355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Рита Райт-Ковалева » Роберт Бернс » Текст книги (страница 16)
Роберт Бернс
  • Текст добавлен: 10 сентября 2016, 15:00

Текст книги "Роберт Бернс"


Автор книги: Рита Райт-Ковалева



сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

К письму Бернс приложил «Пролог», написанный для Луизы Фонтенель, и нигде не напечатанную балладу.

Накануне того дня, когда Грэйм получил письмо, вице-председатель общества «Друзья народа» Томас Мьюр был арестован по обвинению в подрывной деятельности. Но террор и репрессии еще не разыгралисьв полную силу (дело было до казни французского короля), и Мьюра отпустили на поруки.

Читая письмо Бернса и приложенные к нему стихи, Грэйм разводил руками: если Мьюра, почтенного адвоката, одного из старост шотландской церкви, имеющего большие связи в высшем свете, могли посадить в тюрьму и, отпуская на поруки, пригрозить строжайшим судом, то что сделали бы с акцизным чиновником Бернсом, если бы внимательно прочли его стихи? В «Прологе», например, говорилось, что даже дети лепечут «Права человека». Разве можно так упоминать о книге Пэйна, которую официально объявили крамольной!

Нечего и говорить о балладе про Брауншвейгского герцога! Грэйм до колик смеялся над великолепной, озорной, совершенно нецензурной песней, где говорилось не только о герцоге Брауншвейгском («лучше бы, мол, он сидел дома и любил свою герцогиню, чем выступать против французов»), но и в весьма непочтительных словах упоминались «старуха Кэт» – великая императрица всея Руси Екатерина Вторая и ее «жертва» – бедный король польский Станислав, в которого она «запустила когти». Автор требовал, чтобы сам дьявол сопровождал ее за это в ад, причем манера «сопровождения» была описана чрезвычайно кратко, но выразительно. И заканчивалась баллада пожеланием такого «семейного счастья» королю Георгу и его супруге, какого вряд ли с сотворения мира желали поэты королям.

Хорошо, что об этой балладе мало кто знал.

Очевидно, «печать» не так уж крепко замкнула уста Роберта Бернса, подумал Грэйм, лучше бы он помалкивал, особенно в присутствии тех неизвестных мерзавцев, которые, сидя с ним за одним столом и, может быть, улыбаясь его песням, втайне писали на него доносы.

Самое страшное унижение для гордого и независимого человека – это самоунижение. Другие пусть болтают что угодно: как говорит старая шотландскаяпословица, «камни и палки могут переломать мне кости, а слова меня не ушибут».

Но если человек сам должен согнуть спину, заткнуть себе кляпом рот, писать оправдательные письма, выпрашивать и вымаливать снисхождения, то нет для него горшей муки, большего стыда.

Так думал Бернс, так писал он во многих своих письмах.

Есть одно письмо его к миссис Дэнлоп, написанное в те же дни, в начале января 1793 года. Письмо все изрезано – можно себе представить, что там было написано!

«Я наложил, отныне и впредь, печать на свои уста во всем, что касается этой несчастной политики, – повторяет он. – Но вам я должен хоть шепнуть об истинных моих чувствах. В них, как и во всем, я покажу вам непритворные волнения моей души. Войну я ненавижу: горе и разорение тысячам людей несет дыхание этого демона разрушения...»

Тут вырезаны три четверти страницы: очевидно, их нельзя было даже держать в доме!

«...Глубину их мерзости, испепелили силу их подлости! Наложи клеймо на их неправедные суждения. Ты уже...»

И снова три четверти этой страницы вырваны, и только на следующем листке Бернс сообщает, что «политическая буря, угрожавшая моему благополучию, пронеслась».

Он проклинает «проституированную душу того жалкого подлеца, который нарочито и низко замышляет погибель честного человека, ничем его не обидевшего, и с ухмылкой удовлетворения смотрит, как несчастный вместе с верной женой и малыми детьми брошен в пасть нищете и разорению. „Oui! Telles choses se font: je viens d'en faire une epreuve maudite!“[22]22
  Да! Такие вещи делаются: я сам только что перенес это проклятое испытание! (франц.).


