Текст книги "Миры и Судьбы. Книга вторая"

Автор книги: Рита Харьковская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Рита Харьковская
Миры и Судьбы. Книга вторая

Часть первая. Как воспитать интроверта

Глава первая

… Кто сказал, что горе наваливается, как лавина? Одномоментно накрывая с головой, заполняя ужасом и страданием каждую клеточку, давя и пригибая, убивая все живое, уничтожая само желание жить?

Лавина не бывает статичной, она в вечном движении. Заполонив и уничтожив все на своем пути, оставляя после себя, пусть исковерканную, пусть неживую, но уже освобожденную, готовую со временем возродиться и дать ростки новой жизни, землю (душу), устремится вдаль …

Наверное, те, кому дано пережить такой шквал и взрыв, все же счастливее тех, кто заледенел в сугробе, ежедневно, ежечасно, ежеминутно обновляемом и наметаемом тихой позёмкой боли …

Прошло уже больше полугода со дня похорон Гришеньки, и хотя Анна изо всех сил старалась держать себя в руках, удавалось ей это не всегда. Если, находясь "на людях", она еще кое-как справлялась со своим отчаянием, то приходя домой, оказавшись за наглухо закрытой дверью, отпускала свое горе на свободу.

И оно глумилось и куражилось над женщиной, заставляя ее не плакать, нет, выть, как смертельно раненный зверь, биться головой о стены и мебель, а потом, устав, мычать что-то нечленораздельное, монотонно раскачиваясь на стуле, прижав к груди любимую игрушку сына, не видя и не слыша ничего вокруг, не желая выбираться из ставшего уже привычным, сугроба отчаяния и боли. Отталкивая руки, протянутые к ней, чтобы хоть как то помочь … и чем больше проходило времени, тем глубже Анна погружалась в пучину отчаяния.

Толику очень скоро надоела мрачная атмосфера в доме. Надоела ежедневная жареная картошка, плохо выстиранное белье, недостаточно протопленный дом. Надоела угрюмая жена и ее вечно молчащая дочь, а потому он все чаще и чаще стал после работы уезжать к матери или брату на хутор, где ему всегда были рады, где ловкая Матрена умела и приготовить, как надо, и подлить в рюмку, сколько хочешь, и подсыпать соли на больное – уже, когда хотелось ей.

Очень скоро ее излюбленной забавой стал вселенский плачь по умершему внуку и огульное обвинение Анны в смерти мальчика. Тогда Толик, набычившись и выпучив налитые водкой глаза, мчал домой …

Уже не один раз, пришедшая вечером из школы Регина, замечала синяки на теле и лице матери. Ответа на вопрос: что это? ей знать не полагалось, не думала и не собиралась Анна обсуждать с дочерью свои проблемы. Да, честно говоря, ей были безразличны побои мужа, в тот момент даже смерть от руки пьяного урода она приняла бы с благодарностью.

Девочка старалась не слишком надоедать матери, взяв на себя львиную долю домашней работы, не приставать ни с вопросами, ни с ненужным сочувствием …

Когда тварь не наказывается, за творимые ею мерзости, она становится самоуверенной, считая, что и это, и это, и вот это тоже, обязательно сойдет с рук, как было уже не раз до этого.

Анна молча стерпит побои и никому ничего не расскажет, а девчонка … да кто ей поверит, вздумай она кому-то что-то рассказать? Кто на нее обратит внимание?

Последний урок в школе отменили, и Регина вернулась домой раньше положенного времени.

Еще в коридоре по ноздрям шибанул запах пригорающей картошки, а из комнаты доносились всхлипы, кряхтение и какой-то треск.

Девочка застыла на пороге, увидев, что Толик сидит верхом на уткнувшейся в подушку жене и монотонно бьет ножом в подушку, все ближе и ближе у головы Анны, словно примеряясь перед последним, решительным, ударом. Словно взвинчивая и подбадривая себя.

Никто не заметил вошедшую девочку.

Всего несколько секунд понадобилось на осмысление увиденного и принятие решения.

Уронив на пол портфель, Регина бросилась к печке, ухватила чугунную сковороду с уже вовсю горящей картошкой, и, что было сил, огрела по голове отчима.

Толик взвизгнул, всхлипнул, закатил глаза, начал заваливаться на бок и сполз на пол, потеряв сознание.

