломатичность, чтобы барон в конце концов отнесся к нам более или менее серьезно. Но даже после этого в его голосе звучала насмешка. Наверное, нет на свете людей надменнее русских дворян. Но он все же позволил нам осмотреть сад. По обе стороны от дорожки росли пышные кусты, псе утопало в листьях и цветах. Если бы преподобного Вири схватили и тащили напролом через сад, часть растений была бы сломана, но ничего такого мы не заметили.

– Какой высоты был забор? – быстро спросил Эйнштейн.

– Около метра. Я отчетливо видел голову и плечи Вири до тех пор, пока он не скрылся за дубом.

– А растения? – не сдавался Эйнштейн.

– От полуметра до приблизительно метра двадцати. Но все они были в целости и сохранности, – повторил сэр Джон.

– Я в этом не сомневаюсь, – сказал Эйнштейн. – Теперь, сэр Джон, постарайтесь как можно точнее представить себе преподобного Вири и барона Захарова. Какого они были роста?

Сэр Джон сосредоточенно нахмурился.

– Вири был небольшого роста, – сказал он. – Может, чуть больше пяти футов. Барон был моего роста или даже немного выше меня, то есть примерно пять футов восемь дюймов. Мне кажется, что я смотрел на него снизу вверх, но он держался очень надменно, поэтому мог показаться мне более высоким, чем был в действительности.

Эйнштейн кивнул и задумался.

– Гром и молния, – через минуту пробурчал он и снова обратился к Бэбкоку. – Что было после того, как вы с Джоунзом осмотрели сад?

– Барон проводил нас до ворот, ворча что-то нравоучительное о людях, которые напиваются с утра. Я был совершенно растерян, но Джоунз сказал: «Я не верю этому человеку. Давайте наведем о нем справки у соседей».

– Очень разумно, – кивнул Эйнштейн.

– Я знаю, о чем вы думаете, – сказал Бэбкок. – После слов Джоунза я сразу же подумал именно об этом. Исчезновение Вири и надменность барона произвели на меня такое сильное впечатление, что мой ум на какое-то время буквально прекратил функционировать, но эта мысль была совершенно очевидной: если нас каким-то образом провели, барон должен был в этом участвовать.

– Продолжайте, – сказал Эйнштейн с легкой усмешкой.

– Оказалось, что в соседнем доме живет мисс Айседора Дункан, известная американская танцовщица. Кстати, вы когда-нибудь видели, как она танцует? – неожиданно спросил Бэбкок.

– Я ненавижу балет, – сказал Джоунз. – Все эти дурацкие прыжки мешают сосредоточиться на музыке.

– К сожалению, я тоже никогда не видел мисс Дункан, – признался Эйнштейн. – Но, как и все в Европе, много слышал о ней. Говорят, она танцует не хуже Павловой.

– Гораздо лучше! – с жаром воскликнул Бэбкок. – Я видел ее только раз, в 1909 году, но не забуду этого никогда. Конечно, я не одобряю распутного образа жизни мисс Дункан, но должен признать, что она принадлежит к числу величайших балерин нашего времени. Я был очень разочарован тем, что ее не оказалось дома. Но нам все же удалось поговорить с ее секретарем – мисс Стурджис, тоже американкой.

– И что же мисс Стурджис сообщила вам о бароне Захарове?

– О, мы услышали от нее немало интересного, – сказал Бэбкок, устало усмехнувшись. – В сущности, даже намного больше, чем хотели услышать. Оказалось, что она смертельно ненавидит барона.

– Неужели? – расстроенно воскликнул Эйнштейн. – Я ожидал совсем иного.

