Текст книги "Кто идет?"

Автор книги: Ричи Достян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Острое желание действовать, двигаться, говорить подтолкнуло Аленкина, и он пошел наверх смело, готовый к тому, что его могут снова прогнать.

В рубку Аленкин не вошел. Он встал снаружи у открытого окна, по другую сторону которого с биноклем у глаз стоял капитан.

Капитан сделал вид, что не заметил прихода штурмана.

Аленкин назвал место, где они стоят, желая этим показать капитану, что он понял свою ошибку и извиняется за вчерашнее, но Лев Дмитриевич не проронил ни слова.

Ветохин посмотрел на Аленкина и подумал: «Глаза красные, как у кролика, а сам торчит – не поймешь, чего ему надо; отвахтил и иди себе спи. И капитан тоже – сначала прогнал, а теперь молчит».

Солнце пробивалось все настойчивее. Уже загорались блики. Черная коряга на глазах у всех вдруг оторвалась от воды, поднялась и, быстро набирая высоту, полетела на юг, к Астрахани.

Аленкин следил за улетавшей уткой до тех пор, пока не понял, что неотвязная черная точка – это уже только в глазу от бессонной ночи.

– Видимость-то, оказывается, есть, – с усмешкой сказал капитан.

Ободренный шуткой, Ветохин стал громко смеяться над птицей, которая «сидела за туманом», а потом сказал:

– Может, и мы возьмем малым?

– Рано еще, – тихо сказал капитан.

А кругом уже было утро. В белых глубинах тумана шло непрерывное движение. На мгновения возникали в нем снежные хребты, сельские пейзажи в инее, голубые овраги, поля, и тут же все это никло и серыми, рыхлыми глыбами сползало вниз, бесследно истлевая.

То здесь, то там открывалась Волга, дыша просторами.

– Выспалась, матушка, – блаженно проговорил Ветохин и громко зевнул.

С берега донеслось протяжное коровье мычание, Ветохин послушал, широко улыбнулся и проговорил:

– Сигналит!

Корова промычала дважды и смолкла.

– Точно! Два продолжительных! Стою, говорит, в тумане.

К большой досаде Ветохина, остроты его никто не оценил. В рубке чувствовалось напряжение последних минут ожидания.

– Поднять якорь! – наконец скомандовал капитан.

Аленкин, не дожидаясь дальнейших команд, побежал по тентовой палубе на нос и, перегнувшись там через тоненькие поручни, кричал вниз, торопя боцмана.

Нескончаемо долго рокотала якорная цепь. Наверху было слышно, как, закрепляя якорь, выругался матрос и кому-то сказал:

– На пятнадцать метров, бес, улетел!

Вскоре на высоком кряже показалась Дубовка – вся в садах и черепичных крышах, вся в полыханье подожженных солнцем стекол.

Оттуда, с высоты, в умытые дали и шири разносилось петушиное пенье – такое яростное и счастливое, как будто петухи эти сотворили весь белый свет!

Под эту хвалу и небу и земле теплоход подходил к пристани.

Капитан вышел на мостик, расстегнул влажную шинель, поглядел на Волгу, улыбнулся. Потом взглянул на Аленкина, сам подошел к нему, положил на плечо большую тяжелую руку и сказал:

– Пошли отдыхать, товарищ штурман, тут теперь и без нас обойдутся!

Они уходили с мостика вместе, прикидывая, с каким опозданием придут в Сталинград.

– Я думаю, самое большое час, – чуть хмурясь для солидности, говорил Аленкин.

– А то и меньше… Попробуем еще механика подогреть, может, и прибавит.

На пассажирской палубе капитан сказал:

– Я сам схожу к механику, идите отдыхать.

Капитан пошел вниз. Аленкин подождал немного, пока отскрипят на внутренней лестнице шаги Льва Дмитриевича, и направился к носу теплохода.

В сонной тишине до звона четко стучали подошвы по мокрой палубе, лениво хлюпала за бортом вода. Аленкин посмотрел на Волгу и тут же отвернулся. Волн на реке не было, гладкая и светлая, она вся колебалась и больно била по глазам нежарким огнем утреннего солнца. Аленкин потер ломившие виски и пошел дальше. У салона он немного задержался. Зеркальная стена была матовой от капель.

