Текст книги "Литератрон"

Автор книги: Робер Эскарпи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

– Ле Герн,-говаривал он,-вы интеллигент, но вы француз. Если завтра от вас потребуется выступить против капитулянтского правительства для спасения Запада от материализма и арабо-марксистской негрофикации, пойдете вы на это добровольно?

Щелк! Каблуки мои щелкнули особенно звонко, так как я вовремя позаботился о металлических набойках.

– Всегда готов вызваться добровольцем, господин лейтенант. И это была правда. Следуя второму совету Пуаре, я всегда и во всем был добровольцем. Благодаря этому через неделю после прибытия в Бельхад меня вызвали в канцелярию майора Пелюша.

Майору Пелюшу, сухопарому и хмурому, со слезящимися глазами и отвислой нижней губой, было под пятьдесят.

– Рядовой Ле Герн прибыл по вашему приказанию, господин майор!

Услышав щелканье моих каблуков, он поднял глаза. Потом снял очки и внимательно оглядел меня с еле приметной ухмылкой.

– Ну что ж, сынок, примите мои поздравления... Отлично щелкаете... Мне это никогда не удавалось, даже в Сен-Сире. А жаль. Судите сами: прошел Нарвик, Сирию, Бир Хакейн, Италию, Нормандию, Индокитай, Алжир-и все еще майор. С такими каблуками, как ваши, я был бы уже по меньшей мере бригадным генералом. Вам следовало бы оставаться в армии. У вас есть образование?

– Я доктор наук, господин майор.

– Довольно щелкать. Достаточно одного раза. Доктор медицины?

– Никак нет, господин майор, доктор эстетической лингвистики.

– Как? Это еще что за штуковина? А я-то считал себя ученым с моим литературным дипломом. Да, да... Я мечтал стать преподавателем французского языка. И даже защищал диплом о сонетах Бенсерада. Интереснейший писатель Бенсерад, такой тонкий... Но я вас не для того вызвал, чтобы болтать о литературе, хоть и люблю поговорить на эту тему.

Так вот, мой мальчик, недели не прошло, как вы здесь, но из рапортов, поступивших от вашего начальства, следует, что вы чуть ли не четырнадцать раз записывались добровольцем... добровольцем в наряд на кухню, добровольцем в школу альпинизма, добровольцем на курсы картографов... и бог его знает куда еще... Не далее как сегодня утром вы просили направить вас добровольцем в отряд парашютистов. Скажите, милый, вы записываетесь добровольцем по привычке или по призванию?

– Служу родине, господин майор!

– Отлично понимаю вас и весьма за это хвалю, но будьте же благоразумны; на все вас не хватит. Надо выбирать. Идти в парашютисты, к примеру, я бы вам не советовал: вы попросту физически не выдержите. И потом, нам в пехоте нужны такие люди, как вы. Если из нашего состава систематически будут забирать лучших людей в парашютные части, с чем, спрашивается, останемся мы? Взываю к вашей лояльности. Щелк! Каблуки мои ответили раньше меня.

– Слушаю, господин майор.

– Если вы будете настаивать на своей просьбе о переводе в отряд парашютистов, вас поймают на слове. Неужели вы и в самом деле так туда рветесь? Еще успеете побывать в Алжире, прежде чем кончится война. Милый мой, я хочу просить вас о небольшой жертве.

– К вашим услугам, господин майор.

– Так вот... м-м... скажите, не можете ли вы щелкать каблуками под сурдинку? Меня это нервирует... Так вот, я давно уже задумал создать здесь нечто вроде небольшой газеты, дабы подготовить нашу молодежь к их будущему воинскому долгу и вбить им в головы хоть немного культуры, которой им так не хватает. Мои офицеры помогут, да и я лично готов принять участие... поскрипеть чуток пером, верно? Все это прекрасно... Но для общей организации, для руководства мне нужен не простой человек, а обладающий, так сказать, интеллектуальными и моральными достоинствами... В наши дни ум как таковой может убить военный дух. Но я, мне думается, неплохо разбираюсь в людях. Вы как раз тот человек, которого я ищу. Вы сумеете поднять газету на должный уровень. Разумеется, для этого вы должны пообещать мне отказаться от перехода в парашютисты. Знаю, знаю, это нелегко.