[Закрыть]
– пишет он. – Кстати, не знаю правильно ли это по-французски, а мне было бы очень не по душе портить то, что принадлежит этому храброму народу,хотя выражение истинных моих чувств по отношению к нему я ограничу нашей с вами перепиской».

Увы! Через два года Бернс настолько резко написал миссис Дэнлоп о казни королевской четы Франции, что миссис Дэнлоп не на шутку обиделась.

В длинном письме от 20 декабря 1794 года он говорил о путевых записках их общего друга доктора Мура:

«Он очень польстил мне, процитировав мои стихи в своей последней работе („Записки о пребывании во Франции“), хотя осмелюсь высказать мнение, что эта вещь написана далеко не в лучшем его стиле. Entre nous[23]23
  Между нами (франц.).


[Закрыть]
, вы знаете мои политические убеждения, и я никак не могу одобрить нытье доброго доктора по поводу заслуженной судьбы двух известных вам личностей. Стоит ли хоть на миг останавливать внимание на том, что болвана-клятвопреступника и бессовестную проститутку народ отдал в руки палача, особенно в столь знаменательный час, когда, как прекрасно сказал мой друг Роско из Ливерпуля,

На чаше весов – благоденствие миллионов,

И колеблются эти весы под рукою судьбы!»

3

В январе 1793 года был казнен французский король Людовик Шестнадцатый, который чуть было не отдал свою страну на поток и разграбление чужеземным войскам.

В начале февраля разразилась война: теперь Великобритания открыто воевала с Францией, и всякие симпатии к французскому народу стали считаться особой крамолой.

Общество «Друзья народа», из которого ушли все наиболее «благомыслящие» люди, собиралось теперь тайно.

Шпионы Питта и Дандаса подслушивали каждое слово, каждый вздох.

Вечерами Бернс старался сидеть дома – встречаться с людьми в общественных местах ему не хотелось. Он не умел притворяться, особенно выпив хоть кружку. Недавно в «Глобусе» собралось большое общество, его уговорили поужинать в компании, и он после всех «верноподданнических» тостов, которые провозглашали офицеры, не выдержал и язвительно сказал: «Пусть наш успех в этой войне соответствует справедливости наших целей».

Так как все знали, что для правительства Питта цель войны – уничтожить крамолу не только во Франции, но и у себя дома, тост был принят холодно.

На следующий день пришлось снова писать письма, оправдываться.

Но сколько ни связывай себе руки, сколько ни запирай рот на замок, твоя поэтическая сила разорвет все путы, твой поэтический голос проникнет сквозь «печать на устах».

Бернс пишет песню за песней, стараясь уйти в простые человеческие чувства.

Песни посылаются Томсону. Томсон иногда возвращает текст «для придания ему менее простонародной формы». Но тут Бернс непоколебим: он наотрез отказывается переделывать стихи «в угоду салонным требованиям моды». Иногда у Томсона возникают и другие сомнения: о чем, например, говорится в очень милой песенке про статного горского парня, которого, очевидно, кто-то преследует?

 
Мой горец – парень удалой,
Широкоплеч, высок, силен.
Но не вернется он домой —
Он на изгнанье осужден...
 

Начало как будто вполне безобидное: девушка тоскует по милому, плачет по ночам, бродит одна в тиши ночной. Но почему в конце вдруг звучит угроза?

 
Ах, знаю, знаю я, кого
Повесить надо на сосне,
Чтоб горца – друга моего —
Вернуть горам, лесам и мне!
 

Томсон решительно против последних строк. Бернс согласен снять песню, но переделывать ее он не станет.

Томсон и не подозревает, что в столе у Бернса, в бюро у Джона Сайма, в старинном шкафчике у капитана Риддела лежат совсем другие стихи.

И не только близкие друзья знают эти ненапечатанные строки. Сапожник Хоу переписывает их для других ремесленников, старый Хислоп потихоньку читает их в «Глобусе» надежным людям. И часто приезжий увозит из Дамфриза не только городские покупки для какого-нибудь глухого поселка, но и листок со стихами. Он покажет эти стихи двум-трем приятелям, и списки пойдут путешествовать дальше, на север, к Инвернессу, на восток – до Глазго и на родной запад – в Эйршир.

