Текст книги "Литератрон"

Автор книги: Робер Эскарпи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

Отчет представлял собою четыре проекта романов. Первым шел сентиментальный роман карманной серии, тираж которого определялся в 700 тысяч экземпляров, под названием "Секретарша-девственница". За ним следовал тиражом в 550 тысяч большой медико-сентиментальный роман типа Кронин Слоутер – Субиран, в картонном переплете с цветной суперобложкой. Назывался он "Под сенью стетоскопов в цвету".

Детективный роман из "черной" серии под названием "Хулиган целится в пах" предполагалось издать тиражом в 400 тысяч экземпляров. Наконец, четвертый проект рекомендовал роман, относившийся к так называемой "объективно-феноменологической" категории, который по идее должен был состоять из серии фраз во втором лице множественного числа настоящего времени изъявительного наклонения, без точек и запятых. Назывался он "Сапоги всмятку", В докладе роман характеризовался как произведение, рассчитанное на избранный круг читателей, не более чем на 300 тысяч человек, зато весьма подходящее для экранизации мастерами бессюжетного и антиизобразительного кино.

Машины не могут делать все, потому приходится выбирать, Быть может, мне следовало с большей осмотрительностью подойти к выбору, но голова моя была слишком занята, и я намеревался запустить в производство любую книгу, только бы поскорее. Никогда я не был рьяным чтецом романов и мало интересовался и названием и жанром бестселлера текущего года. Я пригласил к себе в кабинет Буссинго, Фюльжанса Пипета и президента Синдиката жюри по литературным премиям. В процессе дискуссии выявилось, что Буссинго, большой любитель комиксов, питал подлинную страсть к эротической литературе. Он категорически высказался за "Секретаршу-девственницу". Фюльжанс Пипет с неопределенной улыбкой на тонких губах заявил, что не видит резона возражать. Что же до президента синдиката, то он придерживался мнения Буссинго, усиленно напирая на то, что такой тип романа удается женщинам-писательницам. Поэтому он считает желательным, чтобы в этом, так сказать, пробном случае имя автора определялось бы не жеребьевкой и что авторство, или, вернее сказать, материнство, следует официально приписать госпоже Гермионе Бикет, незадачливой лауреатке Премии трех ювелиров.

На этом и порешили, хотя и остальные проекты не были забракованы. Было бы просто обидно не использовать столько трудов и выдумки. Наш еще не совсем определенный административный статут предоставлял нам в финансовом отношении известную свободу действий. Пипет и Буссинго попросили у меня разрешения приступить к механо-редактированию перфорированных карт по проекту романа "Хулиган целится в пах". Я дал свое согласие, возможно, несколько опрометчиво, но мы единодушно решили продать оба не использованных нами проекта. "Под сенью стетоскопов в цвету" был куплен спустя неделю одной крупной лабораторией фармацевтических препаратов, специализировавшейся в области успокоительных и снотворных средств. Роман, литературные качества которого целый год приводили в восторг восемьсот тысяч читательниц одного женского журнала, послужил отличной рекламой фирме. Женщины в тот год продемонстрировали удивительное единодушие.

Но самой любопытной оказалась судьба романа "Сапоги всмятку". Прославленный финансист Бернар Кастор-Брюлэ, основатель и главный акционер целой сети магазинов новинок, купил не только проект, но и упрощенную модель литератрона и тотчас же запустил его в эксплуатацию. Мысль его была проста – самому производить книги, предназначавшиеся для книжных отделов его магазинов. Ему хотелось придать своей литературной продукции то разнообразие, что способствует не только успешному сбыту товаров, но и свободе художественной выразительности, и одновременно использовать закон эффективности, лежащий в основе рациональной эксплуатации испытываемого прототипа. По своей стилистической структуре "Сапоги всмятку" как нельзя лучше подходили для этой роли. Достаточно было изменить время, наклонение, залог, лицо или переставить слова согласно системе простой подмены, чтобы получить бесчисленное множество различных, но в то же время неуловимо схожих меж собою книг.