– Мисс Стурджис назвала барона ханжой и религиозным фанатиком, который все время сует свой нос в чужие дела. По ее словам, однажды барон Захаров попытался организовать в этом квартале нечто вроде крестового похода против мисс Дункан. Он предложил изгнать ее из этого респектабельного района, мотивируя это тем, что она якобы расшатывает устои нравственности. Эта затея провалилась, он не успокоился и продолжал надоедать соседям своими письмами, в которых цитировал смелые высказывания мисс Дункан из газетных интервью и называл ее опасной революционеркой. Мисс Стурджис также сказала, что если бы не его высокий пост в русском посольстве, соседи с удовольствием выдворили бы из квартала его самого.

– Что еще она вам рассказала? – спросил Эйнштейн, внезапно просветлев. На его лице снова заиграла легкая улыбка.

– Каждое утро Захаров ходит в православную церковь, несмотря на то, что она расположена в нескольких километрах от его дома. Чтобы успеть к заутрене, он обычно встает в пять часов. Однажды он попытался использовать свое положение в посольстве и запретить одному магазину русской книги продавать сочинения графа Толстого – Толстой, видите ли, сомневается в непорочном зачатии. Кстати, дядя барона Захарова был патриархом православной церкви и жил в Москве. Сам барон не выносит католиков и евреев, а протестантов вообще приравнивает к атеистам. «Имея такого соседа, – сказала нам мисс Стурджис, – я понимаю, почему Россия остается такой отсталой страной».

Эйнштейн рассмеялся.

– Чудесно! – воскликнул он. – Теперь рассказ мисс Стурджис отлично вписывается в мою теорию.

– Тогда я сошел с ума, – сказал Джойс.

– Почему? – с улыбкой спросил его Эйнштейн.

– Потому что если бы барон вставал в пять утра для того, чтобы убивать кошек в церквях, или восхищался свободомыслием мисс Дункан, я еще мог бы представить его сообщником нашего загадочного Кроули. Но после того, что рассказала мисс Стурджис, он оказывается вне всяких подозрений.

Эйнштейн кивнул.

– Но ведь так все и было задумано. Когда сэр Джон сказал, что мисс Стурджис ненавидит барона, я подумал, что моя гипотеза развалилась. Но теперь я еще больше уверен в том, что нахожусь на правильном пути. Что было дальше, сэр Джон?

– После того, как мы покинули дом мисс Дункан, Джоунз сказал, что исчезновение Вири снова все изменило, и теперь я не должен идти вместе с ним к Кроули; он отправится туда один. Я не согласился, и мы даже чуть не поссорились. В конце концов ему удалось убедить меня. Я отправился в клуб «Диоген» – я часто захожу туда, когда оказываюсь в Лондоне, – и начал ждать… – Бэбкок остановился.

– Так-так, – подбодрил его Эйнштейн.

– Я ждал до наступления темноты. Потом не выдержал, взял экипаж и отправился к Джоунзу в Сохо…

– Хотите, я угадаю, что вы там увидели? – перебил его Эйнштейн. – Обычную английскую семью, простых людей с честными лицами, которые торжественно клялись вам, что никогда не слыхали о мистере Джордже Сесиле Джоунзе, не так ли?

– О боже! – воскликнул Бэбкок, вскакивая со стула. – Невероятно! Как вы догадались?

– Я прав? – спросил Эйнштейн.

– Абсолютно, – признал Бэбкок. – Но как, черт возьми, вы угадали?

– Гадание не имеет ничего общего с научным мышлением, – резко сказал Эйнштейн. – Скорее всего, потом вы также попытались найти Ливерпульского Костолома – последнюю нить, ведущую к Джоунзу.

– Точно, – сказал Джоунз. – Но его комната была совершенно пуста. Хозяйка клялась, что не сдавала ее никому уже несколько месяцев.

– И как же вы поступили? – спросил Эйнштейн.

– Я вернулся в клуб «Диоген» и просидел там без сна целую ночь, ломая себе голову над тем, что произошло. Утром я отправился на почту, чтобы узнать, кому принадлежит ящик 718. Это был мой последний шанс найти Джоунза и «Золотую Зарю». Оказалось, что там всего 600 ящиков, и ящика с номером 718 нет и никогда не было. Незримая Коллегия снова стала совершенно Незримой, как будто последние четыре года моей жизни я провел во сне. Воображаемый мангуст сражался с воображаемыми змеями.