Зато я освобожу вас от всех мелких тягот военной жизни: нарядов, муштры... Могу я рассчитывать на вас?

Удача свалилась на меня нежданно-негаданно, я постарался скрыть радость, однако мне не сразу удалось изобразить на своей физиономии жестокую внутреннюю борьбу. И только через несколько мгновений, когда лицо мое исказили муки, а кадык судорожно заходил и зубы забили дробь, я проговорил упавшим голосом:

– К вашим услугам, господин майор!

Когда Пелюш отпустил меня, я помчался к Мэндибюлю и стал молить его похлопотать перед майором, чтобы тот освободил меня от данного обещания и разрешил перейти к парашютистам. Мэндибюль строго взглянул на меня и покачал головой.

– Нет, Ле Герн, – сказал он. – Майор все видит. Существуют различные способы борьбы, и в наши дни всего важнее борьба духовная. Вы призваны к психологическим битвам. Это благороднейшее поле боя. Будьте же достойны его. Я вам завидую.

Бедняга недаром мне позавидовал – весной его убили в Орэ.

А я, я воспользовался своей счастливой судьбой. Она еще лучезарнее улыбнулась мне к концу месяца, когда вышел специальный номер еженедельника Фермижье, посвященный литератрону.

Конт постарался на совесть. Под заголовком "Дано ли машине глаголить?" на шести страницах были помещены в два столбца цветные фотографии: библиотека, битком набитая насквозь пропыленными архивными документами, и рядом электронный оператор ИБМ в лилово-лимонных тонах, бородатый деревенский учитель, зачитывающий список награжденных, и класс африканских школьников, слушающих телевизионный урок, греческий поэт, увенчанный лавровым венком, и лысый техник, управляющий каким-то аппаратом, который при ближайшем рассмотрении подозрительно смахивал на обыкновенную стиральную машину, но благодаря искусной ретуши мог сойти за весьма внушительный литератрон. Были помещены многочисленные интервью, где Бриджит Бардо, Франсуа Мориак, Фернвн Райно, Р. П. Рикэ, Луи Арагон и Андрэ Мальро высказывались в положительном или отрицательном тоне о моем изобретении. Так как они понятия не имели, о чем речь, – что и не мудрено, – было не слишком трудно придать их уклончивым ответам оттенок благожелательности. Этот раздел заканчивался беседой с Больдюком, взятой по телефону и весьма вольно интерпретированной. И в самом конце упоминалось впервые мое имя, имя скромного ученого, вынужденного жить вдали от родины, дабы продолжать свои опыты, значение коих во Франции еще не понимают. Стремясь проиллюстрировать всю глубину этого непонимания, Конт поместил вслед за беседой Больдюка статью Альфреда Сови, усматривающего в литератроне мальтузианство, и заявление Жана Ростана, осуждающего его с позиций гуманизма.

Засим шла историческая справка о литератронных машинах и их предшественниках, начиная с Научной Машины, описанной Свифтом в "Путешествии Гулливера", до machina speculatrix [думающей машины (латин.)] современных кибернетиков. Мое имя упоминалось хоть и не броско, но довольно часто. Создавалось впечатление, будто мое открытие – это итог многовековых поисков, венец усилий нескольких поколений, осуществление заветной мечты человечества. Об этом нигде не было сказано прямо, но это чувствовалось.

На последней странице между двумя рекламными объявлениями была помещена моя небольшая фотография, черно-белая, со следующей подписью: "Ему столько лет, сколько было Эйнштейну, когда тот открыл свою знаменитую теорию относительности. Сейчас он отправляется в Алжи р". Мундир, в котором я был сфотографирован, должен был досказать печальную историю моей жизни:

гений в расцвете таланта, которого неблагодарная родина обрекла на гибель.

Не многие из офицеров и солдат моего подразделения были заядлыми читателями еженедельников. Экземпляр специального выпуска валялся в нашей армейской лавке, и еще один, вероятно, имелся в нашем клубе, но я всячески избегал привлекать к этому номеру внимание моих товарищей или начальства. Я приступил к своим новым обязанностям при Пелюше, и мы деятельно работали над подготовкой первого номера газеты, который предполагалось напечатать к концу недели на батальонном множительном аппарате В названии, которое мы выбрали для газеты, – "Д'Артаньян" – было что-то мужественное, воинственное, театральное-словом, рассчитанное на то, чтобы польстить местному патриотизму, но баски находили его претенциозным, а ланды бесцветным. Заметим, что Д'Артаньян был беарнцем.

Накануне знаменательного дня я пришел в нашу редакцию и почувствовал, что обстановка изменилась. Пелюш держал перед собой ту страницу еженедельника, на которой была напечатана цветная фотография литератронной стиральной машины. Он поднял на меня глаза и покачал головой.

– Вы преподали мне хороший урок скромности, Ле Герн, – сказал он.

– Да что вы, господин майор, мне просто повезло.

– Вы должны были довериться мне. Я понимаю ваше желание идти в бой, но такой человек, как вы, обязан служить родине по-иному и в ином месте.

Я счел уместным, невзирая на запрет Пелюша, щелкнуть каблуками.

– К вашим услугам, господин майор.

– Генерал хочет вас видеть. Он лучше меня объяснит, что вам следует делать. Будьте у него ровно к двенадцати. Вероятно, он пригласит вас к завтраку.

Генерал Галип был высокий сухощавый старик с обритой наголо головой и орлиным носом. Он напоминал мне одновременно и мумию Рамзеса II и моего давнего врага священника из Гужана.

Когда я явился к нему с высоко поднятой головой и щелкнул каблуками, мне подумалось, что он похож на стервятника, терзающего падаль. Глаза его блестели радостно и плотоядно.

– А,-воскликнул он,-вот и наш безвестный гений! Садитесь, мальчик мой. Рад с вами познакомиться. Говорят, вы малый с головой. Что ж, это несколько освежит личный состав моего штаба: у меня ведь там только старые хрычи, задницы и деголлевцы. Вы, надеюсь, не деголлевец?

– М-м... Никак нет, господин генерал.

– Прекрасно. Вижу, что у вас есть голова на плечах. Будь вы деголлевцем, ее бы у вас не было и вы ответили бы – да. Что и требовалось доказать. Скажите, мой мальчик, я видел фотографию вашего аппарата в этой газете, – не находите ли вы, что он сильно смахивает на стиральную машину?

Тут я понял, что говорю с мастером своего дела, и тотчас же генерал Галип вызвал во мне настороженное восхищение, какое я некогда испытывал к Пуаре.

– Это экспериментальная модель, господин генерал.

– А в какой стадии ваши опыты сейчас?

– Работа продолжается, господин генерал.

– Без вас?

Я указал глазами на свой мундир, мысленно щелкнув при этом, каблуками.

– Но ведь и это необходимо.

– Нет, почему же? Армия вовсе не обязана быть такой же шлюхой, как правительство. Пелюш мне о вас говорил. По его словам, вы одержимы манией добровольчества. Либо вы хитрец, каких мало, либо герой. В обоих случаях вы представляете собой немалую ценность. Точно так же, как и ваше изобретение. Или это что-то настоящее, и тогда честь вам и хвала! Или же это полное дерьмо, и тогда вам дважды честь и слава! Потому что в этом случае вы их всех оставили с носом. Поняли?

– Уверяю вас, господин генерал...

– Не уверяйте меня, вы слишком многим рискуете. Как бы то ни было, министр вами заинтересовался. Я получил указание относительно вас. Полагаю, что вы не так уж горите желанием стать офицером. Для этого надо сначала послужить во взводе, потом кончить школу. Не говоря уж об опасностях... Представьте себе на минуточку, мой мальчик, что вас пошлют бить феллахов, каково, а?.. Это вам не стиральная машина... К тому же унтер-офицерское звание вам больше подходит. Для начала получите завтра же нашивки капрала. Что же касается всего прочего, то вы поступите в распоряжение моего старого приятеля Питуита, который руководит Бюро синтеза и изысканий в министерстве. Он вам мешать не будет. Что такое синтез, он еще догадывается, а насчет изысканий, тут уж он пас. Главное, не вздумайте ему объяснять. А то еще, не дай бог, окончательно его запутаете.

Вот таким образом через пять недель после этого разговора я с сержантскими нашивками в петлицах покинул своих товарищей: Мэндибюля, Пелюша и редакцию газеты "Д'Артаньян".

Эту газету постигла занятная участь. Пока я ею занимался, мне без особого труда удавалось сдерживать рвение Мэндибюля и присных в рамках разумной осторожности, делая притом вид, что я разделяю их пыл. В случае чего я ссылался на Пелюша. Вопреки своей карьере он был человеком скрупулезно честным и считал, что политика в военной газете неуместна. Галип, который после моего визита издали следил за нашей работой, ни во что не вмешивался и предоставлял все нам самим. Но после моего отъезда был открыт один из тех военных заговоров, которые время от времени лишают министров сна. Галипу было приказано занять своими частями аэродром Леоньян, но он предпочитал держаться в тени, готовый ринуться на помощь .победителю. Ядро заговора составляли трое молодых офицеров, среди которых, конечно, был и Мэндибюль. В подполье они звались Атос, Портос и Арамис. Галипа они окрестили Букингемом. Само собой разумеется, газета "Д'Артаньян" была причастна к этому делу. Накануне дня "Д" Букингем передал трем мушкетерам воззвание, призывающее войска Бельхада пойти на новую уступку. Ночью без ведома Пелюша был выпущен подпольный номер "Д'Артаньяна" и на рассвете распространен по казармам. На первой странице было напечатано воззвание Галипа.

К сожалению, ни в казармах, где все уже были в курсе событий благодаря своим транзисторам, ни в Париже, где правительство после нескольких часов вполне законной паники, казалось, начало успокаиваться, события не приняли того оборота, на который рассчитывали заговорщики. Галип держался великолепно. Он первый заверил префекта в своей лояльности, затем, собраз солдат, посадил под арест человек двадцать пять капитанов, лейтенантов и взял под стражу Пелюша.

Мэндибюль и его друзья воспользовались этим и поспешно выехали в Алжир, где двое из них, очевидно обладавшие хорошим вкусом, погибли смертью героев. Пелюш получил отставку. Он был создателем "Д'Артаньяна", напечатавшего "подложный" приказ Галипа, что само по себе внушало подозрения, и начальство, не задумываясь, свалило на него всю ответственность, когда по ходу дела выяснилось, что он в 1945 году служил во французских силах внутреннего Сопротивления в передовом подразделении Грав под командованием генерала Лармина. Ему не простили дурного вкуса.

Я умею быть благодарным, если это стоит мне не слишком дорого. Пелюш-самый преданный из всех работников в моем бюро. Я придумал для него должность директора-распорядителя и плачу ему не больше, чем дворнику. В свободное время он пишет книгу о военном искусстве, получившем свое отображение в аристократической литературе.

Так окончилась моя военная карьера, ибо я не считаю службой те несколько месяцев, которые провел в министерстве под началом добродушного полковника Питуита. Я надевал форму лишь в те дни, когда мне приходилось бывать в бюро, то есть крайне редко. Впрочем, не прошло и года после моего поступления на военную службу, как благодаря растущему влиянию Фермижье я был отчислен из армии как страдающий хроническим неврозом. Мне требовалось много свободного времени. Начиналась эра литератрона.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ, в которой, наконец, рассказывается, для чего нужен литератрон

Еще в лагере Бельхад, воспользовавшись очередным отпуском, столь любезно предоставленным мне Пелюшем, я навестил Ланьо, который пригласил меня к себе в бытность свою в Польдавии. Холостяцкой квартирой ему служила дворницкая бывшего прелестного особняка XVIII века в квартале Шартрон в Бордо. Он встретил меня на пороге дружеской улыбкой и гостеприимным жестом попросил войти, что внушило мне доверие. Потом он усадил меня и с любопытством стал разглядывать.