В качестве образца стиля в проекте приводился следующий абзац:

"Вы подвешиваете на лестнице сапоги моего деда и вы сетуете вы и бабушка и вы сушитесь сапоги в особенности правый вокруг второго гвоздя слева тот на котором пятно ржавое в форме звезды с пятью лучиками кожа на подметке потрескалась длиною в двадцать два миллиметра с четвертью, но вы самая красивая пара из всех сапог в квартале и вами каждый год любуются четырнадцатого июля".

Один из вариантов, предложенных литератроном универсального магазина "Галери Кастор-Брюлэ", выглядел так:

Где были подвешены сапоги На лестнице Кто их подвесил

Бабушка потому что надо вам сказать что это были сапоги моего дедушки и моя бабушка огорчалась оттого что сапоги ссохлись

Так ли это было

Да особенно правый

Уточните

Под подошвой на высоте второго гвоздя слева

Имел ли этот гвоздь особую примету

Да ржавое пятно в форме звезды с пятью лучиками и вокруг была трещина

Какой длины трещина

Двадцать два миллиметра с четвертью

С четвертью

Да

Продолжайте

Так как это была самая красивая пара из всех сапог в квартале можно было любоваться ими каждый год четырнадцатого июля

Благодарю Другой вариант начинался так:

"Не я ли повесил в кабине лифта тапочки моего внучатого дяди и не был ли я огорчен..." и т. д. и т. п.

Существовал также вариант этого романа в переложении для детей, старомодно прелестный, как нянюшкины сказки:

"Жила была бабуся которая повесила семимильные сапоги своего мужа на лестнице в замке Синей Бороды и она была очень грустная ибо..." и т.д. и т.п.

Начинание Бернарв Кастор-Брюлэ имело шумный успех и произвело переворот не только в торговле новинками, но и вообще в книжном деле. Некоторые издатели последовали его примеру. Так родилось литературное течение, известное под названим "роман-новинка".

Если я задерживаю внимание читателя на этих фактах, то лишь для того, чтобы показать ему, что наша литература, искусство – словом, вся наша культура много выиграла бы, будь литератроника всеобщим достоянием. Вот почему я никогда не прощу себе, что на самом ответственном этапе опытов я поступил опрометчиво. Когда все мы сошлись на том, что "Секретарша-девственница" более всего подходит в качестве бестселлера, я должен был бы сам проследить за ходом процесса. Я же перепоручил это дело Фюльжансу Пипету и тайком позвонил Фермижье, чтобы сообщить ему имя автора, будущего литератронного лауреата, Об этом мы договорились заранее, и, прежде чем грядущий успех мадам Гермионы Бикет окончательно сразил ее товарищей по перу, к ней явился представитель издательства Сен-Луи и подписал с ней договор.

На следующий день она присутствовала на приеме в Фурмери. Это была дама лет шестидесяти, небрежно одетая, с неумело раскрашенной физиономией, но в ее живых глазах светился ум. Однако я сразу же подметил в ней первые симптомы того, что я называл про себя "феноменом Бледюра". Произведение, которое должно было снискать ей литературную славу, находилось во чреве литератрона "Бумеранг" на этапе перфорированных карт и электрических импульсов, а между тем она приписывала себе все заслуги, припоминала, как вынашивала замысел книги, даже как писала ее, хотя, возможно, все это делалось помимо ее сознания. Я передал ее на руки Пуаре и Пипета, которые, казалось, прекрасно понимали друг друга (чему я ничуть не удивился), а сам направился к Ланьо, бледное лицо которого мелькнуло в толпе.