Анна так и осталась лежать ничком в кровати.

– Маам … , – позвала девочка : – Мама, ты как?

Анна села, увидела мужа, обсыпанного кусками пригоревшей картошки, валяющуюся рядом сковороду, подняла глаза на дочь:

– Убила ты его, что ли?

– Не знаю …

Регина взяла веник и совок, смела картошку и выбросила в ящик для угля, подняла сковороду, поставила ее на край плиты, убрала с кровати растерзанную подушку и положила другую, накинула одеяло на плечи Анне:

– Ложись, мама, я к колонке за водой схожу.

Минут через пять Регина вернулась в дом, еще постояла несколько секунд, глядя на тушку отчима, вздохнула и окатила его ледяной водой.

Толик замычал и с трудом сел. Ощупал рукой голову с начавшей набирать форму, вес и цвет здоровенной шишкой. Потом постарался сфокусировать взгляд на падчерице:

– Ты что, совсем сдурела?! Мы ж с матерью просто так … ну типа шутя …

– Еще раз так «пошутишь» и я тебя убью …

– Посадят дуру! – припугнул Толик.

Регина улыбнулась, совсем краешком губ, совсем незаметно … наверное, так улыбалась бы, если бы могла, греющаяся на теплом камне эфа, не собирающаяся нападать немедленно, но всем своим видом предупреждающая: лучше обойти, не трогать:

– Не посадят, у нас до четырнадцати лет не сажают, у меня еще полгода в запасе есть. Постараюсь успеть.

Толик от неожиданности приоткрыл рот – это ж надо! разговорилась молчунья:

– Умная сильно?

– Да уж не тупее тебя.

Анна встала с постели, взяла в руки корзинку для овощей, и, словно ставя точку в разговоре мужа и дочери, сказала, обращаясь вначале к Регине:

– Подбрось угля в печь. Я в сарай за картошкой схожу. Надо ужин готовить.

И мужу:

– Вставай, хватит на полу валяться. Еще раз руку поднимешь, помогу Регинке тебя закопать.

– Вот дуры бешеные, шуток не понимают, – бубнил себе под нос Толик, стоя на карачках на полу и пытаясь подняться …

Глава вторая

Маргарита провела ночь в аэропорту, как когда-то ее муж.

Как и Семен, она то металась по зданию, не зная, куда себя деть и как скоротать эту бесконечную ночь, то выходила на улицу, в надежде, что прохладный воздух остудит голову и поможет привести мысли в порядок.

Но аэропорт, как и весь город, был окружен трубами заводов, темными терриконами шахт. Воздух, насыщенный пылью и миазмами перерабатываемого раскаленного металла и добываемого угля, забивали обжигал легкие, не давая вздохнуть полной грудью.

Маргарита снова возвращалась в здание аэропорта, снова и снова пропускала через сознание и память все ту же жвачку мыслей:

Как? как могла внучка поступить с ней так жестоко?

Как? как она посмела не воспользоваться возможностью вырваться из той нищеты и нелюбви, в которой прожила всю жизнь.

 Как? как и почему не оценила, не поняла, не приняла предложенную ей любовь и помощь?

Что не так с этим ребенком?!

Первым же рейсом Маргарита улетела домой.

Уже когда самолет поднялся в воздух, измученная бессонной ночью женщина, глядя в иллюминатор, тихо шептала: "Будь ты проклят, чертов Город … ты убиваешь людей и калечишь души, ты – убогий, страшный и странный монстр … никогда! никогда больше я не хочу прикоснуться к твоей ядовитой земле…".

 ( И слово свое Маргарита сдержала. Это был ее последний визит в Рабочий Город.)

Из аэропорта Маргарита позвонила Аде и попросила приятельницу немедленно, прямо сейчас, приехать домой.

Ее душа разрывалась от обиды, а голова от мешанины мыслей, ей нужно было выговориться, с кем-то поделиться, и Ада, живущая рядом, вхожая в дом, посвященная во многие домашние секреты, подходила как нельзя лучше на роль слушателя и советчицы.

Если с ролью слушателя Ада справилась превосходно, кивала головой, где нужно, поддакивала, когда рассказ Маргариты предполагал именно такую реакцию, округляла глаза, удивляясь сказанному, то вот советчица из нее была «неправильная» … Ада давала совсем не те советы, на которые так рассчитывала подруга.