– Подумать только, целый год не виделись! Как время летит!

Он молча покачал головой, не спуская с меня глаз. От смущения я вдруг стал необыкновенно болтлив.

– Время идет, да и события не стоят на месте... Вот и мои опыты уже воплощаются на практике, Теперь мне требуется некоторая помощь. Мы тогда говорили, помнится, о Буесинго... Я решил, что разумнее всего первым делом связаться с тобой...

Он поднял палец.

– С вами.

– То есть как?

– Я говорю-с вами, а не с тобой. Так уж и быть, я согласен терпеть ваше "тыканье" перед послами, министрами и прочими, раз это может быть вам полезно, но в частной беседе, согласитесь, дорогой, это несколько неестественно.

Я почувствовал, что бледнею от оскорбления.

– Ну, если вы так это воспринимаете...

– Спокойствие, друг мой, спокойствие. Зря вы так горячитесь. Главное-результат. Поэтому публично я готов продолжать игру, полезн/ю для вашей карьеры. Ведь вы карьерист, если не ошибаюсь?

– Возможно, но ведь и вы тоже!

– Нет, я уже своего достиг. А это совсем другое дело. И действовали мы по-разному. Послушайте, давайте раз и навсегда определим наши отношения. Я вам до смерти докучаю, вы даже чуть побаиваетесь меня, но считаете, что с моей поддержкой и поручительством вы выиграете время и избавитесь от лишних забот. Кстати, так оно и есть: я для вас одновременно и опасен и полезен. С другой стороны, не буду скрывать, я не питаю к вам ни малейшего уважения или симпатии, но в нашем лучшем из миров люди, подобные вам, легче других входят в доверие к власть имущим. Вы можете послужить мне ледоколом в административной сфере, снегоочистителем в сфере техники, консервным ножом в сфере финансов, и на том ваша роль для меня заканчивается, тем более что вы намерены поручить мне роль университетской отмычки и зонтика для защиты от научных бурь. Словом, каждый из нас надеется заставить другого таскать каштаны из огня. Выиграет тот, кто хитрей, иными словами, я: карьеристы глупы от природы.

– Надеюсь доказать вам обратное.

– Браво. Разрешите, я разбавлю ваше виски, У меня создается впечатление, что вы слишком упоены своим успехом, а это опасно. Но давайте поговорим о нашем деле. Вы хотите, чтобы я преподнес вам на блюде Буссинго. Ну, а что вы собираетесь предложить мне взамен? Протекцию Рателя, что само по себе не так плохо, или еще более серьезное одолжение, поддержку Фермижье как журналиста, что много серьезнее. Кстати, специальный номер о литератроне-подлинный шедевр. Примите мои поздравления.

– Я здесь ни при чем.

– Разумеется. Правда, вы и в деле с литератроном ни при чем.

– Я придумал название.

– Вот-вот. Именно поэтому вы меня и заинтересовали. Литератрон вовсе незачем было изобретать. Единственное, чего ему не хватало, – это вещественного воплощения, гражданских прав, вывески, а так ведь он уже давно известен. В общем речь идет о простом электронном операторе, способном мгновенно отбирать и комбинировать большое число данных по словесному составу, стилю и содержанию заданных текстов, а затем сопоставлять их с теми данными, которые предварительно запрограммированы в его памяти, и с теми, которые были накоплены им ранее. В этом нет никакого колдовства. При умелом пользовании этой машиной можно добиться от нее опознавания любого текста, его анализа, критики и даже поправок. Можно также, изменив последовательность операций, заставить ее самоё сочетать слова, мысли, грамматические периоды, то есть писать, составлять литературные тексты. Все это было испытано, проверено и признано возможным задолго до того, как вы оказали мне честь и стали моим студентом. Существовала даже машина, которая писала вполне приемлемые стихи...

– Она называлась Каллиопа.