Когда я подошел ближе, Югетта только что представила его Сильвии. Ланьо и Сильвия стояли у перилец на берегу озера – самого очаровательного уголка парка Фурмери,– и я был поражен той удивительной близостью, которая в мгновение ока возникла между ними. То, что подчас казалось мне в Сильвии холодностью или равнодушием, выглядело на фоне почти лунатической отрешенности Ланьо бесплотной оболочкой, защищающей внутреннюю жизнь, которая сейчас угадывалась в глазах Сильвии, озаренных изнутри глубоким, рассеянным светом. И я вдруг понял, почему, несмотря на распутство, к которому она питала несомненное пристрастие, более того – даже стремилась к нему, я всегда ощущал ее превосходство над собой. Уже много лет она словно бы не отдавала себе отчета в своем собственном существовании, и в эту минуту я ощутил одновременно с уколом ревности, что она вновь обретает и отстаивает себя.

– Пошли,– проговорила Югетта, увлекая меня за собой.– Она обратила его моментально.

– Только бы она не переборщила...

– А тебе-то что до этого?

Голос Югетты дрогнул не то от гнева, не то от сдерживаемых слез. Я взглянул на нее и вдруг понял, что мы оба больше не в силах скрывать своих чувств. Она принадлежала мне, а я ей. Поблизости оказался темный уголок. Она протянула мне губы.

– Милый,– шепнула она.– Я хочу быть с тобой всегда...

– А Жан-Жак?

Она издали показала мне на Жан-Жака, беседовавшего с Рателем.

– Взгляни. Я ему больше не нужна. К сорока годам он пойдет куда дальше, чем Ратель в шестьдесят восемь. Институт, Нобелевская премия... Весь этот путь я уже проделала вместе с дядей. Мне это неинтересно. Хватит с меня этих окаянных жрецов науки.

Вдруг она овладела собой и отодвинулась от меня, силясь улыбнуться.

– Но прежде чем думать о нас, надо подумать о тебе. Я знаю, что тебе надо сделать, чтобы провалить Ланьо. Международная организация "Интеллигенция против французских ударных сил" устраивает в будущем месяце конгресс в Берне. Среди сторонников этого движения двадцать процентов коммунистов, тридцать процентов насеровцев, а остальные польдавцы. Я говорила об этом с Сильвией. Она берется устроить так, чтобы Ланьо получил приглашение выступить на конгрессе.

– Думаешь, он поедет?

– Да, если будет уверен, что Сильвия в то же время поедет в Берн повидать своих детей.

– А этого будет достаточно, чтобы подмочить его репутацию?

– Как раз то, что требуется. Если он поедет, то без разрешения министра. Конечно, за это ему ничего особенного не будет, но Кромлеку придется держать его в некотором отдалении, А Фермижье слишком дрожит за свой орден, чтобы навлечь на себя гнев Кромлека.

Мы бросили последний взгляд на Сильвию и Ланьо. Они медленно брели по берегу озера, поглощенные беседой, которой не предвиделось конца.

Фермижье, стоя в дверях, представлял Больдюка журналистам. Мой бывший шеф, чувствовавший себя в своей тарелке, как раз рассказывал им о конгрессе в Берне.

– Мне стыдно называться польдавцем,-воскликнул он,-особенно когда я думаю о том, что подобная инициатива могла получить поддержку моих соотечественников, поставленных благодаря превратностям политики во главе моей беззащитной отчизны. Только французы имеют право оспаривать французский гений, ибо критическая мысль и является как раз составной частью этого гения, который не подлежит экспорту за границу!

Укрывшийся в темном уголке Гедеон Денье подал сигнал к аплодисментам.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ,

в которой победа уже совсем близка

Прием в Фурмери состоялся в один из последних погожих дней октября. До симпозиума оставалось около трех месяцев. Я был полон решимости воспользоваться этим мероприятием и добиться окончательного признания, которое откроет передо мной воистину царственный путь к легкой и прибыльной карьере.

Прежде всего я преследовал две цели:получить назначение на пост профессора в Гипнопедический университет и добиться официального открытия Государственного института литератроники. Для осуществления этих сокровенных чаяний необходимо было убрать с дороги Ланьо. Попадется ли он в сети Сильвии?