«Скоро она встанет», – впервые спокойно и просто подумал он о Тоне. Он хотел припомнить ее лицо. Машинально провел ладонью по стеклу, смял множество хрупких капель и в узкой полоске черного зеркала увидел себя, но не сразу понял, что это его отражение.

Аленкин внимательно и долго смотрел на свое лицо, потрогал щетину, чуть отросшую за ночь, поправил фуражку и не торопясь пошел вниз.

КАПИТАН НЕСАМОХОДНОГО ФЛОТА

Посреди опустевшей терраски дебаркадера номер сто двадцать стоит шкипер и щурится на матовую воду.

Всю навигацию бьет в глаза Ивану Михайловичу белое отраженное солнце. Из-за этого он и в тени щурится. Так, в прищуре и отвердели глубокие морщины у глаз.

Я дотронулась до его руки и тихо спросила:

– Иван Михайлович?.

– А-а! – отозвался он как старой знакомой и заокал: – Пожалте, пожалте!

Он шел впереди, невысокий, плотный, взмахами правой руки как бы утверждая каждый свой шаг.

– Раньше моя каюта была ближе к центральному пролету, а потом, во время ремонта, значит, двинули меня сюда, чтоб поширше было. – Он остановился, толкнул белую дверь и сказал солидно: – Пожалте! Моя каюта!

Я вошла. Седая женщина стояла у стола и что-то складывала в фанерную котомку.

– А это моя Александра Петровна, ― сказал шкипер тоном музейного гида и провел меня во вторую комнату. Мы сели у стола. Иван Михайлович положил на голубую скатерть руки – большие, темные, в таких же глубоких, как на лице, морщинах.

Говорил он без жестов, и эти руки лежали перед ним, как две очень ценные вещи, которые зря не следует тревожить.

В комнате морщины на его темном лице немного разгладились, сделались мельче, стали видны прямые белые нити незагорелой кожи. Они шли от уголков глаз к вискам, напоминали усы кота и придавали всему лицу выражение важности и довольства.

– В июле была тут делегация: болгары, французы приезжали. – Иван Михайлович говорил медленно, четко, будто машинистке диктовал. – Меня в салон приглашает секретарь обкома. Им про меня рассказывает. Они на меня смотрят, кое-какие говорят по-русски, особенно болгары. – Он кинул строгий взгляд в мою сторону и спросил: – Записали? Далее я им рассказал так: двадцать второго августа сорок второго года горел Сталинград!

Иван Михайлович остановился. Говорить в таком эпическом тоне ему трудно, и он начал снова:

– Началось двадцать второго, а было дело двадцать третьего. Сначала по городу стал бомбить, а потом порт.

– Что ты, Ваня, – плаксиво-певучим голосом вмешалась Александра Петровна из соседней комнаты, – я тогда по бюллетню была, помнишь? – Она неслышно подошла к двери, встала на пороге. Седая, какая-то вся голуболицая.

– Вы тоже были здесь? – спросила я.

– Ох нет, вы слушайте, Ваня скажет.

– Далее, – солидно проговорил Иван Михайлович и посмотрел на жену. Она отошла от двери. – С утра началась бомбежка. По мне бил тоже, но не попал.

Шкипер запнулся и стал продолжать рассказ откуда-то из середины:

– …Те, которые пришли, говорят: отпусти на берег, у нас горит – дети там…

Иван Михайлович опять запнулся, что-то вспоминая. Левая половина лица странно задергалась.

– Я отпускаю все восемь человек команды, после чего остаюсь один как есть. Бомбежка усиливается вдвое, и я, значит, беги-побегивай: там огонь туши, тут пробоину затыкай… Далее начинаю понимать – мое дело гроб! Поглядел – кругом все горит, ни одного большого причала в живых нет, только мой стоит.

– Ох и буран-то был из огню, – запела снова в соседней комнате Александра Петровна, – за пятнадцать минут Московский вокзальчик сгорел, а там были раненые, спасали их – бог ты мой! Люди в огне, в смоле – сквозь был крик.

– И вы это видели? – осторожно спрашиваю у Александры Петровны. Она опять стоит у двери.

– Да нет, вы слушайте, Ваня все скажет.

– Думаю далее, – в том же напряженном тоне продолжает Иван Михайлович, – думаю, как же Волге быть без причалов, и в сей самый час приходит ко мне идея… Записали? – Он выпрямляется. – Принимаю такое постановление – уйти нам отсель!