***

Многие, начитавшись рассказов Бабеля, насмотревшись разнообразных фильмов, наслушавшись веселых анекдотов, представляют себе еврейку эдакой крикливой, беспардонной бабенкой, в замызганном халате и рваных шлёпанцах на босу ногу. Такое описание не соответствует действительности в большинстве случаев.

Ада, единственная из большой еврейской семьи, выжила в Варшавском гетто. Ее родители умерли от голода еще в первые годы оккупации, братья и сестры сгинули в Треблинке.

Однажды ночью двенадцатилетнюю Аду вывезли в восточный район Варшавы, где поселили в семье поляков.

 Долгих два года, до самого освобождения города, Ада жила, не выходя на улицу ни на минуту, помогая приютившей ее семье по хозяйству, присматривая за детьми, ежесекундно готовая, в случае опасности, юркнуть в спасительный подвал. Может быть, именно эти страшные годы, годы становления личности и воспитания характера, и сделали Аду молчаливой и достаточно скрытной.

Из подвала, в холодный январский день, девочку вытащил ее будущий муж, принимавший участие в боях по освобождению Варшавы.

До конца войны Ада жила в той же семье в Варшаве, а в начале июня за ней приехал Додий и увез четырнадцатилетнюю красавицу еврейку в Город у Моря.

***

Ада слушала рассказ подруги и никак не могла понять, почему та не просто обижена или разочарована решением Регины остаться с матерью, а воспринимает поступок внучки чуть ли не как личное оскорбление:

– Подожди немного, –  говорила Ада: – Пройдет несколько месяцев, Анна справится с болью от утраты сына, может снова забеременеет, и Регина приедет.

– Может она и захочет приехать, только я уже не захочу ее звать! Вот правильно говорят умные люди: всегда доверяй первому впечатлению! Как не легло у меня к ней сердце с первого взгляда, так и жила в постоянном ожидании какой-то пакости от этой дикарки!

– Маргарита! Да что ты такое говоришь? Она же ребенок совсем, да и о семье, в которой девочка растет, ты сама же такие нелицеприятные подробности рассказывала!

– Знаешь, Ада, мне вот сейчас в голову пришла мысль, что Региночке нашей, вполне возможно, нравится жить в подобных условиях. Есть такие люди – мазохисты.

– Я в курсе, кто такие мазохисты, а вот ты языком ляпаешь, что попало!

– Что я ляпаю?! Ты ведь не жила в одном доме с ребенком, который постоянно за тобой наблюдает? Ничего не говорит, не смеется, не ластится, как нормальная девочка, а смотрит каким-то боковым зрением, а когда пытаешься перехватить взгляд, опускает глаза в книгу. На вопрос: о чем думаешь? начинает пересказывать сюжет романа, который читает. А книги?! Книги, которые она читает! Это совсем не для ее возраста! Ну не может двенадцатилетний ребенок понять Стендаля, Золя и Диккенса! Не может и не должен!

– Дети разные, Маргарита … ты остынь, Семену не торопись вываливать все, что мне сейчас рассказала, не расстраивай его, а потом примешь решение в отношении Регины.

Маргарита, уже немного успокоившись, согласно кивнула головой:

– Все ты верно говоришь, подруга. Только одного ты так и не поняла … ни сейчас, ни потом, да я думаю, что никогда и никто ничего не сможет решать за Регину. Она, молча, выслушает и сделает так, как захочет. Никакие убеждения и доводы не будут иметь значения. Хотя каждый разумный человек понимает, что девчонка поступает во вред себе.

Ада засобиралась и стала прощаться.

– На дачу возвращаешься? – Маргарита встала, чтобы провести подругу.

– Да, поеду уже. Надо за обедом проследить, вечером Додий на выходные приедет …

Маргарита только и сказала пришедшему с работы мужу, что Регина решила не оставлять раздавленную горем мать одну и пожить с ней.

Уже поздно вечером, уложив Семена спать, Маргарита решила написать письмо.

" Здравствуй моя родная, любимая внученька Мариночка ".

… Первые строчки письма легли на бумагу. Маргарита сделала первый глоток из бокала до краев наполненного коньяком …

Глава третья

Какой нормальный взрослый мужик признается себе, а тем более кому-то еще, что он боится тринадцатилетнюю соплячку? Да никакой!