На сей счет я уже располагал кое-какими благоприятными сведениями. Мадам Ляррюскад, которая держала меня в курсе событий, происходивших в министерстве государственного образования, сообщала, что Ланьо просил разрешения на отъезд в Берн и что ему отказали под тем предлогом, что он-де обратился за разрешением меньше чем за шесть недель до начала конференции. Кроме того, дабы убедить Ланьо отказаться от своей затеи, ректору Бордоского университета было конфиденциально предложено пустить в ход аргументы технического и психологического, но ни в коем случае не политического характера. Вместе с тем на вмешательство ректора больших надежд не возлагали.

За одну неделю "Бумеранг" закончил редактирование "Секретарши-девственницы". Литератрон работал круглосуточно, выбрасывая по странице каждые четверть часа. Меня заверили, что никогда ни одному писателю не удавалось добиться таких темпов, разве что Жоржу Сименону, и то в часы бодрствования, тогда как литератрон не нуждался во сне.

Для очистки совести мне захотелось просмотреть рукопись. Начиналась она так: "Хрупкая молодая девушка с фиалковыми глазами, сошедшая на остановке Порт де Лила, была скромно, но опрятно одета..." Кончался роман фразой: "Он прочел в ее ликующем взгляде обещание несказанного счастья". Я с дрожью закрыл книгу.

– Здорово, а? – спросил Буссинго с восторженным блеском в глазах.

– Великолепно! – отозвался Фюльжанс Пипет. – Боюсь только, как бы Жан Ноше не подал на нас в суд за плагиат. Чересчур смахивает на его новеллы в "Жур де Франс". Можно подумать, что он сам пользуется услугами литератрона.

– Не нравится мне это,– сказал я.– А вы уверены, что ни одна строчка из нашей продукции не просочилась на сторону?

– Просочилась? Нет, нет, будьте спокойны. Но почему вы об этом спрашиваете? – проговорил Фюльжанс Пипет с такой поспешностью, что меня невольно охватило сомнение.

– Во всяком случае,– заметил Буссинго,– Жан Ноше писал свои рассказы уже задолго до того, как был сконструирован "Бумеранг".

– Значит, тогда это природный дар.

Итак, рукопись "Секретарши-девственницы" была отправлена в типографию. Там пообещали срочно набрать книгу. Выпуск романа в свет намечался чеоез три недели, а присуждение премии Единым литературным жюри должно было состояться неделей позже.

Мне не терпелось ускорить "Проект Арабель", но он задерживался из-за обилия материала, нуждавшегося в предварительной обработке. День за днем наши испытатели выдавали на-гора все новые комиксы. Вскоре выяснилось, что комиксы составляли основу французской литературной продукции, и мы всерьез призадумались над тем, не следует ли нам принять во внимание эти данные при составлении новых вариантов "Проекта Парнас". А Буссинго считал, что имеет прямой смысл объединить оба проекта и издать "Секретаршу-девственницу" как фотороман.

В ожидании окончательного решения этой проблемы все наше внимание было сосредоточено на "Проекте 500". "Хамелеон" находился в стадии первых опытов. Им пользовались для отбора наиболее часто употребляемых слов из докладов политических деятелей различных толков. И удивительное дело: из каждого такого текста "Хамелеон" запоминал не более пяти слов, и всегда одни и те же: я, мне, Франции, народ, будущее. Чтобы расширить отбор, мы снизили порог частоты и смысловой интенсивности, не допуская слов ниже определенного уровня. И тогда появились слова: процветание, мир, справедливость, и несколько позже – свобода.

Так обстояло дело, когда телефонный, звонок Гедеона Денье известил меня о том, что Ланьо укатил в Берн.

– Вы свидетель,– сказал Денье,– что я всегда относился к Ланьо с недоверием. Не будь меня, он бы давно очернил вас в глазах Кромлека. Во всяком случае, теперь он показал свое настоящее лицо, и я, наконец, высказал шефу все, что у нас с вами накипело на душе.