И если при жизни поэта стихи не будут напечатаны, то сам Бернс в глубине души твердо верит, что-когда-нибудь их прочтет весь мир.

Стихи называются «Дерево Свободы».

Они написаны в те дни, когда начальство Бернса считало, что он угомонился и впредь будет «служить и не думать».

Он как будто присмирел, хотя на окне таверны «Глобус» написал алмазным карандашом – подарком покойного лорда Гленкерна:

 
К политике будь слеп и глух,
Коль ходишь ты в заплатах.
Запомни: зрение и слух —
Удел одних богатых!
 

Впрочем, даже эти стихи особенно не ставились ему в вину – лишь бы он не «крамольничал».

Местные власти с удовлетворением читали его полное достоинства письмо, в котором он напоминал о своем избрании почетным гражданином Дамфриза и просил предоставить ему привилегию бесплатного обучения сыновей в лучшей школе.

Привилегия была ему предоставлена. Он считал, что заслужил ее, выгадав для городского муниципалитета какие-то суммы по таможенным сборам.

Но друзья, читавшие ею новое произведение «Дерево Свободы», понимали, что не медными грошами акциза, а чистым золотом стиха заработал он право считаться в веках лучшим гражданином не только Дамфриза, но и всей Шотландии.

Вот эти строки о свободе, которые даже в нашем XX веке редактор оксфордского, то есть академического, издания Бернса не пожелал включить в свой толстый том:

 
Есть дерево в Париже, брат.
Под сень его густую
Друзья отечества спешат,
Победу торжествуя.
 
 
Где нынче у его ствола
Свободный люд толпится,
Вчера Бастилия была,
Всей Франции темница.
 
 
Из года в год чудесный плод
На дереве растет, брат.
Кто съел, тот сознает,
Что человек – не скот, брат,
 
 
Его вкусить холопу дай —
Он станет благородным
И свой разделит каравай
С товарищем голодным...
 
 
Благословение тому,
Кто, пожалев народы,
Впервые в галльскую тюрьму
Принес росток свободы.
 
 
Поила доблесть в жаркий день
Заветный тот росток, брат,
И он свою раскинул сень
На запад и восток, брат.
 
 
Но юной жизни торжеству
Грозил порок тлетворный:
Губил весеннюю листву
Червяк в парче придворной.
 
 
У деревца хотел Бурбон
Подрезать корешки, брат.
За это сам лишился он
Короны и башки, брат!
 

Народ подымается на борьбу, идут на зов свободы ее сыны, Франция будет свободной!

А что же родина поэта, что же Великобритания?

 
Британский край! Хорош твой дуб,
Твой стройный тополь – тоже,
И ты на шутки был не скуп,
Когда ты был моложе.
 
 
Богатым лесом ты одет —
И дубом, и сосной, брат.
Но дерева свободы нет
В твоей семье лесной, брат!
 
 
А без него нам свет не мил
И горек хлеб голодный.
Мы выбиваемся из сил
На борозде бесплодной.
 
 
Питаем мы своим горбом
Потомственных ворон, брат.
И лишь за гробом отдохнем.
От всех своих трудов, брат.
 
 
Но верю я: настанет день, —
И он не за горами, —
Когда листвы волшебной сень
Раскинется над нами.
 
 
Забудут рабство и нужду
Народы и края, брат,
И будут люди жить в ладу,
Как дружная семья, брат!
 

Так Великая Эстафета Вольности – слово поэта – всегда передается и будет передаваться из уст в уста по всему земному шару.

4

Этой весной не только от солнца стало теплее на душе у Бернса. Хозяин квартиры предложил ему другое жилье, и Бернсы переехали в Мельничный переулок, в отдельный двухэтажный дом из красноватого камня. В первом этаже – две отличные комнаты и кухня, во втором – две большие спальни, темная комнатка с альковом, просторные кладовые, чердак.