… Толик не мог объяснить самому себе, почему неохотно встречается глазами с падчерицей, почему не хочет оставаться с ней наедине. Почему ее не пугают его угрозы, почему не удается «усмирить» несносную ссыкуху.

Мало-помалу его жизнь обрела новый смысл: изыскать-таки способ, который позволит унизить, раздавить, "согнуть в бараний рог" падчерицу.

Не желая злить Анну и делать жену своим врагом, стараясь наоборот проявить притворную заботу о девочке, Толик испробовал все доступные средства. Избивать Регину он и не пытался, чувствуя, что это не возымеет никакого действия, но все способы психологического давления, доступные его уму, были опробованы.

Для начала он пошел в школу, где начал рассказывать о том, как плохо ведет девочка себя дома, как грубит и хамит, заботящемуся о ее благе папочке, что однажды даже подняла на «любящего отца» руку, и что вся надежда на мудрых педагогов, которые научат ее уму-разуму.

 К счастью Регины, она была в школе на хорошем счету, да и Толик, признавшись в том, что не может поладить с падчерицей, добился лишь того, что выставил себя на посмешище. А потому жалобы изрядно попахивающего перегаром мужиченки, выслушали, покивали головой, не желая спорить, и пообещали поговорить с девочкой. Регина, молча, выслушала учителей и, придя домой, обо всем рассказала матери.

 Вечером Анна устроила мужу взбучку, объяснив, что он только опозорил себя в глазах учителей и соседей и что все уже завтра будут над ним смеяться, из-за того, что взрослый мужик не может справиться с малолеткой.

Так и не поняв неверность выбранной тактики, Толик решился на еще одну попытку.

Выпив пару бутылок с участковым, поплакав у него на груди, облив грязью весь женский пол без исключений, придя к выводу, что "все бабы твари", и заручившись обещанием такого же пропойцы, как и он сам, только облеченного крохотной властишкой, заслать несносную девчонку, которая грозилась его убить, в колонию для несовершеннолетних преступников, довольный Толик пришел домой.

– Готовься! – сказал Регине: – Завтра с утра в милицию отведу, там тебя и повяжут и в колонию отправят! Будешь знать, как мне угрожать!

Регина спокойно отнеслась к словам отчима, можно было бы даже сказать, что ее позабавила ярость, с которой отчим пытался выжить ее из дома.

Наутро, уже проспавшись, Толик вроде как и понял, что перегнул палку и вроде как перехотел вести падчерицу в милицию, но на стуле у двери уже сидела Регина. Она еще с вечера, дождавшись, пока отчим заснет, отыскала в сарае замызганную фуфайку  с прорехами, из которых торчали куски ваты, стоптанные кирзовые сапоги на несколько размеров больше, побитый молью шерстяной платок и утром обрядилась в найденные раритеты.

– Вставай! Пора в колонию идти, а то скоро мать с работы вернется, не хочу ее расстраивать.

Толик, недовольно кряхтя и, потирая разболевшуюся после вчерашнего голову, оделся и поплелся за гордо вышагивающей по тротуару падчерицей.

Рабочая окраина просыпается рано. Кто-то идет на смену, кто-то уже возвращается с работы. Женщины устремляются к молочному и хлебному ларькам, чтобы начать готовить завтрак для семьи, а потому утренний променад Толика и Регины не остался незамеченным.

– Куда это вы в такую рань собрались? – спрашивали Толика.

– Что это ты в лохмотья вырядилась? – спрашивали Регину.

– Папа меня в колонию сдавать ведет! – отвечала девочка и неспешно продолжала путь.

Соседки горестно покачивали головами (кто там знает, что творится в чужом доме, но одеть девчонку, как огородное пугало, это уже слишком).

В маленьком кабинете Толика встретил участковый, так же мучающийся похмельем:

– Ты зачем привел ее? – спросил вчерашний собутыльник.

– Ну как, ты ж вчера обещал ее в колонию отправить!

– Толик, ты что дурак? Не могу я ее просто так никуда отправить.

– Почему просто так? Она сказала, что убьет меня!

Участковый долго смотрел на тощую Регину, словно оценивая серьезность угрозы:

– Идите-ка вы домой … оба … ты, девонька, папе больше не угрожай! Веди себя хорошо. А то в следующий раз точно в колонию отправлю.

