355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Рихард Зонненфельдт » Очевидец Нюрнберга. 1945-1946. Воспоминания переводчика американского обвинения » Текст книги (страница 3)
Очевидец Нюрнберга. 1945-1946. Воспоминания переводчика американского обвинения
  • Текст добавлен: 6 октября 2016, 00:36

Текст книги "Очевидец Нюрнберга. 1945-1946. Воспоминания переводчика американского обвинения"


Автор книги: Рихард Зонненфельдт



сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

На всем протяжении допросов Геринг настаивал на том, что Гитлер мало что знал о концлагерях и еще меньше о массовом истреблении людей, голоде и всех остальных «прискорбных» жестокостях, которые тайно совершал этот как нельзя более кстати умерший злодей Генрих Гиммлер. А если уж Гитлер не знал о лагерях смерти, откуда было знать о них Герингу? Ах, как жалко, что Гиммлер умер! Рассказывая про злого Гиммлера, Геринг как-то заявил Амену: «Мой дорогой полковник, вам бы понравилось допрашивать этого человека». Как будто говорить о холокосте – приятное развлечение.

Но как бы он ни изворачивался, все-таки иногда мне удавалось его поймать. Изредка к помощи Геринга прибегал его младший единокровный брат Альберт, невероятный гуманист, утверждавший, что он находился в дружеских отношениях со многими, кто подвергся нацистским преследованиям. Мы с энсином Биллом Джексоном, сыном судьи Джексона, подозревали, что брат Геринга брал деньги за помощь в освобождении узников из концлагерей. Это был нерешительный свидетель, который то и дело добровольно рассказывал нам то, о чем его не спрашивали. Однако некоторые люди, в частности знаменитый композитор Франц Легар, свидетельствовали о необычайном великодушии и человечности Альберта, подтверждая его показания. По настоянию брата Геринг не раз организовывал освобождение из концлагерей заключенных, которые и не должны были там оказаться. Возможно, брат Альберт считал, что, рассказав об освобождении их от смерти, которое устраивал брат Герман, он откроет смягчающие обстоятельства, но это у него не вышло [5]5
  5 – В 2000 г. на канале «Хистори» прошел документальный фильм о жизни Альберта, где я был главным рассказчиком. (Примеч. авт.)


[Закрыть]
.

– Вы засвидетельствовали, что не имели никакого отношения к отправке людей в тюрьмы и концлагеря, – однажды сказал я Герингу.

– Да, я говорил вам это уже много раз, – ответил он.

– Как же вы могли освобождать заключенных, если у вас не было никаких прав заключать их под стражу? – спросил я.

Он ухмыльнулся.

– Ach so [6]6
  6 – Ах, ну да (нем.).


[Закрыть]
, – сказал он.

«Туше!» – подумал я.

Тюремному психологу доктору Густаву Гилберту Геринг поведал о своей надежде, что через тридцать лет ему воздвигнут мраморный памятник как герою Германии. Узнав об этом, я упомянул об этом его желании при нем, и он сказал: «Не важно, что моего тела там не будет. В могиле Наполеона тоже нет его тела». Да, безусловно, у Геринга было обаяние, природная властность и безграничное самолюбие.

Я думаю, Геринг до конца не отказался от идеи обессмертить себя. Однажды мы с ним сидели в комнате для допросов – он должен был подписать свои показания, как вдруг до нас донесся грохот: это взорвали очередную стену при реставрации огромного Дворца правосудия. Я увидел, как в стене справа от Геринга появилась и стала расширяться трещина. Он тоже ее увидел, и я заметил выражение нескрываемого ликования на его лице. Я почувствовал, что он сочиняет выпуск новостей: «Сегодня, во время допроса с пристрастием в присутствии мстительного еврейско-американского обвинителя, погиб рейхсмаршал Герман Геринг, погребенный под обломками Дворца правосудия в результате неумелого обращения американских строителей со взрывчаткой. Геринг надолго останется в нашей памяти как…» Однако вскоре грохот смолк – сошла и улыбка с лица Геринга.

Хотя чуть ли не последним приказом Гитлера перед самоубийством был приказ о казни Геринга, в Нюрнберге Геринг похвалялся своей верностью фюреру и собственными действиями в качестве официального преемника Гитлера, устраивая настоящее шоу бравады, которое, как он рассчитывал, сделает его героем Германии.

Иногда Геринг действовал независимо от Гитлера, в отличие от большинства нацистов – например, Ганса Франка. Франк (он не родственник еврейской семьи Анны Франк) полностью подчинил немецкое право воле Гитлера. Перед тем как стать жестоким и кровавым генерал-губернатором оккупированной Польши, Франк был главой министерства юстиции у нацистов. В 1934 году он сказал: «Прежде, вынося законное решение, мы должны были спросить, что на этот счет говорит закон. Теперь же мы спрашиваем только, что желает от нас фюрер, и выносим решение в соответствии с этим».

Такое извращенное определение закона по Франку как «что угодно, чего бы ни пожелал Гитлер», приводило к чудовищным злоупотреблениям. По желанию Гитлера нацистские законы требовали от каждого немца травить евреев, запрещали интересоваться тем, куда девались их соседи, и слушать иностранные радиостанции. Правительство Гитлера сняло судей и прокуроров и назначило на их место нацистских прихлебателей. Любого, кто пытался защищать противников нацизма, осуждали и преследовали. После того как нацисты овладели Германией, у противников Гитлера не осталось ни политической партии, ни церкви, ни суда, никакого общественного института, который мог бы им помочь. Каждому инакомыслящему приходилось в одиночку противостоять безграничной власти государства. Такие, как Франк, насаждали нацистские догмы. Франк раскаялся в своих злодеяниях и принял католичество в нюрнбергской тюрьме, где молился о примирении немцев и евреев.

Нельзя было найти двух более разных людей, чем Геринг и Рудольф Гесс, этот полоумный заместитель Гитлера по НСДАП, которому тот продиктовал «Майн кампф». Он сошел с ума в мае 1941 года и угнал самолет люфтваффе, назначив самого себя переговорщиком с целью убедить британцев заключить мир. В Великобритании его держали в тюрьме в течение всей войны. Гесса доставили в Нюрнберг вместе с пакетами объедков, которые он собрал во время британского заключения. Объедки должны были доказать, что британские тюремщики пытались его отравить. Но в нюрнбергской тюрьме он потерял память: утверждал, что у него амнезия.

Полковник Амен, которому не терпелось доказать, что Гесс симулянт, созвал целый дивизион психологов и психиатров, чтобы с их помощью разоблачить, как он считал, уловку для уклонения от наказания. Во время одной из бесед, когда медики пытались проверить память Гесса, он употребил немецкое слово Kladde, это разговорное слово, которым учащиеся называют толстую тетрадь в твердой обложке.

– Kladde? – спросил я. – Что это такое?

– Не знаю, почему я сказал это слово, – ответил Гесс.

Но мне не дали пойти дальше и поймать Гесса на этой обмолвке, потому что ученые мужи, не знавшие немецкого языка, не поняли, что человек, который потерял память, едва ли мог выражаться жаргонными словечками из лексикона подростков.

Потом Амен решил свести Гесса с Герингом и посмотреть, не удастся ли Большому Герману освежить его память. Геринг, конечно, попытался.

– Рудольф, – сказал он, принимая свою обычную надменную позу, – неужели ты не помнишь меня, рейхсмаршала, председателя рейхстага? Неужели ты не помнишь меня, верховного командующего люфтваффе, преемника фюрера, не помнишь, как мы вместе маршировали в Мюнхене в 1923 году, когда в нас стреляли полицейские?

Ничто не помогало. Гесс непонимающе смотрел на Геринга, который был явно разочарован, что его былой блеск и слава не разогнали туман беспамятства у Гесса. Я никогда не видел Геринга таким подавленным!

Мы приводили к Гессу его личных секретарш, прослуживших у него много лет. Две женщины ушли рыдая, после того как Гесс ничем не показал, что узнает их, и театрально приложил руки к ушам, стараясь расслышать их имена. Последним должен был встретиться с Гессом в Нюрнберге трагический персонаж немецкой истории, профессор и генерал Карл Хаусхофер, геополитик, который изложил теорию Lebensraum, жизненного пространства, и впоследствии был изумлен тем, что Гитлер понял необходимость в жизненном пространстве как право отнимать чужую территорию. В студенческие годы Гесс был частым гостем в доме Хаусхофера, а сын профессора Альбрехт был его другом. У фрау Хаусхофер были еврейские предки, и Гесс ее прикрывал. Отец и сын с ужасом восприняли заявление Гитлера о том, что для агрессии не требуется никакого предлога, потому что победителей не судят, и оба оказались в нацистском концлагере. Сына казнили, поскольку он участвовал в заговоре с целью убийства фюрера.

Старший Хаусхофер, недавно освобожденный из концлагеря в Дахау, считал, что Гесс летел в Англию за миром, когда целью Гесса было всего лишь развязать Германии руки для войны на один фронт с Советским Союзом, как мечтали германские милитаристы. Старик разрыдался, когда Рудольф не узнал его, своего давнишнего покровителя. Дрожащим голосом Хаусхофер снова и снова пытался напомнить Гессу о случаях из жизни и разговорах, но все напрасно. Мы никогда не узнаем, не явилась ли эта встреча причиной или одной из причин самоубийства Хаусхофера, этого трагического колдуна, и его жены вскоре после того.

Сам Гесс внешне никак не отреагировал на встречу; ничто не могло поколебать его провозглашенную амнезию. Однако когда трибунал приказал группе психиатров осмотреть Гесса после того, как ему было предъявлено обвинение в военных преступлениях, и определить, способен ли он по умственному состоянию предстать перед судом, он заявил на открытом заседании: «Отныне моя память будет снова доступна для внешнего мира!»

Начальник штаба Верховного главнокомандования генерал-фельдмаршал Вильгельм Кейтель получил прозвище Лакейтель, от немецкого слова «лакей», кем он и был. В самом начале мы с ним устроили игру в гляделки, пока он не опустил ярко-голубые глаза. Вопрос следователя «Вы говорите правду?» я перевел как «Почему вы трусливо лжете?». Эта дерзость со стороны какого-то рядового потрясла господина генерал-фельдмаршала больше, чем боязнь потерять свои знаки различия и маршальский жезл, и его усы задрожали. Я вспомнил, как его тесть генерал Бломберг, смещенный с поста военного министра, чьим адъютантом был Кейтель, сказал о нем: «Кейтель всего лишь ein Brieftrager» – почтальон. И это о самом высокопоставленном немецком генерале!

В конце концов Кейтель отчасти признал вину. В своем последнем слове перед судом он сказал: «Я виновен в том, что не предотвратил преступных действий». Кейтель имел в виду приказы Гитлера, приведшие к гибели миллионов русских военнопленных на территориях, занятых немецкими вооруженными силами.

Генерал-полковник Альфред Йодль, заместитель Кейтеля, о котором говорили, что он гораздо умнее своего начальника, вел себя, как робот, и пыжился, словно индюк, как кто-то о нем сказал. Йодль переводил желания Гитлера на язык точных военных приказов, сформулировать которые Кейтелю было не по силам. Многие эти приказы нарушали Женевскую конвенцию, которую Германия подписала, а также устав вооруженных сил Германии. Йодль понимал, что, так как он сознательно отдавал или передавал незаконные приказы, приведшие к гибели миллионов русских, это не станет для него оправданием, но все же стоял на том, что всего лишь был исполнительным подчиненным.

Однако в этой солдатской груди, должно быть, все-таки билось сердце, потому что его жена Луиза отчаяннее других пыталась увидеть его, когда он был обвиняемым в зале суда. Ее пришлось убрать с галерки для посетителей, после того как она замахала ему. Она также обращалась с прошениями к Черчиллю, Эйзенхауэру и Трумэну, чтобы они помиловали ее мужа, но напрасно.

В отличие от Франка, Кейтеля и Йодля – гитлеровских приспешников – некоторые немецкие генералы осмеливались иметь собственное мнение и восставали против Гитлера. Например, Эрвин Роммель, знаменитый не только в Германии, но и среди союзников под прозвищем «лис пустыни» за его подвиги в Северной Африке, в конце концов пришел к выводу, что Гитлер – бедствие для Германии, и присоединился к заговору против него. Когда заговор сорвался и Гитлер остался в живых, фюрер не посмел назвать героя войны Роммеля заговорщиком и удавить его струной от пианино, как других участников заговора. Вместо этого он послал Кейтеля передать Роммелю, что если Роммель сам покончит с собой, то будет похоронен с почестями как герой, убитый вражескими ВВС. Роммель совершил самоубийство, и его похоронили с государственными почестями. Немецкий народ так и не узнал об участии Роммеля в заговоре с целью устранения Гитлера ради блага Германии, пока это не раскрылось на Нюрнбергском процессе.

Сын Роммеля Манфред, позднее мэр Штутгарта, сказал так: «Нацисты лишили немцев возможности просто быть порядочными людьми.

Младшие юристы допрашивали других обвиняемых, и большинство допросов, на которых я переводил, казались мне скучными, потому что шли по предсказуемому шаблону. Пока подследственным не предъявляли документы, на которых стояла их подпись, или показания свидетелей, данные под присягой, они либо отрицали свои действия, либо заявляли, что забыли о них, и повторяли это со скамьи подсудимых. Иногда следователи занимались вопросами, не входившими в компетенцию трибунала. Так со Шпеером они потратили много времени на обсуждение работы немецкой промышленности при союзных бомбардировках и действий Шпеера в качестве личного архитектора Гитлера, которые по уставу трибунала не считались преступными.

После того как я несколько месяцев пробыл начальником отдела переводчиков, полковник Керли Уильямс организовал мою «демобилизацию в интересах правительства». Я стал «гражданским лицом на службе в вооруженных силах США» с зарплатой подполковника и привилегиями, подобающими моему новому положению, виллой в американском поселке и правом пользоваться служебной машиной. Неплохо для двадцатитрехлетнего рядового первого класса, иммигранта, не закончившего даже среднюю школу.

После этого я как-то вечером ехал в одиночку из Нюрнберга в Мюнхен на двухдверном оливково-сером «форде» 1942 года выпуска, чтобы забрать одну из секретарш Гитлера Йоханну Вольф, непримечательную женщину средних лет в мешковатой одежде, без макияжа, выглядящую старомодно, что сходило за скромность у немцев среднего класса. Уже стемнело, но я решил ехать вместе с ней в Нюрнберг. Говорили, что закоренелые немецкие диверсанты натягивали стальную проволоку поперек шоссе, чтобы она срезала головы американским солдатам в джипах. Я ехал на высокой скорости, готовый порвать проволоку, если она там окажется. Шоссе было очень скользкое, и в какой-то момент машина внезапно развернулась на 360 градусов и потом снова поехала в нужную сторону. К счастью для нас, на шоссе было пусто, потому что у немцев не было бензина для немногих уцелевших машин. По прибытии в Нюрнберг, где я доставил Вольф в надежное место, я мог рассказать только о том, как меня занесло.

Хотя Вольф до заноса мало что говорила, эта почти что авария развязала ей язык, как будто теперь у нас с ней было что-то общее. Она много ездила вместе с Гитлером перед войной, как она рассказала мне, но потом в ставке у него были другие секретари.

Вольф прославилась тем, что могла печатать с той же скоростью, с какой Гитлер говорил. Его раздражало, когда ему приходилось диктовать речь стенографисткам, а он не мог прочитать то, что они записали. А с этой секретаршей он видел, как его слова отпечатываются на листке бумаги. Она рассказывала, как он стоял рядом с ней или у нее за спиной и доводил себя до исступления, срываясь на крик о врагах Германии, противниках НСДАП и особенно о евреях. Его голос звучал все громче и визгливее, мокрая от пота челка падала на лоб, кулак молотил воздух. В ярости он доходил до изнеможения, потом переводил дыхание и начинал все заново.

Она сказала: «Представляете, мы находились наедине с фюрером!» Никому не позволялось находиться в комнате, когда она печатала его диатрибы, также никому не позволялось читать их до того, как Гитлер с ними выступит. Было ясно, что она и сейчас опять благоговейно стала бы его машинисткой. На протяжении всего нашего разговора она звала его «мой фюрер», и, когда говорила о нем, ее голос излучал священный трепет. Мне показалось, будто Гитлер там, с ней. Меня так и передернуло. Интересно, сумел бы он так же загипнотизировать меня?

Я спросил ее, не хочет ли она написать мемуары, но она недоуменно посмотрела на меня. «О чем бы я там написала?» – сказала она.

Однажды я разговаривал с Эрихом Кемпкой, шофером Гитлера, который чудесным образом спасся из берлинского бункера после смерти фюрера. Кемпка завернул мертвые тела Адольфа Гитлера и Евы Браун в армейские одеяла, облил бензином и поджег. Потом Кемпка выбрался из бункера, уклоняясь от пуль и снарядов, и зигзагами побежал по Унтер-ден-Линден на запад. Вместе с ним были Мартин Борман (один из обвиняемых в Нюрнберге, который отсутствовал и считался погибшим) и Генрих Мюллер, неприметный шеф гестапо под началом Гиммлера.

Перед концом, признав неизбежное поражение, Гитлер продиктовал свою последнюю волю. В ней он потребовал от всей Германии умереть вместе с ним, потому что народ, который позволил себе проиграть войну, предал его. Адольф Гитлер не испытывал угрызений совести из-за бедствий, которые навлек на свою страну, не говоря уже об остальном мире. Он винил в поражении промахи и слабости своих сторонников, фанатично преданных ему. Истинный характер тирании Гитлера проявился в его последних словах: демагогия, подкрепленная самомнением, невежеством и умением гипнотизировать холуев, и все это основано на безграничном, бездонном, патологическом эгоизме!

Кемпка признал самодурство последних требований Гитлера и пояснил мне, почему отказался их выполнять. «Это было неправильно, – сказал Кемпка. – Я не заслуживал смерти». Видимо, Кемпка считал, что все остальное, сделанное Гитлером, было правильно, но сделал исключение для самоубийства вместе со своим вождем.

Кемпка также отрицал, что знал что-либо о двойной игре шефа гестапо Генриха Мюллера, с которым он сбежал из гитлеровского бункера. Ходили слухи, что Мюллер вместе с Кемпкой явился прямо к Советам, которые с радостью встретили его. Я считал невероятным, чтобы шеф гестапо Генрих Мюллер был советским агентом. Но я узнал, что ставленник Гиммлера в Париже приютил целую группу советских шпионов, которые называли себя «Красной капеллой» и действовали изнутри гестапо.

Я слышал и другие истории о невероятной двуличности на высших уровнях гестапо и СС, хотя и не имевшие отношения к предстоящему процессу, и это свидетельство предательской и трусливой натуры Гиммлера в очередной раз наглядно продемонстрировало мне отсутствие совести и нравственных ценностей у высокопоставленных нацистов. Теперь я мог поставить знак равенства между жестокостью, коррупцией, преступностью и высоким положением в СС, этом мнимом рыцарском ордене на основе Тевтонского. Мне еще не доводилось встретить или хотя бы слышать о высокопоставленном нацисте, у которого были бы достойные мотивы или характер, заслуживающий уважения. Германия поистине попала в руки своих наихудших представителей!

Генерал Франц Гальдер в Нюрнберге свидетельствовал против нацистов. Гальдер, начальник штаба Верховного командования сухопутных войск, был тем военным гением, кто разработал план блицкрига, который провел немецкую армию через всю Западную Европу и довел ее до Москвы. Гальдеру не предъявили обвинений, потому что Гитлер сместил его с поста, так как он увел колонны измученных немецких солдат из-под Москвы в ноябре 1941 года с намерением перегруппироваться и разгромить русских следующей весной. Гитлер считал, что победу ему принесет стратегия «ни шагу назад», и приказал своим генералам организовать массовые убийства в Советской России. Гальдер был одним из немногих людей, которые не согласились с Гитлером и остались живы.

Гальдера поселили в Нюрнберге в надежном месте, куда помещали свидетелей, не обвиняемых в военных преступлениях. Еще там жили генерал Эрвин фон Лахузен, второй по важности человек в разведке Германии, которому предстояло стать первым свидетелем обвинения; две любовницы Эрнста Кальтенбруннера; официальный фотограф Гитлера Генрих Гофман; довоенный придворный шут Гитлера Путци Ханфштенгль и др.

Гальдеру нравилось со мной разговаривать. Однажды он рассказал мне, что как-то раз обедал с Гитлером и Герингом в ставке фюрера в Восточной Пруссии, и Геринг хвастливо сказал – в присутствии десятка человек: «Рейхстаг? Вы все знаете, что это я его поджег!» Геринг, наверное, в то время был пьян, но достаточно трезв, чтобы тут же покраснеть после своего хвастливого заявления. Позднее я показал свидетельство Гальдера Герингу, он сказал:

– А, да я просто пошутил.

– Рейхсмаршал, – сказал я, – расскажите мне хотя бы еще об одной шутке, которую вы позволили себе при Гитлере.

В первый раз – и только на мгновение – Геринг не нашелся что ответить.

В другой раз я пришел на квартиру к Гальдеру, потому что ему все хотелось оправдаться и доказать, что он был лучшим полководцем, чем Гитлер, и он хотел, чтобы я его выслушал. Чтобы помочь Гальдеру воссоздать подробности битвы под Москвой, я велел владельцам жилья обыскать всю округу и купить сотни игрушечных солдатиков и танков, которые чудесным образом уцелели во время войны в оригинальной упаковке. Встав на колени на полу рядом со мной, отпихнув мешавшие стулья, Гальдер воспроизвел для меня битву за Россию в 1941 году. Меня поразила ирония этой картины: какой другой еврей – рядовой американской армии – когда-либо присутствовал при том, как один из главных гитлеровских генералов ползает по полу, чтобы дать ему урок по стратегии молниеносной войны?

Я работал с Гальдером в допросной в то утро, когда армейская газета «Звезды и полосы» сообщила крупным заголовком передовицы, что на Японию сброшена атомная бомба. В коротком репортаже говорилось, что эта атомная бомба эквивалентна тысячам обычных бомб. Я развернул газету перед Гальдером и спросил:

– Herr General, was sagen Sie nun? (Что вы теперь скажете, господин генерал?)

Он задумался.

– Clausewitz ist tot (Клаузевиц мертв), – отозвался он.

Что он имел в виду? Клаузевиц – немецкий военный мыслитель, полководец, который когда-то сказал: «Война есть продолжение дипломатии иными средствами». Уже нет, подумали мы тогда. Атомная война ничего не продолжает, это конец всего. Гальдер понял, что разумные нации никогда не пойдут воевать с атомными бомбами, преследуя чисто националистические цели.

В тот момент, когда генерал Гальдер сидел рядом со мной, я перестал бояться, что Германия когда-нибудь еще раз попытается напасть на другие страны или что разумные политические лидеры развяжут атомную войну. Конечно, мы не могли представить себе ни всех других будущих войн, неатомных, корейской, вьетнамской и остальных, ни помыслить о том, что обладание оружием, способным уничтожить обе стороны, удержит холодную войну на холодной стадии. Мы только знали, что с Германией как с зачинщиком националистических войн, пытающимся завоевать соседние страны, имея доступ к атомному оружию, покончено. В одной ослепительной вспышке я увидел, что Германия сможет добиться будущего процветания только членом содружества наций. Все книги о немецком военном героизме в зеленых тканевых переплетах, которые жадно читал под одеялом в детстве, отправились на свалку истории. Ни Германия, ни другие страны никогда не будут снова вдохновляться полководцами, скачущими на лошадях с саблями наголо воевать с соседями, если у обеих сторон будет атомное оружие!

Я несколько раз переводил на допросах Шпеера, который на всех производил впечатление своими культурными манерами. Он был назначен министром вооружений и военной промышленности через несколько лет после начала войны, и потому его не могли обвинить в том, что он был ее зачинщиком. Все допрашивавшие его были поражены тем, что он смог обеспечить рост немецкого военного производства, даже когда страна лежала в развалинах. Еще он сказал, что настолько разочаровался в Гитлере и в диктатуре, что планировал устранить его, но не смог исполнить задуманное. Как оказалось потом, обвинители обошли молчанием тот факт, что Шпеер использовал в производстве десятки тысяч рабов, в основном из концентрационных лагерей, которые затем умерли от переутомления и недоедания.

В два часа дня в пятницу 19 октября 1945 года у меня зазвонил телефон, и полковник Уильямс велел мне немедленно явиться к нему в кабинет. В чем дело? Войдя, я увидел в его кабинете нескольких других служащих допросного управления, стоявших с торжественным видом. Стенографистка записала мою присягу, и я до сих пор бережно храню этот текст. Мне не могло и в голову прийти, что я буду участвовать в обвинении нацистов.

Гарри Нив, на самом деле Эйри Нив, – британский майор, бывший военнопленный, сбежавший из нацистского плена. После Нюрнбергского процесса он стал выдающимся членом палаты общин и в конце концов был убит боевиками Ирландской республиканской армии у здания парламента. Но в тот день в 1945 году, когда я стоял там в качестве официального переводчика и участника обвинения, он представлял Международный военный трибунал.

Итак, мы с Нивом отправились по камерам нюрнбергской тюрьмы.

Я уже бывал там раньше. По обе стороны от центрального коридора длинными рядами располагались камеры с охранником у двери и окошком для наблюдения, сквозь которое были видны нары заключенного, маленький стул и стол, но не парашу. Зная об этом «слепом пятне», один из подсудимых, Роберт Лей, через неделю повесится над парашей.

В торжественном молчании и по жизни немногословный полковник Бертон Эндрус, комендант нюрнбергской тюрьмы, шел чуть позади нас, держа в руке свой разукрашенный пистолет, а вместе с ним шагали два русских офицера. (И в тот момент я тоже думал, почему же Советы никогда и ничего не разрешают делать в одиночку!) Мы шли от камеры к камере. Охранник открывал двери одну за другой, и заключенных одного за другим выводили к небольшому столу. Каждому мы зачитывали обвинение.

Первым был Геринг. Взгляд его светло-голубых глаз был отрешен, и, прежде чем я успел зачитать ему обвинение, он попросил нас о совете. Глядя на меня, он сказал: «Теперь хороший переводчик мне нужен даже еще больше, чем адвокат». Я сразу же понял: он думает, что сможет представить себя лучше, чем любой адвокат защиты! Шахту удалось сохранить презрительный вид, и он сказал, что обвинение его не касается. Кейтель, надутый и красный, как всегда, стоял прямо как стрела, но я видел, как пульсирует артерия у него на шее. Каждому обвиняемому я повторял: «Вы обвиняетесь в преступлениях против мира, военных преступлениях, заговоре с целью ведения агрессивной войны, преступлениях против человечности, геноциде». Текст этого обвинения на пожелтевших страницах с заржавевшими скрепками сейчас лежит передо мной, вновь возрождая тот день, который навсегда сохранится в моей памяти. Шпеер взял копию своего документа и медленно вернулся к себе в камеру.

Пока мы на протяжении многих часов раз за разом зачитывали страшный список преступлений для каждого из двадцати одного заключенного, я снова представлял себе горы трупов и снова задыхался от запаха запущенного этими людьми и их пособниками конвейера смерти. Они протягивали чистые руки к стопкам документов с подробной констатацией их прошлого. Их можно было бы принять за группу самых обычных людей, выбранных наугад из толпы. Мы не видели ни злобных взглядов, ни звериных оскалов, открывающих смертоносные клыки. Физическая нормальность, внешность заурядного человека с улицы у этих людей пугала больше, чем могли бы напугать признаки безумия. От всего этого у меня возникло ощущение, что очередной злобный диктатор когда-нибудь и где-нибудь вновь сможет подвигнуть своих честолюбивых, аморальных пособников на убийства или отдать подчиненным приказ убивать людей из-за национальности, убеждений или цвета кожи. Да просто ради удовольствия это делать!

После оглашения обвинений мы в управлении по проведению допросов уже не могли допрашивать обвиняемых, если только они добровольно не вызовутся дать показания. В оставшийся до заседания трибунала месяц мы старались найти дополнительных свидетелей, чтобы поддержать обвинение. После нескольких месяцев непрерывной тяжелой работы и пережитого стресса я организовал себе оформление приказа на командировку с открытой датой и, как обычно, президентским приоритетом, в Санкт-Фалентин. Я сам придумал этот город, чтобы прикрыть поездку в Баварию, Австрию и Северную Италию. Я придумал Санкт-Фалентин, чтобы никто не нашел мой пункт назначения на карте и не заинтересовался, как я туда еду. Я хотел быть совершенно свободным и ехать куда хочу. (Как же я удивился много лет спустя, когда узнал, что существует настоящий Санкт-Фалентин неподалеку от Берхтесгадена!) Поскольку я ехал на машине УСС, меня редко останавливали, но, даже если такое и случалось, мои «президентские» предписания давали мне возможность пройти через любой контрольно-пропускной пункт.

Во время этой поездки я нашел жену и дочь Гиммлера, жену Геринга и двух любовниц Кальтенбруннера. Я переговорил с ними всеми, но ни одна из женщин не рассказала мне ничего, что было бы связано с преступлениями их мужей и любовника. По словам фрау Гиммлер, муж всегда говорил ей, что у него такая тяжелая работа, что он не хочет обсуждать ее дома. Дочка Гиммлера, прыщавый подросток, не поверила, прочитав о жизненном пути своего отца, напечатанном в нескольких номерах немецкоязычных газет, которые недавно снова стали выходить. Когда я хотел поговорить с ней, она выбежала из комнаты в слезах. Как ни удивительно, у дочери Гиммлера были чувства! От фрау Гиммлер я получил петлицы с воротника эсэсовской формы ее мужа, которые до сих пор хранятся у меня, и две страницы из его дневника, где он делал неразборчивые записи наклонным почерком, пользуясь шрифтом Зюттерлина – обновленной формой старинного готического курсива. Фрау Гиммлер была невзрачная женщина, и я решил, что она, наверное, была рада любому мужу, даже такому исключительно непривлекательному, как ее Генрих.

В интервале между предъявлением обвинений и началом процесса у сотрудников управления по проведению допросов наконец-то нашлось время для праздничных застолий. Полковник Амен не раз приглашал меня к себе на квартиру, а он обладал незаурядным талантом поглощать скотч. Я помню совет одной опытной женщины-майора, которая порекомендовала мне съедать перед началом вечерних возлияний две чайные ложки масла или выпивать пинту молока, чтобы жир обволок желудок. Благодаря этому средству или нет, но я стал способен выпивать гораздо больше крепкого алкоголя.

Я часто видел, как работали допоздна американские юристы, готовя речи для предстоящего процесса. Судья Джексон полностью отдался своей миссии: поставить вне закона националистическую агрессию и геноцид. Полковник Амен готовился к выступлению в суде, где ему предстояло опрашивать свидетелей и подвергать перекрестному допросу обвиняемых с использованием материалов, которые мы собрали во время допросов. Я восхищался генералом Телфордом Тейлором, заместителем главного обвинителя, который был твердо убежден, что военнослужащие должны быть наказаны за исполнение приказов, если они знали об их преступности. Роберт Кемпнер, прусский полицейский чиновник до-гитлеровских времен, добровольно эмигрировавший, прибыл, чтобы взять под стражу бывших начальников, которые стали орудиями нацизма. Том Додд, второй человек после судьи Джексона, позднее ставший сенатором от Коннектикута, находился в Нюрнберге в качестве невоенного эксперта по преступному сговору. Все они приехали, чтобы выполнить свою профессиональную работу – а многие и для того, чтобы продвинуться вверх по карьерной лестнице. Ко мне это не относилось. У меня не было ни профессии, ни даже высшего образования.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю