Текст книги "Маски иллюминатов"

Автор книги: Роберт Антон Уилсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)

– Чем дольше они там остаются, тем больше вероятность того, что произойдет еще одна трагедия.

XXX

На составление телеграммы у них ушел целый час. Когда сэр Джон, валясь с ног от усталости, вернулся в поместье Бэбкоков, было уже далеко за полночь.

Если в ту ночь ему и снились кошмары, он все равно не смог бы их вспомнить, так как Уайлдблад, его дворецкий, резко разбудил его в семь часов утра.

– Простите, что разбудил вас, сэр, – сказал Уайлдблад, когда сэр Джон с трудом протер глаза, – но внизу вас ждет какой-то джентльмен. Он очень взволнован и настаивает на встрече с вами.

– В такую рань? – проворчал сэр Джон, нащупывая ногами домашние туфли. – Кто он, ради всего святого?

– Священник, сэр. Он назвался преподобным Чарльзом Вири.

Сэр Джон мигом выскочил из кровати и начал лихорадочно одеваться. Он понял, что еще одна трагедия произошла в Инвернессе прежде, чем Вири успел получить их телеграмму.

– Чай не нужен, – распорядился он. – Кофе, как можно крепче. И, пожалуй, две яичницы с беконом. Накройте стол в оранжерее.

Он быстро умылся и причесался, решив не тратить времени на бритье. Твари с перепончатыми крыльями… «маленький народец», которого считают добрым только невежественные сказочники, выросшие в городе… лох-несское чудовище… Что же еще могло произойти, если Вири в конце концов решил покинуть свои любимые шотландские предгорья?

Сбегая вниз по лестнице, сэр Джон увидел священника, который смирно стоял в прихожей. Преподобный Вири оказался горбуном, и это неприятно удивило сэра Джона. Хотя, подумал он, вряд ли стоило ожидать, что священник упомянет об этом физическом недостатке в своих письмах. Но гораздо больше сэра Джона поразило лицо Вири, на котором, казалось, навеки запечатлелось глубокое отчаяние.

Стараясь сохранять невозмутимый вид, сэр Джон протянул священнику руку.

– Я к вашим услугам, сэр, – сказал он ровным голосом. Спокойно, спокойно, приказал он самому себе.

Старик ответил слабым пожатием.

– Перед вами совершенно сломленный человек, – хриплым голосом произнес он. Затем, сдерживая рыдания, добавил: – Я почти разочаровался в Божьей милости.

– Пойдемте, – мягко сказал сэр Джон, – Должно быть, путешествие вас утомило. Давайте позавтракаем и решим, что нам делать дальше.

Он заметил, что лицо Вири было неестественно бледным, как будто его загримировали для роли покойника в театральной постановке.

Сэр Джон и священник – они оба отчаянно старались овладеть собой – отправились в оранжерею. Там сэр Джон держал целую коллекцию папоротников, азалий и вьюнков, между которыми были расставлены клетки с канарейками и говорящими скворцами. Это была самая светлая комната во всем доме, поэтому сэр Джон выбрал для разговора с Вири именно ее. К несчастью, один из скворцов случайно запомнил грубую фразу одного из рабочих, которые неделей ранее устанавливали в оранжерее новые полки.

– Берт, твою мать, держи свой край! – радостно закричала птица, когда сэр Джон и священник вошли в оранжерею.

– Молчи! – заорал сэр Джон, забыв, что криком от говорящего скворца ничего не добьешься.

– Берт, твою мать, держи свой край! – еще громче повторила птица, поняв, что на нее обратили внимание.

– Извините, – смущенно попросил сэр Джон священника. – Должно быть, скворец услышал это от одного из рабочих.

– Ничего, – рассеянно сказал Вири. – Энни умерла. Он уставился в стол, не в состоянии продолжать. («Берт, твою мать, держи свой край!»)

– Энни? – переспросил сэр Джон, – Ваша жена?

– Да, – тихо произнес священник и заплакал. – Энни, моя жена. Мы прожили вместе сорок три года. Она была моей единственной отрадой, моим раем на земле.

Теперь уже сэр Джон уставился в стол, не в силах смотреть, как старик пытается справиться со слезами.