Регина улыбнулась:

– Хорошо, не буду, – и было непонятно, что она «не будет»? угрожать? хорошо себя вести? … похмельные мозги не были предрасположены к тонким извивам лингвистики.

Тем же путем "семейство" возвращалось домой.

Толик попытался пробраться к дому задворками, но Регина не дала ему такой возможности, сразу свернув на центральную улицу. По дороге им встречались все те же соседки. Любопытные кумушки, жадные до бесплатных развлечений, спрашивали:

– А что ж так скоро из колонии возвращаетесь?

– А не берут худых в колонию, – смеялась в ответ Регина:

– Сказали папе, откормишь, потом приводи.

Соседи смеялись, Толик шел домой пунцовый и уже представлял скандал, который устроит Анна, всю жизнь идущая на поводу у людской молвы и во главу угла ставящая тезис: «а что люди скажут».

… И он получил ожидаемое …

Анна, уже не сдерживая себя, орала на мужа так, что было слышно на противоположной улице. Она высказала мужу все и о его родне, вечно попрекающей ее за какие-то несуществующие грехи, и о его отношении к ней, и о его постоянном пьянстве, не пропустила ни одного греха и проступка, даже нелюбовь Толика к падчерице заняла почетное место в ряду прегрешений.

 Закончился скандал тем, что Толик, хлопнув дверью, снова уехал к матери, сказав на прощанье, что если Анне так уж невмоготу с ним жить, то пусть подает на развод.

В доме у Матрены Толика ждало очередное разочарование.

Матрена очень любила устраивать скандалы и склоки в семьях сыновей, любила "клевать" невесток по поводу и без, любила наблюдать, как сыночки "учат" глупых баб уму-разуму, но это все со стороны, из-за забора своего дома, где она полновластная хозяйка. Жить с кем-то, даже с собственными сыновьями, хитрая баба и не собиралась. А потому, как только Толик завел речь о том, что он ушел от Анны и собрался разводиться, Матрена заголосила-закликушила и стала убеждать неразумного сыночка, что "в жизни, как на долгой ниве", все бывает, и скандалы тоже. И нужно ехать домой и мириться с женой. Матрену так напугала перспектива жизни с сыном под одной крышей, что она, даже не налив Толику обычную рюмку, быстро оделась и вместе с ним помчала в Город, мирить семью …

Когда вечером Регина вернулась из школы, Матрена, выполнившая почетную миссию, и таки помирившая супругов, уже уехала на хутор.

Толик, с видом побитой собаки, сидел, уставившись в телевизор, и делал вид, что не замечает падчерицу. Анна тоже отводила глаза, стараясь не смотреть на дочь.

– Кушать будем? – спросила Регина:

– Уроков много задали, а я голодная.

– Сейчас – сейчас, – Анна начала накрывать на стол:

– Толик, порежь хлеба и садись ужинать …

… жизнь семьи вернулась в прежнее русло …

Были, конечно, и хорошие изменения: одним из условий, поставленных Анной, был полный отказ мужа от спиртного. Не может сам – значит кодировка. Жизнь совместная продолжается до первой рюмки, и как только она будет выпита, Толик, со своими вещичками, отправится к мамочке, которая так любит ему наливать, и мирить их после этого уже не будет смысла. Муж и свекровь кивали головами и соглашались.

Уже через неделю Толик закодировался и на пять лет был обречен на абсолютную трезвость.

Глава четвёртая

Говорят, что когда ты счастлив, время летит быстро … думаю, в принципе, время всегда летит быстро, особенно если поторапливать его бег …

За прошедшие два года многое изменилось в жизни Регины …

Она больше не ездила в Город у Моря. Не потому, что не хотела, а потому что в начале ее не звали, а потом стало не к кому …

Маргарита после возвращения из Рабочего Города, снова все чаще и чаще стала выпивать … нет, она не стала классической алкашкой, как мы себе представляем этот слой общества, вовсе нет. Просто день начинался и заканчивался глоточком коньяка и очень часто "проглотить" Маргарита умудрялась и бутылку и больше.

Семен устал бороться с ее пороком. Не было никаких сдерживающих мотивов, связь с внучками прервалась. Марина отвечала на письма бабушки, но и только. Девочке было намного интересней путешествовать с матерью и отчимом, который ее полюбил, как родную, и вывозил семью на летние месяцы на все доступные в то время курорты, чем скучать в обществе бабушки, которая ее вырастила.