Но самое главное, чему радовалась Джин, был садик при доме, где сейчас, в мае, уже густо росла трава и зеленели деревья. Теперь можно будет выпускать ребят спокойно, тем более что рядом жил один из самых славных сослуживцев Роберта – Джон Льюарс. Его сестра, пятнадцатилетняя Джесси, предложила Джин помогать по дому.

В новый дом можно было, не стесняясь, позвать гостей: остатки эллислендской мебели – круглый стол красного дерева, кресла, шкаф с посудой, – кое как составленные в тесноте Вонючего переулка, теперь встали просторно и красиво. На пол лег ковер, который и не разворачивали на старой квартире, камин хорошо тянул, а на полках свободно разместились книги и подарки друзей: резной ящичек от жены доктора Максвелла, затейливая чаша из кокосового ореха для пунша – миссис Дэнлоп, даря ее Бернсу, сказала, что эту вещь еще в прошлом веке привезли из путешествий ее предки Уоллесы. Над камином висели силуэты лорда Гленкерна, Боба Эйнсли и Джона Сайма. Вообще жить стало спокойнее и легче.

Роберт чувствовал, что в Дамфризе к нему относятся хорошо. Его выбрали членом правления библиотеки и освободили от всяких взносов. Он подарил библиотеке несколько книг, в том числе и свой двухтомник, который недавно вышел в Эдинбурге.

Крич не прислал ни одного экземпляра, пока Бернс не написал ему коротко и сердито: «Сэр, я узнал, что моя книга вышла. Прошу вас как можно скорее прислать мне двадцать экземпляров. Так как я собираюсь их преподнести нескольким Великим Людям, которых я уважаю, и нескольким Маленьким Людям, которых я люблю, то эти двадцать экземпляров вашей торговле не помешают. Если нет двадцати экземпляров, пришлите сколько можно. Буду особенно благодарен, если пошлете их с первой же оказией».

Капитан Риддел по-прежнему часто приезжал в Дамфриз и вызывал Роберта в «Глобус». В эти вечера Роберт возвращался домой поздно. Риддел был рад, что Бернс избежал «кары». Он показал Бернсу письмо из Эдинбурга, в котором один из его друзей, Фрэнсис Эрскин, человек богатый и влиятельный, расспрашивал его о Бернсе и предлагал собрать деньги между «друзьями свободы», чтобы Бернс не остался без материальной поддержки, если его выгонят с работы. Бернс написал Эрскину длинное письмо – одно из тех замечательных своих писем, в которых он встает, как живой.

Он просит адресата сжечь письмо: «Бернса, о чьих интересах вы так благородно заботитесь, я тут нарисовал живыми красками, таким, каков он есть. Но если люди, в чьих руках находится его хлеб насущный, хотя бы прослышат об этом портрете, бедный Бард пропал навеки».

Каков же Бернс в своем собственном представлении?

Прежде всего он боится, что какой-нибудь «наемный писака» в будущем станет глупо и злобно утверждать, будто, «несмотря на то, что в своих произведениях Бернс хвастал своей независимостью и претендовал на общественное признание и уважение в качестве человека определенного таланта, он все же был настолько лишен каких бы то ни было данных, чтобы поддерживать это напускное достоинство, что в конце концов стал мелким акцизным чинушей и весь остаток своего жалкого существования провел в самых низких занятиях и среди самых подлых людишек».

Бедный Бернс! Он даже не знал, насколько точно он предвосхитил слова некоторых своих будущих биографов... Но, к счастью, черновик письма Эрскину был найден в тетради Риддела – видно, поэт боялся, что Эрскин и впрямь сожжет письмо, а ему хотелось оправдаться и перед собой и перед потомством:

«Разрешите отдать в ваши руки мой решительный протест против этой лжи и клеветы. Бернс был бедняком от рождения и акцизным по необходимости. Но – я должен это сказать! – никакая бедность не могла унизить его истинную, неподдельную честность, а угнетение может лишь согнуть, но не сломить его независимый британский дух...