Сэр Джон замолчал, уставившись в пустоту. Он вдруг начал сомневаться во всем, что раньше принимал на веру, и это ужасное сомнение не могло не отразиться на его лице. В комнате повисла напряженная тишина.

– Великолепно, – неожиданно сказал Джойс.

– Что? – раздраженно переспросил его Эйнштейн. – Вы сказали «великолепно»?

– Да, – мрачно подтвердил Джойс, – и я прошу сэра Джона простить мне это вопиющее бессердечие. Видите ли, я сам в некотором роде художник, и поэтому просто не мог не восхититься мастерством и даже, я сказал бы, элегантным стилем ваших противников. Они разыграли превосходный спектакль, сценарий которого совершенен, как блестящее математическое доказательство. Осталось только написать quod erat demonstrandum[69]69
  Что и требовалось доказать (лат.)


[Закрыть] – не правда ли, герр профессор?

– О чем вы тут вообще говорите? – устало спросил Бэбкок.

– О том, как красиво вас разыграли, – сказал Джойс. – Даже почтовый ящик, и тот оказался вымышленным. Вот этот штрих мне особенно понравился.

– Они действовали умно, – согласился Эйнштейн. – Дьявольски умно.

– И в то же время очень элегантно, – повторил Джойс. – Знаете, какой сюжет они взяли за основу – еще до того, как позаимствовать у мистера Чамберса ход с книгой, которая доводит людей до самоубийства? О, это очень, очень старая история, одна из самых старых историй в подлунном мире. У нее есть одна замечательная особенность: кому бы вы ее ни рассказали, этот человек сразу же сообщит вам, что уже где-то ее слышал или читал, но так и не сможет вспомнить, где…

– Эта история, – продолжал Джойс, – обычно начинается с того, что некий путник оказывается в незнакомом городе. В некоторых версиях он оказывается в городе, который знает как свои пять пальцев, но потом сворачивает куда-то не туда и попадает в район, в котором никогда раньше не был. Конечно, проще всего спросить дорогу у прохожих, но на улицах нет ни души. Он блуждает в отчаянии, пока на город не опускается ночь. И тут вдруг появляется Она – самая прекрасная женщина в мире. На ней ожерелье из огромных сияющих жемчужин или какая-нибудь другая сказочная драгоценность. Она приглашает путника к себе – точно так же в средневековых легендах королева фей приглашает в свой дом странствующего рыцаря. Он идет с Ней, и дальше все просто восхитительно, чудесно, великолепно – одним словом, сбываются все его романтические мечты. Знает ли кто-нибудь из вас, как заканчивается эта история?

– Да, – сказал Эйнштейн. – Вы были правы – у меня действительно такое ощущение, что я уже когда-то ее слышал. Я знаю, что было дальше. Они договариваются встретиться на следующий день у Нее. В условленный час он приходит и обнаруживает на месте ее дома заросший сорняками пустырь. Соседи уверяют его, что на этом месте уже лет сто не было никакого дома.

– Да, – задумчиво произнес Бэбкок. – Эта история мне знакома. Только в той версии, которую слышал я, исчезает целая улица. Герой ищет ее всю свою жизнь, но так и не находит.

Джойс улыбнулся.

– Иногда эту сказку рассказывают так: некий старик каждую ночь бродит по городу. Время от времени он встречает разных людей и за стаканчик виски открывает им свою душу: как он встретил Ее и что произошло потом. Поведав свою необычную историю, он отправляется дальше – искать пропавшую улицу, на которой живет его Любовь. Невероятно, но я встречал людей, которые утверждали, что лично знают этого человека. Не сомневаюсь, что Юнг отнес бы этот образ к архетипам. Двери в волшебный мир на миг распахнулись, а потом захлопнулись снова, и вам уже никогда их не найти. Теперь вы понимаете, сэр Джон? Вы невольно оказались действующим лицом сценария, который стар, как само человеческое воображение. Конечно, этот классический сценарий немного изменили с учетом ваших страхов и особенностей вашего характера; Ведьма, Королева фей или Богиня – называйте ее как вам угодно – с самого начала была злобной и опасной. Что же касается основной линии, они оставили ее практически без изменений.

– Они, – с горечью повторил Бэбкок. – Снова «они». Неужели вы по-прежнему считаете, что все это совершили обычные люди с помощью одних лишь материальных сил?

Прежде чем Джойс успел что-либо ответить, вмешался Эйнштейн:

– Если можно, давайте вернемся к этому вопросу через несколько минут. Видите ли, мне кажется, что сэр Джон не закончил свой рассказ, и нас еще ждет некая логическая развязка…

Бэбкок поднялся и зашагал по комнате.

– Да, – согласился он, – Если только это можно назвать развязкой. Побывав на почте и обнаружив, что почтового ящика номер 718 не существует, я вернулся в клуб «Диоген», всерьез опасаясь за свой рассудок. Не успел я дойти до дверей своей комнаты, как меня остановил портье. Он сказал, что в комнате для курения меня ждет какой-то джентльмен. Наверное, я двигался как сомнамбула; в те минуты мой ум был в каком-то странном оцепенении, и я вряд ли бы удивился, если бы оказалось, что это Джоунз, или Вири, или даже дьявол собственной персоной. Но это был Алистер Кроули.

– Я не мог ни говорить, ни думать, ни чувствовать. Даже страх, и тот улетучился. «Что вам угодно?» – спросил я его. В тот момент мне вновь пришли на ум слова Скотта о неутомимых тружениках и призрачных наслаждениях.

– Он говорил ровным, приятным голосом, без бравады и театральности, и со стороны, наверное, могло показаться, что двое хороших знакомых болтают о пустяках. Он сказал: «Странные вещи происходят, когда воображаемый мангуст сражается с воображаемыми змеями. Мой вам совет: не пытайтесь ничего предпринимать. Все, кто шел против нас, пожалели об этом. Некоторые потеряли рассудок и покончили с собой. Некоторые попросту исчезли. Некоторые бежали на край света, но мы нашли их и там. Мы будем следить за всеми вашими передвижениями и расправимся с вами, когда этого захотим». Закончив, он улыбнулся, как будто похвалил мой галстук или сказал какую-нибудь другую приятную чепуху, а затем поднялся, чтобы уйти.

Не сделав и пары шагов к двери, он внезапно вернулся. Наклонившись, он приблизил свое лицо к моему и очень тихо произнес: «Неужели вы еще не поняли? Ваш Бог и Иисус мертвы. Они больше не могут защитить ни вас, ни других людей, которые молят их о помощи. Сейчас наша магия сильнее, ибо вернулись Древние Боги, и человек будет освобожден от вины и греха. Молитесь Иисусу, если хотите, но это поможет вам не больше, чем Вири или Джоунзу.

У нас длинные руки, и отныне они всегда будут на вашем горле, даже если вы этого не заметите. Мы найдем вас везде».

Это были его последние слова. Он ушел прежде, чем я успел прийти в себя после его богохульств. В тот же вечер я под чужим именем покинул Англию. Я отправился на юг Франции, в Арль, и остановился в небольшой гостинице. Там я прожил всего несколько дней. Однажды, вернувшись в свою комнату после службы в местной церкви, я ужасом обнаружил, что распятие над изголовьем моей кровати перевернуто. С того дня я постоянно переезжаю с места на место.

Джойс поднялся и с наслаждением потянулся, отбрасывая на стену позади себя причудливую тень, похожую на огромного паука.

– Иногда мне кажется, – сказал он, – что мы живем не в двадцатом, а в тринадцатом веке.