– Кофе, сэр, – сказал Уайлдблад, который внезапно появился откуда-то из-за папоротников. – Через минуту будет остальное.

– Вот, ваше преподобие, выпейте кофе, – сказал сэр Джон.

– Он вас взбодрит. Я вам глубоко сочувствую – так глубоко, что даже не могу передать это словами…

«Берт, твою мать, держи свой край!»

– Уайлдблад! – не выдержал сэр Джон, – вынесите наконец отсюда эту черт… эту глупую птицу!

– Слушаю, сэр.

Уайлдблад взял клетку и пошел к дверям. «Привет! Привет!» пару раз выкрикнула птица, раскачиваясь вместе с клеткой. «Хочу крекер. Привет. Хочу крекер».

– Я не могу выразить словами всю глубину моего сочувствия… – сэр Джон осекся, поняв, что начинает повторяться. – Как это случилось? – спросил он. – Расскажите, и вам обязательно станет легче.

– Это произошло на следующий день после похорон Бертрана, – удрученно начал Вири. (Он все еще не может оправиться от шока, подумал сэр Джон). – Я не рассказал ей о пакете, который заставил Бертрана покончить с собой, так как подумал, что не стоит лишний раз ее беспокоить. О, каким же я был дураком, каким слепым, невежественным дураком! Если бы она знала… если бы я ее предупредил…

– Пожалуйста, постарайтесь взять себя в руки.

– Да-да, конечно. Извините… (Жертвы самых ужасных трагедий, подумал сэр Джон, почему-то всегда извиняются, будто считают себя виноватыми в том, что другие должны им сочувствовать.)

– Был еще один пакет, – продолжал Вири. – Я не заметил, когда принесли почту. В тот момент я был в своем кабинете и молился… просил Бога, чтобы он остановил демонов, преследующих меня и моих близких. Подобно Иову, я хотел знать, что Господь слышит меня и что существует какая-то причина, по которой он позволяет Сатане так жестоко нас наказывать… Я молился и плакал. Бертран был самым отважным человеком из всех, кого я знал, поэтому я был совершенно не в силах представить, что могло побудить его к такому малодушному и нехристианскому поступку. Что было в той проклятой книге? В конце концов мне удалось немного успокоиться. Я сказал: «Отче, не моя воля, но твоя да будет» и решился не терять веры, что бы ни случилось.

Вири поднял глаза и посмотрел на сэра Джона взглядом смертельно раненого животного.

– И тут я снова услышал тот истерический и безумный смех, которым перед смертью смеялся Бертран.

– Мужайтесь, – сказал сэр Джон, сжимая перекошенное плечо старика.

– Я побежал на кухню, – продолжал Вири. Он все еще не мог прийти в себя, и его голос был по-прежнему тусклым и невыразительным. – Энни бросила содержимое пакет в кухонную печь, но я успел заметить, что это была книга. Ее обложка уже почти обуглилась, но я все же успел прочитать часть названия – «КИ ГУ». Боже, что бы это могло значить? Энни ужасно кричала, и я вдруг с ужасом понял, почему. У ее ног валялась пустая бутылочка из-под йода, которая обычно стояла в нашей аптечке. Она выпила ее всю. Энни умирала у меня на руках, силясь что-то сказать. Я нагнулся к ней, и она прошептала: «Я… не думала… что будет… так… больно…».

Вири замолчал, воскрешая в памяти эту страшную сцену. Через минуту он произнес:

– Боже мой, Боже мой! Для чего Ты меня оставил?

– Яичница с беконом, сэр, – объявил Уайлдблад, который снова внезапно возник из-за кустов.

– КИ ГУ! КИ ГУ! – прокричал уже другой скворец. После завтрака сэр Джон и преподобный Вири поднялись в библиотеку, чтобы выпить кофе и поговорить более подробно о тех страшных и печальных событиях, которые их свели.

Бэбкок рассказал все, что ему было известно о Лоле Левин, Алистере Кроули, М.М.М. и «Великом боге Пане» Артура Мейчена. Вири слушал с отсутствующим видом. Казалось, после тех ужасов, которые ему довелось пережить, ничто уже не может его удивить.