– И что же хозяин?

Он так блестяще разыгрывал эту комедию, что я никак не мог не поддерживать его. К тому же если он вдруг переметнулся в мой лагерь, какой мне смысл строить из себя святошу?

– Хозяин в бешенстве. А тут еще Бледюр, который без конца плетет в кулуарах интриги. Вы же понимаете, что Кромлеку не так-то приятно давать объяснения УТБ.

– УТБ? А какое ему до этого дело? Отправившись в Берн, Ланьо ведь не совершил никакого государственного преступления! Это просто служебное недоразумение.

– Если бы дело шло только о Берне, дорогой мой! Все куда серьезнее, чем вы думаете. Что-то просочилось.

– Просочилось?

Я тотчас же вспомнил о разговоре, который был у меня несколько дней назад с Буссинго и Пипетом. Но в какой степени наши литературные опусы могут интересовать УТБ?

– Я не могу рассказать вам все подробности по телефону, но давайте завтра встретимся. Мы должны действовать заодно, не так ли?

– Ну конечно же, дорогой мой!

Я положил трубку с чувством тревоги, ибо если Кромлеку придется объясняться с полидией по поводу Ланьо, то и меня не преминут вызвать. А что говорить? Чтобы лгать с пользой для дела, надо хоть знать правду.

Я все еще раздумывал над этим, когда снова зазвонил телефон. На сей раз это оказалась Югетта.

– Милый, что случилось? Инспектор допрашивал Жан-Жака. Я так беспокоюсь о тебе.

– Почему? Я ничего дурного не сделал... Это, очевидно, касается Ланьо?

– Видимо, да. Но у меня такое впечатление, будто здесь есть и еще что-то. Послушай, если тебя будут спрашивать, не нажимай слишком на Ланьо. Скандал может обернуться для всех нас катастрофой...

– Ладно.

В этот момент кто-то позвонил в дверь, и мне пришлось положить трубку. Я открыл и очутился нос к носу с генералом Галипом. Он был одет в поношенную канадку, под мышкой держал нераскрытым свой зонт, а бритый череп прикрывал баскским беретом. Он еще больше стал походить на загнанного хищника, и глаза его сверкали так, словно я был весьма лакомой падалью.

Вошел он размашистым шагом, как будто на ходулях, положил свой зонт на мой письменный стол и уселся в кресло.

– Друзья встречаются вновь, мой мальчик? А?

– Рад служить, господин генерал!

Я умудрился щелкнуть каблуками своих домашних туфель.

– Отставить, отставить! Вы, видно, считаете меня этаким старым военным хрычом?.. Не спорить!.. Так вот, мальчик мой, вы правы – я старый военный хрыч. И потому привык подчиняться приказу. Как называется ваша эта балаболка?..

– Литератрон?

– Вот-вот... Хотите знать мое мнение: это первостатейное дерьмо. Уж поверьте мне. Но штаб решил, что это может заинтересовать ведомство национальной обороны. Ну что ж, тут я покоряюсь. Хрыч, хрыч, но покоряюсь. Надо вам сказать, что я ведаю службой контрразведки, не спрашивайте чьей, мне самому не известно. Так вот, выясняется, что у вас работает профессор-коммунист.

– Прежде всего, господин генерал, Ланьо не коммунист. А потом, я не понимаю, чем литератрон мог заинтересовать государственную оборону!

Он вытащил из кармана программу симпозиума ЮНЕСКО, которую Пуаре отпечатал и распространил на прошлой неделе.

– А это что? Я хоть старая калоша, но читать еще не разучился. Так вот, я читаю: "Секция 3: Литератроника и государственная оборона"...

– Это чистая теория, господин генерал! Председатель комиссии швейцарский полковник, а докладчик – югославский капитан.