Фён по-прежнему свистел за окном.

Эйнштейн внимательно изучал остатки табака в своей потухшей трубке, как будто они могли дать ему ответ на вопрос, который его занимал.

– Видите ли, – произнес он наконец, – мне не кажется, что это дело так уж безнадежно. Я уже вижу слабый свет в конце туннеля. А вы, Джим?

Джойс слабо усмехнулся.

– Я тоже заметил несколько лучиков, но они еще не способны рассеять тьму, которая царит в моей голове. Если хотите, я могу поделиться с вами своими догадками.

– Будьте так добры, – попросил его Эйнштейн.

– У меня их четыре, – сказал Джойс, – и каждой из них я дал название:

1. Четырехсторонняя метафора.

2. Неправдоподобная трагедия.

3. Количество сонетов.

4. 26 подвесок.

– Говорит ли это вам о чем-нибудь? – невозмутимо спросил он.

– Мне – нет, – ответил совершенно сбитый с толку Бэбкок.

– Мне тоже, – сказал Эйнштейн. – Но, возможно, вы поняли что-то, чего я, к сожалению, до сих пор не понял… А теперь я, подражая вам, могу перечислить идеи, которые помогли мне найти выход из лабиринта этой истории. У меня их восемь:

1. Бритва Дэвида Юма.

2. Чудесное умножение.

3. Случайная телепатия.

4. Чрезмерное число совпадений.

5. Слишком четкий образ.

6. Загадка альпиниста.

7. Невозможное имя.

8. Относительность измерений.

– Я думаю, что эти названия неплохо отражают суть того, что происходило на самом деле, – подытожил он. – По-моему, Джим, вы уже поняли, что я имею в виду.

– Я вообще ничего не понял, – возразил Джойс. – Вообще говоря, сейчас я понимаю еще меньше, чем до того, как вы перечислили эти ваши якобы полезные идеи.

– Очень интересно, – задумчиво произнес Эйнштейн. – Все мы видим только то, что приучены видеть… Я объясню свои идеи, но сначала вы, Джим, должны объяснить свои, раз уж вы начали эту игру.

Джойс осторожно снял очки и начал тщательно протирать их носовым платком.

– Я почти слеп, – сказал он задумчиво. Закончив священнодействовать с очками, он снова водрузил их на нос. – Ура! Я снова вижу! Мир сотворен заново! Мы творим этот мир заново каждый раз, когда изменяем свой взгляд на него, – продолжил он. – Давайте же теперь на несколько минут изменим свой взгляд и присмотримся повнимательнее к центральному элементу этой драмы – «Облакам без воды». Он замолчал.

– И что же мы увидим? – нетерпеливо спросил Бэбкок.

– Автор «Облаков» – и впрямь мудрец и книгочей, как сказал бы Банторн из оперетты «Пейшенс», – начал Джойс. – Он способен говорить две, а иногда, как я заметил, и три вещи сразу. Так, слова consummatum est – заключительные слова сонета, на который любезно обратил наше внимание сэр Джон, – могут быть цитатой как из католической, так и из черной мессы. Кроме того, они могут обозначать завершение акта любви. Это пример тройного смысла. Но наш автор может говорить и четыре вещи сразу: загадочное вино, которое часто упоминается в «Облаках», может быть выделениями из срамных органов любовницы поэта, вином католической мессы, вином черной мессы и, наконец, обычным вином, которое в суфийской поэзии – например, у Омара Хайяма, – традиционно символизирует божественное опьянение. Вот что я имел в виду, говоря о четырехсторонней метафоре.