– Ключом ко всему, – сказал Бэбкок, – может быть эта ужасная книга, которая вызвала оба самоубийства. По тем проклятым буквам, которые вы запомнили – «КИ ГУ», – совершенно невозможно представить себе какое-либо осмысленное название. Может быть, вам удастся вспомнить еще хотя бы пару букв?

– Нет, – отрешенно сказал Вири. – Я же сказал, что видел только часть обложки, да и то совсем недолго. К тому же я был взволнован и пытался понять, что произошло с Энни.

Сэр Джон налил кофе, пытаясь представить себе возможное название книги. «Сатанинские методики губителей душ»? «Пытки гуннов»? Внезапно у него возникла одна мысль.

– По крайней мере, теперь мы знаем, что эта книга не была ни «Облаками без воды», ни «Великим богом Паном», так как во втором названии отсутствует слог «ГУ», а в первом вообще нет ни «КИ», ни «ГУ». Кроме того, вы, я и множество других людей читали эти книги, но не потеряли рассудок.

Вири вскочил и начать шагать взад-вперед. Горб и пепельно-бледное лицо делали его похожим на трагического актера.

– Книга, о которой идет речь, не может иметь иносказательный характер, как «Великий бог Пан» или «Облака без воды», – уверенно произнес он. – Она должна вызывать ужас сразу, как только вы ее открываете. И Бертрану, и Энни достаточно был почитать ее две-три минуты, чтобы покончить с собой. Должно быть, им хватило всего нескольких строк… максимум одного абзаца…

Бэбкок внезапно побледнел.

– Я знаю, кто будет следующей жертвой этих дьявольских сил, – сказал он. – Вы. Вам следует оставаться у меня до тех пор, пока все не уладится. Вы ни в коем случае не должны распечатывать почту, которая будет приходить вам из «М.М.М.» Если такой пакет придет, и мы захотим узнать, что внутри, то обратимся за помощью к специалисту в области оккультных наук, который сможет справиться с губительным влиянием этой книги. Вири наблюдал за языками пламени в камине.

– Вы, конечно же, правы, – сказал он устало, – однако я категорически против того, чтобы кто-либо, пусть даже это будет самый опытный оккультист, открывал пакет, отправленный из этого проклятого «М.М.М.»

– Что ж, – сказал сэр Джон, – это будет решать Джоунз – тот человек, о котором я вам говорил. Конечно, ни вы, ни я такой пакет открывать не будем ни в коем случае. Если они хотят разделаться с вами, то и я сам вполне могу оказаться их следующей мишенью. Боже! – воскликнул он, – как слеп наш самодовольный материалистический мир, что не обращает внимания на такие вещи!

Вири вздохнул.

– Во всем виноваты эти атеисты из Оксфорда и Кембриджа, – сказал он. – А вместе с ними Вольтер, Дарвин и Ницше… Последние полтора века в европейских умах царит Антихрист, стараясь нас ослепить…

– Историю не изменишь, – сказал сэр Джон, – но наше будущее всегда в наших руках. Кстати, я недавно установил здесь телефон и сейчас позвоню Джоунзу, чтобы он приехал к нам как можно скорее. Поверьте, он знает гораздо лучше нас обоих, что нужно делать в подобных ситуациях.

Он поднялся с кресла и пошел было к дверям, но вдруг остановился, увидев, как внезапно изменилось от страха лицо Вири.

– Господи, – упавшим голосом произнес священник. – Макферсон.

Сэр Джон подбежал к нему.

– Макферсон? – переспросил он. – Кто такой Макферсон?

– Преподобный Дункан Макферсон, – сказал Вири. – Мой друг и помощник. Он работает вместе со мной в «Обществе распространения религиозной истины» и тоже получил необычную открытку.

Сэр почувствовал, как пол уходит у него из-под ног.

– Какую еще открытку? – вскричал он. – Вы не говорили мне ни о каких открытках.

Вири тоже поднялся и стал нервно шагать по комнате, вне себя от страха и нетерпения.

– Я должен предупредить его, – сказал он. – Вы сказали, что у вас есть телефон? Но я не знаю, у кого есть телефон в Инвернессе.