С Региной не задалась даже переписка …

Где-то через полгода Маргарита получила письмо от внучки. Как всегда сухое и наполненное общими фразами об учебе и хорошем самочувствии.

Что и как случилось в тот момент, почему Маргарита не ответила сразу же, она и сама вскоре не могла объяснить, но случилось так, как случилось. Писем от Регины больше не было, а Маргарита все ждала, что внучка ей снова напишет и вот тогда она ответит уж точно.

В то страшное для многих лето 1974 года, наконец-то должна была состояться встреча Маргариты и Марины.

Людмила с мужем и дочерью ненадолго прилетели в Столицу и должны были провести там пару недель. Семен решил, что встреча с любимой внучкой  встряхнет жену, даст ей новый стимул жить.

 … изменит хоть что то …

… самолет рухнул в море через полчаса после взлета, только заложив поворот в нужном направлении … не выжил никто … те, кто не разбился, утонули.

Регина узнала о гибели бабушки и деда из телеграммы Ады, но ехать в Город у Моря не было смысла. Хоронить было некого, прощаться не с кем, всех накрыло и спрятало в илистом дне теплое, ласковое море.

Больше некуда и не к кому было ехать, негде было укрыться и спрятаться в случае опасности, девочка осталась одна.

Характер ее, и без того скрытный и недоверчивый, обрел ноты жесткости и жестокости. Отчима она ненавидела, а мать … ну скажем так … не понимала.

***

Толик уже давно сменил тактику общения с падчерицей. Он не нападал на нее в открытую, не донимал и не ругал. Он тихо и монотонно капал на мозги Анне, рассказывая о том, как славно они бы зажили, не будь рядом с ними этой угрюмой девчонки, которая только и умеет, что смотреть волком исподлобья.

Анна, зачастившая в последний год в церковь и находящая успокоение в тишине храма, в торжественных воскресных службах, прислушивалась к словам мужа и все чаще думала: " А может он и прав? Может напрасно она не отдала дочь Маргарите? Кто знает, как сложилась бы ее жизнь, не будь рядом дочери? Этого вечного напоминания о ее "ошибке молодости" (именно так называла Анна свой первый брак).

Толик, при молчаливом попустительстве жены, распоясывался, чем дальше, тем больше. Понимая, что падчерице не к кому обратиться, некому пожаловаться, чуть не каждый день, когда оставался наедине с Региной, заводил нескончаемый разговор о том, что он кормит и одевает девочку, а от этой "твари несносной" слова доброго не дождешься.

Регина собирала учебники и уходила в читальный зал библиотеки, где проводила большую часть дня.

 Однажды она попыталась поговорить с матерью, но в ответ услышала:

– Ну и что он (Толик) неправильно говорит? Он работает и содержит тебя, если скажешь ему лишний раз спасибо –  язык не отвалится, если улыбнешься – рожу на всю жизнь не перекосит. Не нравится что то – вон Бог, вон порог. Иди работай.

Регина не то чтобы работать не хотела, она понимала, что если не окончит школу, то будет, как мать, всю жизнь вкалывать на заводе, а вот этого девочке совсем не нравилось. Училась она хорошо и была уверена, что после школы легко поступит в институт. Потому все "поиски справедливости" были прекращены, и Регина с головой ушла в учебу.

И снова пришло лето …

***

Как и от кого узнала Регина о том, что можно неплохо подзаработать, если ездить на прополку лука, который сеяли корейцы, арендовавшие землю в близлежащем совхозе, она и сама не помнила. Но в одно июньское утро девушка стояла вместе со всеми у ДК и ждала автобус, нанимаемый корейцами для своих батраков.

Пожилой кореец недоуменно смотрел на Регину:

– Зачем приехала?

– Как зачем? Работать.

– Ты не сможешь.

– Смогу. Мне деньги нужны.

– Ну смотри сама, –  кореец подвел девушку к краю поля, уходившего за горизонт, воткнул паку, отсчитал четыре ряда, воткнул вторую.

– Вот твои рядки. Пропалывать сорняк, лук дергать не вздумай, высчитаю.

И, еще раз взглянув на девушку, показал на малюсенькие, совершенно одинаковые растения:

– Вот это лук, а вот это сорняк. Начинай работать, если деньги нужны.