– Правильно. Каллиопа звучит красивее, чем литератрон, но, признаюсь вам, не сулит больших выгод. У всех этих машин один недостаток-они слишком дороги по сравнению со стоимостью своей продукции. Слишком много времени требуется на кодирование текстов, программирование, создание памяти машины, расшифровку... Разумеется, существует множество технических приемов и устройств, позволяющих свести затрату времени до минимума, можно было бы придумать еще десятки приемов, но все упирается в их дороговизну. Игра не стоит свеч. Подумайте сами:

какой смысл затрачивать целое состояние на машину, производящую стихи, когда кругом полно талантливых поэтов, которые делают то же самое за кусок хлеба, и притом вполне в духе времени! Оттого все и застопорилось, Преимущество вашего литератрона в том, что он взывает к душе, доходит до сознания, люди по крайней мере будут знать, на что тратят деньги, или хотя бы смогут делать вид, будто знают. Литератрон – это уже цель, побудительный мотив, как говорят психологи. Конечно, все это чистейший вздор, чепуха, но это уже дело второе. Научные гипотезы, перед которыми открываются финансовые шлюзы, отнюдь не всегда самые верные или самые честные. Возьмите, к примеру, открытие Америки.

– Вы принимаете меня за Христофора Колумба? Ланьо взглянул на меня поверх стакана и расхохотался.

– Боже упаси... Самое большое за Америго Веспуччи. Но я переселенец, который идет вслед за конквистадором, надеясь разбогатеть. Вы свою машину реализуете или ее кто-нибудь реализует за вас. Это по плечу первому попавшемуся болвану, если только он умеет тратить миллионы. Вы обойдетесь государству куда больше, чем оно когда-либо израсходовало на мои опыты или на опыты моих коллег, и это принесет вам общее уважение. Успех человека, делающего карьеру, измеряют количеством миллионов, которые он тратит, подобно тому как заслуги генерала, расцениваются по количеству убитых солдат. Вы созданы для успеха. Когда вы перестанете носиться со своим литератроном– если, конечно, он вам не подгадит, – я надеюсь, что литераторам, лингвистам-словом, людям, которые по-настоящему умеют им пользоваться, будет дана возможность получить от него кое-какие необходимые им данные. Обойдется это недешево, зато позволит нам выиграть несколько лет в наших исследованиях, да к тому же, если не ошибаюсь, платить за все будет чужой дядя, не так ли? Так вот, только на этих условиях я согласен вам помочь... Когда вы хотите ехать к Буссинго?

– В Брив?

– Да нет же, в Париж! Вы что, с луны свалились?

Я не мог простить себе своей наивности. Было совершенно очевидно, что такой человек, как, Буссинго, не может позволить себе роскошь жить в провинции.

В Бриве, где находились кафедры ВПУИР, был, конечно, и директорский кабинет, но там сидел помощник директора, то есть человек рангом пониже. Буссинго же лично руководил лабораторией прикладной механориторики, входившей в программу изысканий этого учебного заведения и помещавшейся в Нейи, в особняке, принадлежавшем училищу. Там Буссинго работал, окруженный десятком молодых талантливых людей, питомцев и дипломантов все того же ВПУИР, исполненных неукротимой решимости с помощью сего почетного звания завоевать место под солнцем.

Попав на пост директора ВПУИР, Буссинго обрел тот авторитет и уважение, которых не сумел добиться у настоящих специалистов в области литературы. Из безвестного и захудалого института он сумел создать питомник высококвалифицированных краснобаев, умевших болтать изящно и убедительно, а главное, ни о чем. Питомцев этих величали "князьками Буссинго". Чаще всего из высоких инстанций обращались за услугами именно к ним. Большинство министров имели при себе по нескольку таких специалистов, которые писали для них речи, краткие приветствия и выступления по телевидению, обучали их жестикуляции, мимике, искусству интонации. Поговаривали даже, будто сам Буссинго был специальным консультантом при Елисейском дворце, и в красноречии главы государства с удовлетворением улавливали характерную манеру воспитанников ВПУИР. Министр совещаний и конференций, признанный сторонник традиции, а также министр недавно созданного министерства убеждения пока еще не поддались влиянию "князьков Буссинго", но те мало-помалу проникали и в эту сферу. Гедеон Денье, возглавлявший секретариат Кромлека, был тоже питомцем ВПУИР.