– Полиция! – воскликнул сэр Джон. – Мы должны связаться с инвернесскими полицейскими и попросить их, чтобы они предупредили Макферсона! О каких открытках вы говорили?

– Позже! Где тут у вас телефон?

– Внизу, в прихожей. Но что мы скажем полицейским? Они бросились вниз по лестнице.

– Полицейские уже все знают о самоубийствах, – взволнованно объяснял Вири, рискованно перепрыгивая через ступеньки, – и я рассказал им о том, что и Бертран, и Энни перед смертью получили по почте какую-то странную книгу. Хотя, я думаю, они поверили мне лишь наполовину…

К тому времени, как сэр Джон и преподобный Вири достигли ниши, в которой стоял телефон, их разговор уже принял более спокойный характер. Вири снял трубку и попросил телефонистку соединить его с номером Инвернесс-418. Некоторое время он стоял неподвижно, прислушиваясь сначала к шумам, а потом к гудкам в трубке.

– Это преподобный Вири, – представился он, когда на другом конце сняли трубку. – Я хочу поговорить с инспектором Макинтошем по поводу недавних самоубийств.

По мере того, как Вири говорил, Бэбкок все больше поражался его уму и осторожности. Вири объяснил полицейскому ровно столько, сколько тот способен был понять, и даже выдумал на ходу, что в загадочных посылках из Лондона мог содержаться какой-то яд, расстраивающий рассудок людей. «Макферсон ни при каких обстоятельствах не должен притрагиваться к посылке, которая может прийти ему из Лондона, – добавил священник с неожиданной жесткостью в голосе. – Пусть он вообще не притрагивается ни к каким посылкам, даже если они отправлены не из Лондона. Эти негодяи могут написать другой обратный адрес, чтобы сбить нас с толку».

Повесив трубку, Вири вздохнул с облегчением.

– Они сейчас направят к Макферсону констебля, – сообщил он. – Похоже, моя импровизация насчет ядов произвела на них впечатление.

Сэр Джон мрачно кивнул.

– На меня тоже, – сказал он. – Но это, конечно же, невозможно. Не существует яда, который мог бы вызвать подобную реакцию, причем каждый раз одинаковую. Даже белладонна, самое ядовитое растение, действует на разных людей по-разному. Одни истерически рыдают, другие хохочут, третьи галлюцинируют, а четвертые сразу умирают. Гашиш тоже вызывает разные реакции. Так что ваша теория ничем нам не поможет, если не считать того, что она убедит полицейских охранять Макферсона…

Они молча вернулись в библиотеку. Сэр Джон вспомнил, что перед тем, как они побежали к телефону, Вири начал говорить о каких-то открытках. Когда они снова опустились в кресла, сэр Джон вернулся к своему вопросу.

– Кстати, о каких это открытках вы говорили? Вири горестно покачал головой.

– О, это было так глупо, – сказал он. – Я не придавал им никакого значения. Но сегодня, во время нашего разговора, мне вдруг пришла в голову одна мысль. Возможно, это всего лишь совпадение….

Всего лишь совпадение, с горечью подумал сэр Джон. Видимо, эти слова всегда будут казаться мне или дурацкими, или зловещими…

– На этих открытках даже не было лондонского штемпеля, – сказал Вири. – На них был почтовый штемпель Инвернесса, поэтому я и не придал им особого значения. Однако теперь мы знаем, что у Них есть агенты в Инвернессе, достаточно вспомнить того загадочного восточного человека…

– Что было в этих открытках? – нетерпеливо прервал его сэр Джон.

– Первая открытка пришла на имя Бертрана, – сказал Вири, – ровно за два дня до того, как принесли ту злосчастную посылку. В открытке не было ничего, кроме странного рисунка с буквой еврейского алфавита.

– Какая это была буква? – быстро спросил сэр Джон.

Вири на минуту задумался.

– Принесите мне лист бумаги и карандаш, – попросил он. – Конечно, я изучал древнееврейский язык в семинарии, только с тех пор уже прошло лет сорок. Впрочем, в шотландских семинариях учат на совесть, так что я, по-моему, помню эту букву.

Сэр Джон положил перед священником карандаш и лист бумаги, и тот быстро что-то нарисовал.