– Плевать я хотел! В наши дни национальная оборона – дело интернациональное. Военная тайна не имеет родины, мой мальчик. Впрочем, как выяснилось, ваш профессор в бегах.

– Он в Берне.

– И принимает там участие в конференции, собравшейся с подрывными целями.

Меня вдруг осенило.

– Хотите знать правду, господин генерал? Ланьо укатил в Берн, чтобы повидаться с Сильвией Конт, любовницей господина Фермижье дю Шоссона.

– Это действительно так?

– Даю слово, господин генерал! Только прошу вас, не предавайте это огласке. Фермижье – один из основных наших вкладчиков, сами понимаете...

Он пристально взглянул на меня.

– Хорошо. Или я уже ни к черту не гожусь, или вы говорите правду. Еще не было случая, чтобы мне солгали, а я не заметил бы.

Внутренне я поздравил себя с тем, что мне удалось совместить самую чистую правду с ловким маневром, который снимал в глазах Галипа вину с Ланьо, но оставлял его на подозрении у Кромлека и присных. Если бы я хоть чуть-чуть исказил факты, то этот чертов старик сразу бы заметил. Под маской старого хрыча, которую он носил не без удовольствия, глаза его светились насмешливо и проницательно. Я уже понял, что мне его не провести, но он вдруг размяк:

– Ладно. Вместо того чтобы послать к вам инспекторов, я предпочел сам с вами повидаться, потому что еще в Бельхаде вы произвели на меня хорошее впечатление. Не хотите ли, кстати, поработать для меня?

– Господин генерал, я весьма польщен, но те обязанности, которые держат меня здесь...

– Понял. Не продолжайте... Слишком рискованно, а? Вы правы. Паршивая профессия военное дело. Если бы нам дано было все начать сначала, знаете, кем бы я хотел стать?

– Нет, господин генерал.

– Монахом. Тут хоть, если вы во что-то верите, есть надежда, что это надолго. Вашу веру не топчут ногами каждые десять-двенадцать лет... Ну что ж, мой мальчик, до свиданья. И приглядывайте за вашей этой, как ее там, балаболкой, если не хотите иметь неприятности.

Галип взял свой зонт и направился к двери. На пороге он обернулся.

– Между нами говоря, признайтесь, это ведь стиральная машина.

Не знаю, что это мне взбрело в голову, но я нарушил золотое правило любого карьериста – никогда не признаваться ни в обмане, ни в мошенничестве, ни даже в невинном розыгрыше.

– Да, господин генерал, стиральная машина. Глаза его заблестели от удовольствия.

– Благодарю за доверие. Я сумею держать язык за зубами.

Итак, полицейская угроза осталась без последствий, она лишь подтвердила немилость, в которой очутился Ланьо, не спешивший, впрочем, возвращаться во Францию. Я не имел никаких вестей от Сильвии, но мы, правда, договорились, что она напишет мне только в случае провала. В университете начались занятия, и Ланьо так или иначе не мог больше задерживаться.

К тому же в начале ноября произошло событие, ускорившее закрытие Бернского конгресса. Три южнопольдавских полка, взбунтовавшись, двинулись на столицу и после короткого боя захватили правительственный дворец и расстреляли на месте находившегося при исполнении своих обязанностей президента и всех министров. Революционный комитет в составе трех полковников высказался за интимистский социализм, и Больдюк, которого восторженная толпа провозгласила отцом отечества, был отозван из Парижа, дабы занять пост президента нового правительства. Отъезд его из Орли был обставлен со всей помпой, и газеты Фермижье – один раз не в счет! выступили заодно с правительством, приветствуя новую франкофильскую Польдавию.

Пуаре улетел вместе с Больдюком. Он заверил меня, что скоро вернется и закончит подготовку симпозиума.

– А Больдюк? – спросил я.-Он же нам необходим!

– Не беспокойтесь. Приедет в январе на симпозиум. Это будет великолепный предлог для официальной поездки во Францию, и он от него не откажется.

– Вы думаете?