Он посмотрел мне в глаза, нахмурился.

– Когда я говорю «мы» – так это он, вокзал! – Иван Михайлович впервые потревожил свои руки, поднял их широко над головой, как бы охватывая все здание. – Вот я и размыслил, – голос его снова зазвучал торжественно, – как нам уйти из огня без буксира? Поглядел на берег—цепя здоровенные и, кроме их, еще трос держит, во – толстый! Думаю далее – одному не справиться. Начинаю кричать. Долблю цепя и кричу, а поди перекричи бомбу, а они кругом… Слышу, тут грохнуло и опять тут же, рядышком. А я долблю цепь. А она ни с места! Я еще, и в уме у меня одно – успеть, покудова меня не хлопнуло!.. Одновременно с этим кричу, зову на помощь. Долго так. Не один час. На конец дела прибегает милиционер Гаврюша. Я ему: «Пригони ты ко мне мою команду». Гаврюша с берега кричит мне: «Бросай, отец, свою деревяшку, пропадешь без толку!..» Хороший парень был этот Гаврюша, раненых спасал, а сам… ведь раненый, и мне подал помощь. Хороший был, и вот нет парня такого…

Иван Михайлович уперся взглядом в стену и надолго замолчал.

– Что ты, Ваня, – заботливо спросила Александра Петровна, – забыл, как дальше, что ли?

– Подплывают ко мне четыре матроса на лодке, – громко продолжает Иван Михайлович, – пригнал их Гаврюша. Отбираю у матросов лодку и начинаю: «Слушай мою команду!» Они молчат. Я начинаю: «Туда-то вас и туда! Вы что – свои или кто?» Ну, мы, значит, тут взялись. У меня к тому времени обе цепи были перебиты, на одном тросе держался. Матросы взялись ломами расщеплять трос, а я на корму побежал якорь отдавать, чтобы нас не унесло на песок… Записали? Как последняя жила на тросе сорвалась, нас хватануло – ух и сильна же Волга-речка! Она, значит, подхватывает нас, несет и поперек поворачивает. Тогда я второй якорь отдаю – аккуратно рассчитал! И тогда нас уже полегче потащило на фарватер, толково так и косо, полегоньку к той сторонке переправляемся. Повыше нас стоял грузовой причал. Увидали они, что мы чалки рубим, и давай тоже… но вот беда – у них якорьев не было заготовлено. Мы идем степенно, как плот идет, а они летят – их прет! Околесили они нас, и вынесло их сразу на пески – пригвоздило. Они сгорели. Мы остались.

– О господи, не вспоминать бы! – Александра Петровна взяла котомку, стала прощаться: – К дочке я, а вы оставайтесь, гостюйте. – Она улыбнулась и добавила – У нас внучек хорошо читает и все расскажет: в тим-то веке то-то было, в тим-то веке это, бог ты мой, а чего только не было в нашем веке…

– Иди уж, – сказал Иван Михайлович.

Сбить его было трудно. Он говорил все в том же тоне:

– Нас прибило к левому берегу на расстоянии пяти километров от моста, напротив Ельшанки– станция там такая есть и поселок в луговой стороне… Так я без буксира и машин ушел от беды. Люди не верили, что я тут, что вот этими руками… – Он чуть приподнял руки и снова положил их на скатерть. – Говорили – цепи отгорели, мол, и вокзал уплыл сам.

Кожа у виска дернулась. Он закончил с насмешкой:

– Железные цепи отгорели – сожги их попробуй!

Дальше он опять говорил деловито и четко:

– Потому что, не забудьте, я в Севастополе служил в первую империалистическую… А пробоины от бомб были здоровенные. Одиннадцать отсеков разбило – у нас их тридцать девять. Корма у нас утонула, а нос держался на плаву. Когда мы встали, я сначала подумал: «Гроб, если на мель залез». Сейчас же наметкой обмерил – глубина оказалась! Тогда говорю матросам: «Взойдем, ребята, в кубовую, покурим, что ли, за весь день разок». Закурили. К памяти приходим. Советуемся и в это время видим, «Гаситель» идет – герой-баркас. Сам Петр Васильевич Воробьев к нам подходит, но только не совсем – немец ведь бьет по мне. С «Гасителя» кричат:

«Шкипера!»

«Я вас слушаю, кто говорит?» – обратно кричу им.

Оттудова мне:

«Начальник пароходства!»

«Я слушаю», – опять повторяю.

Они затихли, а потом кричат:

«Скажите, вокзал плавает или на мели?»

Отвечаю: «плавает».

Оттудова голос подают:

«А сами как – никого не избедило?»

«Все живы!» – отвечаю им.

«А лодка у вас есть?»

«Есть!»

«Слушайте последнее распоряжение!»

Иван Михайлович полупрезрительно, полупобедоносно замечает:

– А оно, распоряжение, было и последнее и первое – это не записывайте. Теперь пишите дальше.

«Спасайтесь, – кричат мне, – на острове, ибо он вас здесь угробит».

«Понятно», – отвечаю.

Сели мы с матросами в лодку и поехали на берег. Подъезжаем – а там наши войска. Так спаслись мы до рассвета. Я думаю далее: «Зачем мне теперь столько матросов?» Отдаю приказ: трое садись в большую лодку и валяй к своим на подмогу. Мы остались двое с матросом Кадомцевым. Парень тоже очень хороший. С рассветом подходим к берегу. Душа у нас не в себе. Смотрим – вокзал наш живой! Мы в лодку – была маленькая припасена. Взошли на дебаркадер, идем в мою каюту. Взяли плащи, сухари, хлеб, рыбу и оттудова уехали на лодке в штаб, под дымовой завесой добираемся, под огнем… В штабе докладываю: «Вокзал целый, плавает!» Дальше докладываю так: «Я шкипер, вот матрос!» Записали?

Тут Иван Михайлович неожиданно и впервые улыбнулся. Особенные его морщины, исчертившие лицо вдоль и поперек, засекли на скулах по кресту, – видно, и посмеялся в своей жизни человек!

– После этого получаю указание: наблюдать за дебаркадером из блиндажа. Мы так и делали, пока не прилетел на самолете Шашков, который говорит: «Что за беспорядок?» И далее: «Где народ, где диспетчера?» И еще добавляет: «Немедленно увести отсель вокзал!»

Отвесть главной Волгой нельзя было – заминировано. Немец стоял в Ельшанке. Шашков приказывает: вести вокзал к острову Криту, а там Куропаткиной воложкой мы и прошли. Она в Красноармейске соединяется с главной Волгой. А вот это запишите: в начале Куропатки немец по нам ударил с Даргоры прямой наводкой. Вот тут нам было! – У Ивана Михайловича сильно дернулась щека, он провел по ней рукой. – Нас вел буксир «Кузнец». Александр Степанович Ананичев в рубке стоял. Он привел нас в Красноармейск и оставил там. Потом большой буксирный пароход «Варлен» довел уже до Владимировки и сказал: «Ждите, придет за вами пароход из Астрахани». Через двое суток пришел пароход, обвоору-женный военной силой. Записали? Зенитки и тому подобное. Он довел до Астрахани. Там постановили – немедленно нас ликвидировать.

Шкипер замолчал растерянно, поняв, что сказал что-то не то, подумал не спеша и поправился:

– Там постановили немедленно ликвидировать пробоины. Подвели нас к заводу «Третий Интернационал». Начали принимать меры: водолазы заделали самую большую пробоину, наложили пластырь, а потом изнутри уже другие рабочие, и, конечно, я сам, все забетонировали.

Потом Ромащенко – начальник Волготанкера – хотел нас отправить через море. Он имел целью своей задачи отправить нас в Гурьев. Записали?.. Но мы откачке не поддались. Ромащенко назначает техническую комиссию. Комиссия посмотрела – согласия на отправку не дала, потому что он весь израненный, куда его!

После этого процесс работ происходил двадцать дней! Прилетает товарищ Коченин, который является непосредственным начальником всех вокзалов. Приезжает прямо ко мне. «Как дела? В чем дело?» Потом говорит: «В Гурьев не пойдете – мы вас отправим в воложку на зимовку. Сталинград очистится – будете опять в Сталинграде!» Вот кому я спасибо сказал – это ему! Ведь оно так и было…

Нас провели в Никиткин банк. Есть там завод. Там мы простояли целую зиму – ремонт делали. Чинили крышу, стены, двери. До тех пор, покамест Сталинград не очистился. Записали?

Сталинград в наших руках! Получаю приказ: «На свое старое место!»

Шкипер сжал кулаки и громко пристукнул ими.