– Вот что было в той открытке, – сказал Вири. – Только это и еще имя Бертрана.

Сэр Джон взглянул на рисунок.

– Это буква Йод, не так ли? – спросил Вири.

– Да, – подтвердил сэр Джон и покраснел. – Йод значит «рука» или «кулак».

Он умолчал о том, что, по мнению некоторых каббалистов, рука и кулак – это эвфемизмы, которые были придуманы позже, а первоначально буква Йод значила «семя». Рисунок имел явно фаллическую форму, и поэтому сэр Джон чувствовал себя неловко.

– А что было в следующей открытке? – спросил он, заранее зная ответ. Нун, «рыба». Снова I.N.R.I.

– Следующая открытка пришла на имя Энни, – сказал Вири, – и тоже со штемпелем Инвернесса. К сожалению, в этот раз я тоже не смог увидеть связь, если она вообще была, между открыткой и трагедией, которая случилась два дня спустя.

Он быстро нарисовал:

– Я не уверен, что помню эту букву, – признался Вири.

– Хе, – сказал сэр Джон. – «Окно». Получается, что на первой открытке был изображен ритуальный жезл, ибо на этой, несомненно, чаша. Итак, кто-то посылает одно за другим изображения магических предметов. Держу пари, что в открытке, которую получил Макферсон, был нарисован меч.

– Поразительно! – воскликнул Вири. – Вы абсолютно правы. Вот что было в той открытке.

Он снова взялся за карандаш:

– Bay, – прочитал сэр Джон. – «Гвоздь». Вири побледнел.

– Некоторые вещи не забываются, даже спустя десятилетия, – произнес Вири с благоговением. – Видя эти три буквы, я уже знаю четвертую.

– Да, – сказал сэр Джон. – У нас уже есть Йод Хе Bay – первые три буквы Священного Непроизносимого Имени Бога. Четвертой буквой должна быть снова Хе, и тогда мы получаем Йод Хе Bay Хе – Яхве, или Иегова. Эти нелюди используют в своем кровавом деле самое священное слово в Каббале. Это ужасное богохульство и святотатство, чернейшая магия. Но когда Макферсон получил открытку с мечом?

– Два дня назад, – с ужасом прошептал Вири. Сэр Джон вскочил.

– Но ведь это значит, что сегодня он получит посылку с книгой!

– Святый Боже, – прошептал Вири с закрытыми глазами.

– Сделай так, чтобы полиция оказалась там до прихода почтальона…

В этот момент зазвонил телефон. Сэр Джон и Вири бросились в прихожую. Сэр Джон схватил трубку.

– Сэр Джон Бэбкок.

– Это инспектор Макинтош, – представился голос в трубке. – Могу я поговорить с преподобным Вири?

Сэр Джон передал трубку Вири и продолжал стоять рядом, напряженно вслушиваясь в слова Вири и пытаясь по ним восстановить весь разговор: «Да… О, Боже, нет… Да…Что? Безусловно… Да хранит нас всех Господь, инспектор… Непременно».

После того, как священник повесил трубку, он показался сэру Джону еще более маленьким и жалким, чем прежде.

– Это произошло снова, сэр Джон.

– Боже! Да рассказывайте же!

– Констебль, которого послали домой к Макферсону, нашел того уже мертвым. Макферсон бритвой перерезал себе горло, от уха до уха. Полицейские поискали в камине остатки пакета и нашли там обуглившуюся книжную обложку, на которой можно было разобрать только две буквы – «МА».

– «КИ, ГУ, МА», – задумчиво произнес сэр Джон. – Единственный ключ ко всему этому безумию и богохульству. Вы правы, нам всем остается уповать только на помощь Господа.

XXXI

Часы на Фраумюнстер пробили шесть. Лучи заходящего солнца окрасили комнату в багряные, желтые и коричневые тона. Причудливая игра света и тени навевала мысли о колдовстве, средневековых соборах и готических романах, на которые была очень похожа история сэра Джона. Эйнштейн, Бэбкок и Джойс с удовольствием приняли предложение Милевы Эйнштейн сделать перерыв и пообедать. К этому времени комната, в которой они сидели, наполнилась едким тяжелым дымом из трубки Эйнштейна. Милева открыла окно. Дым понемногу улетучился, но вместо него в комнату вторгся влажный и липкий фён.