Большие мутные глаза Пуаре приняли свойственное им скорбное выражение.

– Бедняжка! Никогда вам ничего не понять. Ему так или иначе придется приезжать сюда просить о финансовой помощи. Или вы думаете, что франкофильство дается даром?

– Но он может получить деньги в другом месте... Впервые за все время, что я знал Пуаре, в его глазах блеснул насмешливый огонек.

– В Польдавии может произойти еще один государственный переворот, и в этом случае ваша шкура будет цениться куда дороже моей. В худшем случае, дружище, вас ждет тюрьма. Если, не приведи господь, дело дойдет до такой крайности, позвольте дать вам один совет: признавайтесь и доносите. Признание и донос для полиции – это все равно что для военных щелкать каблуками и записываться в добровольцы: дураков это вводит в заблуждение, а всех прочих обязывает держаться с вами корректно, даже если им это нежелательно.

Мне"не довелось больше свидеться с Пуаре. Он попал в какую-то неприятную историю и исчез значительно позднее, будучи одним из виднейших руководителей Народной Польдавской Республики, сменившей правительство Больдюка. Конечно, он был человек неуравновешенный, опасный и вредный. И хотя он в конце концов утратил в моих глазах тот зловещий престиж, который я приписывал ему в Польдавии, но я по-прежнему испытывал в его присутствии какую-то неловкость. Однако среди многочисленных людей, с которыми меня сталкивала жизнь, он был одним из немногих, о ком я вспоминаю без отвращения, вероятно, потому, что он принадлежал к редкой категории лиц, не пытающихся убедить ближнего, что они, мол, ангелы.

Последствия больдюковского переворота в Польдавии оказались непосредственно для меня весьма благоприятными. Внезапная слава Больдюка отраженным светом пала и на его приближенных, и нашу литератронику осенил некий президентский блеск. Литератрон приобретал определенную ценность в дипломатических кругах. На одном из приемов на Кэ д'0рсэ какой-то сановный начальник министерства иностранных дел удостоил меня дружеским кивком головы и назвал "мой дорогой", а как известно, такое обращение является привилегией только преуспевающих дипломатов рангом не ниже посла.

Никогда еще не было у меня столько друзей, как в то время. Я с легкостью мог бы прославиться, выступая по радио, телевидению и в печати, но я оставался верным той атмосфере таинственности, которой с самого же начала окружил свою персону. Пусть все меня знают, не слишком много зная обо мне. Это как с литератроном: если бы о нем стало известно слишком много, кое-какие технические детали, несомненно, вызвали бы возражения специалистов. В идеале я хотел, чтобы публика творила о литератронике и обо мне легенды, так сказать, имела бы о нас полурелигиозное представление, какое она, к примеру, имеет о Фрейде и психоанализе или об Эйнштейне и его теории относительности.

Когда "Секретарша-девственница" появилась на витринах книжных магазинов, я дал мадам Гермионе Бикет возможность предстать перед телевизионными камерами. Она, впрочем, прекрасно справилась с этой задачей. Симптомы "Феномена Бледюра" отлично сочетаются, как оказалось, с требованиями литературного темперамента. Мадам Гермиона Бикет главным образом говорила о себе, поэтично изображая литератрон как некую механическую музу, как некий дар доброй феи электричества ей – современной Золушке литературного царства. А я фигурировал в ее докладе, так сказать, на заднем плане, в образе волшебника, хоть и чуть сатанинского, но вместе с тем вполне доброжелательного.

Именно в этом качестве я и согласился принять участие в научной передаче, посвященной литератрону. Эта передача, подготовленная Буссинго, в популярной форме знакомила зрителя с литератроникой, попутно касаясь ее применения в различных сферах человеческой деятельности, не вдаваясь в детали. Впервые тогда и был продемонстрирован .на экране опытный текст "Проекта Арабель". Текст этот был еще очень несовершенен, но через четверть часа восторженные телезрители обрывали телефоны французского радио-телевидения, желая узнать, в каких газетах они смогут прочесть продолжение нашего текста. Напротив же, отличный образец "Проекта 500", начинавшийся следующей фразой: "Франция, будучи Францией, и мир, будуни тем, что он есть, обязывают нас по природе вещей, чтобы мы были тем, что мы есть",– был решительно отвергнут телевидением. Опасались, как бы извращенные умы не усмотрели тут дерзкой пародии.