Итак, я спрашиваю себя: насколько в действительности мудр этот юноша? Трагический конец его поэмы кажется мне чересчур поучительным, и потому фальшивым. Конечно, мужчин, которые изменяют женам, гораздо меньше, чем песчинок в пустыне Сахара или атомов в нашей галактике, но все же их число очень велико. И отнюдь не каждый из них подцепляет сифилис, а если кто и подцепляет, то вряд ли сразу кончает жизнь самоубийством. Они лечатся и, если болезнь не очень запущена, легко от нее избавляются. Я не утверждаю, что страшный конец Артура Ангуса Вири невероятен, просто он не очень правдоподобен. В нем есть какой-то привкус морали, проповеди, как будто поэму дописывал брат покойного, преподобный Чарльз Вири. Именно это я имел в виду, говоря о неправдоподобной трагедии. Но вот вопрос, джентльмены: не кажется ли вам странным, что поэму начинает один человек, а заканчивает другой?

Первым отозвался Эйнштейн.

– Продолжайте, – попросил он. – Похоже, вы нашли часть головоломки, которая укрылась от моего внимания.

Бэбкок добавил:

– Я согласен с тем, что Вири никогда не опубликовал бы эту поэму, если бы ее финал не быль столь поучителен.

Джойс торжественно стукнул тростью об пол.

– Пункт номер один принят, – сказал он. – Есть старое юридическое правило: «Вина доказана, если доказана ее часть». Возможно, это не всегда так, но тут есть над чем задуматься. Мы признали, что преподобный Чарльз Вири мог написать конец поэмы. В таком случае что мешает нам признать, что он мог написать ее всю, от начала и до конца? У меня сегодня целый день в голове крутилась фраза из «Божественной комедии»: «Ed eran due in ипо е ипо in due», «И было два в одном, единый в образе двойного». Это в том месте «Ада», где Данте описывает обезглавленного Бертрана де Борна, который держит свою голову в руке. Вспомните доктора Джекила и мистера Хайда, доктора Франкенштейна и его чудовище, Фауста и Мефистофеля… – Эйнштейн рассмеялся.

– Поразительно, – сказал он. – Последние два дня я все время думал о Фаусте и Мефистофеле. Помните слова Фауста: «Zwei Seelen wohnen in meiner Brust»? Мой отец часто повторял мне, что это самая глубокая фраза во всей поэме великого Гете. «Ах, две души живут в моей груди».

– В психологии рассматривается крайний случай такой внутренней двойственности – расщепление личности, – продолжал Джойс. – Но личность в той или иной степени расщеплена у каждого человека, даже если его и не считают душевнобольным. У каждого из нас есть темная сторона, которую Юнг так поэтично называет Тенью. Что же представляет собою Тень преподобного Чарльза Вири? Конечно же, она должна быть противоположна тому, что он выставляет напоказ, то есть его пресвитерианскому благочестию. По сути, его Тень должна обладать всеми теми качествами, которые мы наблюдаем у Артура Агнуса Вири – развратность, чувственность, неверность, бунт против Бога и Церкви. Короче говоря, я считаю, что «Облака без воды» написаны от начала и до конца преподобным Вири. На каждое «Нельзя» преподобного Чарльза Вири его внутренний «Артур» отвечает «А я буду!». Богохульник «Артур» написал строфы, которые полны похоти, с огромным наслаждением задерживаясь на каждой непристойной подробности воображаемой любовной связи с крайне испорченной и в то же время безмерно желанной женщиной. Преподобный же Вири устроил так, чтобы этот сборник эротических грез закончился смертью «Артура», наказанного за грехи, и дописал примечания, которые восстанавливают устои традиционной морали.

– Итак, джентльмены, – торжественно обратился Джойс к Эйнштейну и Бэбкоку, – принимается ли пункт номер два? Можно ли считать, что две души, написавшие «Облака без воды», живут в одной груди?

Бэбкок с сомнением покачал головой.

– В том, что касается психологии, ваша версия звучит убедительно, – сказал он. – Но она противоречит фактам, которыми мы располагаем.

– Факты, которыми мы располагаем, – заметил Эйнштейн, – были умышленно искажены вашими противниками, чтобы вы не смогли увидеть происшедшее в истинном свете. Продолжайте, Джим.