– Первого мая я уже здесь оказался, где меня встречали с восторгом!

КНЯЖНЫ

Мне понадобилась веревка. Проводница Айша сказала:

– Пойдите к боцману, он даст.

– А где его искать?

– Дома!.. Беда у него – Надёнка отстала.

– Как же она отстала?

– А так… Его каюта внизу, сразу около камбуза.

По пути я выглянула на палубу.

Волга лежала в погожем покое, безволная, голубая, вся в драгоценном золоте бабьего лета.

Теплынь и безветрие. И не понять, какая сила настойчиво и неуклонно несет над лесом, несет над рекою обрывки паутины. Ни начала им, ни конца.

И летят все они по-разному, в странных и неудобных позах. Одни лениво, другие с необычайной целеустремленностью… Буква «у», вежливо кланяясь кому-то, проплыла над мачтой. За нею торчмя прошел поднятый семафор… В кормовой пролет вошла ровная, будто накрахмаленная, нитка без иглы, прошила полумрак пролета, вышла по другую сторону и растаяла в блеске дня… А потом два каких-то женственных существа, взявшись за руки, пролетели над самой водой, отражая в ней линии воображаемых белых одежд. И тут же очертание паруса, наполненного ветром, изящно скользя, прошло над палубой, наткнулось на столбик, обвило его, и уже трепещет просто волос, седой и тусклый оттого, что очутился в тени.

Мачта, ванты, колонки, каждый выступ, каждое углубленьице ловят летучие пряди паутины. Похоже – судно обросло белесыми водорослями, которые от движения колышутся в неподвижном воздухе, светясь зеркальным блуждающим блеском.

Я нашла дверь с надписью: «Боцман». Постучалась. Никто не ответил. Постучалась громче и услышала:

– Входи, кто тут?

Вошла. Подле большой деревянной кровати, на очень чистом полу, сидел боцман Тимохин – усталый, старый человек. Рядом с ним – два совершенно одинаковых существа. Две девочки. Каждой лет около двух.

– Кто это такие?

– Мои княжны! Татьяна и Ольга.

Девочки были очень красивые. Невольно подумалось: старик, наверно, потому и зовет их – княжны.

– Внучки?

– Дочи… Внуков само собой одиннадцать. А это дочи. Двойня.

Боцман посмотрел на меня, посмотрел на девочек и в полном блаженстве спросил:

– Не похожи на меня? То-то и есть – везет мне, все дети в мать. Красивые, и по характеру тоже в нее. Во! Как дерутся! Цыц, матросы! – гаркнул он и погрозил пальцем.

Девчонки с веселого визга сразу перешли на плач. Тогда старик взял их за спинки, притянул и по очереди поцеловал – сначала одну, потом другую. Княжны всхлипывали.

– Плохо с этим делом – со слезами: как одна начнет, сразу вторая подхватывает. – Он смотрел на них с нежностью. – Что две – это хорошо, сами себе куклы… Видите, пусто у нас. Лишние вещи пришлось убрать, чтобы делов не понаделали. – Он оглядел каюту, вздохнул. – Сутки уже без матери живем. В Козловке осталась. Хотела им молока достать, и вот – достала! А ведь говорил: «Не ходи, нету там никакого молока…» Выскочила, черт понес… без платка побегла, эх… – И он так взглянул в голубое окно, точно там была метель.

Долго смотрел боцман в окно, а когда обернулся – лицо его было еще более озабоченным и грустным. Одной рукой боцман придерживал девочек за голые коленки, другую руку отдал им. Девочки, каждая к себе, тянули шершавые, негнущиеся пальцы, пыхтели.

Я не знала, что сказать. Говорить: «Ничего, не беспокойтесь, нагонит, не простудится» – глупо.

Я спросила:

– Которая Оля, а которая Таня?

Старик оживился, положил ручищу сперва на одну пушистую голову и проговорил:

– Эта Ольга. – Затем прикоснулся к другой и так же торжественно и серьезно произнес: – А это вот – Татьяна. Она старшая. Минут на пять. А Ольга – та меньшая… Имена Иван дал. Это наш средний сын. Когда узнал, что обе девки, написал: назовите в честь Пушкина. Старшую – Татьяной, младшую – Ольгой. Я, по правде, Пушкина не читал. Мать – та читала. В ее время с ученьем было легче. Она ведь у меня молодая, хоть у нас без этих – восемь душ взрослых. По разным городам живут.