В развернувшихся вслед за тем коротких прениях, в которых принял участие Фюльжанс Пипет, был поставлен вопрос о возможности литературного применения литератроники. На эту дискуссию мы не пригласили ни писателей, ни критиков, ни преподавателей литературы, рассудив, что их мнение будет заведомо предвзятым. Один из участников дискуссии, заведующий книжным отделом большого универсального магазина, предложил сконструировать аппарат, снабженный телефонным диском, с помощью которого, используя простейший шифр, читатель может выразить свои вкусы. Монета, опущенная в щель аппарата, позволит получить по истечении нескольких минут новый вариант книги, полностью отвечающий пожеланиям читателя. "В общем,закончил свое выступление оратор,– это будет библиотрон". Буссинго отметил у себя в блокноте это предложение как заслуживающее особого внимания.

Госпожа Ляррюскад прокомментировала серию снимков, отображающих применение литератрона в педагогике. Среди них имелся прототип карманного литератрона, которым предполагалось уже в будущем учебном году оборудовать все школы. Заведующий учебной частью одного из лицеев, спрошенный по этому поводу, вполне благосклонно отозвался об этом мероприятии и заявил, что, по его мнению, существует лишь одна опасность: поскольку литератрон может работать в двух направлениях, то есть писать копии и исправлять их, то вполне может случиться, что продукция аппарата попадет на черный рынок, где будут торговать литератронными сочинениями для неуспевающих учеников. "Поэтому– сказал он,– следует эти аппараты вручить в надежные, опытные руки квалифицированных педагогов". Госпожа Ляррюскад очень мило одернула его, напомнив, что подобной работой будут заниматься исключительно специалисты по школьной литератронике, получившие диплом об окончании Государственного института литератроники. Она даже предвидит то время, когда обучение по всей Франции будет вестись с помощью гигантского литератрона, снабженного сетью звуковой внутренней связи. "Роль преподавателя,– сказала она в заключение,– сведется к самому главному: в классной комнате будет непосредственно присутствовать человеческое существо. Все прочее сделает литератроника".

Затем на экране быстро промелькнул мой американский каноник, его храмотрон был отвергнут Римом, и он, не теряя времени, приступил к работе над синкретотроном, предназначенным для механической унификации теологических наук. Всего несколько минут для выступления дали – боясь вмешательства Галипа – одному швейцарскому полковнику, которому поручили рассказать о военном применении литератрона. Полковник особенно упирал на небольшое исследование, которое мы возложили на "Бумеранг", сводившееся к тому, чтобы провести сравнение между прилагательными, употребляемыми швейцарскими солдатами в разговорах со старшинами своей роты или в беседе об излюбленном сорте шоколада. Впрочем, никто так и не понял, в чем же, собственно говоря, задача – отучить швейцарских солдат от шоколада или поднять популярность ротных старшин?

Передача завершилась моим изображением в крупном плане у пульта "Хамелеона", а комментатор в этот момент провозгласил: "В мире, где Машина отвоевывает себе право вещать, создатель литератрона полон готовности смело смотреть всем в лицо!"

Могу сказать, что именно этот момент и явился истинно кульминационным во всей нашей литератронной авантюре. Последние препятствия рухнули. На следующий день после передачи мадам Ляррюскад сообщила мне по телефону, что декрет о создании Государственного института литератроники уже находится на подписи. Комиссия, которой поручено решить вопрос о присвоении мне докторской степени, должна собраться через две недели, и решение ее было заранее предопределено.