Регина посмотрела на согнувшиеся фигуры таких же, как и она, заробитчанок, взяла крохотную тяпочку и приступила …

Ближе к обеду девушка, приехавшая на поле в шортах и маечке, поняла, почему женщины одеты в блузы с длинными рукавами, в такие же длинные легкие юбки, почему лица, по самые брови, закрыты белыми платками.

Жесткое, яркое, сухое солнце Слобожанщины благодатно для лука, но сжигает и высушивает человека. Уже через несколько часов плечи и ноги Регины обгорели до багровости, начала кружиться голова, спину разламывало, крохотная тяпочка выпадала из рук.

 Наконец-то дали сигнал к обеду. Девушка еле добрела до межевой посадки и рухнула под деревцем …

***

… Ангел обмахивал крыльями свою подопечную и все никак не мог привести ее в сознание. Девушка ничком лежала на Жемчужной тропе, казалось, жизнь никогда не вернется в это худощавое тело …

Но у Бога были другие планы, и, вскоре, ресницы Регины задрожали, она, открыв глаза, села и … увидела Ангела.

– Я не хотела! Я не хотела приходить! Я не знаю, как так получилось! Я не хочу больше никаких уроков! Я не выдержу… – девушка расплакалась.

– Почему ты такая упрямая? Почему не попросишь помощи у людей?

– Ты не знаешь. Ты не понимаешь …

– Да знаю я все, а вот понять не могу. Почему ты все держишь в себе? Почему никому не расскажешь? Почему не попросишь помощи?

– У кого просить? Бабушка и дед погибли в прошлом году, а мать не хочет меня ни понимать, ни просто слышать.

– Регина, а люди вокруг? Неужели в целом мире нет человека, которому ты могла бы довериться?

Регина замолчала, словно обдумывая слова Ангела, потом, словно решившись, сказала:

– Я не верю людям. Я их боюсь …

– Да чего же ты боишься?!

– Боюсь, что не поймут, высмеют, осудят …

Ангел захлопал крыльями от возмущения:

– Она таки вдолбила тебе в голову этот бред! Да какая разница, кто что подумает, кто что скажет?! Никто не знает тебя лучше тебя самой. Вот ты считаешь себя хорошим человеком?

– Наверное, хорошим … я не знаю …

Ангел горестно вздыхал и обмахивал крыльями багровые плечи девушки …

Прошло какое-то время, и снова Регина поняла, что пора уходить.

– До встречи, – она улыбнулась Ангелу и спрыгнула с тропы в перламутровый туман …

***

Старый кореец и несколько женщин хлопотали над Региной, брызгая в лицо водой и обмахивая газетами. Почти сразу звякнул колокол, возвещая окончание обеда. Регина попыталась подняться, но Старый кореец сказал:

– Тут сиди.

Взял ее тяпочку и пошел допалывать ее рядки.

Уже вечером, когда все сидели в посадке, ждали автобус и плату за труд, к Регине подошел Старый кореец, протянул ей десять рублей:

– Не приезжай завтра, ты не сможешь.

– Смогу, мне деньги нужны.

– Ну сама смотри. Только завтра дома полежи и плечи сметаной намажь, а там –  как знаешь.

Вечером Регина положила первые заработанные деньги на стол, за которым собирались ужинать Анна и Толик.

Анна удивленно смотрела на дочь:

– Что это? Откуда?

– На еду. Лук у корейцев полола.

Девушка ушла в дом и мгновенно уснула. Не было сил даже смыть пыль, и уже не слышала она, как продолжал бубнеть отчим:

– Полольщица, блин. Посмотрим на сколько тебя хватит. И неизвестно, что ты там «полола», может у корейца в штанах …

– Заткнись, – прошипела Анна:

– Опять тебе не так? Чего еще ты от нее хочешь?

Толик встал из-за стола и поплёлся в сарай, где похрюкивал недавно купленный кабанчик, продолжая бухтеть, надеясь, что Анна его слышит:

– Защищай-защищай доченьку. Вот принесет в подоле корейчонка – наплачешься …

***

Глаза Старого корейца округлились, когда на следующее утро он увидел обряженную в длинную юбку, блузку с рукавами, умотанную по самый нос в белый платок, выходящую вместе со всеми из автобуса Регину …