Разве мой вклад в благополучие отечества не дороже самого богатого герцогства? У меня много детей – и семья моя, наверно, будет расти. У меня три сына, и я уже вижу, что они родились на свет с душами, которые не пригодны для того, чтобы жить в телах рабов. Как же я буду покорно взирать на всякие махинации, которые могут отнять право первородства у моих мальчиков, свободных британцев, в чьих жилах течет моя кровь? Нет! Это недопустимо! Я буду защищать их до последнего дыхания. И кто осмелится сказать мне, что мои слабые потуги никому не нужны, что не мне, в смиренном моем качестве, вмешиваться в дела Народа? Я отвечу, что именно от таких, как я, страна должна ждать поддержки и понимания. Невежественная толпа может составлять основную массу населения страны, титулованная мишура – придворная знать – может служить пышным оперением, но люди, которые поднялись настолько, чтобы научиться думать и рассуждать, вместе с тем принадлежат к низшим слоям народа, почему их и не коснулась тлетворная зараза придворной жизни, – вот кто составляет силу нации!!»

Понятно, с каким чувством Бернс писал это письмо, насколько отчетливо он представлял себе свое значение, насколько твердо знал, что именно в нем и в таких, как он, – сила нации, слава нации, гордость нации.

Но понятно ли, как трудно, как невыносимо тяжело и унизительно ему было молчать и скрывать свои убеждения?

Лето прошло сравнительно спокойно. В июне вышел первый выпуск Томсоновых «Избранных шотландских мелодий». Бернс был очень доволен, хотя всего пять песен, написанных им, попало в этот том. К следующему выпуску он уже отослал добрых два десятка стихов и с десяток длиннейших писем Томсону с самыми подробными, самыми скрупулезными объяснениями, с самым тщательным разбором характерных особенностей народной шотландской музыки и песенных традиций народа. Недаром он писал Томсону, что нет такой песни, которой он, Бернс, не знал бы, и достаточно показать ему первую строку, как он найдет в своем собрании и музыку и слова.

В последнее время он особенно близко сошелся с Джоном Саймом. Сайм был человек очень добрый, очень мягкий, немного рассеянный и безалаберный. Но у него был отличный вкус, он тонко понимал стихи и музыку, очень много читал и вполне сходился с Бернсом в политических взглядах. Они понимали друг друга с полуслова, и для Бернса не было лучшего отдыха, чем просидеть весь вечер в загородном доме Сайма, читать стихи, обсуждать все, что происходило вокруг, поверять другу самые сокровенные мысли.

Сайм любил Бернса искренне и глубоко. Он видел, как его пришибли история с доносом и выговор Корбета, как он то становился угрюмым, то вспыхивал от пустяков, то целыми вечерами декламировал свои и чужие стихи и пел песни настолько дерзкие и вызывающие, что Сайм удивлялся, как в одном человеке могут ужиться такие противоречия. Только что он заехал за ним, чтобы везти его к себе в Рэйдэйл, и застал у очага на кухне, окруженного ребятами, которые не дыша слушали, как он читает им... библию! Он читал медленно, проникновенно, и библейские слова звучали старой сказкой.

А вечером он спел такую невозможно смешную песню про патриарха Иакова и двух его жен, что Сайм только удивлялся: трудно было поверить, что отец семейства, так вдумчиво и серьезно читавший библию, может сочинять столь вольные стихи.

В начале августа Сайм уговорил Бернса поехать с ним в путешествие по живописным местам юго-запада – графства Галлоуэй.

Об этом путешествии Джон Сайм рассказал в письме к Александру Каннингэму, и, если бы сохранилось только это письмо, мы и тогда поняли бы, каким терпеливым, добрым и по-настоящему любящим другом был Сайм по отношению к Бернсу. Но это не единственное письмо: часто и подробно пишет Сайм Каннингему, и три четверти этих писем посвящены Бернсу:

«Я достал для Бернса выносливого серого конька, и мы поехали верхами. В первый день обедали в приятном городке на берегу реки Ди. Вечером поднялись на красивый холм, и перед нами открылся живописный вид на горы. Чудесный мягкий вечер придавал пленительную прелесть этой картине. Напротив, примерно в миле от нас, виднелся Эйрдс, красивый романтический городок, где жил Лоу, автор песни „Не плачь, о Мэри, обо мне“... Для Бернса это было памятное место; не отрывая глаз, смотрел он на „высокий холм, откуда Ди берет свое начало“. Наверно, он стоял бы там, покуда не появился бы „дух неземной моей красы“, но мы решили до ночи попасть в Кенмор».