– «Облака без воды» – именно такая книга, какую я пытаюсь написать, – сказал Джойс. – Книга, у которой много измерений, много уровней и много значений – одним словом, книга-загадка. А что может быть уместнее в наши дни, когда лучшие умы все чаще признают, что бытие, вся наша жизнь представляет собой одну огромную загадку? У любого, кто способен читать между строк и видеть скрытый смысл, обязательно возникнет вопрос: а что же такое на самом деле эти «Облака без воды»? С одной стороны, эта книга может быть тем, чем она кажется и старается казаться – историей супружеской измены, которая сопровождается назидательными комментариями священника и заканчивается трагически, ибо За Грехи Следует Расплачиваться Жизнью. Что ж, отличный подарок для среднего британского читателя. С другой стороны, если догадка сэра Джона верна, то «Облака без воды» – это подробное описание тантрических практик. И, наконец, эта книга может быть тем, о чем я вам уже говорил – криком расщепленной души благочестивого пресвитерианина, которого обуревают плотские желания. Он мечтает о коитусе, фелляции и куннилингусе, а затем наказывает свое Второе «Я» за эти греховные мечты.

– Но чем же она является на самом деле? – воскликнул Бэбкок. – Вы не только не даете ответа, но и еще больше все запутываете.

– Какова «реальная» длина стержня, профессор? – спросил Джойс у Эйнштейна.

– Это зависит от системы отсчета, в которой находится стержень, – с улыбкой сказал Эйнштейн, – а также от системы отсчета наблюдателя и разницы их скоростей.

Бэбкок поморщился.

– Бессмыслица какая-то. Длина не может изменяться просто гак.

– А вот и нет, – возразил Эйнштейн. – Каждый раз, когда мы говорим о длине чего-либо, мы на самом деле говорим об инструментах, с помощью которых эта длина измерена. А показания инструментов зависят от того, с какой скоростью мы движемся по отношению к предмету, который измеряем. Лоренц получил для этого математическую формулу, но дальше не пошел, так как не поверил в ее следствия. А я в 1904 году все-таки решил поверить в эту формулу и посмотреть, куда это меня приведет. Это привело меня к решению всех головоломок, которые не давали покоя физикам со времен эксперимента Майклсона-Морли. Я пришел к очень простому выводу: не существует длины как ding an sich[70]70
  Вещь в себе (нем.)


[Закрыть], т.е. как объективной категории; есть лишь длина-1, измеренная инструментом-1, длина-2, измеренная инструментом-2, и так далее. То же самое можно сказать и о времени.

– Но ведь это означает, что мы оказываемся полностью за пределами пространства и времени, – заметил Бэбкок. – Это гностицизм и платонизм.

– В каком-то смысле, – признал Эйнштейн. – Разница в том, что философия Платона заканчивается там, где моя только начинается. Он не смог установить связь между геометрическими архетипами и информацией, которую мы получаем от органов чувств. Я же научно доказал, что эта связь существует. Моя теория объясняет эксперименты, которые никак иначе объяснить невозможно.

– Расскажите ему о камне и поезде, – предложил Джойс.

– О, этот вид относительности был известен еще во времена Галилея, – сказал Эйнштейн. – Я просто придумал для него современный пример. Итак, представьте себе, что вам захотелось швырнуть камень из окна движущегося поезда. Как он полетит?

Бэбкок озадаченно нахмурился.

– Мне кажется, что он полетит по прямой, но я в этом не уверен.

– Он действительно полетит по прямой, – сказал Эйнштейн, – но только с вашей точки зрения, точки зрения человека, который едет в поезде. А что увидит человек, стоящий в поле у железнодорожной насыпи? Как полетит камень с его точки зрения? Бэбкок задумался.

– Гм, – произнес он наконец, – В этом я тоже не уверен, но мне кажется, что для стоящего на месте человека камень полетит по какой-нибудь кривой.