Эйнштейн поднялся и начал задумчиво бродить по комнате. Джойс остался сидеть в красном плюшевом кресле, глубоко погруженный в свои мысли.

– Похоже, Джим, – наконец произнес Эйнштейн, – что на нас свалились сразу все декорации кельтского романтизма, который вы так презираете. И даже эльфы… Джойс кивнул и криво улыбнулся.

– Даже зловещий багряный закат, – сказал он. – И чем больше усилий мы прилагаем, чтобы разобраться в этой истории, тем больше в ней запутываемся… Это напоминает мне негритянскую сказку о кролике и смоляной кукле. Чем сильнее кролик бил куклу, тем сильнее к ней прилипал…

Эйнштейн вдруг остановился. Его веселые глаза затуманились, взгляд словно обратился вовнутрь. Наверное, подумал Джойс, сейчас он перестал мыслить словами и начал мыслить образами. Эйнштейн не раз рассказывал ему, что старается мыслить именно так, когда работает над какой-нибудь формулой. Бэбкок и Джойс обменялись недоумевающими взглядами, не в силах понять, что происходит в голове у Эйнштейна и каким образом слова Джойса, если только это были они, смогли повергнуть профессора в такой глубокий транс. Чем больше усилий… тем больше запутываемся… Смоляная кукла… Но какое отношение это имеет к книге, которая заставляет людей совершать самоубийства?

– Ну конечно, действие и противодействие, – прошептал Эйнштейн, очевидно обращаясь к самому себе. – Старина Ньютон все еще помогает нам, хотя прошло уже три столетия…

– Профессор, – воскликнул Бэбкок, – неужели? Неужели вы нашли научное объяснение этим невероятным событиям?

Эйнштейн моргнул и устало опустился в кресло.

– Не совсем, – ответил он. – Но мне кажется, я вижу слабый луч света в этой средневековой тьме… у меня складывается одна гипотеза… но я пока что не уверен…

– Сейчас, – сказал Джойс, – мы с радостью ухватимся за любую гипотезу, какой бы шаткой она ни была. Знаете, Эйнштейн, в прошлом году я несколько месяцев пытался написать самую ужасную и отвратительную проповедь об Аде за всю историю христианства. Кое-что я взял из своих конспектов по теологии, кое-что – из учебников иезуитов. Я составил такую речь, от которой даже у атеиста поднимутся дыбом волосы на голове. Надеюсь, теперь любой читатель поймет, что довелось пережить моему главному герою, которого воспитывали ирландские католики. Честно говоря, я наслаждался, составляя эту проповедь, ибо считал, что подобные вещи больше не имею власти надо мною, и я могу описывать их совершенно беспристрастно. Однако сейчас, когда я слушаю рассказ сэра Джона, во мне начинают пробуждаться все отвратительные страхи моей юности.

– Конечно, – сказал Эйнштейн, на лице которого играли багровый отсвет заката.

– Все дело именно в этом.

– Объясните же наконец! – вскричал Бэбкок.

– Наберитесь терпения, – сказал Эйнштейн. – Пока что свет едва забрезжил, и эта заря может быть ложной. Мне еще нужно подумать над этой теорией. Но я могу показать вам, в каком направлении движутся мои мысли. Представьте себе, что сражаются не кролик и смоляная кукла, а две смоляные куклы.

Джойс и Бэбкок удивленно застыли – две багровые статуи в сгущающейся темноте.

В комнату заглянула Милева Эйнштейн:

– Джентльмены, ужин готов.

Первым блюдом был салат из сыра, маслин и анчоусов.

– Прожив несколько лет в Милане, я пристрастился к итальянской пище, – пояснил Эйнштейн. – Цюрих мне нравится, потому что в здешних ресторанах можно найти самые разные блюда. В один вечер можно заказать итальянский ужин, в другой – немецкий, в третий – французский. Конечно, если у вас хватит денег ужинать в ресторанах три дня подряд.

– А я вот ужинаю в самом дорогом ресторане Триеста, – сказал Джойс, – но только один раз в месяц, когда получаю зарплату. После этого у меня практически не остается денег, поэтому я никогда не плачу за квартиру вовремя.