Все эти сведения мне сообщила Югетта, от которой я получил письмо за несколько дней до моего визита к Ланьо. Таким образом, я уже знал, что мне предстоит иметь дело с людьми, не уступавшими мне в решимости сделать карьеру. Бесспорно, у меня имелось перед ними то преимущество, что мое призвание было глубже, зато я не располагал их техническими, возможностями. Поэтому, когда мы с Ланьо явились в лабораторию в Нейи, я все время был начеку.

Но опасения оказались напрасны. Буссинго встретил нас с такой нескрываемой радостью, что я сразу почувствовал себя хозяином положения.

Как только вышел специальный выпуск газеты, посвященный литератрону, Денье тут же поставил Буссинго в известность о том, как это воспринял Кромлек.

– Именно такой человек мне и нужен! – воскликнул министр убеждения, указывая на мою фотографию.

Денье не замедлил сообщить министру, что я работаю в содружестве с бригадой ученых из ВПУИР и что путь ко мне лежит через лабораторию прикладной механориторики. Заявление, пожалуй, чересчур смелое, ибо в тот момент ни Денье, ни Буссинго не имели обо мне Ни малейшего представления. Они пытались было навести справки через газету, но Бреаль, решив извлечь как можно больше пользы из своего молчания, дал Конту приказ держать язык за зубами.

Так как Кромлек распорядился доставить все сведения обо мне не позднее чем через неделю, Буссинго попал в весьма затруднительное положение. Мой визит помог ему благополучно выпутаться из этой истории.

Итак, на руках у меня были все козыри. И я вел игру осмотрительно, как скромный, незаинтересованный, наивный молодой человек. Только такие ученые, как сотрудники ВПУИР, подлинные специалисты, твердил я, обладают необходимыми качествами для того, чтобы выполнить трудную задачу окончательно доработать литератрон. Я упорно настаивал именно на окончательной доработке, давая тем самым понять, что право авторства на это изобретение и на его использование принадлежит мне одному.

Буссинго быстро разобрался что к чему. Так как в данную минуту он не мог вступить со мной в пререкания, он, как хороший игрок, принял все мои условия скопом. Лаборатория прикладной механориторики брала на себя доработку и только доработку. Главное было вытянуть из Кромлека побольше денег. Порешили на том, что завтра же мы все – Буссинго, его ближайшие сотрудники, Денье, Бреаль и я – соберемся для первой деловой беседы. Ланьо отказался присутствовать на этой встрече под тем предлогом, что ему надо читать лекцию в Бордо. В тот же вечер, когда мы прощались с ним на площади Пале-Рояль, он сказал мне с улыбкой:

– Желаю вам, дорогой Ле Герн, всяческого преуспеяния, поскольку в конечном счете я же от этого выиграю. Умная кошка любит счастливых и жирных мышек.

На другой день я обнаружил, что Гедеон Денье был не кто иной, как тот самый блондинчик из вице-дирекции отдела бланков и формуляров министерства государственного образования, который некогда был моим первым гидом в высоких сферах административной технократии. Он получил повышение и, выполняя почти министерские обязанности, стал неприятно надменным. Он и со мной попытался было говорить свысока, но я решил без дальнейших слов преподать ему урок скромности.

С самого начала заседания он подтвердил, что Кромлек располагает весьма широкими возможностями. Первые же выкладки показали, что инженеры определяют затраты на необходимое оборудование в миллион новых франков, а эксплуатационные расходы составят еще полтора миллиона в год.

Денье одобрил расчеты кивком головы и покровительственной улыбкой. Было очевидно, что эти суммы не испугают его начальника.

Примерно через час у нас, участников совещания, сложилось впечатление, будто проект обретает реальность, и все возликовали. Тогда-то я их и ошарашил:

– Ну что ж, значит, с доработкой литератрона все ясно. Остается главное.

– О чем это вы? – тревожно осведомился Буссинго.

– Да о том, что незачем затевать всю эту возню, если мы собираемся ограничиться только прототипом. Литератрон, о котором сейчас шла речь, всего лишь первая экспериментальная модель и самая примитивная из серии машин, которые будут непрестанно усовершенствоваться в процессе процветания нашей науки. Мало сконструировать литератрон. Надо еще создать литератронику.

– Создадим, дорогой мой, создадим! – самоуверенно воскликнул Денье. Сколько вам для этого нужно?

– Трудно сказать. Я предвижу три фазы: экспериментальную, фазу развития и становления, а также изыскательную, все это предусматривается и пятилетним планом работы. Для первой фазы потребуется... О, это будет более чем скромно... Ну, для начала, скажем, десять миллионов...

Денье облизал губы.

– Десять миллионов... старых?

– Что вы! Новых, разумеется.

На миг над овальным столом воцарилось почти благоговейное молчание. Под строгим взглядом Буссинго Денье вдруг потерял все свое самообладание.

– Вы уверены, дорогой мой, что вы не оговорились, что вы не хотели сказать, например, сто миллионов старых франков? Ведь так легко ошибиться в нулях...

Очевидно, миллиардами он не имел права распоряжаться. Он пробормотал что-то о необходимости посоветоваться с министром, Все разошлись подавленные. Именно на это я и рассчитывал. Мне было на руку, что мои партнеры оказались в не слишком выгодном положении. Мои чрезмерные требования поставили в тупик этих крохоборов. Но замешательство их тотчас сменилось гневом. Денье хмурился, а Буссинго пришел в холодную ярость. Однако, покидая зал, я с удовлетворением подметил в глазах кое-кого из "князьков" блеск восхищения.

Когда мы с Жан-Жаком садились в его машину, он сказал мне:

– Не знаю, достаточно ли вы благоразумно действовали. Мне, например, истратить миллиард ничего не стоит. Просто непостижимо, сколько можно накупить за эти деньги всякой всячины, разных забавных штучек. Но на этих господ, мне кажется, вы слишком уж нажали. Теперь либо дело выгорит, либо все полетит к чертям. Вы запросили такую цену, что им придется вас утопить.

– Не думаю. Хотите пари?

– Нет, Вы ведь счастливчик.

Он оказался прав. Через два дня меня вызвали к Кромлеку.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ,

в которой повествуется о финансах в высоком и низком значении, этого слова

Как это обычно бывает, Пьер Кромлек вполне нормальным быстрым темпом вскарабкался по лестнице, ведущей к министерскому креслу; адъютант генерала де Голля в Лондоне, осведомитель ДЖЕР [Служба разведки и контрразведки] во время Освобождения, агент-двойник УТБ [Управления территориальной безопасности], в дни "перехода через пустыню", начальник отряда отравителей ядовитыми газами в 1956 году (позднее ему же было поручено поддерживать порядок в Алжире), – был типичнейший представитель тех без лести преданных субъектов, относительно которых можно с уверенностью сказать, что они никогда не изменят выигрышному делу. Став министром, он начал брать уроки хорошего тона, дикции, орфографии и с помощью нескольких биографических статей, умело составленных некоторыми понятливыми журналистами, сумел обзавестись блестящим университетским образованием. Оказанный мне прием, выдержанный в лучшем стиле Института политнаук, был столь безупречен, что даже я не мог ни к чему придраться, если бы не его взгляд. У Пьера Кромлека были не просто холодные глаза специалиста по извлечению политической квинтэссенции, читателя Мориса Дюверже, нет, это были глаза изголодавшейся змеи, мертвые и зоркие одновременно. Жестом руки он отпустил Денье и сразу же перешел к делу. – Мне нравится широта ваших взглядов,– сказал он.Впервые мне представляют проект, превосходящий мои бюджетные возможности. Поздравляю вас, примите мою благодарность. Это значительно облегчает нашу задачу.