– Точнее, по параболе, – поправил его Эйнштейн. – Тот, кто стоит у насыпи, увидит, что камень падает по идеальной параболе. Так какой же из этих двух взглядов следует считать истинным? Взгляд человека, который едет в поезде, или взгляд человека, который стоит на насыпи?

– Похоже, я начинаю понимать, к чему вы клоните, – сказал Бэбкок. – Каждый из этих взглядов является истинным в – как вы это называете? – системе отсчета соответствующего наблюдателя.

Джойс рассмеялся.

– Эти термины вам незнакомы, – сказал он Бэбкоку, – тем не менее, вы схватываете все буквально на лету. И знаете, почему? Потому что ваша Каббала основана на тех же принципах, только применительно к психологии, а не к физике. Вы просто увидели с другой стороны то, что уже давно вам знакомо.

Эйнштейн приподнял бровь и насмешливо спросил:

– Так что же, выходит, я каббалист?

– А что такое Каббала? – философски спросил Джойс. – Чем бы она ни была на самом деле, я считаю ее одним из способов обрести множественное видение. Так, аббревиатура I.N.R.I. с точки зрения каббалиста имеет смысл уже не только в христианстве, но и в греческой мифологии, египетской магии, алхимии, символьной системе карт таро и так далее. Эти соответствия не алогичны, но аналогичны. Для каббалиста каждый символ – Христос, Дионис, Осирис, карты Таро – имеет смысл в своем мифологическом контексте, точно так же, как в теории профессора Эйнштейна каждое измерение истинно в своей системе отсчета. И в хитросплетении этих разнообразных и противоречивых символов каббалист ищет архетипы, которые, как недавно напомнил нам доктор Юнг, лежат в основе всей человеческой психологии. Точно так же профессор Эйнштейн старается выявить за разнообразными и противоречивыми показаниями инструментов абстрактные математические отношения, которые связывают одну систему отсчета с другой.

– Множественное видение, – медленно повторил Бэбкок. – Да! Это отлично передает суть каббалистики.

– Итак, вы согласны, – сказал Джойс. – Что же такое «Облака без воды»? Разве это не отличный пример каббалистического мышления – книга, у которой по меньшей мере четыре смысла? Разве это не модель множественного видения? Кроме того, я обратил внимание на слова сэра Джона о том, что в «Облаках» точно 114 сонетов. Я не силен в герметизме, но в молодости не раз посещал лекции дублинских мистиков – таких, как Джон Эглинтон и Джордж Рассел, – и помню, что число 114 играет в Каббале не последнюю роль. Я прав, сэр Джон?

– Совершенно верно, – сказал Бэбкок. – По традиции, Незримая Коллегия действует открыто на протяжении 114 лет, затем на 114 лет уходит в тень, затем снова действует открыто на протяжении 114 лет, и так далее.

– Но и это еще не все, – сказал Джойс. – В Каббале всегда можно заглянуть немного глубже. Кто-то из мистиков – то ли Эглинтон, то ли Рассел, я уже не помню, – однажды привел в качестве примера исторической связи между масонами и розенкрейцерами тот факт, что загадочные буквы L.P.D. на домах и документах масонов также дают в сумме число 114.

– Действительно, – сказал Бэбкок. – Ламед – 30, Пи – 80, а Далет – 4. Итого 114. Считается, что в этих буквах зашифрован процесс внутреннего алхимического превращения.

– Есть и другие объяснения, – сказал Джойс. – До того, как во Франции произошла революция, масоны «Великого Востока», духовным наследником которых мистер Кроули провозглашает «Ordo Templi Orientis», расшифровывали L.P.D. как Lilia perdita destrue – «растопчи лилию». Как вы знаете, лилия была символом Бурбонов, французской королевской семьи, которой, если верить легенде, масоны этой ложи объявили войну после того, как Филипп IV уничтожил тамплиеров. Вот вам еще один пример того, что на разных уровнях толкования каббалистические символы имеют совершенно разный смысл.