– И что думает по этому поводу ваш домовладелец?

– Он знает, что деньги есть у моего брата, поэтому начинает преследовать его. Но он делает это только тогда, когда его окончательно выводят из себя мои дурные манеры.

– Ну вы и бесстыдник, – по-матерински пожурила его Милева.

– Стыд мне не ни к чему, – быстро ответил Джойс. – Он мешает мне видеть мир. Провоцируя домовладельцев, я исследую области человеческой психики, которые пока что представляют собой terra incognita для этого местного мудреца, доктора Юнга, и даже для его учителя из Вены, доктора Фрейда.

Мужчины по молчаливому согласию не обсуждали за ужином готическую историю Бэбкока, чтобы не беспокоить Милли. Вместо этого Джойс быстро вовлек фрау Эйнштейн в разговор об истории Цюриха и удивил всех своими обширными познаниями в этой области. В частности, он объяснил, что многие из местных обычаев – например, весенний праздник Secheslauten, – имеют кельтские корни.

– Ритуал, во время которого проносят по улицам, а потом сжигают соломенное чучело, символизирующее зиму, – сказал он, – встречается в той или иной форме в любой кельтской культуре.

– Но ведь кельты покинули Швейцарию больше двух тысяч лет назад, – удивился Эйнштейн.

– Народы уходят, а исторические архетипы – этот термин придумал Вико – остаются, – торжественно объявил Джойс. – И этимология остается тоже. Известно ли вам, что само название этого города – Цюрих – происходит от латинского слова «турикум».

– Да, я что-то об этом слышала, – признала Милева.

– Ага, – воскликнул Джойс. – Но знаете ли вы, почему римляне называли это место «Турикум»? Если вы заглянете в этимологический словарь, как это сделал я, то узнаете, что жившие здесь кельты называли это место «Дур», что в приблизительном переводе значит «место, где соединяются воды». И действительно, здесь река Лиммат впадает в Цюрихское озеро. А римляне просто переиначили это название на свой лад, вот так и появился вместо Дура Турикум.

Эйнштейн удивленно поднял брови.

– Джим, – сказал он, – вы будто разглядываете слова в микроскоп. Я начинаю верить, что вы не шутили, когда прошлой ночью рассказывали нам о всяких парадоксах, в частности, о том, что в нашем сознании нет ничего, кроме слов.

– История сознания – это история слов, – убежденно сказал Джойс. – Какими бы возмутительно-высокомерными ни казались нам слова Шелли «поэты – непризнанные законодатели этого мира», мы вынуждены согласиться с ним. Люди, чьи слова образуют новые метафоры, которые проникают в общественное сознание, помогают нам по-новому увидеть самих себя.

– Любовь, что движет солнце и светила – неожиданно процитировал Эйнштейн. – Когда я впервые прочитал эту фразу у Данте, ее музыка сразу же вошла в мое сознание. Наверное, каждый, кто смотрит безлунной ночью в звездное небо, чувствует то же, что чувствовал Данте. Но все же умом я понимаю, что на самом деле и солнце, и звезды движутся стохастически.

– Как-как? – переспросил Бэбкок.

– Случайным образом, – перевел на нормальный язык Джойс. – Профессор говорит о втором законе термодинамики.

– Стохастически – не значит случайно, – быстро поправил его Эйнштейн. – В любом стохастическом процессе есть некая скрытая переменная. Некий закон. Думать иначе – значит овеществлять и обожествлять хаос. Но каков этот космический закон и можем ли мы назвать его Любовью, о которой говорит Данте? Любой, кто возьмется отвечать на этот вопрос – либо мудрейший из философов, либо глупейший из дураков.

– Мне легче поверить в любовь, чем в закон, – прямо заявила Милева. – Знаю, знаю: так могла сказать только женщина.

– Нет-нет, – сказал Джойс, – ни в коем случае. На мой взгляд, Мужчина – это остров у берегов огромного континента, имя которому – Женщина. Даже с биологической точки зрения самец всего лишь вспомогательный элемент, передвижной резервуар с семенем.

– Увы, любовь в этом мире – скорее редкость, – печально произнес Эйнштейн. – Но законы действуют в нем повсюду.