В замке Кенмор Бернс и Сайм гостили четыре дня. Хозяин и хозяйка оказали им «самое изысканное гостеприимство». Замок расположен на берегу озера Лох-Кен. «Я не знаю места романтичнее замка Кенмор, – пишет Сайм. – Бернс был так восхищен, что впал в длительное раздумье – видно, хочет воплотить свои мысли в стихи с описанием замка. Мне кажется, что он начал эту работу. Очень любопытно услышать, как претворится в его воображении эта картина».

Но «изысканное гостеприимство» и проливной дождь на время помешали поэтическому творчеству. Сайм очень смешно описывает, как Бернс, промокнув до костей, поставил сушить свои высокие сапоги – красивые новые сапоги с белыми отворотами – слишком близко к огню. Так как «в отместку дождю» они напились, то Бернс наутро встал злой, с головной болью.

«Натягивая сапоги, наш могучий поэт применил такую силу, что разорвал их в клочки. Такие пустячные неприятности иногда хуже серьезного несчастья. Боже праведный! Как он шумел и бушевал! Ничем нельзя было его успокоить. Я уже пробовал все, что мог, и, наконец, у меня мелькнула счастливая мысль. На той стороне залива Вигтон я ему показал замок лорда Галлоуэй. Он выплюнул свою хандру на аристократического бездельника и пришел в благодушнейшее настроение. У меня есть несколько его эпиграмм, которые я не смею написать. Но я их тебе непременно прочту...»

Толстый лорд Галлоуэй с его глупостью и чванством как живой стоит в этих эпиграммах:

 
В его роду известных много,
Но сам он не в почете.
Так древнеримская дорога
Теряется в болоте...
 
 
Тебе дворец не ко двору.
Попробуй отыскать
Глухую грязную нору —
Душе твоей под стать!
 
 
В году семьсот сорок девятом
(Точнее я не помню даты)
Лепить свинью задумал черт.
Но вдруг в последнее мгновенье
Он изменил свое решенье,
И вас он вылепил, милорд!
 

Бернсу дали другие сапоги, а рваные повез в своем экипаже лорд Селькерк – отец того самого лорда Дэйра, который был членом общества «Друзья народа». К восьми вечера Бернс и Сайм были приглашены в Сен-Мэри-Айл – замок лорда Селькерка, где собрались друзья его сына и дочерей.

Сайм описывает «очаровательное общество» – у лорда Селькерка были две красавицы дочки, которые отлично пели, и в этот день у него гостил певец и композитор Урбани.

«Урбани спел под музыку много шотландских песен. Обе молодые леди тоже пели. Когда заиграли „Лорд Грегори“, я воспользовался случаем и попросил Бернса прочесть свои слова на эту музыку. Он их прочитал столь блистательно, что наступила мертвая тишина. Чувствительные души всегда хранят молчание, когда испытывают священный восторг, вытесняющий все остальные мысли...»

Большой зал. Горят свечи, играет Урбани. Голос Бернса звучит в полной тишине:

 
Полночный час угрюм и тих.
Лишь гром гремит порой.
Я у дверей стою твоих.
Лорд Грегори, открой.
 
 
Я не могу вернуться вновь
Домой, к семье своей,
И если спит в тебе любовь,
Меня хоть пожалей...
 
 
Ты небом клялся мне не раз,
Что будешь ты моим,
Что договор, связавший нас,
Навеки нерушим.
 
 
Но тот не помнит прежних дней,
Чье сердце из кремня.
Так пусть же у твоих дверей
Гроза убьет меня!..
 

«Мы провели поистине счастливый вечер, и нас угостили на славу пищей духовной и телесной – последняя состояла из чудеснейших фруктов и так далее, а о первой можешь судить по составу нашего общества – пятнадцать или шестнадцать человек отменно приятной молодежи, – продолжает Сайм. – На следующий день мы приехали в Дамфриз. Так окончилось наше путешествие. Не буду дольше на нем останавливаться, хотя мог бы привести тебе множество всяких подробностей. Но, вспоминая, как Бозвелл написал о своем путешествии с Джонсоном и как он рассказывает о его... и так далее, и так далее, и так далее, боюсь, что и я навлеку на себя презрение...»