Боцман поднял лицо. Оно теперь выражало лукавство.

– А у меня, – сказал он, – по правде говоря, насчет имен была другая мысль – назвать дочек назло одному пароходчику. Вы этого не знаете. А в мое время ходило по Волге два парохода: «Княжна Ольга Николаевна» и «Княжна Татьяна Николаевна» – вот я и подумал: пусть гуляют теперь мои княжны! На «Ольге Николаевне» я в матросах был. Вот уж где поматросил!.

Такого, как мой хозяин, и в старое время поискать! Много у него было судов, кроме этих двух, и знаете, какие он им названия понадавал? «Свобода», «Братство» и прочее тому подобное. А в семнадцатом году первый за границу удрал.

Боцман курил в открытое окно. Таня и Оля играли в «куклы» – одна с другой, и, хотя сейчас девочки играли мирно, отец то и дело грозил им: «Цыц, матросы!»

ЗИМБИЛЬ

В Астрахань мы пришли вовремя – ровно в одиннадцать утра. «Георгий Седов» готовился к переходу на грузовую пристань. На опустевшем судне, как в гитаре, долгими гулами отзывались шаги, слова.

Острый женский голос снизу вверх пронизал обе палубы. Стоя наверху, я отчетливо услышала: «Петька, где зимбиль? Слышь, черт, куда зимбиль девал?!»

На покатые мостки причала с мягкой плетеной кошелкой в руке вышел чумазый Юсуф Майоршин. Постоял, почесался, думая, что его никто не видит, потом на всякий случай поднял голову, заметил меня, глупо улыбнулся и сказал:

– А вы чего, берите зимбиль и айда с нами за рыбой.

– А что такое зимбиль?

Юсуф хмыкнул и поднял над головой свою кошелку:

– Вот зимбиль, татарва так корзинки называет.

– Нехорошо говоришь, ты ведь сам наполовину татарин.

Он лениво отмахнулся и пошел прочь с причала.

Жара в городе была удручающая. Дома обжигали, оттесняя людей к краям тротуаров. Асфальт размяк и стал уступчив под ногой, как ковер. Желтое небо стлалось над железными крышами рыхлым облаком пыли. Пыли не было только в воде. По улицам она шла непрерывным потоком, цепляясь за колеса, копыта, за ноги.

По этой жаре с утра и до позднего вечера с кошелками в руках, с мешками арбузов на спинах сновали люди нашего теплохода и многих других судов.

К четырем часам дня у самого выносливого человека остается единственное желание – спрятаться куда-нибудь во тьму, прохладу, чтобы не видеть багровых канн на газонах, не стоять в очередях у киосков с водами.

Я шла на пристань через парк. В зеленых сумерках плотной тени люди двигались как под водою, останавливались, застревая в боковых аллейках.

Передо мной, шагах в десяти, шла худенькая девочка в желтом платьице странного, недетского покроя. Девочка почти волоком, вся перекосясь, тащила огромный зимбиль, из которого торчали кульки с макаронами и хвосты вяленой рыбы.

Я нагнала ее, она остановилась. Это была наша проводница Айша Гафирова.

Странная была эта Айша. Я столкнулась с ней в первый же день пребывания на теплоходе. Мне нужно было поговорить с капитаном, но, когда я подошла к его каюте, очень маленькая женщина с круглым личиком вдруг очутилась, между мной и дверью. Зло глядя на меня черными, состоящими из одного блеска глазами, она спросила низким голосом:

– Кого надо?

– Капитана.

– Зачем?

Меня удивил враждебный тон и весь ее вид. Я сказала: «Нужно», но она и не думала отступать. Тогда я подняла руку над ее головой и постучалась. Посторонившись, она проворчала что-то, а когда я спустя некоторое время вышла от капитана, маленькая проводница подхватила мои вещи и молча понесла. Она была так мала ростом, что небольшой чемоданчик касался ковра.

В каюте она отодвинула жалюзи на окне, остро оглядела все вокруг. Уходя, сказала:

– Ничего в раковину не бросайте!

От Горького и до самой Астрахани маленькая татарочка не упускала случая выказать неприязнь ко мне. Дерзила, входила в каюту без стука. Это повторялось несколько раз: откроет дверь, просунет голову, в секунду облетит глазами стены, заглянет даже под крохотный столик и спросит: «Нашего капитана здесь нет?» При этом лицо у нее такое, точно она не верит ни мне, ни собственным глазам.

Вот и сейчас, колюче глядя на меня снизу вверх, Айша молчала. Она по-бабьи уперлась крохотными кулаками в плоские бока, всем своим видом говоря: «Проходи, и без тебя обойдусь!»

Желтое открытое платье подчеркивало всю некрасивость ее лица. Круглое, темное, потное, оно напоминало глиняную игрушку, вылепленную наспех. Будто баловался кто-то: там, где рот, – прорезано. Там, где нос, – посажен неаккуратный кусочек. Глаза тоже в двух маленьких, еле намеченных прорезях, но блестят до того, что цвета их сразу и не разобрать.

Я смотрела на нее и невольно думала: неужели со всеми она так себя ведет? Если это так, то почему ее держат на одном из лучших теплоходов?

– Можно, – обратилась я к ней, – положить в вашу корзинку помидоры, а то они у меня в сетке мнутся?

– Кладите, – неожиданно миролюбиво ответила Айша.

Мы понесли кошелку вместе.

– Зачем вам так много макарон?

– Это не мои… это я для девчонок купила.

И снова не о чем стало говорить

– Вы пойдете в город еще?

– Пойду. – После долгой паузы она добавила: ― Надо цветных ниток купить. Зимой они будут вышивать, черт бы их побрал!..

– Кто «они»?

Айша посмотрела на меня так, как будто сто раз уже было сказано кто, но ответила:

– Девчонки, которые со мной в общежитии живут. Это я все в Горький повезу.

С трудом удалось уговорить ее отдохнуть. Она нехотя опустила кошелку, привалила ее к своей ноге, вытерла платком лицо, шею и тут же потребовала:

– Давайте пойдем, а то мне некогда. Надо еще арбузы притащить – семь штук!

– Арбузы тоже для девчонок?

– А для кого?

– Что ж это, вы у них вроде мамы, что ли?

– Вот еще! Не люблю, когда не знают, а говорят… Я так… хочу – и привезу.

Когда мы подходили к причалу, Айша отобрала у меня зимбиль и потащила его вместе с моими помидорами. Никакие уговоры не действовали. Она почти бежала, чтобы избавиться от меня. Может, не хотела, чтобы нас видели вместе?

Поздним вечером, когда «Седов» полным ходом шел из Астрахани в обратный путь, я немного задержалась, проходя мимо столика с ключами от кают. Айша сидела очень прямо. У нее был такой вид, как будто она не на вахте, а в почетном карауле. От ее синего поношенного кителя сильно пахло дорогими духами.

Она молча проводила меня зорким, едким взглядом и сказала:

– Капитана в рубке нет!.

– Ну и что же?

– Ничего…

Поднявшись в рубку, я обнаружила, что Айша соврала– капитан оказался наверху.

В рубке молчали. Был час вечернего безветрия. Тень от леса вырезала черные зубцы по зеленой воде, и Волга сделалась уже. По ее тихим, тусклым равнинам раскиданы были овальные озера неподвижного блеска. Рыба, балуясь, ломала его. Настойчивей обычного пахло водою, как будто и на реках выпадает роса.

Коротким свистком капитан вызвал наверх вахтенного матроса. Явился суматошный Гришин и по-военному доложил:

– Слушаю, товарищ капитан.

– Лоцмана Нутрихина видел?

– Видел, товарищ капитан. Только что в четвертом классе был.

– Переведи его в первый, скажи, я велел.

– Есть, товарищ капитан, только он не пойдет.

– А ты уговори старика.

Капитан долго молча улыбался, потом заговорил:

– Мы с этим лоцманом когда-то служили вместе на одной баржонке. Хозяин у нас был гадина редкая, скупой и чуть что – за волосы хватал. Тут вот, на затылке, где самое больное место. Раз дал мне свои сапоги почистить. Я взял. Чищу и пою: «Вниз по матушке по Волге». Он услыхал – бежит и ругается: «Я тебе дам – вниз по ма-а-тушке-е-э! Камаринского пой – скорее почистишь!»

В рубку вбежал третий штурман Аленкин и возбужденно доложил, что пассажирка второго класса обманным путем провела в каюту собаку и не хочет…

– В собачник! – ревом скомандовал капитан, не дав штурману договорить.

– Товарищ капитан, я пробовал, только они сидят обнявшись и обе ревут…

– Обеих в собачник!

– Товарищ капитан, не могу… я не могу женщину за шиворот…

– Идите вниз и скажите Гафировой – я приказал собаку убрать. Шляпа! – бросил капитан штурману вдогонку. – Увидите, Гафирова мигом справится.

– Да, – согласилась я, – ей и сам черт не страшен.

– Неужели нагрубила?

– Не в этом дело.

– А что?

Я промолчала.

Капитан перестал улыбаться.

– Знаете, – сказал он таким тоном, точно оправдывался, – если я ее выгоню – она ни на одном пароходе не найдет себе работы… Вот в бога не верю, а рука не поднимется – грех!

И он рассказал, как три года назад в затоне услыхал спор. Речь шла об одной проводнице Камского пароходства, которая заболела малярией и просила перевести ее на Волгу, но тут выяснилось, что ни один волжский капитан не хочет брать ее к себе. Все они откуда-то уже знали, что эта вот самая Айша Гафирова работает хорошо, но со всеми так грызется, что слава о ней докатилась от Камы до Волги.

Я попросил – покажите-ка мне ее, просто интересно стало. Является. Сначала я подумал, что это шутка. Заглянул в документы – она, Айша Гафирова. Спрашиваю: «У меня работать хочешь?» Отвечает: «У вас, не у вас, мне все равно – дайте работу…» Ну вот, четвертый год работает. От пассажиров жалоб нет, а вот с командой – беда. Каждый день приходят ко мне и жалуются: «Товарищ капитан, опять Гафирова не в свое дело нос сует!» Вызываю. Приходит. «В чем дело?» – спрашиваю. Она отвечает всегда одинаково: «Тут не курорт – надо работать!» А ругается как? Знаете, какое у нее самое сильное ругательство? Неблагодарные! Вот ведь какие вещи бывают в природе. Руки ее видели, ну? А вторую проводницу знаете? Есть такая у нас – Сима. Лапу имеет – во! Так она эту лапу под ухо и спит – хоть все двадцать четыре часа!

В рубку вернулся Аленкин и пристыженно доложил, что приказание капитана выполнено.

Много времени спустя, когда о Гафировой все уже позабыли, рулевой Матвей тихо проговорил:

– Замуж ее надо выдать.

Капитан ответил ему так, точно разговор о проводнице не кончался:

– Попробуй-ка, Матвей Иванович, выдай.

Прошло два дня. Была глубокая ночь. Мы обходили Самарскую луку. Через открытое окно каюты слышались тихие голоса. На теплоходе почти никто не спал.

Я собралась идти на палубу, но дверь неожиданно отворилась. Показалась круглая Айшина голова. Быстрый взгляд обшарил каюту и только потом остановился на мне.

– На ночь двери надо закрывать, – сказала она сурово, – тыщи всякого народу ходит. Это пароход, а не дом. Я не могу за все отвечать!

– А почему вы не стучитесь?

– Не хотела будить, – ответила она и, нимало не смутясь, вошла, – я думала, вы спите.

Она стояла посреди каюты и придирчиво разглядывала меня. Потом вдруг улыбнулась ни на что не похожей улыбкой. Просто маленький рот, растянувшись на секунду, чуть удлинился и снова стал прежним. После этого лицо Айши освободилось от злого напряжения. Будто эта маленькая женщина долго исподтишка наблюдала за мной, что-то проверяла, проверила и наконец успокоилась.

– Через полчаса будет Куйбышевская стройка, пойдете смотреть?

Мы вышли на палубу.

Сунув руки в карманы кителя, Айша стояла рядом со мной, молчаливая и важная. Она всматривалась в тусклую даль, исколотую острыми, мелкими огнями. Приближаясь, огни белели. Скоро свет их дотянулся до нас с потоком сложных и непонятных звуков.

Когда больше не стало слышно рокотанья, гулов и шорохов, долетавших с берега, и огни строительства превратились в сплошную струистую полосу света, я попросила Айшу зайти ко мне.

– Надо спать, уже поздно. – Но минут через десять, очень громко постучавшись, она вошла и встала у двери. Я жестом пригласила ее сесть. Айша присела на край койки. Одна нога повисла в воздухе, другой она упиралась в пол.