– Это если рассуждать логически, – сказал Джойс, явно желая поспорить. – Но логика есть лишь обобщение грамматики древнегреческого языка, сделанное Аристотелем. И это обобщение – всего лишь часть великой словесной реки сознания. Как вам, наверное известно, китайская логика не имеет ничего общего с логикой Аристотеля. Некоторые части потока сознания совершенно иррациональны и алогичны. Вот вы, профессор, доказали математически, что пространство и время неразделимы. Современный же психоанализ вот-вот придет к заключению, к которому сэр Джон и ваш покорный слуга уже пришли самостоятельно, анализируя самих себя. Суть этого заключения в том, что ум и безумие тоже неразделимы – как две смоляные куклы после долгой драки…

– Вы интересный человек, – заметила Милева, убирая со стола остатки ужина. – Если на свете существует миссис Джойс, она тоже должна быть очень незаурядной женщиной.

– Миссис Джойс не существует. Но я вот уже десять лет живу с одной женщиной и с удовольствием проживу с ней остаток своей жизни, если только ей не надоест мой скверный характер.

Мужчины вернулись в кабинет Эйнштейна, а Милева начала наводить порядок в столовой.

– Во имя всего святого! – набросился Бэбкок на Джойса. – Неужели вам доставляет удовольствие при каждом удобном случае выставлять напоказ свою аморальность? Фрау Эйнштейн, несомненно, глубоко шокирована вашими взглядами. Зачем, скажите на милость, вы хвастаетесь ссорами с домовладельцами и своей греховной любовной связью?

– Фрау Эйнштейн трудно шокировать, – успокоил его Эйнштейн. Большинство моих друзей – очень эксцентричные люди. Я подозреваю, что иногда кажусь окружающим тоже довольно эксцентричным.

– У каждого есть отклонения, – заметил Джойс. – Я еще никогда в жизни не встречал человека, который не был бы мне интересен. «Нормальных» людей не существует. Если внимательно присматриваться к людям, которые всем кажутся скучными, рано или поздно вы обнаружите, что каждый из них по-своему безумен и этим по-своему интересен. Скучный вид – всего лишь попытка скрыть это безумие. Человеческая психика являет собой сплошной маскарад. Кстати, хотя меня и заинтересовали некоторые ваши проблемы, – он повернулся к Бэбкоку, – я не даю вам права судить меня и мои поступки. И я не даю этого права ни толстобрюхой церкви, ни вору-государству. Нора живет со мной потому, что она сама так решила, а не потому, что ее заставляют предрассудки или закон. Мне нужна рядом не рабыня, не наложница и даже не жена, а друг, с которым я могу общаться на равных.

 
Тверд, как горные вершины,
С которых красовался я рогами.
 

Поистине благородные слова в устах человека, больного от ревности! Слушайте все! Слушайте все! Это звучит голос моей юности, голое Ибсена и Ницше. Но я уже слишком стар для роли Стивена Дедалуса. Если я спрошу, она мне все расскажет, но я не спрошу. Eleutheria. Моя участь: Ubermensch[60]60
  Сверхчеловек (нем.)


[Закрыть], или Проклятый Идиот. Героическая поза: merde.

– Некоторые поступки, – с прежней горячностью продолжал сэр Джон, – просто не принято совершать в приличном обществе.

– Не быть вам психологом, – сказал Джойс со свойственной ему кельтской иронией. – Люди совершают эти поступки сплошь и рядом, просто стараются о них не говорить.

– Джентльмены, – прервал их Эйнштейн, – этот спор длится с тех пор, как возник романтизм, то есть уже более века. Не думаю, что нам удастся окончательно разрешить его сегодня вечером. Давайте поищем более полезное применение нашим умственным способностям – например, постараемся разобраться в чрезвычайно занимательной истории, которую рассказал нам сэр Джон.

Джойс сел в кресло и привычно ссутулился.

– У меня тут возникли кое-какие идеи, – сказал он. – Если хотите, могу поделиться.

– Будьте так добры, – попросил его Эйнштейн. – Мне было бы очень интересно узнать, насколько хорошо ваши идеи согласуются с моей гипотезой.