Сайм, безусловно, знал об отношении Бернса к книге Бозвелла, которую они читали вместе. В ней подробно описана поездка знаменитого ученого, доктора Сэмюэля Джонсона по Шотландии, дословно приведены его высказывания по самым разнообразным вопросам.

Теперь мы читаем эту книгу с удовольствием: нас интересуют не консервативные рассуждения Бозвелла и Джонсона, а великолепный стиль, остроумные описания, а главное – картины быта, нарисованные рукой настоящего художника.

Но Бернс, читая эту книгу, был возмущен тем, что Джонсон пренебрежительно отозвался о друге свободы – Джоне Гемпдене, который погиб в бою с королевскими войсками в 1643 году.

О Гемпдене так хорошо было написано в любимой элегии Бернса – «Сельское кладбище»:

 
Быть может, пылью сей покрыт Гемпден надменный,
Защитник сограждан, тиранства смелый враг...
 

Только недавно нашли одну из эпиграмм Бернса. Она так и называется: «На отзыв Джонсона о Гемпдене».

 
Мошенники, ханжи и сумасброды,
Свободу невзлюбив, шипят со всех сторон.
Но если гений стал врагом свободы, —
Самоубийца он!
 

Бернс и Сайм приехали домой повеселевшие, отдохнувшие. Но в Дамфризе их ждало известие о том, что вице-президент общества «Друзья народа» Томас Мьюр, выпущенный из тюрьмы на поруки, возвращаясь из Франции, был в порту снова арестован, закован в цепи и отвезен в Эдинбург дожидаться суда.

Сайм умолял Бернса быть сдержаннее, не навлекать на себя подозрений. Бернс сказал, что он напоминает ему Николя: когда началось «дознание» акцизного управления, Николь тоже прислал ему письмо, где просил «милого безбожника Бобби» наплевать на то, что именно играют дрянные дамфризские музыканты – гимн королю или «Ca ira!». Может быть, Бернс и не рассказал Сайму, что в ответ он написал Николю издевательское письмо. Теперь Николь ему почти не пишет: видно, обиделся!

(В письме Николь назывался «Мудрейшим среди Мудрых, ярчайшим Светилом Осторожности, Полнолунием Скромности и Главнейшим в сонме Наставников!», и Роберт – его «безголовый, пустоголовый, тупоголовый, круглоголовый раб» – был бесконечно обязан «сверхвозвышенной доброте» Николя и тому, что он «с пресветлого пути неукоснительной праведности благосклонно снисходит к жалкому грешнику».

О себе Бернс писал: «Конечно, я скот, я червь, я ничего не понимаю! Из пещеры моего невежества, из тумана моей глупости, из-за зловонных испарений моих политических ересей я взираю на тебя, как жаба из-под решетки зачумленной клоаки взирает на безоблачное сияние полуденного солнца... О, если бы я мог уподобиться тебе своей жизнью! Тогда я просыпался бы без страха и никто не мог бы запугать меня!»

Письмо кончилось смиренной просьбой: «Помяни в молитвах своих и сподоби жалости своей, о Светоч премудрости и Зерцало благонравия,

преданного раба твоего

Р. Б.».)

Но сейчас Бернсу было не до шуток: умом он понимал, что надо молчать, что нельзя возмущаться, защищать свои убеждения, нельзя говорить о свободе – о «сокровище поистине бесценном, ибо за нее не жаль отдать все самое дорогое...».

Но только не жизнь Джин и детей...

Надо молчать.

Но кто запретит воспоминания о былых битвах, о былых подвигах?

О них можно и вспоминать и писать стихи.

По вечерам Бернс часто уходит на окраину города. Он долго гуляет вдоль реки – здесь тихо, желтеют деревья, низкое августовское солнце греет робко и ласково. В такой вечер сложилась одна из самых популярных песен Бернса – «Брюс – шотландцам».

Бернс отослал ее Томсону с письмом:

«Мой дорогой сэр!

Вы знаете, что притязать на музыкальный вкус я могу только благодаря врожденному чутью, необработанному и неотточенному. Поэтому многие музыкальные произведения, особенно те, где большое значение имеет сложный контрапункт – предмет восхищения и услады для вас, знатоков музыки, – мое простое ухо воспринимает только как мелодичный набор звуков, и более ничего. В свое оправдание могу сказать, что я зато понимаю прелесть многих простых напевов, которые ученый музыкант назовет пустыми и бесцветными. Не знаю, относится ли к таковым старинный марш «Гей тутти тайти!», но хорошо знаю, что у меня часто выступали слезы на глазах, когда Фрэзер играл его на гобое. Во многих краях Шотландии сохранилось предание, будто это марш Брюса, с которым он шел в битву при Баннокберне. Вчера, во время вечерней прогулки, эта мысль зажгла во мне такие восторженные думы о Свободе и Независимости, что я сочинил на эту мелодию «Шотландскую оду» – как бы обращение доблестного вождя Шотландии к своим соратникам в то знаменательное утро:

Марш Роберта Брюса при Баннокберне

 
Вы, кого водили в бой
Брюс, Уоллес за собой, —
Вы врага ценой любой
Отразить готовы.
 
 
Близок день, и час грядет,
Враг надменный у ворот.
Эдвард армию ведет —
Цепи и оковы.
 
 
Тех, кто может бросить меч
И рабом в могилу лечь,
Лучше вовремя отсечь.
Пусть уйдут из строя.
 
 
Пусть останется в строю,
Кто за родину свою
Хочет жить и пасть в бою
С мужеством героя!
 
 
Бой идет у наших стен.
Ждет ли нас позорный плен?
Лучше кровь из наших вен
Отдадим народу.
 
 
Наша честь велит смести
Угнетателей с пути
И в сраженье обрести
Смерть или свободу!
 

Пусть бог всегда защищает дело Истины и Свободы, как защитил он его в тот день! Аминь! Р. Б.

P. S. Я показывал когда-то эту мелодию Урбани, ему она очень понравилась, и он просил меня сочинить на нее приятные слова. Но я и не мыслил об этом, пока случайное воспоминание о той доблестной борьбе за свободу не совпало с пылкими мыслями о другой борьбе, – но уже не столь древней! – за то же самое... Я так доволен моими стихами, вернее – темой стихов, что, хотя у Джонсона в собрании и есть эта мелодия, я дам ее, с новыми словами, для последнего его тома».

Томсон немедленно вернул Бернсу «Оду», испуганно уговаривая поэта переделать ее.

«Моя Ода так мне нравится, что я ее править не стану. Исправления, которые вы предлагаете, по-моему, сделают ее беззубой», – сердито отвечает Бернс.

И «Ода» разделила судьбу многих других стихов: она пошла в списках по рукам и не сразу увидела свет.

Да и как можно было говорить о борьбе за свободу, когда в Эдинбурге перед судом стоял Томас Мьюр – один из самых благомыслящих и верующих людей Шотландии – и прокурор требовал для него смертной казни!

Мьюр говорил три часа. Он доказывал, что не преступление – распространять прекрасную книгу Томаса Пэйна, не преступление – требовать равного представительства для народа в палате общин. Он говорил, что и Христос был реформатором и что он, Мьюр, ни на шаг не отступил от учения Христова.

Но тут вечно пьяный председатель суда, знаменитый сквернослов и распутник лорд Браксфильд заорал на подсудимого: «А чего он этим добился? Повесили его на кресте – и все!»

И «Славный Тэмми», как называли Томаса Мьюра, был приговорен к четырнадцати годам каторги.

Волна арестов прошла по Шотландии и Англии. За малейшую провинность людей сажали в тюрьму, пытали, вешали. Начинался голод: война высасывала все силы страны. Упала торговля, прекратился ввоз, цены непомерно росли.

Где уж тут печатать стихи, в которых прославляется свобода... Даже «защита библии в наше время может стоить человеку жизни», – сказал друг Пэйна поэт Вильям Блэйк.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю